Текст книги "Шерли"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА XXXIV
Домашние неурядицы

Отведав волнующего напитка, Мартин жаждал второго глотка; раз ощутив величие власти, он хотел насладиться им вновь. Мисс Хелстоун – та самая девушка, которую он всегда называл дурнушкой и чье лицо теперь днем и ночью, и во тьме и при свете солнца стояло перед его глазами, – однажды оказалась в его власти, и ему было больно думать, что это никогда больше не повторится.

Хотя Мартин еще ходил в школу, он уже был не совсем обычным школьником, а в будущем ему предстояло превратиться в весьма своеобразного человека. Несколько лет спустя он приложил все силы, чтобы переделать свою натуру и приспособиться к окружающему миру, но это ему так и не удалось, печать своеобразия осталась на нем навсегда. А пока Мартин сидел за своей партой, не слушая учителя, и обдумывал, как бы ему продолжить начавшийся роман; он еще не знал, что большинство таких романов не идет далее первого или самое большее второго шага! Всю субботу после полудня провел он в лесу с книгой волшебных легенд и той, другой, еще не написанной книгой, созданной его воображением.

Канун воскресенья никогда не вызывал у Мартина благочестивых чувств. Его отец и мать, хотя и отрицали свою принадлежность к господствующей англиканской церкви, но тем не менее каждое воскресенье заполняли вместе со всем своим цветущим семейством вместительную скамью в брайерфилдской церкви. В теории мистер Йорк ставил все церкви и все секты на одну доску; миссис Йорк отдавала пальму первенства квакерам и моравским братьям, ибо те наиболее достойно несли терновый венец смирения. Однако никто из них и не помышлял вступить в какую-либо секту.

Как я уже сказала, Мартин недолюбливал воскресенье, потому что утренняя служба тянулась очень долго, а проповедь обычно приходилась ему не по вкусу. Однако сейчас мечты открыли ему незнакомое дотоле очарование предстоящего воскресного дня.

В воскресенье была уже настоящая зима. Намело такие сугробы, что за завтраком миссис Йорк решила не пускать детей в церковь. Пусть лучше посидят тихонько часа два в малой гостиной, а Роза и Мартин по очереди почитают им проповеди – разумеется, проповеди пророка и реформатора Джона Весли, которого и миссис и мистер Йорк весьма уважали.

– Роза может делать что хочет, – сказал Мартин, не отрывая глаз от книги, которую он, по привычке, сохранившейся на всю жизнь, читал во время еды.

– Роза будет делать, что велят, и Мартин тоже, – заметила миссис Йорк.

– Я иду в церковь.

Сказано это было с несокрушимым спокойствием истинного Йорка, который знает, чего хочет, и знает, что своего добьется, а если встретится с непреодолимым препятствием и если не будет иного выхода, скорее погибнет, но ни за что не сдастся.

– Погода не подходящая, – вмешался отец.

Ответа на последовало. Не отрываясь от книги, Мартин медленно доедал хлеб, запивая его молоком.

– Мартин терпеть не может церковь, но слушаться старших ему, видно, еще неприятнее, – сказала миссис Йорк.

– Значит, по-вашему, я одержим духом противоречия?

– Конечно!

– Вовсе нет!

– Тогда в чем же дело?

– Причин слишком много, и они слишком сложны. Чтобы все объяснить, мне пришлось бы раскрыть перед вами все тайны моей души.

– Нет, вы послушайте, послушайте его! – воскликнул мистер Йорк. – Я должен сделать этого парня адвокатом. У него природный дар: он будет жить за счет своего языка. Эстер, твой третий сын должен стать адвокатом: у него для этого все данные – наглость, самомнение и способность говорить, говорить и говорить без конца!

– Роза, передай мне, пожалуйста, хлеба, – с глубокой невозмутимостью, спокойно, даже флегматично попросил Мартин. От природы у него был низкий, выразительный голос, который в трудные минуты становился почти неслышным, как женский шепот; чем непреклоннее был Мартин, тем печальнее и нежнее звучала его речь.

Мартин позвонил и ласково попросил принести ему зимние башмаки.

– Мартин, – убеждал отец, – вся дорога в сугробах, пробиться даже взрослому нелегко. Однако, – продолжал он, видя, что Мартин поднялся при звуке церковного колокола, – если уж ты так упрям, на сей раз я не стану тебе мешать. Иди, но доберись до церкви во что бы то ни стало! Пусть снежные вихри наметают сугробы и преграждают тебе путь! Иди сквозь метель, скользи по голому льду, если не хочешь сидеть в тепле у камина.

Мартин спокойно накинул плащ, обернул шею шарфом, надвинул шапку и уверенно вышел на улицу.

– У отца гораздо больше здравого смысла, чем у матери, – проговорил он. – Как женщинам не хватает ума! Они бьют тебя по самому больному месту, воображая, что долбят бесчувственный камень.

Мартин пришел в церковь слишком рано.

– Теперь, если непогода испугает ее, – а сейчас настоящая декабрьская метель, – или если миссис Прайор запретит ей выйти и я ее не увижу после всех этих неприятностей, я обижусь по-настоящему. Буря или метель, град или снег, она должна прийти, и если ее ум соответствует ее глазам и красоте лица, она обязательно придет, придет, чтобы встретиться со мной, так же как я пришел сюда в надежде увидеть ее. Ведь хочет же она услышать хоть слово о своем чертовом возлюбленном, так же как я хочу вкусить то, в чем, по-моему, заключен весь смысл жизни, вся ее суть. Жить без приключении для меня все равно, что пить выдохшееся пиво вместо шампанского.

Мартин огляделся. В холодной и тихой церкви не было никого, кроме одинокой старухи. Перезвон колоколов стих, еще звучал только один колокол, и под его гул пожилые прихожане один за другим смиренно занимали свободные места. Лишь самые убогие, самые старые и самые бедные остаются верны матери-церкви в любую непогоду; так и в это вьюжное утро у церкви не было ни одного экипажа, все состоятельные семейства предпочли остаться дома, передние мягкие скамьи с подушками пустовали, и только на голых дубовых сиденьях кое-где разместились седые старики, старухи да несчастные бедняки.

– Я буду презирать ее, если она не придет, – свирепо пробормотал Мартин.

Широкополая шляпа священника показалась в дверях: мистер Хелстоун и его причетник вошли в церковь. Звон прекратился, священник взошел на кафедру, двери закрылись, и служба началась. Скамья, отведенная для обитателей дома мистера Хелстоуна, была пуста: Каролина не пришла, и Мартин презирал ее от души.

– Никчемная дрянь! Пустышка! Вздорная болтунья! Тщеславная, слабовольная, ограниченная, как и все девицы!

Такова была его молитва.

– И ничуть она не похожа на портрет у нас в столовой: глаза не так велики и выразительны, и нос не греческий, и в устах нет того очарования, которое, я думал, рассеет мои угрюмые мысли, избавит меня от ужасной хандры. Что же она такое? Тощая спичка, кукла, безделушка, одним словом – девица!

Юный циник был так поглощен своими мыслями, что забыл в надлежащий момент подняться с колен и все еще оставался в благочестиво-смиренной позе, когда литания окончилась и прозвучал первый псалом. Этот промах расстроил его еще больше, и Мартин вскочил на ноги красный как рак, ибо был чувствительнее самой застенчивой девицы. А тут еще в довершение всего двери церкви приоткрылись и раздался топот сотни маленьких ног: в боковые приделы торопливо хлынули ученики воскресной школы. В Брайерфилде было принято зимой держать детей в теплом помещении и водить в церковь только перед причастием и проповедью.

Сначала рассадили самых младших, и только когда все мальчики и девочки были устроены, когда под нарастающие звуки органа голоса хора и прихожан слились в священном песнопении, в церковь, завершая процессию, неторопливо вошли взрослые ученицы. Их учительница, проследив за тем, как они расселись, направилась к скамье, предназначенной для семьи мистера Хелстоуна. Серый с розовым отливом плащ и маленькая бобровая шапочка были знакомы Мартину. Именно этот костюм он так жаждал увидеть. Буря не преградила путь мисс Хелстоун. В конце концов она все-таки пришла! Вероятно, Мартин поведал свою радость псалтырю; во всяком случае он сразу же прикрыл им лицо и просидел так минуты две. Впрочем, еще прежде чем закончилась проповедь, поведение мисс Хелстоун снова его разозлило. Она ни разу не взглянула в его сторону, ему не удалось уловить ни одного ее взгляда.

«Если она не желает меня замечать, – подумал он, – и хочет показать, что я для нее не существую, тогда она еще хуже, еще лживее, чем я думал. Неужели она пришла сюда только ради этих ягнят, а не ради меня или этого долговязого скелета Мура?»

Проповедь окончилась, священник благословил прихожан, церковь опустела, а Каролина так и не подошла к нему.

Только теперь, на обратном пути, Мартин почувствовал, как секут лицо снежные вихри и как холоден восточный ветер. Кратчайшая дорога к дому вела через огороженные поля, протоптанной тропинки там не было, и идти напрямик было рискованно. Однако это не беспокоило Мартина, и он выбрал именно кратчайший путь. Около второй ограды росло несколько деревьев. Но что это за зонтик виднеется там? Да, какой-то зонтик с явным трудом держится против ветра, а за ним развевается знакомый розовато-серый плащ.

Мартин ухмыльнулся, карабкаясь по заснеженному склону, сейчас такому же крутому, как обрывы близ вершины Этны. Неповторимое выражение появилось у него на лице, когда он, дойдя до изгороди, спокойно устроился рядом с Каролиной и таким образом открыл переговоры, которые – будь его воля продолжались бы до бесконечности.

– Я думаю, вам лучше обменять миссис Прайор на меня.

– Я не знала, по какой дороге вы пойдете, Мартин, но решила рискнуть. В церкви или в церковной ограде никогда не поговоришь спокойно.

– Вы согласны отдать моей матери миссис Прайор, а меня взять на ее место?

– Не понимаю, что это миссис Прайор засела у вас в голове?

– Вы называете ее «мамой», не так ли?

– Она и есть моя мать.

– Невероятно, чтобы такая неумелая, такая беспечная женщина была матерью! Я был бы в десять раз лучше ее. Можете смеяться, не имею ничего против. Ненавижу плохие зубы, но ваши просто прелесть, как жемчужное ожерелье, где все жемчужины превосходны и к тому же подобраны одна к одной.

– Что с вами, Мартин? Я думала, Йорки никогда не делают комплиментов!

– До сих пор не делали, вплоть до последнего поколения, ко я чувствую, что мне суждено вывести новую породу Йорков. Мне порядком надоели мои предки; наша родословная уходит на четыре столетия в глубь веков; есть целое предание о Хайраме, сыне Хайрама, который был сыном Сэмюэля, сына Джона, который был сыном Зеруббабеля Йорка, и все они, начиная с Зеруббабеля и кончая последним Хайрамом, были точно такими же, как мой отец. До них был еще Годфри. У нас есть его портрет, он висит в спальне Мура. Годфри похож на меня. О его характере мы ничего не знаем, но я уверен, что он сильно отличался от своих потомков. У Годфри темные, длинные, вьющиеся волосы, одет он тщательно и изысканно. Я уже сказал, что он похож на меня, и мне нет нужды добавлять, что Годфри был красавцем.

– Вы вовсе не красавец, Мартин.

– Пока нет, но дайте срок – придет и мое время. С этого дня я намерен развивать и совершенствовать свои способности, и мы еще посмотрим…

– Вы очень странный, непонятный мальчик, Мартин, но только не воображайте, что когда-нибудь вы станете красавцем, это вам не удастся.

– Я все же хочу попытаться. Однако мы говорили о миссис Прайор. Разве может настоящая мать спокойно отпустить дочь из дому в такую непогоду? Это совершенно противоестественно. Моя мамочка пришла в такую ярость, когда я решил отправиться в церковь, что едва не запустила в меня кухонной щеткой. Мамаша очень, очень беспокоилась обо мне, но боюсь, я оказался слишком упрямым и пошел, несмотря ни на что.

– Чтобы встретиться со мной?

– Разумеется, для чего же еще? Больше всего я боялся, что снег помешает вам. Вы не представляете, как я обрадовался, увидев вас на церковной скамье!

– Я пришла исполнить свой долг и подать прихожанам хороший пример. Итак, вы заупрямились, не правда ли? Хотела бы я посмотреть, как это бывает. Но, окажись вы в моей власти, вам пришлось бы слушаться. Отдайте-ка мне мой зонтик! У меня нет ни минуты, меня ждут к обеду.

– Меня тоже. По воскресеньям у нас всегда горячий обед, а сегодня будет жареный гусь, рисовый пудинг и пирог с яблоками. Я всегда ухитряюсь узнать все заранее, а эти блюда люблю больше всего. Но, если хотите, я ими пожертвую.

– У нас на обед только холодное. По воскресеньям мой дядя не разрешает без нужды разводить стряпню. Однако я должна вернуться: если я запоздаю, дома будут волноваться.

– Ну и что? То же самое произойдет и в Брайермейнсе! Мне кажется, я уже слышу, как отец посылает мастера и пятерых красильщиков во все стороны искать в снегу тело своего блудного сына и как моя мать раскаивается в своих многочисленных неправедных поступках по отношению ко мне, – это когда меня уже нет в живых!

– Мартин, как себя чувствует мистер Мур?

– Вот ради чего вы пришли, – только ради этого вопроса!

– Не томите, отвечайте скорее.

– Черт бы его побрал! Ему не стало хуже, но с ним обходятся так же дурно, как если бы он томился за решеткой в одиночном заключении. Они хотят сделать из него либо сумасшедшего, либо маньяка и установить над ним опеку. Эта Хорсфолл морит его голодом. Вы сами видели, как он отощал.

– В тот день вы были очень добры, Мартин.

– В какой день? Я всегда добр и служу примером для других.

– Когда же вы снова будете таким?

– Вижу, чего вы хотите, но не гладьте меня по шерстке, я вам не котенок.

– Но это нужно сделать. Это доброе дело, и оно совершенно необходимо.

– Какая вы бойкая! Вспомните, я тогда сам все устроил по своей доброй воле.

– И вы снова это сделаете.

– И не подумаю. Слишком много хлопот, а я дорожу своим покоем.

– Мартин, мистер Мур хочет меня видеть, и я хочу видеть его.

– Возможно, – холодно заметил Мартин.

– Очень нехорошо со стороны вашей маменьки не пускать к мистеру Муру его друзей…

– Скажите ей об этом сами!

– Его родственников…

– Пойдите и убедите ее!

– Вы же знаете, из этого ничего не выйдет. Но я не отступлюсь. Я все равно его увижу. Если вы не желаете мне помочь, я обойдусь без вашей помощи.

– Действуйте! Нет ничего лучше, как полагаться только на свои силы, зависеть только от самого себя.

– Я вижу, вы стараетесь меня обидеть, но сейчас мне некогда вас уговаривать. До свиданья.

И Каролина зашагала прочь, закрыв зонтик, – удерживать его против ветра она не могла.

«Пожалуй, она не пуста и вовсе не так уж ограниченна, – подумал Мартин. – Хотел бы я посмотреть, как она обойдется без моей помощи! Впрочем, ради пятиминутной беседы с этим Муром она, кажется, готова пройти сквозь огонь и воду, а не то что через метель. Вот теперь я считаю, что утро было удачным: разочарование в начале только помогло скоротать время, а когда она наконец явилась, мои опасения и приступы злости сделали короткую беседу с ней еще приятнее. Она надеялась сразу же уговорить меня, но за один раз это ей не удастся. Ей придется просить снова и снова! Я еще помучу ее в свое удовольствие, она еще у меня поплачет. Пускай! Я хочу узнать, как далеко она зайдет, что сделает и на что отважится, чтобы добиться своего. Все-таки странно, что одно человеческое существо может столько думать о другом, как Каролина о Муре. Однако пора домой. Очень есть хочется, – должно быть, уже время обеда. Интересно, поспею я к гусю и кому достанется сегодня самый большой кусок яблочного пирога, мне или Мэттью?»

ГЛАВА XXXV,
в которой дело продвигается, но не намного

Задумано было хорошо! Для собственного удовольствия Мартин затеял весьма искусную интригу. Однако и гораздо более умудренным годами и опытом интриганам часто приходится видеть, как судьба, эта беспощадная хозяйка, сметает своей могучей рукой паутину их самых искусных замыслов. В данном случае все планы Мартина разбились о непоколебимую стойкость и волю Мура.

Мур собрался с силами и восстал против деспотизма миссис Хорсфолл. Каждое утро он изумлял эту матрону новыми причудами. Прежде всего он снял с нее обязанности камердинера и впредь пожелал одеваться сам. Затем он отказался от кофе, который она приносила ему по утрам, и захотел завтракать вместе со всеми. В конце концов он вовсе запретил ей входить в свою комнату и в тот же день сам выглянул было на улицу под дружные вопли всех женщин в доме. А на следующее утро он пошел с мистером Йорком в его контору и попросил послать в трактир за каретой. Мур сказал, что хочет сегодня же вернуться домой, в лощину. Вместо того чтобы воспротивиться, Йорк его поддержал, хотя миссис Йорк утверждала, что этот поступок погубит Мура. Когда карета прибыла, Мур без лишних слов вынул кошелек, и звон монет заменил слугам и миссис Хорсфолл звук благодарственных речей. Сиделка прекрасно поняла и полностью одобрила этот язык, вознаградивший ее за все неприятности. Она и ее пациент расстались лучшими друзьями.

Ублаготворив обитателей кухни, Мур отправился в гостиную; теперь ему предстояла куда более трудная задача – умиротворить миссис Йорк. Хозяйка дома была глубоко уязвлена его поступком, ее обуревали мрачные мысли о глубине человеческой неблагодарности. Мур подошел к ее креслу и наклонился над ней так, что ей волей-неволей пришлось на него взглянуть, хотя бы для того, чтобы отослать его прочь. Бледное, похудевшее лицо Мура было все еще красиво, а улыбка, светившаяся в его запавших глазах, – ибо он в этот миг улыбался, – придавала ему выражение своеобразной суровой нежности.

– Прощайте, – сказал он, и при этих словах улыбка, промелькнув, растаяла на его лице Мур уже не владел, как прежде, своими чувствами и был настолько слаб, что не мог скрыть даже малейшего волнения.

– Почему вы нас покидаете? – спросила она. – Мы бы сделали все на свете, только бы вы побыли здесь, пока не окрепнете.

– Прощайте, – повторил он и добавил: – Вы были для меня матерью; обнимите же вашего своенравного сына!

По иноземному обычаю, – ведь Мур и был иностранцем, – он подставил ей сначала одну, затем другую щеку, и она поцеловала его.

– Как много хлопот и волнений я вам доставил, – пробормотал он.

– Больше всего вы беспокоите меня сейчас, упрямый человек, – прозвучало в ответ. – Ну кто будет ухаживать за вами в лощине? Ведь ваша сестрица Гортензия разбирается в таких вещах не лучше малого ребенка.

– И слава Богу; за мной здесь столько ухаживали, что мне этого хватит на всю жизнь.

Тут в комнату вошли девочки: плачущая Джесси и спокойная, но помрачневшая Роза. Мур вывел их в прихожую, чтобы успокоить, приласкать и расцеловать на прощание. Он знал, что их мать не выносит, когда при ней ласкают кого-нибудь, и сочла бы для себя обидой, если бы он на ее глазах погладил даже котенка.

Мальчики стояли возле кареты, когда Мур садился в нее, но с ними он не попрощался, а лишь сказал Йорку:

– Ну вот, наконец вы от меня избавились. Этот выстрел принес вам столько беспокойства: он превратил Брайермейнс в настоящий госпиталь. Теперь приезжайте вы, навестите меня в моем доме.

Мур поднял стекло, и карета покатила прочь. Через полчаса он вышел из нее у калитки своего сада. Расплатившись с возницей и отослав экипаж, Мур на мгновение прислонился к калитке, чтобы перевести дух и собраться с мыслями.

«Полгода назад, когда я выходил отсюда, меня обуревали гордыня, гнев и боль обманутых ожидании, – думал он. – Теперь я возвращаюсь опечаленным, но более благоразумным, ослабевшим, но не отчаявшимся. Меня ждет холодная, серая, хотя и спокойная жизнь, в которой мне почти не на что надеяться, но зато и бояться нечего. Рабский ужас перед всяческими затруднениями покинул меня. Пусть случится самое худшее: я смогу честно зарабатывать себе на жизнь, как Джо Скотт, и пусть это нелегко, но никакого унижения тут нет. Прежде я думал, что разориться – значит, потерять свою честь. Теперь не то: я понял, в чем разница. Да, разорение – это несчастье, но к нему я готов и знаю, когда оно произойдет, потому что сам все рассчитал. Я даже могу отсрочить его на полгода, но не более. Если к тому времени положение изменится, – что мало вероятно, – и если наша торговля освободится от оков, которые она сейчас не в силах сбросить, – что еще невероятнее, – я смог бы еще выйти победителем в этой изнурительной схватке. Боже мой! Чего бы я не сделал ради этого! Но к чему несбыточные мечты? Надо смотреть на вещи трезво. Разорение неизбежно, и топор уже у корней древа моего состояния. Я спасу хотя бы один его живой побег, пересеку океан и посажу его в лесах Америки. Луи не оставит меня, но поедет ли с нами еще кто-нибудь? Этого я не знаю и не имею права спрашивать».

Мур вошел в дом.

Смеркалось. На небе, затянутом густыми серыми облаками, не было видно ни звезд, ни луны. Землю покрыла изморозь, фабричный пруд был скован льдом, лощина погрузилась в тишину. В доме уже было темно; лишь в гостиной Сара разожгла камин и теперь на кухне приготовляла чай.

– Ах, Гортензия, – сказал Мур, когда его сестра вскочила, чтобы помочь ему снять плащ. – Как я рад, что вернулся домой!

Гортензия не обратила внимания на то новое, что прозвучало в словах ее брата, который раньше никогда не называл лощину своим домом. Прежде Мур не чувствовал себя спокойно под защитой его стен, ему казалось, что они только стесняют его. Но Гортензию радовало все, что доставляет удовольствие брату, и она сказала ему об этом.

Муру не сиделось. Он подошел к окну, затем вернулся камину.

– Гортензия!

– Что, дорогой?

– Эта маленькая гостиная выглядит такой чистой и милой, сегодня здесь как-то необыкновенно светло.

– Так оно и есть. Пока тебя не было, я тут приказала вычистить и прибрать весь дом.

– Сестрица, может быть, в честь моего возвращения ты пригласишь кого-нибудь к чаю? Хотя бы для того, чтобы показать, каким уютным и нарядным стал этот маленький уголок.

– Пожалуй. Если бы не было так поздно, я могла бы послать за мисс Мэнн.

– Ну что ты, стоит ли беспокоить добрейшую мисс Мэнн в такое время. К тому же и на дворе слишком холодно.

– Как ты внимателен, дорогой Жерар! Хорошо, отложим это на другой день.

– И все же мне очень хочется видеть кого-нибудь именно сегодня. Давай пригласим спокойную гостью, чье общество было бы приятно и тебе и мне.

– Мисс Эйнли?

– Говорят, это превосходная особа, но она живет слишком далеко. Попроси лучше Гарри Скотта сходить к мистеру Хелстоуну. Пусть пригласит от твоего имени Каролину провести этот вечер у нас.

– Не лучше ли завтра, дорогой?

– Мне бы хотелось, чтобы она сегодня же увидела эту комнату: ее опрятность, ее тихий уют так красноречиво говорят о твоих заботах.

– Для нее это может послужить хорошим примером.

– И может и должно. Пусть непременно придет.

Мур вышел в кухню.

– Сара, подождите с чаем еще полчаса, – сказал он и поручил ей послать Гарри Скотта в дом священника с наскоро написанной запиской, адресованной мисс Хелстоун.

Сара только начинала беспокоиться, как бы не пригорели на плите ломтики хлеба, когда посланный вернулся, а вместе с ним и гостья.

Каролина прошла через кухню, спокойно поднялась наверх, чтобы оставить там шубку и капор, и, аккуратно пригладив свои чудесные локоны, так же спокойно спустилась вниз. Ее элегантное платье из тонкой шерсти и изящный воротничок были безупречно свежи, в руках она держала маленькую рабочую сумочку. По дороге Каролина задержалась, чтобы перекинуться несколькими словами с Сарой, поглядеть на нового пятнистого котенка, игравшего у кухонной плиты, и поговорить с канарейкой, которую испугала внезапная вспышка пламени в очаге. Только после этого она направилась в гостиную.

Обмен учтивыми поклонами и дружескими приветствиями прошел весьма непринужденно, как и положено при встрече родственников. По комнате подобно тонкому аромату разлилась атмосфера душевной теплоты. Только что зажженная лампа ярко светила, чайник весело мурлыкал на подносе.

– Я так рад, что вернулся домой, – повторил Мур.

Они расселись вокруг стола. Беседой завладела Гортензия. Она поздравила Каролину с выздоровлением, заметила, что щечки ее округлились и на них вновь играет румянец. Гортензия была права. В облике мисс Хелстоун произошла явная перемена: уныние, страх и безнадежность исчезли, тоска и грусть уже не снедали ее. Каролина походила на человека, испытывающего сладость душевного спокойствия и парящего на крыльях надежды.

После чая Гортензия ушла наверх. Уже целый месяц она не перетряхивала содержимое своих комодов, и ею овладело непреодолимое желание заняться этим делом именно сейчас. Теперь нитью разговора завладела Каролина. Она поддерживала беседу легко, с необыкновенным искусством. Эта легкость и изящество придавали обаяние самым обыденным темам. Что-то новое звучало в ее всегда мелодичном голосе, приятно поражая и чаруя собеседника. Необычайная подвижность лица придавала ее речи особую живость и выразительность.

– Каролина, у вас такой вид, словно вы услышали хорошую новость, сказал Мур, несколько минут не отрывавший от нее пристального взгляда.

– В самом деле?

– Я послал за вами сегодня, чтобы хоть немного приободриться, но вы подняли мое настроение гораздо больше, чем я рассчитывал.

– Очень рада. Я в самом деле так благотворно действую на вас?

– Ваше присутствие озаряет все вокруг, ваши движения плавны, ваш голос, как музыка.

– Мне хорошо оттого, что я снова здесь.

– Да, здесь хорошо, я это особенно чувствую. К тому же видеть здоровый румянец на ваших щечках и надежду, светящуюся в ваших глазках, само по себе большое удовольствие! Однако что это за надежда, Кэри, в чем причина такой радости?

– Во-первых, эту радость принесла мне матушка. Я очень люблю ее, и она любит меня. Долго и нежно выхаживала она меня, а теперь, когда ее заботы поставили меня на ноги, я могу весь день быть с нею. Настал мой черед ухаживать за ней, и я стараюсь ухаживать как можно лучше, и как горничная и как родная дочь. Вы бы посмеялись надо мной, узнав, с каким удовольствием я крою и шью ей платья. Знаете, Роберт, она сейчас так мило выглядит, и я не хочу, чтобы она носила старомодные платья. И беседовать с ней – наслаждение. Она очень умна, наблюдательна, хорошо знает людей и судит обо всем так здраво. С каждым днем я узнаю ее все лучше и все больше проникаюсь к ней любовью и уважением.

– Вы с таким жаром говорите о вашей матушке, Кэри, что старушке можно позавидовать.

– Она вовсе не стара, Роберт!

– В таком случае позавидуем юной леди.

– У нее нет таких претензий.

– Ладно, оставим ее возраст в покое. Но вы говорили, что матушка первая причина вашего счастья, а где же вторая?

– Я рада, что вам лучше.

– А еще?

– Рада, что мы друзья.

– Вы и я?

– Да. Было время, когда я думала, что все это ушло безвозвратно.

– Кэри, когда-нибудь я расскажу вам о себе одну вещь, которая не делает мне чести и потому вряд ли вам понравится.

– Ах! Пожалуйста, не надо! Я не могу плохо думать о вас.

– А я не могу перенести мысли, что вы думаете обо мне лучше, чем я заслуживаю.

– Но мне уже наполовину известен ваш секрет. Мне даже кажется, я знаю все.

– Ничего вы не знаете.

– По-моему, знаю.

– Кого еще это касается, кроме меня?

Она покраснела, замялась и промолчала.

– Говорите, Кэри! Кого еще?

Она попыталась произнести чье-то имя и не смогла.

– Скажите! Сейчас мы одни, будьте же откровенны!

– А если я ошибусь?

– Я вас прощу. Шепните мне, Кэри.

Он приблизил ухо к ее губам, но она все еще не хотела или не могла сказать. Видя, однако, что Мур ждет и что он твердо решил услышать хоть что-нибудь, она наконец проговорила:

– С неделю тому назад мисс Килдар провела у нас целый день. Вечером поднялся сильный ветер, и мы уговорили ее остаться ночевать.

– И вы вместе завивали локоны?

– Откуда вы это знаете?

– А потом вы болтали, и она сказала вам…

– Это было вовсе не тогда, когда мы завивали локоны, так что вы не так проницательны, как воображаете. Кроме того, она мне ничего не рассказала.

– Потом вы легли спать вместе?

– Да, мы ночевали в одной комнате и в одной постели, но мы почти не спали и проговорили всю ночь напролет.

– Я был в этом уверен. И тогда-то вы узнали обо всем. Что ж, тем хуже. Я бы предпочел, чтобы вы услышали это от меня самого.

– Вы заблуждаетесь, она не говорила мне того, что вы подозреваете. Не в ее натуре распространяться о подобных вещах. Я лишь кое-что поняла из ее слов, кое о чем до меня дошли слухи, а об остальном я догадалась сама!

– Но если она не сказала вам, что я хотел жениться на ней ради денег и что она с возмущением и презрением отказала мне, – вам нечего вздрагивать и краснеть, а тем более колоть иголкой ваши трепещущие пальцы: все это чистая правда, нравится вам она или нет. Если же не это было предметом ее откровений, так о чем вы толковали? Вы сказали, что проговорили всю ночь напролет – о чем же?

– О разных разностях, о которых мы раньше никогда не говорили всерьез, хотя уже были близкими подругами. Надеюсь, вы не рассчитываете, что я вам о них расскажу?

– Да, да, Кэри, вы расскажете! Вы сами говорили, что мы с вами друзья, а друзья не должны ничего скрывать друг от друга.

– Но вы уверены, что не проговоритесь?

– Совершенно уверен.

– Даже Луи?

– Даже Луи. Вы думаете, его интересуют ваши секреты?

– Роберт, если бы вы знали, какое Шерли удивительное, какое великодушное создание!

– Допускаю. В ней, должно быть, сочетаются всевозможные странности и всевозможные достоинства.

– Ее чувства запрятаны глубоко, но когда они помимо воли прорываются подобно мощному потоку, то, по-моему, ею нельзя не восхищаться и не любить ее.

– А вы видели это зрелище?

– Да. Глубокой ночью, когда в доме все уснуло и лишь сияние звезд да холодный отблеск снега наполняли нашу комнату, Шерли открыла мне свое сердце.

– Свое сердце? Вы думаете, она в самом деле раскрыла его перед вами?

– Да.

– Каково же оно?

– Святое, как алтарь, чистое, как снег, горячее, как пламя, и сильное, сильнее смерти!

– Но может ли она полюбить? Скажите мне.

– А вы как думаете?

– До сих пор она не полюбила никого из тех, кто любил ее.

– Кто же ее любил?

Мур назвал целый список джентльменов, закончив сэром Филиппом Наннли.

– Да, из них она никого не полюбила.

– Хотя кое-кто из них был вполне достоин любви.

– Любви другой женщины, но не Шерли.

– Чем же она лучше других?

– Ее ни с кем нельзя сравнивать, а жениться на ней даже опасно, во всяком случае рискованно.

– Представляю…

– Она говорила о вас…

– Вот видите! Но ведь вы как будто это отрицали?

– Она говорила совсем не то, что вы думаете. Я сама спросила ее: мне хотелось узнать, какого она о вас мнения или, вернее, как она к вам относится. Я давно ждала такого разговора. Мне необходимо было это знать.

– И мне тоже! Но говорите! Верно, она обо мне самого плохого мнения и презирает меня?