Текст книги "Шерли"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

– Как думаешь, где она сейчас, Генри? Дома или опять скачет по полям?

– Наверняка дома, сэр, – на дворе ливень.

– Пожалуй, ты прав. Впрочем, ливень ей не помеха, она может сейчас скакать где-нибудь за Рашеджем. В последнее время она выезжает в любую погоду.

– Правда! Помните, какой дождь и ветер были в прошлую среду? Такая буря, что она не разрешила оседлать Зоэ. Но если для кобылы погода была слишком плоха, то для нее самой все нипочем. И она ушла пешком и дошла почти до самого Наннли. Когда Шарли вернулась, я спросил, как это она не боится простуды. «Что мне простуда! – ответила Шерли. – Для меня это было бы только счастьем. Не знаю, Генри, но кажется, мне лучше всего было бы простудиться как следует и умереть от горячки, как умирают прочие христиане». Видите, сэр, как она безрассудна!

– Действительно безрассудна! Пойди-ка узнай, где она сейчас; и если тебе удастся поговорить с ней без свидетелей, – попроси ее зайти сюда на минуту.

– Хорошо, сэр.

Мальчик подхватил костыль и заковылял к двери.

– Постой, Генри! – окликнул его Луи Мур.

Тот обернулся.

– Не говори с ней так, будто я приказываю ей прийти. Лучше просто позови ее в классную комнату, как звал прежде.

– Понимаю, сэр, так она скорее послушается.

– И еще, Генри…

– Да, сэр?

– Я тебя позову, когда будет нужно. А пока ты свободен от уроков.

Мальчик ушел. Оставшись один, Луи Мур встал из-за стола.

«С Генри мне легко быть хладнокровным и суровым, – думал он. – Я могу делать вид, что все его опасения ложны, могу взирать на его юношеский пыл, как говорится, «с высоты своего величия». С ним я могу говорить так, словно он еще ребенок. Но сумею ли я выдержать этот тон с ней? Порой мне казалось, что это невозможно, порой смущение и покорность готовы были сломить меня, ввергнуть в сладостное рабство. Язык отказывался мне служить, я едва не выдал себя, едва не предстал перед ней не наставником, а совсем в ином обличий. Впрочем, верю: я не наделаю глупостей. Пусть сэр Филипп Наннли краснеет под ее взглядом: он может позволить себе удовольствие покорности, может не стыдиться даже, когда его рука дрожит от одного прикосновения к ее руке. Но если бы кто-нибудь из ее фермеров вздумал вести себя так же недвусмысленно и проявлять подобную чувствительность, на него просто надели бы смирительную рубашку! До сих пор я вел себя безупречно. Она сидела подле меня, и я был холоден, как мой стол. Я встречал ее взгляды и улыбки, как… впрочем, как и следовало учителю. Я еще ни разу не прикасался к ее руке, ни разу не прошел через это испытание. Я не фермер и не лакей и никогда не был ее рабом или слугой. Но я беден, и это обязывает меня заботиться о своем достоинстве и ничем его не унизить. Что она хотела сказать, когда намекнула на людей, превращающих живую плоть в мрамор? Мне это было приятно, не знаю сам почему, – я не позволил себе расспрашивать и, наверное, никогда не решусь вникать в ее слова и поведение, потому что иначе я могу позабыть о здравом смысле и уверовать в романтику. Временами меня переполняет какой-то странный, таинственный восторг; но я не смею, не хочу об этом думать! Я решился как можно долее сохранять за собой право говорить, как апостол Павел: «Я не безумен, но в словах моих истина и смирение».

Луи Мур помолчал, прислушался. Все было тихо.

«Придет она или не придет? – продолжал он про себя. – Как примет она мою просьбу, – с открытой душой или с презрением? Как дитя или как королева? Ведь в ней слилось и то и другое. Если придет, что я ей скажу? Прежде всего как объясню дерзость своей просьбы? Извиниться перед ней? Готов принести смиреннейшие извинения. Но боюсь, что сейчас это будет некстати и может помешать нам направить разговор по нужному руслу. Я должен играть роль учителя, в противном случае… Чу! Кажется, дверь…»

Он ждал. Минута проходила за минутой.

«Нет, она не придет. Наверное, Генри ее убеждает, а она отказывается. Моя просьба кажется ей дерзостью, но пусть только придет, и я докажу, что она ошиблась. Пусть даже поупрямится, – это меня только укрепит. Мне легче, когда она надевает броню гордости и вооружается стрелами насмешек. Ее сарказмы пробуждают меня от грез, и я ожесточаюсь. Стрелы иронии, которые мечут ее глаза и уста, ободряют меня, вливают новые силы… Я слышу, кто-то идет… Это не Генри…»

Дверь отворилась, и в комнату вошла мисс Килдар. Очевидно, Генри застал ее за шитьем, – она так и пришла со своим рукодельем. В тот день Шерли не выезжала и, по-видимому, провела его спокойно. На ней было простое домашнее платье и шелковый передник. Сейчас она походила на милую хозяйку, место которой у семейного очага; в ней не осталось ничего от Фалестрис,[130]130
  Фалестрис (греч.) – одна из предводительниц легендарного племени амазонок.


[Закрыть] предводительницы амазонок. Все это смутило Луи Мура. Если бы она выказала упрямство, недовольство, пренебрежение, он мог бы сразу заговорить с ней строго и резко, но никогда еще Шерли не выглядела такой покорной и робкой. Глаза ее были по-детски потуплены, а щеки пылали от смущения. Учитель не знал, что сказать.

Шерли остановилась между дверью и письменным столом.

– Вы хотели меня видеть, сэр? – спросила она.

– Я осмелился послать за вами, мисс Килдар… то есть просить вас уделить мне несколько минут.

Она ждала, продолжая работать иглой. Потом проговорила, не поднимая глаз:

– Я слушаю, сэр. О чем вы хотели со мной говорить?

– Сначала сядьте, наш разговор займет некоторое время. Возможно, я не вправе касаться такого предмета и мне придется просить извинения, а возможно, и это меня не извинит. Я решился позвать вас после беседы с Генри. Мальчик страдает, его тревожит ваше здоровье, и всех ваших друзей тоже. Об этом я и хотел с вами поговорить.

– Я вполне здорова, – коротко ответила мисс Килдар.

– И все же вы изменились.

– Это никого не касается. Все мы меняемся.

– Прошу вас, сядьте. Прежде мое мнение для вас что-то значило, мисс Килдар. Послушаетесь ли вы меня сейчас? Могу я надеяться, что вы не сочтете мои слова дерзостью?

– Позвольте, я вам лучше почитаю по-французски, мистер Мур, или даже займемся латинской грамматикой, только оставим этот разговор о здоровье!

– Нет, об этом пора поговорить.

– В таком случае говорите, но не обо мне, потому что я на здоровье не жалуюсь.

– Вы полагаете, что говорить и повторять заведомую неправду хорошо?

– Говорю вам, я здорова! У меня нет ни кашля, ни жара, никаких болей.

– А вы не уклоняетесь от истины? Вы говорите правду?

– Чистую правду.

Луи Мур пристально посмотрел на нее.

– Я и в самом деле не вижу у вас никаких признаков болезни, – признался он. – Однако из-за чего вы так переменились?

– Разве я переменилась?

– Хотите доказательств? Попробуем их найти.

– Каким образом?

– Прежде всего ответьте: вы спите по-прежнему хорошо?

– Нет, но это не потому, что я больна.

– У вас прежний аппетит?

– Нет, но не потому, что я больна.

– Помните то маленькое колечко, которое я ношу как брелок на часовой цепочке? Это кольцо моей матери, мне оно не влезает даже на мизинец. Вы его часто примеряли, и оно приходилось вам как раз на указательный палец. Попробуйте теперь!

Она попробовала: кольцо легко соскользнуло с маленькой исхудавшей руки. Луи Мур подобрал его и вновь прикрепил к цепочке. Лицо его покраснело от волнения.

– Это не потому, что я больна, – снова повторила Шерли.

– Вы не спите, не едите, худеете, – продолжал Мур, – но дело не только в этом. У вас душа не на месте, в глазах тревога, в каждом движении беспокойство. Все это вам совершенно не свойственно.

– Мистер Мур, давайте оставим этот разговор. Вы подметили правильно, я тревожусь. Лучше поговорим о чем-нибудь другом. Какая ненастная погода! Все время дождь и дождь.

– Вы – и тревожиться! Если уж мисс Килдар тревожится – значит, не без причины. Откройтесь мне. Дайте мне разобраться. Дело не в телесном недуге я это подозревал. Все случилось внезапно. Я даже знаю, когда. Я сразу заметил перемену. Вас терзает душевная боль.

– Вовсе нет! Все это не так серьезно, – просто нервы. О, прошу вас, поговорим о другом!

– Сначала я должен разобраться в этом деле, и тогда поговорим о другом. Душевной тревогой всегда следует с кем-нибудь поделиться, тогда она рассеется. Хотел бы я обладать даром убеждения, чтобы уговорить вас открыться мне по своей воле. Я уверен, что в данном случае откровенная исповедь исцелит вас.

– Нет, – коротко ответила Шерли. – Хотела бы я, чтобы это было так, да боюсь, что все бесполезно.

Шерли опустилась в кресло, уронила рукоделие на колени и, облокотившись о стол, склонила голову на руку. Мур почувствовал, что первый шаг на трудном пути сделан. Шерли не шутила, и эти ее слова были важным признанием. После них она уже не могла утверждать, что ее ничто не мучит.

Учитель подождал несколько минут, чтобы она успокоилась и собралась с мыслями, потом хотел было продолжить свои вопросы, но, едва открыв рот, одумался и промолчал. Шерли подняла на него глаза. Если бы в этот миг Луи выдал себя, проявил хоть какое-то волнение, она снова замкнулась бы в упрямом молчании, но он казался спокойным, сильным и надежным другом.

– Лучше я признаюсь вам, – проговорила Шерли, – чем моей тетке, или кузинам, или дядюшке. Они поднимут такой шум, а я больше всего на свете боюсь крика, воплей, суматохи. Терпеть не могу, когда из-за тебя переворачивают все вверх дном. Сумеете вы перенести небольшое потрясение?

– Перенесу и большое, если понадобится.

На лице Луи Мура не дрогнул ни один мускул, но доброе сердце забилось чаще в его широкой груди. Что-то она ему скажет? Какое непоправимое несчастье случилось с нею?

– Если бы я была вправе прийти прямо к вам, я бы не стала таиться ни минуты, – продолжала Шерли. – Я бы все рассказала вам и спросила совета.

– Почему же вы считали себя не вправе обратиться ко мне?

– Может быть, так и нужно было сделать, но я не могла. Зачем было вас беспокоить, – несчастие это касается только меня. Я хотела скрыть его от всех, но меня не оставляли в покое. Повторяю: я не хочу быть предметом всеобщих забот или темой для деревенских сплетен. Тем более что все еще может обойтись, – кто знает?

Мур сидел как на горячих угольях, однако ни жестом, ни взглядом, ни словом не выдавал своего нетерпения. Его спокойствие передалось Шерли, его уверенность ободрила ее.

– Пустяк может вызвать самые страшные последствия, – проговорила она, снимая с руки браслет, расстегивая и отворачивая рукав. – Взгляните, мистер Мур!

На белой руке отчетливо виднелся шрам довольно глубокий, но уже подживший, похожий на нечто среднее между порезом и ожогом.

– Во всем Брайерфилде я показываю это только вам, потому что вы можете выслушать меня спокойно.

– В этом маленьком рубце с виду нет ничего страшного, но расскажите мне, в чем дело.

– Как он ни мал, а из-за него я лишилась покоя и сна, похудела и потеряла разум. Из-за этого шрама я должна предвидеть в недалеком будущем самое ужасное…

Шерли застегнула рукав и надела браслет.

– Вы понимаете, как я терзаюсь? – с улыбкой спросил Луи Мур. – Я человек терпеливый, но сердце мое так и стучит.

– Что бы ни случилось, вы будете моим другом, мистер Мур? Обещаете поддержать меня своим хладнокровием? Не оставите на растерзание перепуганным трусам?

– Пока ничего не обещаю. Расскажите, что с вами случилось, а после требуйте чего угодно.

– Рассказ будет коротким. Однажды, три недели назад, я пошла погулять с Гертрудой и Изабеллой. Они вернулись домой раньше, я задержалась, чтобы поговорить с Джоном, а потом постояла одна на дороге. День был такой приятный, тихий, болтовня этих девиц мне наскучила, и я не спешила их догнать. Я стояла, прислонившись к калитке, думала о своем будущем и была счастлива, – в то утро мне казалось, что все складывается так, как я давно мечтала…

«Понятно! – подумал про себя Луи Мур. – Весь предыдущий вечер она провела с Филиппом Наннли».

– Вдруг я услышала чье-то тяжелее дыхание, – продолжала Шерли. – По дороге бежала собака. Я знаю почти всех соседских псов: это был Феб, один из пойнтеров Сэма Уинна. Несчастное животное бежало, опустив голову, высунув язык, и казалось загнанным или жестоко избитым. Я его поманила, хотела позвать его в дом, напоить и покормить. Я была уверена, что с ним плохо обошлись: мистер Сэм частенько хлещет своих пойнтеров без всякой жалости. Но Феб был так испуган, что не узнал меня; когда я хотела его погладить, он увернулся и укусил меня за руку. Укусил глубоко, до крови, и тут же убежал, тяжело дыша. Сразу вслед на этим я увидела управляющего мистера Уинна с ружьем в руках. Он спросил, не видала ли я собаку. Я сказала, что видела Феба. Тогда он сказал: «Советую вам посадить Варвара на цепь и предупредить своих, – пусть никто не выходит из дома. Я ищу Феба, чтобы его пристрелить, а конюх ищет его на другой дороге. Феб взбесился».

Луи Мур откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. Мисс Килдар развернула свою шелковую канву и принялась вышивать недоконченный букетик пармских фиалок.

– И вы никому не сказали, не позвали на помощь, ничего не сделали? Вы не пришли даже ко мне?

– Я уже добежала до дверей классной комнаты, но тут мужество меня оставило, и я решила, что лучше молчать.

– Но почему? Я только и мечтаю о том, чтобы быть вам хоть чем-нибудь полезным.

– Я не вправе что-либо от вас требовать.

– Чудовищно! Неужели вы так ничего и не предприняли?

– Отчего же! Я сразу пошла в прачечную: теперь, когда в доме столько гостей, там почти каждый день стирают и гладят. Служанка зачем-то отлучилась, – то ли загофрировать что-то, то ли подкрахмалить, – а я тем временем взяла с огня утюг и прижала раскаленный докрасна угол к руке, прижала крепко и как следует выжгла рану. Потом я ушла к себе наверх.

– Неужели вы даже не застонали?

– Просто не знаю. Мне было очень страшно, – куда девались уверенность и твердость! Я была в смятении…

– А казались такой спокойной! За завтраком я сидел и прислушивался, но у вас наверху все было тихо.

– Я сидела одна на кровати и думала, как все было бы хорошо, если бы Феб не укусил меня!

– Одна? Неужели вам так нравится одиночество?

– Увы, одна.

– Вы не терпите соболезнований!

– Вы так думаете, мистер Мур?

– С вашим сильным характером вы, очевидно, считаете, что можете обойтись без чужих советов, помощи или чьего-либо общества.

– Пусть будет так, если вам так нравится.

Она улыбнулась, не отрываясь от вышивания; пальцы ее работали быстро и точно, но вот ресницы ее затрепетали, глаза увлажнились и по щеке скатилась слезинка.

Луи Мур склонился над своим столом, двинул стулом и переменил положение.

– Если я не прав, – сказал он странным, вдруг смягчившимся голосом, то в чем же тогда дело?

– Не знаю.

– Знаете, только не хотите сказать, все держите в себе.

– Потому что об этом не стоит говорить.

– Нет, не поэтому, а потому, что вы требуете за свою откровенность слишком высокой платы! Вам кажется, что никто не в состоянии заплатить эту цену, никто не обладает достаточным разумом, силой и благородством, чтобы стать вашим советчиком. По-вашему, во всей Англии нет человека, на которого вы могли бы опереться, и, уж конечно, нет никого, кому вы могли бы приклонить голову на грудь. Естественно, что вам приходится быть одной.

– Если понадобится, я смогу прожить и одна. Но сейчас я думаю не о том, как прожить, а о том, что придется умереть одной, и это вызывает во мне страх.

– Вы боитесь, что заразились бешенством, боитесь мучительной, ужасной агонии?

Мисс Килдар кивнула.

– Вы просто мнительны, как все женщины.

– Две минуты назад вы восхваляли мой сильный характер.

– Вы – истинная женщина. Если разобрать и обсудить этот случай спокойно, наверняка окажется, что вам нечего опасаться, – я в этом уверен.

– Вашими бы устами да мед пить! Я очень хочу жить, если Бог дозволит. Жизнь так прекрасна!

– При вашем характере, с вашим положением она не может быть иной. Неужели вы действительно думаете, что заразились водобоязнью и умрете от бешенства?

– Я ожидаю этого и прежде страшилась, но теперь я не боюсь.

– Я тоже за вас не боюсь. Вряд ли в вашу кровь проник хоть один микроб, но если это даже и так, уверяю вас, при вашей молодости и безупречном здоровье он все равно не причинит вам ни малейшего вреда. Кроме того, я постараюсь узнать, действительно ли собака взбесилась.

– Не говорите никому, что она меня укусила!

– Зачем говорить, если я уверен, что ее укус не опаснее пореза перочинным ножом? Успокойтесь! Видите, я спокоен, а для меня ваша жизнь дороже вечного блаженства. Посмотрите на меня!

– Зачем, мистер Мур?

– Я хочу взглянуть, утешились ли вы. Оставьте ваше вышивание, поднимите голову.

– Извольте…

– Смотрите на меня. Благодарю вас! Ну как, туча рассеялась?

– Я больше не боюсь.

– Обрели вы свою прежнюю безмятежность?

– Мне хорошо. Но я хочу, чтобы вы мне обещали…

– Приказывайте.

– Если то, чего я ранее боялась, все-таки произойдет, они меня просто уморят. Не улыбайтесь, – так оно и будет, – так всегда бывает. Дядюшка перепугается, засуетится, замечется, и толку от него не будет никакого. Все в доме потеряют голову, кроме вас, поэтому прошу, обещайте не оставлять меня. Избавьте меня от мистера Симпсона, и Генри тоже не впускайте ко мне, чтобы он не огорчался. И прошу вас, прошу беречься самому, хотя вам я ничего плохого не сделаю, я уверена. Врачей не пускайте даже на порог, а если явятся – гоните! Не позволяйте ни старому, ни молодому Мак-Тёрку касаться меня даже пальцем и мистеру Грейвсу, их коллеге, тоже. И, наконец, если я буду… беспокойной… дайте мне сами, своей рукой сильный наркотик, хорошую дозу опиума, чтобы подействовал наверняка. Обещайте мне исполнить все это!

Мур встал из-за стола и несколько раз прошелся по комнате. Потом остановился за креслом Шерли, склонился над ней и негромко, торжественно проговорил:

– Обещаю сделать все, о чем вы просите, без всяких оговорок.

– Если понадобится женская помощь, позовите мою экономку миссис Джилл, пусть оденет меня, когда я умру. Она ко мне привязана. Она мне делала много зла, но я всякий раз ее прощала. Теперь она меня любит и не возьмет и булавки: мое доверие сделало ее честной, снисходительность сделала ее добросердечной. Теперь я уверена в ее преданности, мужестве и любви. Призовите ее, если будет нужда, но, прошу вас, не допускайте ко мне мою добрейшую тетушку и моих робких кузин. Обещайте!

– Обещаю.

– Вы так добры, – проговорила Шерли, с улыбкой поднимая глаза на склонившегося над ней Луи Мура.

– Правда? Вы утешились?

– Вполне.

– Я буду с вами, – только я и миссис Джилл, – в любом, в самом крайнем случае, если понадобится мое спокойствие и моя преданность. Я не позволю к вам прикоснуться ничьим трусливым или грубым рукам.

– Вы все еще считаете меня ребенком?

– Да.

– Значит, вы меня презираете.

– Разве можно презирать детей?

– По правде говоря, мистер Мур, я совсем не так сильна и уверена в себе, как думают люди, и мне совсем не безразлично участие других. Но когда у меня горе, я боюсь поделиться им с теми, кого люблю, чтобы не причинить им боль, и не могу признаться тем, к кому я равнодушна, потому что их соболезнования мне безразличны. И все же вы не должны смеяться над моей ребячливостью: если бы вы были так несчастны, как я все эти три недели, вам тоже понадобилась бы помощь друга.

– По-моему, все люди нуждаются в друзьях.

– Все, в ком есть хоть крупица добра.

– Но ведь у вас есть Каролина Хелстоун!

– Да, а у вас – мистер Холл.

– Согласен. Есть еще миссис Прайор, женщина умная и добрая, в случае нужды вы могли бы с ней посоветоваться.

– А вы со своим братом Робертом.

– Если вас подведет ваша правая рука, вам ее заменит преподобный Мэттьюсон Хелстоун, на которого вы всегда можете опереться; откажет левая к вашим услугам Хайрам Йорк, эсквайр. Оба старика любят вас и уважают.

– Зато миссис Йорк ни к кому из молодых людей не проявляет такой материнской заботы, как к вам. Не знаю, чем только вы покорили ее сердце, но с вами она нежнее, чем со своими родными сыновьями. Наконец, у вас есть ваша сестра Гортензия.

– Похоже, что нам обоим не на что жаловаться.

– Похоже.

– Мы должны быть благодарны судьбе.

– Разумеется.

– И вполне удовлетворены.

– Конечно.

– Я, со своей стороны, вполне доволен и могу лишь благодарить судьбу. Благодарность – высокое чувство. Она наполняет сердце, но не разрывает его, она греет душу, но не сжигает. Я люблю смаковать свое счастье. Когда глотаешь его второпях, не чувствуешь вкуса.

Луи Мур по-прежнему стоял за креслом мисс Килдар и смотрел через ее плечо, как под ее быстрыми пальцами расцветают на канве цветы, обрамленные зеленой листвой. После долгой паузы он снова спросил:

– Итак, туча совсем рассеялась?

– Без следа. То, что я есть сейчас, и то, чем была два часа назад, совершенно разные люди. Мне кажется, мистер Мур, что горе и тайные страхи растут в тишине, как дети титанов, не по дням, а по часам.

– Вы больше не станете втайне лелеять подобные чувства?

– Нет, если мне позволят их высказать.

– У кого вы собираетесь спрашивать «позволения», как вы сами сказали?

– У вас.

– Но почему?

– Потому что вы бываете суровым и замкнутым.

– Суровым и замкнутым?

– Да, потому что вы горды.

– Горд? Отчего же?

– Мне бы самой хотелось это узнать. Скажите, будьте добры.

– Возможно, одна из причин в том, что я беден: бедность и гордость часто идут рука об руку.

– Какая прекрасная причина! Я была бы в восторге, если бы нашлась вторая ей под пару. Постарайтесь найти ей достойную подругу, мистер Мур.

– Пожалуйста. Что вы думаете о сочетании суровой бедности и капризного непостоянства?

– Разве вы капризны?

– Не я, а вы!

– Клевета! Я тверда, как скала, постоянна, как Полярная звезда.

– Иногда поутру я гляжу в окно и вижу прекрасную полную радугу, ярко сверкающую всеми красками и озаряющую надеждой сумрачный небосклон жизни. Час спустя, когда я снова гляжу в окно, половина радуги уже исчезла, вторая померкла. А вскоре на пасмурном небе не остается и следов этого радостного символа надежды.

– Мистер Мур, вы не должны поддаваться таким изменчивым настроениям, это ваш самый большой недостаток. С вами никогда не знаешь, чего ожидать.

– Мисс Килдар, когда-то у меня целых два года была ученица, которой я очень дорожил. Генри мне дорог, но она была еще дороже. Генри никогда не причинял мне неприятностей; она – частенько. Я думаю, двадцать три часа из двадцати четырех она только и делала, что досаждала мне.

– Она никогда не бывала с вами более трех или в крайнем случае шести часов кряду.

– Иногда она выливала чаи из моей чашки и утаскивала еду с моей тарелки, оставляя меня на весь день голодным, а мне это было крайне неприятно, потому что я люблю вкусно поесть и вообще сторонник скромных земных радостей.

– Я это знаю. Я превосходно знаю, какие кушанья вы любите, знаю все ваши самые лакомые блюда…

– Но она портила мне эти блюда и заодно дурачила меня. Я люблю поспать. В давние времена, когда я еще принадлежал самому себе, ночи никогда не казались мне слишком длинными, а постель слишком жесткой. Она все изменила.

– Мистер Мур!..

– А когда она отняла у меня покой и радость жизни, она сама покинула меня – совершенно спокойно, хладнокровно, словно после всего этого мир мог стать для меня таким же, как прежде. Я знал, что когда-нибудь встречусь с ней снова. Почти через два года мы увиделись в доме, где она была хозяйкой. Как же, вы думаете, она со мной обошлась, мисс Килдар?

– Как прилежная ученица, хорошо усвоившая ваши уроки.

– Она приняла меня высокомерно, воздвигла между нами стену отчужденности, держала меня на расстоянии своей сухостью, надменным взглядом, ледяною вежливостью.

– Она была прекрасной ученицей! Ваша замкнутость научила ее сухости. Ваша холодность научила ее высокомерию. Согласитесь, сэр, ваши уроки не пропали даром!

– Совесть, честь и самая жестокая необходимость заставляли меня держаться отчужденно, сковывали меня, как тяжкие кандалы. Она же была свободна – она могла быть великодушнее.

– Она никогда не была достаточно свободна, чтобы поступиться уважением к самой себе, чтобы просить, ожидая отказа.

– Значит, она была непостоянна, потому что продолжала искушать меня, как прежде. Когда мне казалось, что я уже привык думать о ней, как о надменной незнакомке, она вдруг покоряла меня вспышкой очаровательной простоты, согревала меня теплом ожившей симпатии, дарила мне час такой милой, веселой и доброй беседы, что сердце мое снова раскрывалось перед ней и я уже не мог изгнать ее оттуда, как не мог закрыть перед нею двери. Объясните, за что она меня мучила?

– Ей было невыносимо чувствовать себя отверженной. А потом иногда ей просто приходило в голову, что в сырую холодную погоду классная комната не такое уж веселое место, и она чувствовала себя обязанной заглянуть туда, узнать, не мерзнете ли вы с Генри, хорошо ли топится камин… А придя туда, она уже не хотела уходить.

– Но нельзя же быть такой непостоянной! Если уж она приходила, почему бы ей не приходить почаще?

– А вдруг она явится некстати?

– Нет, это невозможно! Завтра вы будете уже не та, что сегодня.

– Не знаю. А вы?

– Я не безумец, благороднейшая Вероника![131]131
  Вероника (точнее, Береника) – жена египетского царя Птоломея III Эвергета. Дала обет пожертвовать свои волосы Венере, чтобы ее муж благополучно вернулся из похода в Сирию. «Благороднейшая Вероника» – здесь как символ верности и постоянства жены.


[Закрыть] Можно провести один день в грезах, но на следующий день придется проснуться. Я проснусь в день вашей свадьбы с сэром Филиппом Наннли. Огонь хорошо освещает и вас и меня, – пока я говорил, я все время смотрел на вас в зеркало. Взгляните, какая разница между нами! Мне тридцать лет, а выгляжу я много старше.

– Вы слишком серьезны. У вас такой тяжелый, угрюмый лоб, такое бледное лицо! Мне вы никогда не казались юношей, тем более младшим братом Роберта.

– В самом деле? Я так и думал. Попробуйте себе представить, что из-за моего плеча выглядывает красивая голова Роберта! Какая противоположность с моим тяжелым, угрюмым лицом, не правда ли? О, вот оно! – Луи Мур вздрогнул: звонили к обеду. – Вот уже полчаса я жду этого звука.

Шерли встала.

– Кстати, мистер Мур, – проговорила она, складывая свое рукоделье, есть какие-либо известия о вашем брате? Почему он так задержался в городе? Когда он собирается вернуться?

– Знаю, что собирается, но что его задерживает, не могу вам сказать. По совести говоря, вам должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было во всем Йоркшире, почему он медлит с возвращением.

Легкий румянец вспыхнул на щеках мисс Килдар.

– Напишите и поторопите его, – сказала она. – Я знаю, что он задерживается не без причины; пока торговля так плоха, фабрику лучше не восстанавливать. Однако он не должен совсем покидать наши края.

– Я знаю, он говорил с вами в вечер перед отъездом, – заметил Луи Мур. – После этого он тотчас оставил Филдхед. Я прочитал, вернее пытался прочитать по его лицу, что случилось. Он от меня отвернулся. Тогда я догадался, что он уедет надолго. Иной раз прелестные маленькие пальчики удивительно ловко умеют сокрушать мужскую гордость, – ведь она так хрупка! Я полагаю, что Роберт слишком понадеялся на свою мужественную красоту и врожденное благородство. Тем, у кого таких преимуществ нет, много легче, они не питают несбыточных надежд. Однако я все же напишу, что вы желаете его возвращения.

– Не пишите, что я желаю, скажите лучше, что его возвращение желательно.

Прозвучал второй звонок, и мисс Килдар повиновалась его призыву.