Текст книги "Мои рыжий дрозд"
Автор книги: Шемас Маканны
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
Привет тебе, сладостный глас, с древа славящий свет!
Увы, не увижу вовек певунью средь вечной листвы.
Кто видит крылатую, тот Ирландии видит простор…
Они читали «Ах, спасибо тебе, дрозд», «Птицы крик», «Желтая выпь»… Даже для внеклассного чтения Шемас выбрал из хрестоматии жалостливый рассказ о бедных детях короля Лира (хоть и не в дроздов их превратила злая мачеха, a всего лишь в лебедей, тоже для птичьей тематики подойдет). В общем, шутка удалась.
Как ни странно, в большинстве своем мальчики знали ирландский довольно сносно, по крайней мере, понимали практически все и даже могли объясниться. Правда, речь их была какой-то скованной, деревянной, книжной (но только, конечно, не такой, как в этой книжке!). Учителя же, напротив, старались щеголять друг перед другом оригинальными синтаксическими конструкциями, архаизмами, поэтизмами, диалектизмами и всем прочим, что, как они считали, должно было сделать их речь ярче и живее. В результате – все понимали друг друга очень плохо и, случалось, переспрашивали по-английски. Срам-то какой!
Один остров и другой остров. Много-много маленьких островков. На каждом живут люди. У каждого – своя история. Ах ты, Шемас, писателишка сопливый. Что-то ничего из тебя никак не выйдет. И какого черта занесло тебя в эту организацию? Так ведь хорошо было сначала, учил детей, старался. А потом… Хорошо, хоть никого не угробил. Или они ему тоже не слишком-то доверяют? Тогда, в январе, ведь он так и не знал, что было в том пакете, который он должен был оставить на площади. Они сказали ему, что это были плакаты, но почему тогда такая таинственность? Впрочем, плакаты тоже разные бывают. Во всяком случае, никаких взрывов в тот день в их городе не было, уж он бы об этом узнал. Ах, Шемас, Шемас, брось ты все это, пока не поздно, а то мне и писать-то про тебя нечего будет!
11.00
Он медленно шел по узеньким улочкам и разглядывал старые стены домов. Какой-то прохожий обратился к нему, но он даже не повернул головы. Ноги сами несли его к реке. По Западному мосту он перешел на другую сторону, повернул налево, миновал узкий проход и оказался прямо у озера. Перед ним сиротливо возвышались стены и башни замка Магиров, который одиноко стоял на маленьком островке. Он медленно ступил на Замковый мост. День был таким жарким, что бедная рыба сгрудилась под мостом, пытаясь укрыться от беспощадных лучей солнца. Жар поднимался от песка на дороге. Он снял свитер и вступил во владения могущественного клана Магиров. Невдалеке у берега шумно плескались в прозрачной воде три юные нимфы. Одна из них, облаченная в ярко-красный купальник и, на его взгляд, чересчур полная, внимательно посмотрела на него и засмеялась.
– Вы не знаете, сколько сейчас времени?
Девушки расхохотались.
– Не знаю и знать не хочу! – глупо ответил Шемас и пошел, в другую сторону. Подул ветер, и кусты орешника на холме приветственно замахали ему. На этом холме 17 сентября 1650 года в качестве одного из достижений блистательного кромвелевского рейда был повешен епископ Макматуна. Тело его позволили убрать только в апреле.
Что тогда могло спасти его? Где мог он укрыться? Клан Магиров потерял свой родовой замок 2 февраля 1594 года, а там и пошло, и пошло… В этом замке писал свои стихи знаменитый Эохайд О’Хогуса, он же и оплакал потом позорные дни, наступившие после бегства эрлов. Он умер, как официально считается, в 1612 году, но на самом деле жизнь его кончилась тогда, когда пал клан Магиров. Тогда поэтов все уважали, считали их чуть ли не выше священников. А потом… Потом все перевернулось… Эохайд, говорят, был каким-то родственником Гилле Бриде О’Хогуса, который в монашестве принял имя Бонавентура. Он тоже писал стихи:
и так далее…
Ученым человеком, говорят, был этот Эйвар Макматуна. Солдат и епископ. Вроде бы стихи писал. Родился в 1600 году, учился в Лувейне. Там познакомился с О’Нилом. И чего занесло его в это восстание 1641 года?
На темном асфальте лежало белое перо. Он нагнулся и поднял его. Из ворот замка вышла группа подростков, громко переговаривавшихся неприятными резкими голосами. Конечно, по-английски. Протестанты.
– Эй, привет, ребята, вы откуда? Возьмите перышко на память. Может быть, оно принесет вам счастье. – Они прошли мимо, не обернувшись.
Он вспомнил, как впервые заговорил по-ирландски на улице. Это было на автобусной остановке около музея. Прямо из асфальта вылезло несколько одуванчиков. Он сорвал один из них и бережно поднес к лицу. Чахлое соцветие прямо на глазах теряло свою пышность и яркость.
– Эй, смотрите, – крикнул он двум проходившим мимо него юношам неопределенного возраста, – смотрите, он умирает.
Они переглянулись, но промолчали. Пьяный или сумасшедший?..
– Мой бедный одуванчик, ты умер!
– Вы хотите сказать, что он завял? – спросил тот, что был, видимо, посмелее. Шемас кивнул и улыбнулся: все-таки его поняли!
– Смотрите, он уже умер.
Он подбросил одуванчик и проследил за ним взглядом. Цветок раскинулся на дороге, своим видом удивительно напоминая сраженного в бою воина.
– Ну как? Вы не хотите говорить по-ирландски? Не можете или не хотите? Вы хоть понимаете меня?
Они смущенно молчали. Шемас тоже замолчал. Да, так им общего языка не найти, ну что же, он знает и этот, основное средство коммуникации. Внутренне презирая себя за компромисс. Шемас обратился к ним по-английски:
– Вы откуда? Из Дублина, да?
– Из Слайго. Но все здесь почему-то считают, что мы из Дублина.
– А вы что, совсем не понимаете по-ирландски?
– Нет, нет, понимаем немного, конечно.
– Это очень важно. Важно знать свой родной язык. Вы согласны со мной, я надеюсь? Но теперь, увы, мало кто говорит по-ирландски просто так. Я и сам редко на нем говорю. А вы, значит, совсем не говорите, да? – В его тоне зазвучали угрожающие нотки, и в глазах бедных уроженцев Слайго появилось выражение испуга. Правильно, бойтесь, джонни{11} паршивые, здесь вам не Париж. Здесь чуть что – пуля в живот и привет! Так небось они представляют себе нашу жизнь? А ведь и не думали, наверное, что так вот сразу попадут в лапы настоящему члену настоящей тайной организации… Шемас засмеялся своим мыслям. Один из них спросил:
– А сами-то вы свободно говорите?
– Свободно, ясное дело. Как же без свободы? Говорить всегда надо свободно, или лучше уж тогда помолчать, или умереть за свободу, как мой одуванчик. Жарко сегодня, правда?
– Мы пойдем, пожалуй, нам пора…
Так, противник отступает, не приняв вызова! Давайте, жмите отсюда, убирайтесь в свой Слайго. Здесь вам не Париж, здесь Северная Ирландия!
– Прощайте! Прощайте и не возвращайтесь в наш город! Никогда!
Но они уже не оборачивались, в их напряженных спинах был испуг и презрение. А, пусть рассказывают потом что хотят…
Шемас вернулся в город по Западному мосту и медленно пошел по Водяной улице. На углу он остановился: на стене трехэтажного серого дома увидел красные кирпичные цифры: 1731. Говорят, здесь с какой-то речью выступал Патрик Пирс. Или не в этом доме? Какая разница? Все свои речи, Шемас это точно знал, знаменитый Пирс говорил, между прочим, по-английски, а по-ирландски только стихи писал, ну и, конечно, на уроках им пользовался. Так что куда ему, Пирсу, до него, Шемаса… Наплевать на все…
Жар поднимался от песка на дороге. Он нагнулся, не удастся ли найти еще перо? Но улицы, как назло, были зачем-то чисто подметены Пойти домой? Но все равно до часу или даже до двух мать обедать ему не даст, так что волей-неволей придется искать себе какое-нибудь занятие. Авось тут еще кого-нибудь встретит…
Глаза мои видят.
С каждым днем Гилли все больше и больше втягивался в жизнь школьника, каждый шаг давался ему легче, чем предыдущий. Он по-прежнему писал старым шрифтом и никак не мог запомнить правила новой орфографии, да еще русский язык давался ему с трудом (в его молодые годы никому и в голову не могло прийти заставлять детей учить русский). В остальном же проблем у него практически уже не было, включая и математику, и музыкальные интересы его новых друзей.
Гораздо сложнее обстояло дело с новым ощущением собственного тела. Гилли по-прежнему ходил медленно и осторожно, никогда не бегал, сама мысль о возможности принять участие в дружеской драке-возне приводила его в ужас. Мальчики, казалось, чувствовали его паническую неуверенность в себе и с несвойственным детям милосердием никогда не задирали его.
У Гилли было, конечно, освобождение от уроков физкультуры, но Бродяга и другие мальчики постоянно уговаривали его сыграть в футбол или в баскетбол, или просто побегать с ними после уроков. Гилли неизменно отказывался. Стоя в одиночестве на краю футбольного поля, он остро ощущал свою неполноценность и молча страдал. Нет, дальше так продолжаться не может! Однажды он решил проверить себя, начал махать ногами, делать резкие приседания, подпрыгивать. К его удивлению, ни приступа тахикардии, ни головокружения все эти движения у него не вызвали. После этого он начал регулярно заниматься чем-то вроде гимнастики, обычно недалеко от футбольного поля, за кустами. Густые ветки, как считал Гилли, скрывали от глаз других мальчиков его жалкие попытки стать таким же, как они, а их веселые голоса придавали ему бодрости. Иногда к нему залетал мяч, тогда он руками выкидывал его назад на поле, но ударить по нему ногой почему-то не решался. Никак не мог почувствовать себя молодым.
Один раз, стоя на краю поля и наблюдая за игрой, он почувствовал в затылке сильную боль. Перед глазами поплыли черно-красные пятна, ноги вдруг сделались ватными, подогнулись, и Гилли, не успев даже вскрикнуть, повалился в заросли лопухов. Бродяга и Лиам подбежали к нему:
– Какого черта?! – мрачно сказал Гилли, когда они поставили его на ноги. Сердце билось по-прежнему ровно, с головой все было как будто в порядке.
– Ты вдруг повалился, мы подумали, ты умер.
– Конечно, умер, не видно разве? – Гилли усмехнулся. – Да, видать, не приняли меня на том свете и обратно вам вернули. – Все засмеялись, Лиам побежал на поле, а Бродяга остался с Гилли. Молча стоя рядом, он продолжал осторожно поддерживать его за локоть.
– Ну ты как сейчас, ничего?
– Нормально! – Гилли вырвал руку и сделал несколько осторожных шагов. Вроде бы все действительно было нормально, но где гарантия, что приступ не повторится? И что это было? Давление? Или что-нибудь посерьезнее? Ведь все его существование – смелый эксперимент, результат которого окончательно еще неизвестен. Да и разве имел он право на жизнь? Он умер, умер трижды и трижды воскрес по воле этого жестокого хирурга, который решил бросить вызов судьбе. У него было чужое тело, чужое имя, чужая душа. Невдалеке, на футбольном поле, раздавались веселые крики, слышался смех. Всех их создал бог, всех их зачинали отцы и вынашивали матери в утробе своей, и лишь его, Гилли, никто не зачинал и не рожал, он появился из разных отходов на хирургическом столе под скальпелем этого дьявола Макгрене. Выходит, у него и ангела-хранителя нет? От этих мыслей Патрику стало страшно и противно.
– Иди к ним, я хочу побыть один, – грубо сказал он Бродяге и, повернувшись к полю спиной, – углубился в кусты.
Найдя какой-то поваленный ствол, он сел на него и обхватил голову руками. Нет, так нельзя! Не смей раскисать! Как это говорил Макгрене: просто у него будто деревянная нога или железная рука, надо научиться ими пользоваться, вот и все. Патрик О’Хултаны, как считал он сам, прожил жизнь свою зря. Но ему был дан еще один шанс наверстать упущенное, так и надо считать.
Гилли вытер слезы, постыдно дрожавшие в уголках глаз, и решительно встал. Он жив. Он, Гильгамеш Макгрене, не пропустит жизнь между пальцами, если надо, он остановит ветер и море вычерпает ладонями.
Все теперь будет иначе. Игра только начинается. Настанет и его черед бить по воротам.
«Моя любимая бела, как лебедь на волне…»
12.44
Да, ровно столько показывали часы на здании ратуши. Так принято было называть это квадратное темно-серое здание, выдержанное в немецком стиле. Приезжие немцы, а раньше их в это время бывало очень много, чувствуя это, липли к нему, как мухи к меду. Здесь были немецкие кафе, немецкие магазинчики, в киосках продавали немецкие журналы и газеты. В этом году их почти не было. Шемас зашел в маленький книжный магазин и в полутьме полок сразу набрел на Эллери Квина и Мики Спилейна. Хотел купить, но вовремя одернул себя: он и так покупает слишком много книг, они лежат пачками на полу в его комнате; в большинстве своем даже не раскрытые ни разу.
Ратуша, да, вот как принято у них было называть этот дом. А почему, собственно говоря? Можно, конечно, сказать: дом городского совета, но так никто никогда не говорил. Ратуша, так ратуша. В их городе многие знали немецкий, особенно молодежь, ведь на лето многие ездили на заработки в Германию. Он посмотрел на вывеску магазина напротив: «Мясо и колбасы» было написано на ней, конечно же, по-немецки. На другой стене мелом было написано: Achtung.[7]7
Внимание (нем.).
[Закрыть] Раньше он что-то этой надписи не замечал. Да, раньше все было иначе. А два года назад на этом самом месте был взорван грузовик с английскими солдатами, после столь досадного инцидента туристов у них заметно поубавилось.
За тем взрывом последовали другие: взрывная волна из Белфаста докатилась до мирного Эннискиллена, и скоро город привык к выстрелам. Впрочем, не так уж много и было-то их. И не ему, Шемасу, держать за них ответ. Сам лично он не убил ни одного англичанина и, как неуверенно сказал он сам себе, не убьет никогда.
Он все-таки решил идти домой. Скорее бы уж обед. Нет, есть ему не хотелось, просто он не любил утро, деловое предобеденное утро, когда все так безумно заняты, все что-то делают, куда-то спешат. Вот вечером – дело другое, вечером легче слиться с праздной толпой.
Хумбаба.
У директора школы были свои методы воспитания учащихся. «Знания, – любил он повторять, – это далеко не все! Мы обязаны научить их быть людьми, мы должны взрастить их души». Одним из элементов программы взращивания душ была забота о старых и немощных жителях близлежащих кварталов. Классы были разбиты на группы по три-четыре человека, за каждой из которых закрепляли двух одиноких стариков. Мальчики должны были навещать их, покупать продукты, мыть посуду, убирать, хотя бы минимально, выполнять разные мелкие поручения. Эта, казалось бы, скучная повинность, воспринималась ими как своего рода развлечение, что в конечном итоге шло на пользу делу. Души потихоньку взращивались, а бедные одинокие старики хоть изредка получали свежий хлеб и газеты.
Гилли, естественно, примкнул к группе, возглавляемой Бродягой, и в один прекрасный вечер отправился вместе с ними в очередной рейд милосердия. Когда Бродяга предложил ему пойти с ними, он сразу согласился, хотя в душе испытал известное смущение. Было как-то не по себе от мысли о предстоящей встрече со стариком, его ровесником, может быть. До этого из настоящих стариков он видел только Хумбабу, но то было совсем другое дело. Директор школы – как бы вывеска, олицетворение власти, но увидеть живого старика, оказаться в его одинокой квартире… Это уже совсем другой коленкор…
Первым, к кому они направились, был отставной школьный учитель восьмидесяти лет. Большую часть дня он проводил в неприбранной постели и смотрел телевизор, который ему подарили, когда он уходил на пенсию. Человек довольно обеспеченный, сейчас он жил совсем один, и помощь, хоть и эпизодическая, была ему просто необходима. Родился он где-то около Лимерика, но потом перебрался в Дублин и почти всю жизнь провел в одном из районов этого города. На лысой голове неизменно красовалась темная войлочная шапочка, голосом он говорил слабым и дребезжащим, время от времени прерывая свою речь грудным кашлем. Всю жизнь он учил маленьких детей, поэтому язык его постепенно стал каким-то примитивным, упрощенным, приспособившимся к пониманию младших школьников. Мальчики уже привыкли к этому и как раз объясняли все это Гилли по дороге, пока поднимались по темной лестнице на четвертый этаж. Расписывая со всех сторон «своего старикана», они забыли сказать, как его зовут. Впрочем, Гилли это не потребовалось: как только дверь открылась и в полумраке прихожей перед ними предстал сам хозяин квартиры, Гилли сразу узнал своего старого друга. В первую минуту он не мог вымолвить ни слова, волна ужаса и животного отвращения поднялась откуда-то из недр желудка и заставила Гилли инстинктивно попятиться к двери. Но отступать поздно. Ему вообще было некуда отступать в новой жизни, которая готовила ему еще и не такие сюрпризы.
Старик, похоже, ничего не заметил.
– Ну, здравствуй, сынок, – ласково проговорил он, глядя на Гилли, – ты как, в школе не шалишь, хорошие отметки получаешь?
– Да, я стараюсь, Матиас, – ответил он совсем тихо, но старик, видимо, не услышал своего имени. Или просто отвык уж от него?
– А ты конфеты любишь? Если будешь себя хорошо вести, я тебе дам конфету и дам посмотреть журналы с картинками.
– Благодарю вас.
– А сколько тебе лет? Как тебя зовут?
– Меня зовут Гилли. – На первый вопрос он предпочел не отвечать.
Тем временем мальчики деловито разошлись по комнатам, вскоре хлопнула входная дверь, это Эдан отправился в овощной. Бродяга и Лиам удалились на кухню, шепнув ему перед этим: «Ты тут его развлеки». Гилли и старый учитель остались вдвоем. Сначала Гилли решил поразить его какими-нибудь подробностями о веселых днях, проведенных ими в двадцатые годы на Аранских островах. Но, подумав, сдержался. В жизни и так слишком много всяких потрясений, по крайней мере, в его жизни. Жестоко будет подвергать этого жалкого старика такому сильному испытанию. Да и для самого Гилли все это могло выйти очень даже боком. Они поговорили о погоде, о фильме, который недавно показывали по телевизору, Гилли рассказывал о стихах, которые учил на уроках ирландской литературы. Время шло мучительно медленно, и Гилли облегченно вздохнул, когда в комнату вернулись Бродяга и Лиам, довольные собой и исполненные чувства радости от выполненного долга.
– Вот посуда, кухня – все в порядке! Можете взглянуть! – Лиам сделал широкий жест рукой в сторону коридора. Старик закивал, но остался сидеть в кресле.
– Спасибо, спасибо вам, вы у меня просто молодцы.
Дождавшись Эдана, придавленного тяжестью капусты и банок с овощными соками и пюре, шумно простились со старым учителем, и вся компания высыпала на лестницу.
– Погоди, это еще так, цветочки, – засмеялся Бродяга, когда они вышли из подъезда. – Вот увидишь нашу старушку, просто отпад. Она вообще ненормальная, Эдан ее даже боится. Правда?
– Ага, правда, боюсь, – неожиданно серьезно ответил Эдан. – Мне все кажется, она вот-вот подкрадется сзади и бросится. Странная какая-то… У неё мне как-то не по себе.
– А может, наш Эдан в нее влюбился? – сказал Лиам. – Это не с ней ты ходил в кино позавчера? – Как ни странно, Эдан густо покраснел.
– Ты его не слушай, – обратился он к Гилли. – Ведь я знаю, она, случайно, конечно, убила одного парня, говорят. Даже следствие вели, но ее оправдали. Не здесь это случилось, а где-то в пригороде. Раньше она там жила. А после, ясно, съехала, сюда перебралась. Совсем недавно.
– Врешь! – сказал Гилли.
– А чего мне врать… Так говорят… Сам я, ясное дело, ее про это не расспрашивал.
Загадочная старушка обитала на самом верхнем этаже высокого георгианского дома, и они порядком запыхались, пока добрались до ее двери.
– Это – мы! – гордо провозгласил Бродяга, когда она приоткрыла дверь.
– Входите, здравствуйте, господь да не ослабит руки ваши.
Пожелание было как нельзя кстати, потому что руки Гилли вдруг ослабели и начали дрожать. Приветливо улыбаясь, ему открывал дверь призрак его юности, та, которую он оставил там, в тени яблонь шестьдесят лет назад, она, его любовь, его отвергнутая мечта, память о которой не дала ему связать свою жизнь ни с одной другой женщиной. Она, Салли Хоулм. Он побледнел, сердце увяло, душа поникла.
Квартира оказалась очень маленькой, но довольно уютной. На полочках, по стенам, стояли горшки с цветами, рядом висели старинные гравюры и бледные коричневатые фотографии. Гилли заставил себя отлепиться от дверного косяка и шагнул в комнату. Неужели это Салли? Она даже, как ни странно, почти не изменилась. Только будто ослабела, устала.
– Вижу, с вами сегодня еще один мальчик, я его раньше как будто не видела. – Журчание ручья весной, пение жаворонка, звон колокольчика – куда это все исчезло? Ее голос стал хриплым и низким. Неужели она курит?
– Меня зовут Гилли Макгрене. – Он старался держаться уверенно, но его голос тоже вдруг оказался неестественно хриплым.
– Ах да, мне Эдан уже про тебя рассказывал. Ты ведь в этой школе недавно? Я тоже здесь птица залетная, – она улыбнулась, – так что мы с тобой, выходит, одного поля ягоды, может быть, сумеем найти общий язык? А?
Мальчики молча переглянулись.
– Твой отец нейрохирург, да? Надо мне ему как-нибудь показаться. А то, мало ли, вдруг раз – привет! Составишь мне протекцию?
Бродяга подмигнул Гилли, видал, мол, какая старушенция?
– Мы вам тут журналы принесли, какие вы любите. – Лиам протянул Салли яркий пластиковый пакет.
– Ага, спасибо, положи там. – Она опять повернулась к Гилли. – А мне еще Эдан протрепался, что мать у тебя монахиня. Разве это может быть у католиков, да еще в Ирландии?
Гилли пожал плечами.
– А почему нет? В Ирландии все теперь может быть.
– Понимаю, – но было видно, что она ничего не поняла. – Нет, ты мне все-таки объясни, они что, женаты, твои родители, разве у католиков так может быть?
Гилли молчал.
– Я, конечно, могу ошибаться, – продолжала она, – я ведь все это себе не очень-то представляю. Но как-то странно. Или тебе неприятно про это говорить? Ну, когда мы больше подружимся, ты мне все расскажешь, ладно?
– Да, конечно. – Гилли хотелось скорее кончить этот разговор, но он понимал, что разговор неизбежно возобновится, когда-нибудь в другой раз, когда они будут вдвоем, когда больше подружатся. А в том, что это произойдет, он не сомневался.
Когда они уходили, Салли слегка коснулась плеча Гилли.
– Дорогу ты теперь знаешь, приходи, когда захочешь.
Он молча кивнул.
– Ну, как она тебе? – Бродяга ткнул его локтем в бок. – А ты ей вроде понравился. Ишь, пригласила заходить. Но учти, от нее всего можно ждать. С ней один на один может остаться только герой.
– Я с ней один был, мы книги расставляли! – гордо и скромно вставил Эдан.
– Герой или дурак, – ехидно усмехнулся Лиам.
Гилли ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Сегодня было столько событий, что ему просто необходимо побыть одному, чтобы как-то все их в голове переварить. «Закинь себе в котел и прокипяти хорошенько», – говорили мальчики в таких случаях. Да вот только котелок-то у него был уже здорово помятым, мог и протечь. Когда они уже уходили и Гилли мысленно благодарил бога за то, что он не дал ему потерять сознание, то заметил две фотографии, висевшие в коридоре. На одной был изображен стройный красавец в военной форме с самодовольным и наглым выражением лица. Как же, знаменитый Джордж, брат-герой. На второй… Лучше бы он ее не видел… Бледное худое лицо, но, в общем, довольно приятное, как отметил Гилли… Патрик О’Хултаны.
Неужели он был таким? Или это уже не он… Да и имеет ли он право теперь говорить о своем прошлом, даже думать о нем. Когда же началась его жизнь? Или она еще не началась вовсе, все еще впереди, а то, что переживает он сейчас, это так, «пренатальный период»?
Салли… Салли… Лежа в постели, Гилли снова и снова возвращался к мысли о ней. Он видел ее девочкой, девушкой в пышном белом платье… Он вспоминал ее лицо, ее губы, руки… Салли… Она была все такой же, его Салли… И он по-прежнему любил ее… Кто именно «он» и какую «ее» – этого он уже и сам как следует не понимал, но несомненным было биение любви в его висках, в замиравшем сердце, в дрожащих коленях. Гилли внезапно открыл глаза, потрясенный мыслью, которая раньше как-то вообще не приходила ему в голову: неужели ему предстоит еще раз лишаться невинности, становиться мужчиной? Неужели опять переживать всю эту гадость? Или теперь все это будет уже иначе и новое собственное тело принесет ему новые ощущения? Да, как много ступеней предстоит еще преодолеть, пока станешь просто человеком, таким, как все. Нет, он не живет во второй раз, как говорил ему доктор Макгрене, он, как шпион в тылу вражеской армии, напряженно существует, тщательно обдумывая каждый свой шаг, каждое слово. Да нет, того хуже. Да и осталась ли у него душа? От этой жуткой мысли Гилли буквально похолодел и усилием воли заставил себя подумать о чем-нибудь другом. Вспоминая события прошедшего дня, он опять, конечно, вызвал мысленным взором милый облик Салли, его Салли, по-прежнему юной и прекрасной. На этом уснул, и во сне они были вместе. Салли и Патрик. Они гуляли по саду, говорили о чем-то… Потом они лежали в траве, без имен, без мыслей, без одежд. Он прижимал к себе это нежное, мягкое, дрожащее тело и чувствовал, как какая-то сладкая волна захлестывает, овладевая всем существом.
Проснувшись утром, он увидел пятна на простыне и понял, что сон этот должен обернуться явью, он должен снова увидеть ее… Да, он воспользуется ее приглашением и обязательно придет к ней, чтобы опять видеть ее, говорить с ней, угадывая прекрасные черты под страшной маской старости. Может быть, она заговорит о нем… О нем – Патрике… Найдет ли в себе силы он, Гилли, сохранить свою тайну? Должен найти. И еще: тогда он понимал, что недостоин ее, теперь же должен стать другим, чтобы доказать ей, да и самому себе, что он ничем не хуже Джорджа. Он должен совершить что-нибудь необыкновенное и сложить свои подвиги к ее дряхлым ногам.
С этого дня Гилли стал другим. Нет, он по-прежнему учился, ходил в кино, слушал музыку, как все, но в нем появилось что-то новое, какая-то пружина, которая заставляла его голову держаться прямее, а взгляд делала увереннее. Мальчики сразу заметили эту перемену. Не поняв ее причины и смысла, они молча подчинились той силе, которая чувствовалась теперь в каждом жесте и каждом слове их нового товарища. Власть. Покой. Порядок. И – радость.
Ее звали Анна. Бродяга выкопал ее на каком-то концерте еще перед Рождеством и познакомил ее, как хороший товарищ, с Эданом и Лиамом. Это была довольно высокая и полная, но, безусловно, очень хорошенькая девочка, к тому же – довольно неглупая. Все трое были от нее просто без ума. Она встречалась то с одним из них, то с другим, то с третьим, никого не выделяя и никогда не переступая рамок чисто приятельских отношений. Проводили время они и вчетвером, присутствие Анны оживляло и грело их сердца, а ее приветливая холодность не оставляла места для разрушающего дружбу духа соперничества. Постепенно она стала основным предметом их вечерних бесед, в которые неизбежно вовлекался Гилли. Сначала его озадачивало, как беззастенчиво грубо обсуждают они девочку, которая, как он понимал, не давала никакого повода для подобных разговоров. Непристойные намеки, сопровождавшиеся неизменным тоненьким хихиканьем, совершенно явно выдуманные детали очередной встречи с Анной, которым никто и не думал верить, какие-то гнусные предложения и предположения, смысл которых порой ускользал от Гилли, – все это, вызывая в нем чувство недоумения и отвращения, совершенно не сочеталось с их неизменным уважением к реальной Анне, с каким-то даже рыцарским почтением, которое сквозило за россказнями.
Когда Лиам предложил ему пойти на дискотеку, он согласился. Почему бы и нет? Но что-то необычное, что-то романтически блудливое в лицах его товарищей заставило насторожиться. Еще по дороге Гилли догадался: сейчас его будут знакомить с Анной. Было любопытно взглянуть на нее, но одновременно он чувствовал какое-то неприятное волнение, которое обычно охватывает перед очередным жизненным экзаменом: он не был уверен, что сумеет правильно начать разговор с девочкой, боялся, что выдаст себя. В его пору с девочками, наверное, было принято разговаривать совсем иначе. Но опасения, к счастью, не оправдались, а ожидания, к сожалению, не подтвердились. В первые минуты знакомства Анна разочаровала, но говорить с ней оказалось совсем нетрудно.
Через полчаса он почувствовал, что она начинает нравиться ему, а еще через час к ним подошел Лиам и спросил Гилли, не считает ли он, что их беседа слишком затянулась. Как он выразился: «Сюда танцевать ходят, а не лекции читать». Анна довольно засмеялась.
– Мы говорили о Джойсе.
– А что он, этот ваш Джойс? Накрутил, накрутил. Ну, не все, конечно, раннее у него вполне ничего. А «Поминки» я так и не дочитал.
Гилли любил Джойса и знал его довольно хорошо, но почти все его книги прочел уже на пенсии, читал медленно, не всегда понимая мысль автора, а порой удивляясь его смелости. А эти мальчики и девочки рассуждали о Джойсе так спокойно и уверенно, будто про какие-нибудь детские сказки.
Да, мир не стоял на месте. Что там Джойс, в проповедях школьного священника бывали такие места, что Гилли густо заливался краской. А уж вид у того был – просто ужас, как Хумбаба терпел такого? Понятие греха, казалось Гилли, за эти годы вообще упразднилось, а добродетель свелась лишь к прилежному обучению и последующему прилежному труду. «Учись, старайся, и ты попадешь на хорошее место; работай, старайся, и ты заработаешь много денег» – ну при чем тут религия?! Мир теперь вертелся вокруг каждого конкретного человека, сам собой являясь ему наградой и утешением. А как же вечная жизнь?
Однажды вечером Гилли попробовал заговорить с мальчиками о смертных грехах. Оказалось, их в правильном порядке никто даже не может перечислить, за исключением одного мальчика, который тут же признался, естественно – с гордостью, что вот уже три года одержим гордыней, но ему на это глубоко наплевать. Мальчики вообще не очень-то поддержали этот разговор, он был им непонятен и поэтому не интересен…
Бедный Джойс, разве для них он писал?
– А я этого Джойса вообще не перевариваю, – к ним подошел Бродяга.
– Да что ты вообще его читал?
– Что надо, то и читал.
Лиам презрительно пожал плечами – он искренне любил ирландскую литературу (и на английском языке тоже, ужасно, да?) и не любил, когда ее начинали ругать, не читавши или не попытавшись понять смысл прочитанного.
Анна молчала. Гилли осторожно скосил глаза в ее сторону и увидел, что она тоже потихоньку наблюдает за ним. Заметив, что ее маневр разгадан, она отвернулась, потом открыто взглянула в его глаза и улыбнулась.
