Текст книги "Прощальные слова (ЛП)"
Автор книги: Шери Дж. Райан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
– Все это имеет смысл.
Может, стоит попробовать следовать его примеру. В моей жизни остается не так много места для веселья и смеха, и сейчас неожиданно становится ясно как мне этого не хватает.
– Сейчас вернусь, схожу за шарами для нашей дорожки.
Скругленная скамейка привлекает своей мягкостью, и я растягиваюсь на ней в ожидании Джексона с шарами для боулинга. Он каким-то образом умудряется уложиться в один заход, и, сложив их около дорожки, присаживается рядом со мной.
– Ну что, как звали твоего бывшего?
– Майк, – отвечаю я, чувствуя тяжесть в горле от одной лишь необходимости произносить это имя вслух.
– Мне жаль, что тебе приходится это переживать. Расставания никогда не бывают легкими.
– Ничего хорошего в этом нет, – хотя жизнь могла сложиться куда хуже.
– В этом ты права.
Появляется официантка с планшетом для заказов, хотя все ее внимание сосредоточено на чем угодно, только не на нас. И я могу это понять, насколько большое здесь столпотворение.
– Напитки или ужин?
– И то и, то, – отвечает Джексон.
– Дать вам время обсудить меню? – продолжает она.
– Пожалуйста. Но мы могли бы сразу заказать напитки, – Джексон указывает на меня, ожидая мой заказ.
– У вас есть «Смоук энд Дагер»?
– Есть, – одновременно с этим она записывает заказ.
– Мне «Бостон Лагер», – добавляет Джексон, – тебе нравится «Смоук энд Дагер»? – удивляется он, будто бы это прибавило мне балл в нашей игре в «свидание».
– Я же сказала, мне нравится темное пиво.
– Так и есть. У тебя хороший вкус.
До сегодняшнего дня не представляла, что подумаю такое о себе, но, может быть, пора начать с чистого листа?
– Итак, я должен спросить, раз подслушивал, пока ты читала сегодня бабушке. Чарли – это твой дедушка? Она и до второго приступа спрашивала о нем.
– Нет, на самом деле, я не до конца поняла, кто такой Чарли. Это все довольно странно. Она ни разу за все эти годы не упоминала его имени, так почему сейчас?
Джексона, похоже, удивило это так же, как и меня.
– Работа мозга для нас до сих пор остается загадкой, а сердечные приступы могут влиять на наши воспоминания или прошлое, которое было заперто глубоко внутри.
– Наверное, так и есть. Просто от всего этого как-то неспокойно.
– Может, тебе поискать его? – предлагает Джексон, как будто стоит лишь погуглить этого парня, и сразу вскроется, кто он и какая у него история.
– Я даже не помню его фамилию, даже упоминалась ли она где-нибудь в дневнике, а еще, он был солдатом. Мне не хочется искать парня, который мог убивать людей. Может, он пытался причинить ей вред? Я все еще мало знаю об этой истории.
Джексон пожимает плечами:
– Может, ты права. Нужно читать дальше, но ты обязана рассказать, что происходило потом, потому что я в какой-то степени заинтригован.
– Сам виноват в этом, раз решил развесить уши, ты так не считаешь? – я игриво толкаю локтем его руку, задирая его ухмылкой.
Он отклоняется с милой улыбкой, я закатываю глаза.
– Мне бы очень не хотелось повредить твои руки. Они застрахованы?
– Может быть, – он вздыхает, – в любом случае, держи меня в курсе событий. Мне очень любопытно, куда это все приведет.
Я открываю меню, чтобы отвлечься от идеальной улыбки этого мужчины и эффекта, который он на меня производит. Весь день я так легко отвлекаюсь из-за Джексона.
«Сосредоточься. Сосредоточься. Меню». Выбрать закуски очень легко, раз мы одновременно будем играть в боулинг.
– Хм, начос и мацарелла…
– Мы и говорим на одном языке. Как тебе это нравится? – шутит он. – Хочешь взять на двоих?
– Думаю, могу на это пойти, – возможно, прозвучало серьезнее, чем попытка немного пошутить.
Я слишком стараюсь, из-за этого мои свидания были так неудачны. Все выходит плохо, и мне достаются мужчины типа Майка.
– Я тебе не нравлюсь, правда же? – выпаливает он.
– Что? – от удивления из меня вырывается писк. – Что заставило тебя так подумать? – если конечно не считать мое не очень удачное желание пошутить и странную неловкость.
Моя нервозность так очевидна. Наверное, я выгляжу сейчас как дура.
Он открывает меню, но, кажется, это лишь для того, чтобы как-то занять руки.
– Ты как будто бы очень стараешься во мне разобраться.
– Я люблю так делать. Это как игра в угадайку… знаешь, права я или не права в определенных аспектах, – говорю ему я.
– То есть я тебе нравлюсь?
Не могу скрыть улыбку, появившуюся в уголках губ.
– У тебя есть какие-то проблемы с самооценкой, о которых мне нужно знать? – на этот вопрос ответ явно отрицательный, но подразнить хочется.
– Они есть, и ты сейчас не помогаешь делу. Совсем.
Я перестаю бороться с улыбкой и чувствую, как краснеют щеки:
– О, да ты ведешь серьезную игру.
– А как еще я смогу победить? – спрашивает он.
– Ну, у тебя все еще ни одного страйка, так что я даже не знаю.
– А это уже удар ниже пояса, – говорит он сквозь смех.
– Ты крутой парень.
– На это мне нечего ответить, – смеется он, – но теперь, если я выбиваю страйк первым броском, ты должна будешь сказать мне, о чем подумала в этот момент. Так я узнаю, какие ты сделала выводы насчет меня.
– Договорились, – я стараюсь выглядеть незаинтересованно.
Джексон встает с диванчика, оставляя за собой шлейф какого-то невероятно пахнущего одеколона. Запах привлекает мои рецепторы, и мне приходится всеми силами сдерживаться, чтобы не побежать и не вцепиться в него. Мы фактически все еще незнакомцы, и такими действиями я немного перегну палку в контексте этого подстроенного свидания.
Он берет шар для боулинга и внимательно смотрит на кегли, прежде чем отвести руку назад:
– Не промахнись! – кричу я в ту самую секунду, как он отпускает шар, но не думаю, что это на что-то повлияет.
– Серьезно? – он оборачивается и поднимает руки в воздух, – ты так хочешь играть?
Он даже не посмотрел на кегли, небольшое колебание тоже не сработало – слово «страйк» сияет флуоресцентными буквами на экране над его головой, пока взрываются цифровые конфетти. Он просто знал.
– Давай, Эмма. Выкладывай. Зафиксируй мысль и рассказывай.
– Вау, да, я под впечатлением от твоих умений в боулинге.
Он роняет руки по бокам:
– Правда? Это все?
Он слишком милый, чтобы выразить это словами, и я ненавижу тот факт, что дальше сегодняшнего вечера это все может не продлиться, раз свидание не было нашей идеей. Еще я боюсь, что ему, возможно, не захочется встречаться с кем-то, кому нужно лишь отвлечение от проблем. Наверное, не стоило говорить о том, что я только что рассталась с Майком, но мне не хотелось начинать что-то новое, не будучи честной. Я никогда не умела выбирать время.
– Ладно. Меня волнует тот факт, что мне с тобой весело.
– Что? Почему? – у него удивленное выражение лица и голос звучит выше обычного.
– Ты был прав чуть раньше. Я же только выбралась из долгих и неудачных отношений, но вот, я уже здесь, на свидании с тобой, хотя не прошло и нескольких часов.
– Ты же знаешь, что заслуживаешь веселья, правда? Мы отмечаем твое решение двигаться дальше по жизни. Все так просто.
– Мне нравится.
Так легче, я меньше чувствую себя отчаявшейся женщиной, пытающейся заполнить пустоту.
– Когда твои чувства мертвы достаточно долгое время, и кто-то или что-то вдруг пробуждает интерес, это естественно, что ты хорошо проведешь время. Я тоже через это проходил.
– Ты был на свидании в тот день, как ушла жена? – мое любопытство в этом вопросе достигло пика.
Он, кажется, говорит, основываясь на личном опыте, но не сомневаюсь, что не много наберется людей, пришедших на свидание прямо с процедуры развода.
– Нет, на самом деле это мое первое свидание с того дня.
Прошло столько времени, и именно я смогла случайно зажечь ту самую искру? Как это случилось? Это все бабушкина заслуга? Не то, чтобы я жаловалась, но в моей жизни так не случалось. Во всяком случае, до этого момента.
Встаю, чтобы закончить это разговор, потому что не знаю, что думать о происходящем. Или что было в моей голове во время его удачной попытки. Не уверена, какой вариант мне больше подходит.
– Теперь я. Если будет страйк, ты должен рассказать мне, почему из всех незнакомцев на земле ты решил именно со мной пойти на свидание после стольких месяцев в одиночестве. Мы оба знаем, что ты просто мог сказать моей бабушке, что занят или у тебя уже есть девушка.
– Договорились, – в его тоне слышится вызов.
Я опускаю пальцы в дырочки на шаре и закрываю глаза, прося лишь о чуде, потому что способность играть в боулинг не была дарована мне природой, и не хочу, чтобы он понял это уже сейчас.
Размахиваюсь, выравнивая траекторию по линии центра, и отпускаю шар. Прикрываю рукой глаза, и в нетерпении жду звука удара о кегли. Раздается громкий звук, поэтому я открываю глаза и в шоке вижу, что все кегли упали. «Это шутка такая? Не может быть».
Разворачиваюсь и хвастливо вздергиваю подбородок, улыбаясь.
– Это совершенно точно вышло случайно, – комментирует он, кривая ухмылка на губах демонстрирует – он явно раскусил мой блеф.
– Что? Это точно не так! – спорю я. – Ты сомневаешься в моих способностях к боулингу?
– Когда твои глаза были закрыты, ты упустила из вида ту часть, когда шар так мило раскрутился и выпал с дорожки, прежде чем снова вернуться обратно и выбить кегли, но, эй, это было достойно.
– Неважно, как все вышло. Все получилось, так что теперь ты можешь признаться, почему же ты выбрал меня.
– Почему ты? – начинает он, – твоя бабушка сказала, что знает, что такое настоящая любовь, но очень немногие имеют возможность ее испытать, попросту оставаясь не с тем человеком. Она сказала, ты одна из таких… Застряла с парнем, недостойным тебя. Потом она расспросила о моей истории, и решила, что ты бы идеально мне подошла. Раз уж она, очевидно, знала, о чем говорила, я последовал ее совету. Тем более, ты невероятно красивая, так что это было легко.
Меня так удивил и смутил его ответ, что я шлепнула его по руке.
– Вау, делаю тебе комплимент, а в ответ ты бьешь меня. Боже, неудивительно, что у тебя никого нет.
Я снова играючи его толкаю, потому что мне нравится, как он расплывается в улыбке и ямочки на его щеках углубляются, когда он смеется.
Каким-то образом, между ужином, несколькими выпитыми бутылками пива и двумя раундами боулинга – Джексон просто разгромил меня – наступила полночь, но кажется, что прошла лишь минута с тех пор, как мы приехали. Джексон заезжает на парковку больницы и откидывает голову на сиденье.
– Завтра в семь утра я буду уставшим, но вечер стоил этого. Я так хорошо провел время, как не делал этого, кажется, никогда.
– Я тоже, Джексон.
– Я не буду тебя целовать или что-то еще, потому что понимаю, что один день – не срок выкинуть бывшего из головы. Так что не расстраивайся, если что, хорошо?
– Ты просто невыносим, – со стоном произношу я, – просто не можешь упустить возможность создать неловкую ситуацию.
– Не могу, – его улыбка сегодня слишком часто вызывала у меня ответную реакцию, и теперь мне сложно устоять перед ним. – Ох, не забудь сумку, она здесь сзади. Полагаю, теперь у тебя свидание с дневником бабушки.
– Нехорошо читать его без нее, да? – эта мысль мелькала у меня несколько раз, но я старалась оправдать ее нестерпимым любопытством.
Джексон отклоняется на сиденье и расправляет плечи:
– Мне лично кажется, лучше узнать человека – его прошлое и настоящее – прежде, чем его не станет. Тем более, тебе явно стоит покопаться поглубже в этой истории с Чарли.
– Я тоже так думаю!
У меня как будто камень с души упал от мыслей о моем подглядывании. Ведь поэтому я и начала читать без нее. Если она спрашивает про этого мужчину, я хотя бы должна понять почему.
Я вижу, как взгляд Джексона скользит к экрану с часами:
– Знаешь, мне нужны быть здесь снова уже через несколько часов, так что я, наверное, останусь в больнице. Поэтому, если ты хочешь почитать вслух, мне вроде как интересно узнать, что происходит дальше, ну или хотя бы узнать побольше о Чарли.
– Ты ничем не лучше меня.
– Понимаешь, меня ежедневно окружают чрезвычайные ситуации, операции и печальные члены семьи, и иногда даже самым веселым докторам нужно отключиться.
– Понимаю, – соглашаюсь я с аргументами.
– Почему я даже не спросил, чем ты занимаешься? Видимо, я думаю только о себе, – шутит Джексон над собой.
Тема просто не поднималась, а я об этом и не подумала. Я благодарна за то, что сегодня смогла выключить голову и забыть почти обо всем, включая работу.
– Я занимаюсь искусством, – говорю ему я, стараясь звучать неопределенно.
– Искусством? Никогда не ходил на свидание с человеком, занимающимся искусством.
– Да, нас таких редко встретишь, – пытаюсь свернуть с темы, играя с браслетом, болтающемся на запястье.
– Доктора тоже немного странные.
– Не спорю, – соглашаюсь я.
– Что за искусство?
– В основном графический дизайн, плюс немного иллюстрации. Я работаю с несколькими рекламными компаниями в городе, больше консультирую… это позволяет чем-то занять руки.
– Это круто, – его брови поднимаются и губы приоткрываются, он, кажется, в восторге от того, что я называю работой. – Это мило, я бы как-нибудь посмотрел, как ты работаешь.
– Сказала бы то же самое о тебе, но учитывая, что ты спас сегодня мою бабушку, я уже это видела.
Тянусь вперед и провожу пальцами по логотипу «Мерседес» на приборной панели, отвлекаясь, пока в голове проносится множество странных мыслей. Сердце бьется сильнее обычного, и все это лишь от обычного разговора. У меня удивительные ощущения от его влияния на меня. Не понимаю, от того ли это, что он заставляет забыть об ужасах сегодняшнего дня, или все-таки это начало чего-то хорошего.
– Ну что ж, – он оборачивается и достает мою сумку с заднего сиденья, опуская затем немного свое сидение, чтобы устроиться удобнее. – Прочитай для меня вступление, прежде чем уйдешь, – он смотрит, не отводя глаз, подтверждая серьезность намерений узнать больше о бабушке.
– Ты уверен, что хочешь слушать? Это не совсем сказка на ночь.
– Абсолютно, – он словно говорит «хватит болтать», когда кладет руку мне на колено.
Теплота его ладони проникает сквозь ткань моих джинсов, это в равной степени успокаивает и возбуждает. Легкое прикосновение любой его части тела заставляет все мое тело покрываться мурашками.
Глава 11
Эмили
День 60 – Март 1942
Каждый день ранним утром меня окружала только темнота. Я никогда не знала истинного времени, но считала, что сейчас три-четыре часа ночи. При звуке тяжелых ботинок, марширующих снаружи, и громком трезвоне будильника я скатывалась с койки и ждала, когда прояснятся глаза. Без электричества зрение легче перестраивалось с полумрака на освещенный луной грязный двор, где мне предстояло начать свой пятнадцатичасовой день.
Я стянула платье с крючка, который сделала из украденных скрепок, и надела его поверх нижнего белья. Так я могла обрести хоть какое-то ощущение нормальности перед началом рабочего дня. Подобные маленькие ритуалы помогали мне продолжать чувствовать себя человеком.
Остальные женщины вокруг меня тоже суетились, собираясь на работу, как и каждое утро, что создавало некоторый хаос в нашем маленьком блоке.
– Амелия, – окликнула меня одна из них шепотом, который я едва расслышала. – Ты принесла мне бинт?
Элиза, женщина примерно маминого возраста, которая спала на койке надо мной, попросила, чтобы я достала для нее бинт. Она отказывалась спускаться в медотсек, боясь, что ее причислят к больным. Я не могла ее винить – и до сих пор не виню.
Все чаще мы видели, как на идентификационных номерах людей ставили пометку, что они больны или травмированы. Вскоре после этого их перевозили в другое место. Нам говорили, что там-де им будет оказан лучший уход, но мы не могли поверить в слова нацистов, и не без оснований. Невольно возникало сомнение, что на следующей остановке условия будут лучше, чем те, в которых мы находились.
– Да, – шепотом ответила я. Потянулась в карман пальто и достала бинт. – Могу я осмотреть рану?
Не то чтобы я много разглядела в тускло освещенном бараке, но рана выглядела совсем плохо, когда она попросила меня помочь. Не имея абсолютно никакого медицинского образования, мне не совсем было ясно, на что ориентироваться, но, наблюдая за работой немецких медсестер, старалась запоминать их действия, чтобы помочь везде и всегда, где это возможно.
Ирония моей работы в медотсеке заключалась в том, что когда-то я планировала поступить в университет с надеждой стать медсестрой. Однако сейчас я сомневалась, что доживу до того дня, когда меня допустят к столь престижным занятиям, поэтому сосредоточилась на том, чтобы узнать как можно больше, наблюдая за медсестрами. Когда мои глаза наконец начали привыкать к темноте, я опустила ноги на край кровати. По утрам мои кости казались тяжелее, чем могли выдержать мышцы, особенно после того, как я изо дня в день находилась на ногах с таким скудным пропитанием. Это изматывало мое тело. Трудно даже представить, как это сказывалось на пожилых женщинах.
Элиза осторожно слезла с кровати, и я помогала ей, как могла, пока она не коснулась ногами пола. Я обхватила рукой ее запястье, обратив внимание, как оно сильно истончилось, и мне с легкостью удается сомкнуть свою ладонь вокруг. Неудивительно, что все худели и становились похожими скорее на скелеты, чем на людей. Я притянула ее руку к себе и осторожно повернула в сторону. Рана выглядела хуже, чем накануне, воспалительный процесс заметно увеличился, но без света определить, насколько все плохо, не получалось.
– Элиза, я не уверена, что эта повязка полностью закроет рану, – сказала я ей.
– Ты должна попытаться, – со страхом в слабом голосе ответила она. – Сегодня мне снова придется работать в грязи, и я не могу допустить, чтобы стало еще хуже. Если я заболею, меня отправят.
Каждое утро Элизу выводили за ворота здания СС, чтобы она помогала с бассейном, который строили нацисты. Она сказала, что большую часть работы они выполняли руками, и я могу только представить, как это ужасно. В конце каждого дня она возвращалась вся в грязи с ног до головы. Кончики ее пальцев были в крови, а на руках и кистях оставались синяки.
– Меня беспокоит эта рана, Элиза. Думаю, ее нужно смазывать мазью, но лучше антибиотиками. Жаль, что у нас их нет. Возможно, рана уже инфицирована, – сообщила я ей. Несмотря на это, я наложила повязку на рану, а затем быстро спрятала упаковку под матрас.
– Как думаешь, сегодня тебе удастся раздобыть какую-нибудь мазь или антибиотики? – умоляюще спросила она, прислонившись к кровати, чтобы подстраховать свое истощенное тело.
Брать что-либо из лазарета запрещалось, и за подобные действия меня могли посадить в одну из камер для заключенных, но Глаукен, старшая немецкая медсестра, часто уходила на перерыв. Она закрывала меня в комнате для медсестер, и я продолжала работать с бумагами. Это давало мне время от времени несколько минут свободы и возможность взять все необходимое для ухода за Элизой или другими женщинами в моем блоке.
– Я постараюсь, – ответила ей, положив руки на костлявую область, где сходились ее плечи и руки, предлагая немного тепла – того самого, которого жаждала сама. Ощущение кости, покрытой лишь тонким слоем кожи, не походило ни на что из того, к чему я прикасалась раньше. Помню, как в тот момент я заволновалась, подумав, что Элиза долго не протянет без реальной медицинской помощи, но, с другой стороны, казалось, что она уже смирилась с этим.
Я вышла из барака, следя за солдатами, которые непрерывно маршировали по грунтовым дорожкам между зданиями. Мне необходимо было избегать общения с ними, так как это никогда не приводило ни к чему хорошему. Хотя я не могла бегать, все же смогла быстро пройти через двор к лазарету, где уже начала образовываться очередь. Она казалась бесконечной. Каждый день привозили все больше евреев, и каждый день не менее половины из них вывозили из лагеря в другое место.
Оказавшись в лазарете, я подготовила помещение для Глаукен и других медсестер. Разложила принадлежности и документы за предыдущий день, чтобы потом передать их офицерам СС. Как правило, я заканчивала подготовку как раз к приходу медсестер. Они никогда не здоровались со мной и не признавали моего присутствия, но я изо всех сил старалась быть с ними приветливой. Как бы меня ни тяготила эта вежливость, хотелось напомнить им, что я человек. А еще надеялась, что так им будет труднее меня заменить. Впрочем, я не уверена, получилось это или нет. Знать бы, что меня ждало в этот день, любезность в общении с медсестрами волновала бы меня меньше всего.
Прошло всего пару часов, а очередь из ожидающих помощи людей уже огибала ближайший барачный блок. В очереди стояло не менее двухсот больных. Каждый день казалось, что количество людей в очереди удваивается. Пройдя половину очереди, я заметила мужчину, одетого в такую же грязную одежду, как и на всех нас, только его ремень был затянут так сильно, что излишки кожи обвисали на бедрах. Живот мужчины казался впалым, а рубашка развевалась на ветру. Его лицо почернело от копоти, а борода покрылась грязью. Глаза были запавшими, как будто за ними была пустота. Я некоторое время изучала его, пытаясь понять, через какие муки он прошел, чтобы так выглядеть, но, вглядываясь в его смазанные черты, узнала оливковый оттенок глаз и естественные русые блики, пробивающиеся сквозь волосы в лучах восходящего солнца.
У меня задрожали колени, и я уронила планшет, взметнув тучу грязи у своих ног.
– Папа? – прошептала я.
Он замер в шоке от встречи со мной – рот раскрылся, а нижняя губа яростно задрожала.
– Амелия, – простонал он, захрипев. Он попытался поднять руки, но их словно придавило гирями.
– Папа, где ты был? Что они с тобой сделали? – спросила я, пытаясь сохранить самообладание, хотя внутри меня все снова и снова рушилось. Папа был самым сильным человеком из всех, кого я знала. Он много работал руками, рубил дрова для заводов. Он многое умел делать и доказал это тем, что так хорошо заботился о нашей семье все эти годы до войны. Но сейчас, в этот момент, он выглядел другим человеком. Он был сломлен, истощен и, судя по его обвисшей бледной коже, умирал.
Я наклонилась, чтобы забрать планшет, боясь, что кто-нибудь заметит мою ошибку.
– Мы в другой секции – в гетто, – ответил он. Его измученный, осипший голос звучал почти шепотом. – Я искал тебя каждый день, но не сомневался, что тебя перевезли. Даже когда мы узнали, что здесь есть женщины и дети, у меня почти не осталось надежды найти тебя, моя дорогая девочка. – Его голос звучал так прерывисто, что я с трудом понимала его слова.
– Я тоже искала тебя, – сказала я ему. – Где Якоб?
Папе удалось поднять руку и прижать ее к груди, одновременно прилагая все свои силы, чтобы проглотить огромный комок у него в горле.
– Его перевезли, – выдавил он срывающимся от волнения голосом. – Якоба забрали две недели назад, но я не знаю, куда.
При всем многообразии причин, по которым нацисты могли нас перемещать, я не могла предположить, почему они забрали Якоба. Конечно, он наверняка много работал. Он всегда был трудолюбив, как и папа.
– Почему они его забрали? – я опустила карандаш на бумагу, делая вид, что веду запись.
Папа посмотрел на грязь и неодобрительно покачал головой.
– О, Амелия, ты же знаешь Якоба. Он пытался сбежать.
– Сбежать? – с недоверием переспросила я.
– Не волнуйся, Амелия, – попытался успокоить меня папа.
– Куда он собирался бежать? – я почувствовала боль в теле, задаваясь вопросом, о чем мог думать Якоб. – Почему он тебя бросил?
Папа снова с трудом поднял руку, потянулся ко мне, словно собираясь заправить мои волосы за ухо, как он всегда делал, когда пытался меня успокоить, но посмотрев вокруг, он опустил руку.
– Амелия, – выдохнул он.
– Почему, папа? – если бы у меня осталась способность плакать, слезы обязательно бы появились, но я упорно старалась отгородиться от этой формы эмоций. Я не хотела плакать. Для меня это означало бы поражение перед нацистами и Гитлером.
– Он хотел найти тебя, – произнес папа.
Я закрыла рот рукой, чтобы не выдать себя звуками.
– Как ты думаешь, с ним все в порядке?
Папа отвернулся от меня и посмотрел на грязь.
– Не знаю, Амелия. Я старался сохранять позитивный настрой, но невозможно не думать о худшем – эти люди не ценят жизнь. Боюсь, они убили твоего брата так же, как и твою мать.
Я попыталась переключиться на свои бумаги, но у меня вдруг не получилось написать имя папы по прямой линии.
– Чем ты болен? – спросила я его с отчаянием, которое чувствовала.
– Не знаю, – ответил он. – Я кашляю и меня рвет уже три дня, голова болит, и, кажется, высокая температура. – Я положила тыльную сторону ладони ему на лоб, чувствуя, как от его кожи к моей передается тепло. У него определенно был жар, и я слышала хрипы, исходящие из его легких, когда он вдыхал.
– Папа, они перевозят всех больных, – тихо проговорила я ему.
– Знаю, но не представляю, что еще можно сделать, Амелия.
Я наклонилась поближе, чтобы убедиться, что никто больше меня не слышит.
– В административном здании есть кладовка. Она находится сзади. Тебе нужно пробраться туда во время очередной смены, возможно, через два часа или около того. Как только окажешься внутри, поверни налево, это будет вторая дверь справа. Сейчас ею не пользуются, и там ты будешь в безопасности, пока я не приду к тебе. Я принесу антибиотики сегодня вечером.
– Амелия, нет, из-за этого тебя могут убить, – возразил он тем же тихим, но твердым голосом, что и я.
– Ты можешь умереть, – напомнила я ему.
– Я не могу позволить тебе сделать это, – возразил он. – Я уже видел, как умирала твоя мама и никак не могу позволить тебе так рисковать.
– Папа, не оставляй меня. Пожалуйста, ты – единственный, кто остался у меня, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти тебя, как ты делал это для меня всю мою жизнь. Пожалуйста, папа. – Если умоляющий взгляд в моих глазах не говорил достаточно громко, я знала, что нашей общей боли хватит, чтобы заставить его принять мое предложение.
– Нет никакого спасения, – сказал он, качая головой. – Я целый день пихаю тела в крематорий, одно за другим. Мы все здесь умрем. Они морят нас голодом и делают так, чтобы мы становились восприимчивыми к болезням.
Слышать правду – это совсем другое, чем ее видеть. Слова папы словно пролили свет на то, что я уже понимала, но боялась признать.
– Я понимаю, просто хочу, чтобы ты оставался со мной как можно дольше… Я сделаю все, что потребуется, папа. Это самое малое, что могу сделать как твоя дочь.
– Извините, – крикнула женщина, стоявшая в нескольких шагах позади папы. – Остальные ждут здесь уже очень давно. Когда до нас дойдет очередь? У моей дочери жар, и нам нужна помощь. – Я посмотрела мимо папы, заметив мать и ребенка. Глаза маленькой девочки были полузакрыты и опухли. Волосы туго заплетены на голове, по бокам лица виднелись вены. Малышка прислонилась всем своим весом к ногам матери, крепко ее обнимая. До глубины души меня потрясло осознание того, что ждет в будущем и эту мать, и ее милую дочку. И сейчас я не могла понять, почему столько невинных жизней оказались в этом ужасе?
Папа тяжело сглотнул, возвращая мое внимание к себе, и что-то тихо пробормотал про себя… кажется, молитву.
– Так ты думаешь, это просто простуда? – спросил он громко.
– Да, – ответила я.
– Спасибо, – сказал папа, выходя из очереди.
Весь оставшийся день мне трудно было думать о чем-то другом. Папа сильно болен, мне было страшно, что антибиотики уже не помогут, но я должна его спасти, просто обязана.
Очередь продолжала расти весь день и, как обычно, казалась бесконечной. Все то, что случилось с папой, стремительно распространялось по мужским баракам. Многие из мужчин выглядели так же, как он. В то время я еще не знала, что в маленьком тесном помещении без кроватей живут сотни мужчин. Для сна они были вынуждены использовать спины и плечи друг друга, чтобы хоть как-то устроиться в помещении. Понимание, насколько все ужасно, не поддавалось осмыслению.
Когда я огибала часть очереди за соседним бараком, кто-то схватил меня за запястье и оттащил в сторону. Не в первый раз меня тянули в сторону в этом месте. Это происходило почти ежедневно. Я не сопротивлялась, хотя, возможно, стоило бы.
Иногда Чарли уводил меня в небольшой, выложенный камнем туннель, который казался заброшенным, так как я не допускала, чтобы он примыкал к тем частям лагеря, куда евреев не пускали. Там еще имелось большое углубление, скрытое в тени внутренней стены, где человек мог спрятаться днем и не быть замеченным.
К тому времени, когда мы пришли к туннелю, у меня болели ноги, но я знала, что меня ждет, и поэтому подчинилась.
– Поговори со мной сегодня, – сказал он в уединении туннеля. – Пожалуйста.
Как и каждый день, я лишь смотрела на его умоляющее выражение лица, освещенное тусклым светом за спиной.
Он положил руку мне на щеку, и я тут же обхватила его запястье, чтобы отдернуть руку. Я почувствовала кости руки и заметила, что они ощущаются иначе, чем в предыдущий раз, когда убирала его руку от себя. С любопытством провела рукой под его подбородком, а затем по боковой поверхности лица. Я нащупала впадину, которая, казалось, образовалась под скулами.
– Почему ты похудел? – наконец-то спросила его. С самого первого дня моей работы в лазарете Чарли выдергивал меня из очереди, чтобы предложить мне дополнительную еду – еду, которую евреям давать не полагалось.
– Неважно, – буркнул он себе под нос. – Вот. – Он протянул мне мягкую, пахнущую свежестью сладкую булочку и куриную ножку. Как бы я ни была голодна, не стала выражать благодарность, а только откусила большой кусок мяса. Из моего горла вырвался стон, но я быстро вспомнила истощенный вид папы и не нашла в себе сил откусить еще кусочек. Хотелось отдать ему, но он удивился бы, почему у меня такая роскошная еда, в то время как остальных заключенных с момента нашего прибытия кормили только одной черствой булкой и маленькой миской капустного супа раз в день.
– Почему ты не ешь? – спросил Чарли.
– Почему ты худой? – парировала я.
– Амелия, я хочу, чтобы ты поела.
– Ты моришь себя голодом, чтобы накормить меня? – спросила я мужчину.
Чарли обхватил меня руками и нежно сжал.
– Мне нужно, чтобы ты поела.
– Я не сказала тебе ни слова за два месяца. Почему ты волнуешься, что я ем? – вслед за последними словами раздался звук шагов, и мое сердце замерло, а руки и ноги похолодели и онемели от страха. Чарли прижал руку к моей ключице и толкнул к мокрой каменной стене закутка. Его тело придавило меня, и я почувствовала стук его сердца, когда Чарли обнял меня. Он склонил голову набок, коснувшись ею стены. Когда теплое дыхание мужчины почувствовалось у моей шеи, я зажмурила глаза, чтобы отрешиться от всех других ощущений.
