Текст книги "Шерли"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА XXVII
Первый «синий чулок»

Характерами мисс Килдар и ее дядя никогда не сходились, да и не могли сойтись. Он был раздражителен, а она – чувствительна, он был деспотичен, а она – свободолюбива, он был практичен и обыкновенен, а она – пожалуй, скорее романтична.

Мистер Симпсон приехал в Йоркшир не для собственного удовольствия: у него была заранее намеченная задача, которую он намеревался разрешить самым добросовестным образом. Ему не терпелось выдать свою племянницу замуж, то есть подыскать ей приличную партию, вверить ее заботам подходящего мужа и засим умыть руки.

К сожалению, слова «приличный» и «подходящий» дядя и Шерли с самого ее детства понимали по-разному. Она с ним никогда не соглашалась, и сомнительно было, чтобы она согласилась на этот раз, когда ей предстояло принять самое важное решение в своей жизни.

Разговор, от которого все зависело, не заставил себя ждать. Мистер Уинн по всем правилам попросил руки Шерли для своего сына Сэмюэля Фоутропа Уинна.

– Партия замечательная! Лучшего мужа и желать нельзя! – высказался мистер Симпсон. – Именье не заложено, доход хороший, связи самые наилучшие и быть посему!

Он призвал племянницу в дубовую гостиную, запер дверь, сообщил ей о лестном предложении, высказал свое мнение и потребовал ее согласия.

Ответ поразил его.

– Нет! Я не выйду замуж за Сэмюэля Фоутропа Уинна.

– Но почему? Какая причина? Чем он вам не нравится? По-моему, он вам самая подходящая партия!

Бледная как мрамор камина за ее спиной, Шерли вся горела внутренним огнем: глаза ее метали молнии, зрачки расширились, в них не было и тени улыбки.

– Разрешите спросить, почему это он мне подходящая партия?

– У него вдвое больше денег и вдвое больше здравого смысла при такой же родовитости и при таких же связях!

– Пусть будет хоть в десять раз богаче – ему не дождаться моей любви!

– Но почему? Какие у вас возражения?

– Хотя бы потому, что до сих пор он был пошлым распутником. Вот вам первая причина для отказа.

– Мисс Килдар! Вы меня изумляете!

– Одно это ставит его много ниже меня. Разум его столь скуден, что я не могу даже говорить о нем всерьез, – вот вам второй камень преткновения; взгляды его узки, чувства низки, вкусы грубы, манеры вульгарны!

– Это всеми уважаемый богатый человек. Отказывать ему – слишком большая самонадеянность с вашей стороны!

– И все же я ему решительно отказываю. И прошу вас больше не говорить об этом, – я не желаю о нем слышать!

– Вы что, вообще не собираетесь замуж? Хотите остаться старой девой?

– Кто вам дал право задавать мне такие вопросы?

– Простите, но, может быть, вы ждете принца или еще какого-нибудь знатного вельможу?

– Вряд ли найдется принц, которому я отдала бы свою руку.

– И того не легче! Если бы это было у вас в роду, я бы подумал, что вы просто не в себе. Ваши причуды и спесь граничат с безумием!

– Возможно. Если бы вы мне позволили договорить, вы бы, наверное, убедились в этом окончательно.

– Я ничего другого и не ждал! Невозможная, сумасбродная девчонка! Подумайте, о чем вы говорите! Надеюсь, вы не опозорите наше имя неравным браком?

– Наше имя? Разве мое имя Симпсон?

– И слава Богу, что нет. Но берегитесь! Со мной шутки плохи!

– А что вы мне сделаете, даже если мой выбор вам не понравится? Разве закон и здравый смысл на вашей стороне?

– Одумайтесь! Поостерегитесь! – заклинал мистер Симпсон дрожащим голосом, грозя Шерли пальцем.

– Чего мне остерегаться? Ведь у вас нет надо мной никакой власти! Чего я должна бояться?

– Будьте осторожны, говорю вам!

– О, я буду очень осторожна, мистер Симпсон. Я выйду замуж только за того, кто достоин уважения, восхищения и – любви.

– Совершеннейшая чепуха! Женщине не пристало так говорить.

– Да, любви! Сначала я должна полюбить всем сердцем. Знаю, для вас я говорю на неведомом языке, но мне безразлично, поймете вы меня или не поймете.

– А если вы влюбитесь в какого-нибудь бродягу-побирушку?

– Я никогда не полюблю побирушку. Попрошайничество не заслуживает уважения.

– А если это будет какой-нибудь писаришка, актеришка, театральный сочинитель или – не дай Бог!..

– Смелее, мистер Симпсон! Или – не дай Бог! – кто?

– Жалкий бумагомаратель или какой-нибудь плаксивый художник-голодранец…

– Плаксы и жалкие голодранцы не в моем вкусе. Что же до литераторов и художников, то они мне по душе. Тем более не понимаю, что может быть общего между мной и Фоутропом Уинном! Он не способен нацарапать простой записки без ошибок, читает только спортивные газеты, – более тупого олуха еще не было в школах Стилбро!

– Боже, и это говорит женщина! – простонал мистер Симпсон, возводя очи горе и всплескивая руками. – Боже правый, до чего она еще дойдет?!

– Во всяком случае, не до алтаря об руку с Сэмом Уинном!

– До чего она дойдет?! Зачем нет у нас более строгих законов, чтобы я мог заставить ее прислушаться к голосу разума!

– Утешьтесь, дядя. Даже если бы в Англии были крепостные, а вы были царем, все равно вам не удалось бы заставить меня согласиться на этот брак. Я сама напишу мистеру Уинну. Можете об этом деле больше не беспокоиться.

* * *

Говорят, что судьба изменчива, однако порой, словно из каприза, она начинает упорствовать, и тогда события повторяются с досадным постоянством.

Оказалось, что будущее мисс Килдар, – или будущее ее состояния, взволновало в те дни всю округу и заинтересовало людей, от которых Шерли этого никак не ожидала. Вслед за предложением мистера Уинна последовало не менее трех новых, и все более или менее приемлемые. Каждый раз мистер Симпсон настаивал, чтобы она сделала выбор, и каждый раз Шерли отказывала женихам. А между тем это были люди весьма достойные и весьма состоятельные. Теперь уже не только дядя, но и многие другие спрашивали Шерли, чего она, собственно, хочет, какого принца ждет и откуда у нее вдруг такая разборчивость.

Наконец сплетники решили, что им удалось найти ключ к загадке. Дядя тотчас поверил слухам. Кроме того, одно событие показало ему племянницу в совершенно ином свете, и его отношение к ней полностью изменилось.

Им обоим давно уже было тесно под одной крышей, – даже сладкоречивая тетушка не могла их примирить, а сестры Симпсон буквально холодели при каждой новой стычке. Теперь Гертруда и Изабелла часами шептались у себя в спальне; когда же им случалось остаться лицом к лицу со своей дерзкой кузиной, обе начинали дрожать от страха. Но вскоре, как уже было сказано, произошло событие, которое все изменило: мистер Симпсон утихомирился, и семейство его тоже успокоилось.

Мы уже упоминали о поместье Наннли, о его старой церкви и монастырских развалинах среди леса. Здесь также был свой господский дом, который назывался Прайори – «Аббатство», дом старый, обширный и поистине благородный. Ни Брайерфилд, ни Уинбери не могли похвастаться таким домом, а тем более таким хозяином, ибо владелец этой усадьбы был настоящий баронет. Впрочем, в течение ряда лет владельцем он был только юридически, потому что до сих пор жил где-то в отдаленном графстве и в йоркширской усадьбе его просто не знали.

Мисс Килдар познакомилась с сэром Филиппом Наннли на модном курорте Клифбридж, где она отдыхала с семейством Симпсонов. Они часто встречались то на купанье, то на прибрежных скалах, а иногда и на местных балах. Сэр Филипп казался человеком одиноким, и в обращении он был настолько прост, что порой выглядел даже нелюбезным. Скорее застенчивый, нежели гордый, он никогда не снисходил до своих новых знакомых, а, наоборот, явно радовался каждой новой встрече.

С людьми без претензий Шерли завязывала дружбу легко и быстро. С сэром Филиппом они прогуливались, беседовали, иногда, пригласив кузин и тетку, катались на его яхте. Он ей нравился своей скромностью и добротой, и Шерли искренне радовалась, когда ей удавалось его развеселить.

В их дружбе, впрочем, было одно темное пятнышко, – но какая же дружба обходится без них? Сэр Филипп увлекался литературой и сам сочинял поэмы, сонеты, баллады и стансы. Мисс Килдар находила, что он, пожалуй, слишком любит читать и декламировать свои сочинения. Вернее, ей просто хотелось, чтобы рифмы в его стихах были благозвучнее, размер – музыкальнее, метафоры посвежее и вообще чтобы в них было больше вдохновения и огня. Во всяком случае, когда сэр Филипп заводил речь о своих стихах, Шерли морщилась и старалась по возможности отвлечь его от этой темы.

Он же, казалось, только для того и приглашал Шерли прогуляться при лунном свете, чтобы заставить ее выслушать длиннейшую из своих баллад. Для этого он уводил ее подальше, к какой-нибудь уединенной деревенской скамье, куда еле доносился тихий шелест волн на песчаном пляже, извлекал целую кучу своих последних сочинений и читал их все подряд дрожащим от волнения голосом. Перед ними расстилалось море, вокруг была благоуханная тень садов, а позади стеной возвышались утесы, так что Шерли просто некуда было скрыться. Сэр Филипп, по-видимому, не догадывался, что в стихах его, хоть и рифмованных, не было ни на грош поэзии. Зато Шерли, судя по ее потупленному взору и недовольному лицу, прекрасно это понимала и от души сожалела о том, что столь милый и добрый человек страдает подобным недугом.

Шерли не раз пыталась как можно деликатнее отвлечь его от неумеренного поклонения музе, однако у него это было своего рода манией. Если во всем остальном сэр Филипп был достаточно рассудителен, то стоило завести речь о поэзии, как уже ничто не могло его остановить. Во всяком случае, Шерли это не удавалось.

Иногда, правда, он начинал расспрашивать Шерли о своем поместье в Наннли. Радуясь возможности переменить тему, она подробно описывала старый монастырь, заросший, одичавший парк, ветхую церковь и маленькую деревушку. И каждый раз она советовала сэру Филиппу съездить туда и собрать наконец своих арендаторов.

Каково же было ее удивление, когда сэр Филипп в точности последовал ее совету и в конце сентября вдруг приехал в свое поместье!

Он тотчас явился с визитом в Филдхед, и этот первый его визит отнюдь не стал последним. Объехав всех соседей, он заявил, что ни под одной кровлей не чувствует себя так хорошо, как под сенью массивных дубовых балок скромного брайерфилдского дома; по сравнению с его собственной усадьбой это было довольно жалкое и ветхое жилище, однако сэру Филиппу оно положительно нравилось.

Но вскоре его перестали удовлетворять беседы с Шерли в ее дубовой гостиной, где все время толклись гости и ему было трудно выбрать спокойную минуту, чтобы познакомить хозяйку с последними произведениями своей плодовитой музы. Он хотел побыть с ней наедине среди веселых лугов, на берегу тихих вод. Однако Шерли остерегалась таких прогулок вдвоем, и тогда сэр Филипп начал приглашать ее в свои владения, в свои прославленные леса. Здесь было вдоволь уединенных уголков, – и в чащах, разделенных потоком Уарфа, и в долинах, орошаемых водами Эйра.

Ухаживания сэра Филиппа за мисс Килдар не остались незамеченными. В пророческом вдохновении мистер Симпсон предсказывал племяннице блестящее будущее. Он уже представлял себе тот недалекий час, когда, небрежно закинув ногу за ногу, сможет со смелой фамильярностью и как бы вскользь упоминать о «своем племяннике баронете». Шерли сразу превратилась из «сумасбродной девчонки» в «благоразумнейшую женщину». В беседах с глазу на глаз с миссис Симпсон дядя называл теперь племянницу не иначе, как «истинно возвышенной натурой, с причудами, зато с большим умом». Он стал относиться к Шерли с преувеличенным вниманием: почтительно вставал, чтобы открыть или закрыть для нее дверь, склонялся, чтобы подобрать то носовой платок, то перчатку, то еще какой-нибудь оброненный племянницей предмет, а поскольку Шерли была небрежна и нагибаться приходилось часто, то мистер Симпсон краснел, багровел и порой страдал головными болями. Иногда он даже отпускал многозначительные шуточки о превосходстве женской хитрости над мудростью мужчин или пускался в запутанные извинения по поводу какого-то своего жестокого промаха в оценке видов и поведения «одной персоны, что живет от Филдхеда не за горами».

Племянница видела маневры мистера Симпсона, однако принимала все его намеки равнодушно и, казалось, не могла понять, к чему он клонит. Когда же Шерли прямо говорили о предпочтении, которое оказывает ей баронет, она отвечала, что, по-видимому, она ему нравится так же, как и он ей; она никогда не думала, что знатный человек – единственный сын гордой, нежной матери, единственный брат обожающих его сестер – может быть так добр и в общем-то так благоразумен.

Время показало, что она действительно нравилась сэру Филиппу, – видимо, он почувствовал в ней то самое «странное очарование», которое находил в ней мистер Холл. Он старался встречаться с нею как можно чаще, и постепенно общество Шерли сделалось для него необходимостью.

К тому времени в Филдхеде создалась необычная атмосфера: в некоторых комнатах дома как бы поселились трепетные надежды и тревожные опасения: обитатели их беспокойно бродили по тихим окрестным полям; все чего-то ждали, и нервы у всех были натянуты до предела.

Одно было ясно: сэр Филипп не из тех, кем можно пренебрегать. Он был любезен и если не очень умен, то во всяком случае не глуп. Если о Сэме Уинне мисс Килдар могла с презрительной горечью сказать, что его чувства низки, вкусы грубы, а манеры вульгарны, то о сэре Филиппе этого никак нельзя было сказать. У него была чувствительная душа, он искренне любил искусство, хотя и не всегда его понимал, во всех своих поступках он оставался настоящим английским джентльменом, а что касается знатности и состояния, то лучшего, разумеется, Шерли нечего было и желать.

Внешность сэра Филиппа вначале давала смешливой Шерли повод для веселых, хоть и беззлобных шуток. Он был похож на мальчишку – маленький, тщедушный, с мелкими, ничем не примечательными чертами лица и рыжеватыми волосами. Впрочем, скоро она оставила свои насмешки и даже сердилась, когда кто-либо делал нелестные намеки по этому поводу. Она утверждала, что у сэра Филиппа «приятное выражение лица» и что «душа его стоит античных черт, кудрей Авессалома[121]121
  Авессалом – сын царя Давида, отличавшийся необычайно красивыми и длинными волосами, которые и послужили причиной его гибели. Сражаясь с войсками своего отца, против которого он поднял бунт, Авессалом мчался на лошади, зацепился волосами за ветви дуба и повис на дереве. Увидев это, военачальник Иоав убил его (2-я Книга Царств, XVIII, 9-15).


[Закрыть] и фигуры Саула». Правда, время от времени, хоть и очень редко, она еще слегка поддразнивала его за несчастное пристрастие к поэзии, но подобные вольности Шерли позволяла только себе и никому другому.

Короче, создалось положение, которое, казалось бы, полностью оправдывало мнение мистера Йорка, высказанное однажды Луи Муру.

– Ваш братец Роберт, – сказал он, – либо просто дурак, либо сумасшедший. Два месяца назад я готов был об заклад биться, что у него все карты в руках. Дернула его нелегкая пуститься в разъезды! В одном Лондоне застрял Бог весть на сколько дней, а теперь вот вернется и увидит, что все его козыри биты. Послушайте, Луи, как говорится: «В делах людских лови прилива час – и доплывешь до счастья; упустишь миг – вовеки не вернешь». Я бы на вашем месте написал Роберту и напомнил ему об этом.

– Разве у Роберта какие-нибудь виды на мисс Килдар? – спросил Луи Мур, словно эта мысль никогда не приходила ему в голову.

– Виды! Я сам ему подсказал эти виды, и он давно бы мог их осуществить, потому что он Шерли нравится.

– Как сосед?

– Не только как сосед. Я-то видел, как она меняется в лице и краснеет при одном упоминании его имени. Напишите ему, говорю вам, и скажите, чтобы скорей возвращался. Как ни верти, он куда лучше этого баронетишки!

– А вы не подумали, мистер Йорк, о том, что для выскочки, у которого нет почти ни гроша за душой, было бы самонадеянно и недостойно домогаться руки богатой женщины?

– О, если у вас такие высокие понятия и сверхутонченные чувства, то мне с вами и говорить не о чем! Я человек простой, практичный. Если Роберт готов сам отдать бесценный клад сопернику, какому-то размазне-аристократишке, мне на это ровным счетом наплевать. В его годы, на его месте и с его возможностями я бы вел себя по-другому. Не то что баронет – ни принц, ни герцог не вырвал бы у меня любимую без боя! Но вы, гувернеры, больно важная публика: с вами советоваться все равно, что с попами!

* * *

Ни лесть, ни подобострастие не могли испортить Шерли – все лучшее, что было в ее характере, устояло. Теперь ее имя уже не связывали с именем Роберта Мура, и то, что она, казалось, позабыла отсутствующего, по-видимому, подтверждало слухи. Но, видимо, она не совсем его забыла и продолжала относиться к нему если не с любовью, то во всяком случае с интересом, – об этом можно было судить хотя бы по тому усиленному вниманию, какое Шерли оказывала брату Роберта, гувернеру Луи, когда тот внезапно заболел.

Обычно она держалась с ним крайне неровно: то сдержанно и холодно, то почтительно и покорно; сегодня мимо него проходила богатая хозяйка Филдхеда и будущая леди Наннли, а завтра к строгому учителю прибегала послушная ученица. Когда их глаза встречались, Шерли могла иной раз гордо выгнуть точеную, словно из слоновой кости, шейку и презрительно сжать розовые губки, а в другой раз покорно склониться перед его суровым взглядом, и вид у нее тогда бывал такой смущенный, словно воспитатель все еще мог за что-нибудь наказать ее.

Луи Мур, очевидно, заразился лихорадкой в одном из бедных домов, куда обычно заглядывал вместе со своим хромым учеником и мистером Холлом. Так или иначе, он заболел, дня два крепился, но под конец вынужден был слечь в постель.

Однажды вечером гувернер беспокойно метался на своем жестком ложе. За ним заботливо ухаживал Генри, не отходивший от учителя. Вдруг в комнату постучались, так тихо и осторожно, что это не могла быть ни служанка, ни миссис Джилл. Генри подошел к дверям.

– Как себя чувствует мистер Мур? – спросил тихий голос из темного коридора.

– Войди и посмотри сама.

– Он спит?

– Если бы он мог уснуть! Войди, поговори с ним, Шерли.

– Боюсь, что ему это не понравится.

Тем не менее посетительница переступила порог. Видя, что она колеблется, Генри взял ее за руку и подвел к постели больного.

В полумраке трудно было ее разглядеть; слабый свет падал только на изящное платье. Внизу собрались гости, в числе которых был и сэр Филипп Наннли; дамы сидели в гостиной, и все же хозяйка ускользнула от них, чтобы навестить воспитателя своего кузена. Ее белое платье, прекрасные обнаженные руки и шея, золотая цепочка, вздрагивающая на груди, – все это странно мерцало в полутемной комнате больного. Шерли была робка и задумчива.

– Как ваше здоровье, мистер Мур? – с участием спросила она.

– Болезнь не опасная, и сегодня мне лучше.

– Я слышала, вас мучит жажда. Я принесла вам винограду. Хотите?

– Нет. Но спасибо, что вспомнили обо мне.

– Хоть одну ягодку!

Шерли вынула из корзинки, которую принесла с собой, тяжелую гроздь, оторвала одну ягоду и поднесла ее к губам больного. Он покачал головой, вспыхнул и отвернулся.

– Что же вам принести? Говорите, фруктов вам не хочется, а у самого губы запеклись. Может быть, какого-нибудь питья?

– Миссис Джилл поит меня хлебной водой: по мне это лучше всего.

На несколько минут воцарилось молчание.

– Вы страдаете? Вам больно?

– Совсем немного.

– Что с вами? Из-за чего вы заболели?

Луи Мур промолчал.

– Как вы думаете, откуда у вас лихорадка?

– Должно быть, болотные испарения, малярия. Сейчас осень, самая пора для лихорадки.

– Я слышала, вы с мистером Холлом часто навещаете больных в Брайерфилде и даже в Наннли. Вам надо беречься. В таких вещах геройствовать без нужды неблагоразумно.

– Хорошо, что вы мне напомнили. С вашей стороны тоже неблагоразумно входить в комнату больного и приближаться к его постели. Не думаю, чтобы моя болезнь была заразной, во всяком случае для вас, – прибавил он с легкой усмешкой. – Но к чему вам подвергаться даже малейшему риску? Оставьте меня!

– Потерпите, я скоро уйду. Но мне бы хотелось что-нибудь сделать для вас перед уходом, чем-нибудь услужить вам…

– Вас хватятся внизу.

– Нет, мужчины еще сидят за столом.

– Долго они не просидят. Сэр Филипп Наннли не большой охотник до вина. Вот, я слышу, он уже идет из столовой в гостиную.

– Это слуга.

– Это сэр Филипп, я узнаю его походку.

– У вас тонкий слух.

– Да, слух меня никогда не подводил, а сейчас он стал еще острее. Сэр Филипп приезжал вчера вечером к чаю. Я слышал, как вы пели ему какой-то романс, который он вам привез. Я слышал, как он уехал около одиннадцати, а перед отъездом звал вас во двор полюбоваться вечерней звездой.

– У вас, должно быть, нервы слишком чувствительны.

– Я слышал, как он поцеловал вам руку.

– Не может быть!

– Отчего же? Моя комната как раз над залой, окно – над парадным входом, его приоткрыли, потому что мне было жарко. Вы простояли с ним на ступеньках минут десять, я слышал весь ваш разговор от первого до последнего слова и слышал, как вы прощались, Генри, подай мне воды!

– Позвольте, я вам подам!

Однако больной отклонил ее услугу и сам приподнялся в постели, чтобы взять стакан из рук юного Симпсона.

– Значит, я ничего не могу для вас сделать?

– Ничего. Вы не можете дать мне спокойного сна, а это единственное, чего я сейчас хочу.

– Вы плохо спите?

– Сон бежит от меня.

– Почему же вы говорите, что болезнь не серьезна?

– У меня бывает бессонница, когда я совершенно здоров.

– Если бы я могла, я бы погрузила вас в самый мирный, глубокий и сладкий сон без единого сновидения!

– Полное небытие? Этого я не прошу.

– Ну, пусть вам приснится все, о чем вы мечтаете.

– Ужасное пожелание! Такой сон будет горячечным бредом, а пробуждение смертью.

– Неужели у вас такие фантастические мечты? Вы ведь не фантазер?

– Вероятно, вы именно так обо мне и думаете, мисс Килдар. Но мой характер – не страница модного романа, где вам все ясно.

– Возможно… Но сон… мне так хочется вернуть его к вашему изголовью, вернуть вам его благосклонность. А что, если я возьму книгу, присяду и почитаю вам? Я могу провести с вами полчаса.

– Благодарю, но не хочу вас задерживать.

– Я буду читать тихо.

– Не стоит. У меня жар, и я сейчас слишком раздражителен, чтобы выносить у себя над ухом тихое воркованье. Лучше оставьте меня.

– Хорошо, я уйду.

– Не пожелав мне доброй ночи?

– Что вы, сэр! Спокойной ночи, мистер Мур.

Шерли вышла.

– Генри, ложись спать, мальчик мой, пора тебе отдохнуть.

– Сэр, я хотел бы провести подле вас всю ночь.

– В этом нет нужды, мне уже лучше. А теперь – ступай!

– Благословите меня, сэр.

– Да благословит тебя Бог, мой лучший ученик.

– Вы никогда не называете меня своим любимым учеником!

– Нет, и никогда не назову.

* * *

Мисс Килдар, должно быть, обиделась на то, что ее бывший учитель отверг все ее услуги; во всяком случае она их больше не предлагала. В течение дня ее легкие шаги часто слышались в коридоре, однако она ни разу не остановилась перед дверью Луи Мура и ее «тихое воркованье» ни разу больше не нарушило безмолвия в комнате больного. Впрочем, она недолго оставалась комнатой больного: крепкий организм Луи Мура быстро справился с недугом. Через несколько дней он уже совершенно выздоровел и вернулся к своим обязанностям воспитателя.

«Старое доброе время» по-прежнему сохраняло свою власть и над учителем и над ученицей. Это было видно по тому, с какой легкостью учитель преодолевал разделявшее их расстояние, которое Шерли старалась сохранить, и по тому, как спокойно и твердо он укрощал ее гордую душу.

Однажды после полудня семейство Симпсонов отправилось в коляске на прогулку подышать свежим воздухом. Шерли, никогда не упускавшая случая избавиться от их общества, рада была остаться дома под предлогом каких-то дел. С делами – ей всего-то нужно было написать несколько строк – она справилась, едва коляска скрылась за воротами, а потом мисс Килдар вышла в сад.

Был тихий осенний день. Золото бабьего лета разливалось вдаль и вширь по лугам; порыжелые перестоявшиеся леса еще не сбросили свой наряд; увядший, но еще не поблекший вереск красил пурпуром холмы. Ручей стремился через примолкшие поля к лощине, и ни одно дуновенье ветерка не подгоняло его и не шелестело в листве на его берегах. Печать грустного увядания легла уже на сады Филдхеда. Подметенные с утра дорожки вновь покрылись желтыми листьями. Пора цветов и плодов миновала; лишь последние яблоки кое-где еще держались на ветках и запоздалые бледные цветы выглядывали кое-где из-под опавшей листвы на газонах.

Задумчиво прогуливаясь по саду, Шерли собирала эти последние цветы. Ей удалось составить из них тусклый букетик без всякого запаха, и она как раз прикалывала его к платью, когда из дома, прихрамывая, вышел Генри Симпсон.

– Шерли! – окликнул он ее. – Мистер Мур зовет тебя в классную комнату. Он хочет, чтобы ты ему почитала по-французски, если ты не очень занята.

Мальчик передал эту просьбу самым естественным тоном, словно в ней не было ничего особенного.

– Мистер Мур сам послал тебя?

– Конечно! А что тут такого? Пойдем посидим втроем, как тогда, в Симпсон-Гроуве. Помнишь, как приятно проходили наши уроки?

Может быть, мисс Килдар и подумала про себя, что с тех пор многое изменилось, но вслух этого не сказала. Секунду поколебавшись, она молча последовала за Генри.

В классной комнате Шерли, как в былые времена, скромно потупившись, склонила перед учителем голову, сняла шляпку и повесила ее рядом с фуражкой Генри. Луи Мур сидел у стола, перелистывая книгу и отмечая отдельные места карандашом. В ответ на ее поклон он только кивнул, но с места не встал.

– Несколько дней назад вы хотели мне почитать, – проговорил он. – В тот вечер я не мог вас послушать. Сегодня я к вашим услугам. Небольшая практика во французском языке вам не повредит: я заметил, что ваше произношение начинает портиться.

– Что мне читать?

– Вот посмертное издание Сент-Пьера. Прочтите несколько страниц из «Отрывков об Амазонке».

Шерли опустилась в кресло, заранее поставленное рядом с креслом Луи Мура. Теперь их разделяла только книга на столе, и девушка склонилась над ней так низко, словно хотела закрыть страницы от учителя своими длинными локонами.

– Подберите волосы, – сказал Луи Мур.

Какое-то мгновение Шерли не знала, повиноваться ей или нет. Она исподтишка взглянула на учителя. Если бы он смотрел на нее сурово или робко, если бы она уловила в его чертах хоть тень нерешительности, Шерли наверняка взбунтовалась бы и урок тем и кончился. Но он просто ждал, что она повинуется, и лицо его было спокойно и холодно, как мрамор. Шерли покорно откинула длинные пряди. Хорошо, что у нее был такой приятный овал лица и упругие гладкие щеки, – другое лицо, лишившись смягчающей теня кудрей, могло бы потерять свою прелесть. Впрочем, перед кем ей было красоваться? Ни Калипсо,[122]122
  Калипсо и Эвхарис (греч.) – нимфы острова Огигия; особенно известна первая, державшая семь лет греческого героя Одиссея в плену.


[Закрыть] ни Эвхарис не стремились очаровать Ментора.[123]123
  Ментор (греч.) – воспитатель сына Одиссея – Телемака.


[Закрыть]

Шерли начала читать. Она отвыкла читать по-французски и запиналась. Дыхание ее сбивалось, она спешила, и во французскую речь то и дело врывались английские интонации. Наконец она остановилась.

– Не могу! Почитайте мне сами немного, мистер Мур, прошу вас!

Он начал читать, она повторяла за ним и через три минуты полностью переняла его произношение.

– Отлично! – похвалил ее учитель, когда она дочитала отрывок.

– C'est presque le Français rattrapé, n'est ce pas?[124]124
  Я вспомнила французский, не правда ли? (франц.)


[Закрыть] – спросила Шерли.

– Но писать по-французски, как раньше, вы уже вряд ли сумеете?

– Конечно! Теперь я запутаюсь в согласовании времен.

– Вы уже не смогли бы написать такое сочинение, как тогда: «La premiére femme savante»?[125]125
  «Первая женщина, вкусившая от древа познания» (франц.).


[Закрыть]

– Неужели вы еще помните эту чепуху?

– Каждую строчку.

– Я вам не верю.

– Берусь повторить все слово в слово.

– Вы запнетесь на первой же строке.

– Хотите проверить?

– Хочу!

Луи Мур начал читать наизусть; он читал сочинение Шерли по-французски, но мы даем его в переводе, чтобы не затруднять читателей.

* * *

«Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал».

«Случилось это на заре времен, когда хор утренних звезд еще не смолкал на небесах.

Времена эти столь далеки, что в тумане и росной дымке, в предрассветных сумерках, чуть забрезживших сквозь мрак, не разглядеть обычаев, не различить пейзажа, не узнать тех мест. Достаточно сказать, что мир в те времена уже существовал и люди уже населили его: их страсти и привязанности, их страдания и наслаждения уже наложили отпечаток на лицо Земли и вдохнули в нее душу.

Одно из племен человеческих поселилось в некоей стране. Что это было за племя – неведомо, что за страна – неизвестно. Когда вспоминают о тех временах, обычно говорят о востоке; но кто может поручиться, что точно такая же жизнь не кипела тогда на западе, юге, севере? Кто поручится, что племя это обитало не под азиатскими пальмами, а кочевало в дубравах на одном из островов наших европейских морей?

Перед моими глазами встает не песчаная пустыня и не маленький скудный оазис. Я вижу лесистую долину среди скал, где деревья смыкают кроны сплошным шатром, где царит вечный сумрак. Вот истинное обиталище существ человеческих! Но их здесь так мало, шатер листвы так плотен и густ, что их не видно и не слышно. Можно ли их назвать дикарями? Несомненно. Их орудия пастушеский посох и лук; они наполовину пастыри, наполовину охотники; и стада их так же дики и свободны, как стаи зверей в лесах. Счастливы ли они? Нет. Во всяком случае, не счастливее нас. Добры они? Нет. Они не лучше нас, ибо у них, как и у нас, одна природа – человеческая. И всех несчастнее в племени маленькая девочка, круглая сирота. Никто о ней не заботится; иногда ее кормят, но чаще забывают. Живет она то в старом дупле, то в холодной пещере и лишь изредка находит пристанище в чьей-нибудь хижине. Всеми покинутая, никому не нужная, она больше времени проводит среди зверей и птиц, нежели среди людей. Голод и холод стали ее неразлучными спутниками, печаль витает над нею, ее окутывает одиночество. Беззащитная и беспомощная, она должна была бы давно погибнуть, но она живет и растет: зеленая дикая чаща питает ее, как мать, то сочными ягодами, то сладкими кореньями и орехами.

Есть что-то особенное в воздухе этого жизнетворного климата, есть какая-то добрая сила в благоуханной лесной росе. Мягкие перемены времен года не возбуждают страстей, не будоражат чувства; здесь нет ни жары, ни морозов, здесь все дышит гармонией; и ветерок навевает такие чистые мысли, словно они зарождаются в небесах. В очертаниях лесистых холмов нет причудливых преувеличений; в окраске цветов и птиц нет кричащих тонов. В этих лесах царит величавый покой; их свежесть полна сдержанной мягкости и доброты.

Тихое очарование цветов и деревьев, красота птиц и зверей – все это было доступно и маленькой сиротке. В полном одиночестве она выросла прелестной и стройной. Природа наделила ее тонкими чертами; со временем они стали еще прекраснее и чище, и ни голод, ни лишения их не коснулись. Сухие яростные вихри не исхлестали ее тело, жаркие лучи не иссушили и не выбелили волосы. Кожа ее сверкает белизной среди листвы, как слоновая кость; блестящие густые волосы ниспадают пышной волной по плечам. Глаза ее, не знающие яркого полуденного света юга, сияют в лесной тени, как огромные, глубокие озера, полные кристальной влаги, а над ними, когда ветерок приподнимает кудри, сверкает высокий ясный лоб – нетронутая чистая страница, на которой мудрости еще предстоит начертать свои золотые слова.