Текст книги "Шерли"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

– Кого я вижу! – сказала она Муру, когда тот подошел к ней и протянул руку. – Что это вы бродите в такой поздний час? Вам следовало бы сидеть дома.

– Какой же дом у холостяка, миссис Йорк? – возразил Мур.

– Чушь! – бросила миссис Йорк, которая, как и ее муж, не признавала светских условностей; ее грубоватая прямолинейность была иногда рассчитана на восхищение людей, но чаще их отпугивала. – Нечего говорить мне такой вздор! И холостой человек может при желании иметь уютный дом… разве ваша сестра не создает вам семейного уюта?

– Ну уж нет, – вмешался мистер Йорк, – Гортензия, безусловно, весьма достойная особа, но ведь и у меня в его возрасте было целых пять или шесть сестриц, очень милых и приятных, однако это не помешало мне искать и найти себе жену.

– И сколько раз потом горестно сожалеть об этом, – вставила миссис Йорк, любившая иной раз съязвить по поводу брака, хотя бы это касалось и ее собственной супружеской жизни, – и, посыпав пеплом главу, оплакивать свою ошибку! Да вы и сами в этом убедитесь, Роберт Мур. Видите, как он расплачивается, – она указала на детей. – Кому охота обзаводиться целой кучей сорванцов, если можно этого избежать? Мало того что нужно произвести их на свет Божий, – хотя это само по себе дело тяжкое, – нет, изволь еще каждого накормить, одеть, воспитать и направить в жизни. Так-то, молодой человек, когда у вас будет соблазн жениться, вспомните о наших четырех сыновьях и двух дочерях и примерьте семь раз, прежде чем отрезать.

– Пока еще женитьба меня не соблазняет, да и не такое сейчас время, чтобы обзаводиться семьей.

Это мрачное суждение, разумеется, пришлось по вкусу миссис Йорк. Она одобрительно закивала головой и тяжело вздохнула; однако минуту спустя заметила:

– Не очень-то я доверяю такой соломоновой мудрости в ваши годы! Она улетучится, как только кто-нибудь вскружит вам голову. Но сделайте милость, садитесь, сэр, ведь беседовать сидя можно так же хорошо, как и стоя.

Это была свойственная ей манера приглашать человека сесть; но едва Мур повиновался, как Джесси, соскочив с колен отца, бросилась в объятия гостя, охотно раскрывшиеся ей навстречу.

– Что это вам вздумалось женить его? – с негодованием обратилась она к матери, после того как Мур усадил ее к себе на колени. – Да ведь он уже женат или почти женат; он обещал жениться на мне еще прошлым летом, когда в первый раз увидел меня в новом белом платьице с голубым поясом. Не правда ли, отец? (Дети Йорков не привыкли называть родителей – «папа» или «мама», подобного рода «нежностей» миссис Йорк не допускала.)

– Как же, моя девочка, конечно, обещал; я сам свидетель; но заставь-ка его повторить свое обещание, Джесси; молодые люди часто оказываются обманщиками.

– Нет, он не обманщик; он слишком красив, чтобы быть обманщиком, заявила Джесси, закинув голову и глядя в глаза своему любимцу взглядом, полным несокрушимого доверия.

– Красив! – воскликнул Йорк. – Вот это как раз и доказывает, что он негодяй.

– Для обманщика он слишком печален, – вмешался тихий голосок из-за кресла отца, – если бы он постоянно смеялся, я бы поверила, что он может забыть о своем обещании, но он всегда задумчив.

– Твой сентиментальный красавчик – первый плут в мире! – заметил мистер Йорк.

– Но он вовсе не сентиментальный!

Мур обернулся и удивленно, хотя и с улыбкой, взглянул на девочку.

– Почему ты думаешь, что я не сентиментален?

– Так по крайней мере сказала одна дама.

– Voilà, qui devient intéressant![74]74
  Это уже становится интересным! (франц.)


[Закрыть] – воскликнул мистер Йорк, пододвигая кресло ближе к огню. – Одна дама! Тут уже пахнет романтикой! Кто же это? Ну-ка, Роза, шепни отцу на ухо ее имя, да тихонько, чтобы он не услышал.

– Ты ведешь себя чересчур нескромно, Роза, – раздался ледяной голос миссис Йорк, способный заморозить любое веселье, – и ты, Джесси, тоже; детям, в особенности девочкам, полагается молчать в присутствии старших.

– Так на что же нам дан язык? – бойко спросила Джесси, а Роза только взглянула на мать, и взгляд ее говорил о том, что она запомнила замечание матери и призадумается над ним; действительно, минуты две спустя она спросила:

– А почему же в особенности девочкам?

– Хотя бы потому, что я так говорю; и еще потому, что скромность и сдержанность – лучшее украшение девушки.

– Дорогая миссис Йорк, – заметил Мур, – ваши правила безукоризненны, в таком же духе всегда высказывается и моя сестра; однако мне кажется, что к этим девочкам они еще не применимы. Разрешите Розе и Джесси говорить со мной вполне свободно и непринужденно, не то я лишусь самого большого удовольствия, какое здесь нахожу. Я люблю слушать их болтовню, мне становится веселее на душе.

– Не правда ли? – подхватила Джесси. – Вам веселее с нами, чем с нашими сорванцами-братцами? Матушка и сама называет их грубыми.

– Да, моя крошка, гораздо веселее. Целый день я только и вижу вокруг себя грубиянов.

– Всех занимают одни мальчики, – продолжала Джесси, – наши тети и дяди, кажется, думают, что их племянники лучше, чем племянницы, а когда к обеду приходят гости, они разговаривают только с Мэттью, Мартином и Марком, а со мной или с Розой никогда. Но мистер Мур наш друг, и мы его не отдадим. Только помни, Роза, он больше мой друг, чем твой. Он мой собственный знакомый! – И она предостерегающе подняла свою маленькую ручку.

Роза привыкла повиноваться мановению этой ручки; ее воля ежедневно подчинялась воле маленькой взбалмошной Джесси; младшая сестра во многом ею руководила и повелевала. Во всех случаях, когда можно было покрасоваться и развлечься, на первое место выступала Джесси, а Роза скромно отходила в тень; когда же дело касалось жизненных будней, трудов, забот и лишений, Роза добровольно брала на себя сверх своей доли и часть сестриной. Джесси уже решила, что она со временем выйдет замуж, а Роза должна оставаться старой девой, чтобы жить при ней, ухаживать за ее детьми, вести ее хозяйство. Такие отношения нередко складываются между сестрами в тех семьях, где одна сестра хороша собой, а другая нет. Здесь же, если одну из девочек и можно было считать привлекательнее другой, то это была именно Роза; черты лица у нее были тоньше и правильнее, чем у хорошенькой Джесси. Зато Джесси, помимо живости ума и душевной пылкости, наделена была еще и обаянием, умением пленять кого угодно, когда угодно и где угодно. Роза обладала благородным и развитым умом, любящим, преданным, великодушным сердцем, но не обаянием.

– Ну, пожалуйста, Роза, скажи мне имя тон дамы, которая говорила, что я вовсе не сентиментальный.

Розе представлялась отличная возможность подразнить Мура, если бы она умела это делать, но простодушная девочка только коротко ответила:

– Не могу. Я не знаю ее имени.

– Ну хотя бы опиши мне ее, как она выглядит? Где ты ее видела?

– Когда мы с Джесси ездили в Уинбери в гости к Кэт и Сьюзен Пирсон, они тогда только что вернулись домой из пансиона, – в гостиной были и взрослые дамы, – они сидели кучкой в уголке и говорили о вас.

– И ты никого из них не знаешь?

– Знаю Ханну, Гарриет, Дору и Мэри Сайкс.

– И что же, они меня ругали?

– Некоторые – да; они называли вас мизантропом; я даже запомнила это слово и потом посмотрела в словаре: оно означает «человеконенавистник».

– И что же еще они говорили?

– Ханна Сайкс сказала, что вы надутый фат.

– Час от часу не легче, – воскликнул, смеясь, мистер Йорк. – Прекрасно! Ханна, это которая – рыжая? Славная девушка, только полоумная.

– Ну, на этот раз она оказалась вполне умной, – чем я не надутый фат! И что же дальше, Роза?

– Мисс Пирсон сказала, что вы любите порисоваться и что с вашим бледным лицом и черными волосами вы представляетесь ей каким-то сентиментальным чудаком.

Мистер Йорк опять рассмеялся, улыбнулась даже миссис Йорк.

– Вот видите, вы занимаете воображение наших дам, а вам и невдомек, заметила она. – Однако эта же мисс Пирсон, несмотря на свой возраст, была бы не прочь поймать вас в свои сети: она имеет на вас виды с самого вашего приезда сюда.

– А кто же защитил меня, Роза? – спросил Мур.

– Я не знаю этой дамы, потому что она не бывает у нас, но в церкви я вижу ее каждое воскресенье; она сидит неподалеку от кафедры. Я всегда смотрю на нее и забываю смотреть в молитвенник; она точь-в-точь, как девушка с голубем, что на картине у нас в столовой, у этой незнакомки такие же большие глаза и прямой нос и лицо тонкое и правильное, какое-то ясное.

– И ты не знаешь, кто она? – воскликнула Джесси с видом крайнего изумления. – Как это похоже на нашу Розу, мистер Мур! Я часто замечаю, что моя сестрица витает в облаках, а не живет с нами на земле; она иногда и понятия не имеет о том, что знают решительно все! Подумать только – каждое воскресенье она отправляется в церковь, не сводит там глаз с одной и той же особы и даже не догадывается узнать ее имя! Она имеет в виду Каролину Хелстоун, племянницу нашего священника; я помню, как все это было: мисс Хелстоун очень рассердилась тогда на Энн Пирсон и возразила ей: «Роберт Мур вовсе не рисуется и ничуть не сентиментален, вы глубоко ошибаетесь в нем, а вернее, просто никто из вас его не знает». Хотите, я опишу вам ее внешность? Я сумею рассказать, как человек выглядит и как одет, получше, чем Роза.

– Ну-ка, послушаем.

– Она милая, даже очень хорошенькая; у нее белая точеная шея, длинные локоны светло-каштановые и очень мягкие; разговаривает она спокойно, приятным, чистым голосом, да и все движения у нее мягкие и сдержанные; на ней чаще всего светло-серое шелковое платье; вся она с ног до головы такая аккуратненькая! И одета со вкусом, все у нее изящно – и платье, и туфли, и перчатки! Вот такой и должна быть, по-моему, настоящая леди, и когда я вырасту, я стану такой же, как она. Тогда я вам понравлюсь? Вы и вправду женитесь на мне?

Мур ласково потрепал Джесси по головке; казалось, он хотел было привлечь ее к себе, но передумал и даже слегка отстранил.

– Я вам не нравлюсь? Вы меня отталкиваете?

– Ах, Джесси, ты и сама меня не любишь, никогда не зайдешь навестить!

– Но вы меня не приглашали!

Тут Мур торжественно пригласил обеих девочек нанести ему завтра визит, пообещав купить им подарок в Стилбро, куда ему придется съездить рано утром, – какой именно, он не открыл, пусть сами придут и увидят. Джесси хотела что-то сказать, как вдруг один из мальчиков перебил ее:

– Знаю я эту мисс Хелстоун, о которой вы столько наболтали; это противная девица – и ничего больше! Я ее терпеть не могу! Я терпеть не могу вообще всех женщин. На что они нужны?

– Мартин! – крикнул отец.

Мальчик обернул к нему полусердитое, полунасмешливое лицо.

– Пока ты еще маленький фанфарон, но я вижу, что из тебя выйдет большой фат! Так вот, запомни свои теперешние слова: давай-ка запишем их. – Он вынул записную книжечку в сафьяновом переплете и что-то написал в ней. – Лет через десять, Мартин, если мы оба будем живы, я напомню тебе наш сегодняшний разговор.

– Я и тогда скажу то же самое, я всегда буду ненавидеть женщин. Это просто куклы, они думают только о нарядах, им только бы повертеться и покрасоваться перед мужчинами; нет, я никогда не женюсь, лучше оставаться холостяком.

– Смотри же не изменяй своим взглядам! Эстер, – обратился мистер Йорк к жене: – И я был в его возрасте точно таким же лютым женоненавистником, но когда мне исполнилось года двадцать три, – я, помнится, тогда путешествовал по Франции и Италии и невесть где еще! – я начал перед сном накручивать волосы на папильотки, продел серьгу в ухо и готов был бы продеть ее в ноздрю, если бы ввели такую моду; и все ради того, чтобы нравиться дамам, пленять их; то же самое будет и с тобой. Мартин.

– Со мной? Вот уж никогда! У меня есть голова на плечах. Ох, и смешон же ты был, отец! А я клянусь всю жизнь одеваться так же просто, как сейчас. Мистер Мур, глядите, я хожу в синем с ног до головы, и в школе надо мной смеются и дразнят меня матросом. Я же смеюсь еще громче и называю их сороками и попугаями, так как у них сюртучки одного цвета, жилеты другого и панталоны третьего; я всегда буду носить только синее и ничего, кроме синего; я считаю, что одеваться пестро – унижать свое достоинство.

– Через десять лет, Мартин, на твой привередливый вкус не угодит ни один портной, какие бы разнообразные ткани любого цвета он тебе ни предлагал; ни в одной парфюмерной лавке ты не найдешь духов, достаточно изысканных для твоего изощренного обоняния.

Мартин презрительно улыбнулся, но ничего не добавил; вместо него заговорил Марк, – он стоял у небольшого столика в углу комнаты, перебирая книги. Мальчик заговорил очень медленно и спокойно, причем на лице у него застыло ироническое выражение.

– Мистер Мур, вы, может быть, полагаете, что мисс Каролина Хелстоун сделала вам комплимент, сказав, что вы не сентиментальны; вы смутились, услыхав об этом, – значит, вы были польщены; вы покраснели, точь-в-точь как у нас в классе один тщеславный мальчишка, который считает необходимым краснеть, когда его хвалят. Я проверил это слово в словаре, мистер Мур, оно означает – окрашенный чувствительностью. Но дальше корень этого слова объясняется так: «Мысль, идея, понятие». Следовательно, сентиментальный человек – это тот, у кого есть мысли, идеи, понятия; не сентиментальный человек лишен мыслей, идей, понятий.

Мальчик не улыбнулся, не посмотрел вокруг, рассчитывал на одобрение; он просто сказал то, что хотел, – и замолчал.

– Ma foi! Mon ami, – сказал Мур, – ce sont vraiment des enfants terribles, que les votres![75]75
  Ну, друг мой, бедовые же у вас дети! (франц.)


[Закрыть]

Роза, внимательно слушавшая Марка, возразила ему:

– Да, но мысли, понятия и идеи бывают разные – и хорошие и дурные; под «сентиментальными», очевидно, подразумеваются дурные или во всяком случае мисс Хелстоун понимала это в таком смысле, она ведь не бранила мистера Мура, а защищала его.

– Ах ты моя милая маленькая заступница, – сказал Мур, ласково взяв Розу за руку.

– Да, она защищала его, – повторила Роза, – как сделала бы и я на ее месте, потому что остальные говорили о нем дурно.

– Дамы всегда дурно говорят о людях, – заметил Мартин, – это у них в крови.

Тут в разговор вмешался Мэттью:

– Ну и балбес наш Мартин! Вечно рассуждает о том, чего не понимает.

– Рассуждать о чем угодно, – это мое право свободного человека, отпарировал Мартин.

– Да, но ты слишком часто пользуешься этим правом, – вернее, даже злоупотребляешь им и тем самым доказываешь, что тебе следовало бы родиться рабом, – продолжал старший.

– Рабом! И это Йорк осмеливается говорить Йорку! Этот субъект, – Мартин привстал и указал пальцем на брата, – как видно, забывает о том, что известно каждому фермеру в Брайерфилде, – что у нас у всех в семье такой крутой изгиб ступни, что под ней может протечь струйка воды, а это доказывает, что в роду Йорков не было рабов на протяжении трех столетий.

– Ах ты фигляр! – бросил Мэттью.

– Мальчики, замолчите! – приказал Йорк. – Мартин, какой ты задира! Вечно затеваешь ссору!

– Неужели? Разве это справедливо? Кто затеял, я или Мэттью? Я с ним даже не разговаривал, а он вдруг объявил, что я болтаю как балбес!

– Да, как самонадеянный балбес! – повторил Мэттью.

При этих словах миссис Йорк начала беспокойно раскачиваться, – грозный признак, часто предвещавший истерический припадок, особенно в тех случаях, когда ей казалось что кто-то обижает Мэттью.

– Почему я должен сносить всякие дерзости от Мэттью? Кто дал ему право грубить мне? – запальчиво крикнул Мартин.

– Никто не давал ему такого права, друг мой, – примирительным тоном сказал мистер Йорк, – но прости своему брату до семидесяти семи раз.

– Всегда одно и то же, всегда поступки противоречат словам, пробормотал Мартин, направляясь к двери.

– Куда ты идешь, сын мой? – спросил мистер Йорк.

– Туда, где я не буду подвергаться оскорблениям, если в этом доме мне удастся найти такое место.

Мэттью презрительно рассмеялся; Мартин, дрожа всем своим худеньким телом, бросил на брата красноречивый взгляд, – видно было, что он едва сдерживается.

– Я полагаю, вы не станете возражать, если я вас покину? – спросил он.

– Нет, нет, ступай, мой мальчик, но советую тебе не быть злопамятным.

Мартин удалился, а Мэттью все еще презрительно смеялся. Роза, приподняв свою изящную головку с плеча Мура, пристально и серьезно взглянула на старшего брата и сказала:

– Мартин огорчен, а тебя это радует, но я предпочла бы быть Мартином, а не тобой. Мне противен твой характер.

Тут Мур, желая предотвратить семейную сцену или хотя бы не присутствовать при ней, – ибо всхлипывания миссис Йорк были весьма зловещими, – встал, поцеловал Джесси и Розу и еще раз напомнил им, что ждет их у себя завтра днем. Простясь с хозяйкой дома, он спросил мистера Йорка: «Не можете ли вы уделить мне минутку?» – и тот проводил его до вестибюля, где и состоялась их краткая беседа.

– Не найдется ли у вас места для хорошего работника? – спросил Мур.

– Нелепый вопрос в наше время, когда у каждого хозяина не хватает работы и для своих хороших работников.

– Вы оказали бы мне большую услугу, взяв к себе одного человека.

– Друг мой, я никого больше не могу взять к себе, даже если я этим окажу услугу всей Англии.

– Я непременно должен найти для него какую-нибудь работу.

– Да кто это?

– Вильям Фаррен.

– Ну что ж, Вильяма я знаю. На редкость честный человек.

– Он без работы уже три месяца, а семья у него большая, и без его заработка им не прожить. Он был в депутации ткачей, которая явилась ко мне сегодня утром с жалобами и угрозами; Вильям не угрожал мне, он только просил меня повременить, – не очень спешить с новыми машинами. Но ведь вы знаете, я этого сделать не могу, на меня давят со всех сторон, я вынужден спешить. Объяснять им это я не стал и отослал их прочь, а одного упрятал в тюрьму, негодяя, который проповедует вон в той молельне, – и, надеюсь, его отправят на каторгу.

– Уж не Моисея ли Барраклу?

– Его самого.

– И ты отдал его в руки властей? Отлично! Из мошенника ты сделал мученика. Умно – нечего сказать!

– Во всяком случае, справедливо. Но сейчас мне важно другое – так или иначе обеспечить Фаррена работой, и в этом я рассчитываю на вас.

– Ну и ну! – воскликнул Йорк. – Да какое же ты имеешь право рассчитывать, чтобы я заботился об уволенных тобой рабочих? Мне-то какое дело до всех твоих Фарренов и Вильямов! Правда, я слышал, что он честный человек, но не обязан же я помогать всем честным людям в Йоркшире. Ты еще скажешь, что мне не так трудно это сделать? Трудно или легко, но я этого не сделаю!

– А все-таки, мистер Йорк, какое дело могли бы вы найти для него?

– Найти для него дело! Да ты заставишь меня заговорить с тобой таким языком, каким я не привык разговаривать с гостями! Не пора ли тебе домой? Вот дверь, отправляйся!

В ответ на это Мур уселся на стул.

– Вам трудно взять его на фабрику, – допустим; но в вашем поместье может найтись для него занятие.

– Мне всегда казалось, что тебе наплевать на наших lourdauds de paysans,[76]76
  Олухов крестьян (франц.).


[Закрыть] Боб. Отчего вдруг такая перемена?

– Вот отчего: этот парень высказал мне чистую правду, а я ответил ему так же грубо, как и всем остальным, кто нес чепуху; в ту минуту на фабричном дворе я не мог поступить иначе. Но его лицо сказало мне яснее всяких слов, как тяжко ему приходится в последнее время. Да что там толковать! Возьмите его.

– Раз это тебя так волнует, бери его к себе, придумай что-нибудь.

– Будь у меня возможность что-нибудь придумать, я бы давно это сделал, но сегодня утром я получил несколько писем и теперь ясно вижу, что нахожусь на краю гибели: на экспорт во всяком случае рассчитывать нечего. Если ближайшее время не принесет перемен, если не забрезжит надежда на мир, не будут отменены Приказы Совета и не откроются пути в Америку, то я и не знаю, откуда ждать спасения. Вокруг меня такая тьма, словно я замурован в скале! Так что с моей стороны просто нечестно делать вид, будто я могу обеспечить человеку надежный заработок.

– Пройдемся немного по саду, сегодня такая звездная ночь, – предложил мистер Йорк.

Они вышли на воздух и принялись расхаживать рядом по белой от инея площадке перед домом.

– Ну, решайте же с Фарреном, – настаивал Мур. – У вас большие фруктовые сады возле фабрики, возьмите его в садовники, он хорошо знает это дело.

– Ладно, будь по-твоему. Завтра я пошлю за ним, и мы что-нибудь придумаем. А теперь, друг мой, я вижу, тебя тревожит и твое собственное положение?

– Да. Еще один крах, который я могу отдалить, но предотвратить бессилен, и имя Мура окончательно исчезнет из коммерческого мира, а вы знаете, что у меня было самое искреннее желание выплатить все долги и полностью восстановить старую фирму.

– Деньги – вот все, что тебе нужно!

– Разумеется, но с таким же успехом можно сказать: дыхание – вот все, что нужно умершему.

– Я знаю, деньги не заводятся только оттого, что они нужны, и если бы у тебя на руках были жена и дети, как у меня, я, может быть, и считал бы твое положение безнадежным. Однако перед человеком молодым и неженатым могут открыться особые возможности; до меня доходят толки о том, что ты собираешься жениться то на одной девице, то на другой, но я не особенно им верю!

– И правильно делаете! Куда уж там! Я и не думаю о женитьбе. Я даже слова «женитьба» не могу слышать, до того это кажется мне сейчас несбыточным и нелепым. Любовь и супружество – излишняя роскошь, доступная только богатым, не задумывающимся над тем, как им прожить завтрашний день; или же, напротив – безрассудный, отчаянный шаг, последняя радость неудачника, которому уже не подняться со дна.

– Я бы на твоем месте рассудил иначе: чем падать духом, искал бы лучше хорошую жену с хорошим приданым.

– Где же я ее найду?

– А если такой случай представится, ты им воспользуешься?

– Не знаю. Это зависит от многого.

– Женился бы ты на старухе?

– Уж лучше дробить камни на мостовой!

– Я тебя понимаю. А уродливую взял бы?

– Бр-р! Уродство мне ненавистно, я поклонник красоты; юное, красивое, нежное личико радует мой взор и сердце, а унылые, грубые, мрачные лица мне отвратительны; меня привлекает мягкость, изящество, нежные краски, а грубость отталкивает. Нет, на уродливой женщине я не женюсь.

– Даже на богатой?

– Даже на осыпанной драгоценностями. Я не смог бы ни полюбить ее, ни привязаться к ней, и вскоре она стала бы мне ненавистна. Если жена окажется не в моем вкусе, она найдет во мне тирана или, что еще хуже, человека чужого и равнодушного.

– Ну, а если бы ты женился на честной девушке, богатой, с добрым нравом, но некрасивой, – неужели ты не мог бы примириться с тем, что она скуласта, что у нее большой рот и рыжие волосы?

– Нет, ни за что, говорю прямо. В жене я хочу видеть изящество и еще то, что я считаю красотой.

– И бедность, и малышей, которых ты не в состоянии прокормить и одеть, и мать их, вечно озабоченную, преждевременно увядшую, и, наконец, банкротство, унижение и тяжелую борьбу за существование до конца своих дней.

– Полно вам, Йорк!

– Если ты настроен романтически, Роберт, может быть, даже влюблен, продолжать этот разговор бесполезно.

– Я вовсе не романтичен. В моей душе нет и следа романтики так же, как в сушильнях, вон там, на поле, нет и следа сукон.

– Всегда прибегай к таким сравнениям, это в моем вкусе. И никакая любовь не заставит тебя отказаться от твоих взглядов?

– Мне кажется, я достаточно ясно высказался. Мне любить? Чепуха!

– Отлично. Если у тебя сердце и разум холодны и трезвы, почему бы тебе не воспользоваться случаем, если он представится? Так что жди и дождешься.

– Вы говорите как оракул, Йорк.

– Может быть, я в некотором роде и оракул. Правда, я ничего не обещаю и ничего не советую, но прошу тебя: не унывай, а подвернется счастливый случай – не упусти его.

– Астрономический альманах моего тезки[77]77
  Мур говорит об «Астрономическом альманахе» Фрэнсиса Мура (1657–1715?), первый номер которого вышел в 1700 году и назывался «Голос звезд» (Vox Stellarum). Как и многие издания этого рода, «Альманах» носил астрологический характер; в нем, в частности, содержались пророчества на следующий, 1701 год.


[Закрыть] не мог бы выразиться более осторожно!

– А пока твое время не пришло, ты меня не интересуешь, Роберт Мур; ты мне не родня, ты мне никто. Потеряешь ли ты или приобретешь состояние – не моя печаль! Ступай-ка домой – уже пробило десять, и мисс Гортензия, наверное, беспокоится!