Текст книги "Виллет"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

Глава XLI
Предместье Клотильда

Не пора ли, однако, вернуться к Духам Свободы и Обновленья, обретенным мной в ту праздничную ночь? Не пора ли рассказать о том, как сложились дальнейшие мои отношения с двумя этими дюжими приятелями, которых я привела с собой из парка?

На другой день я стала испытывать их верность. Они громко хвастались своей силой, когда спасали меня от любви и ее уз, но стоило мне потребовать с них дел, а не слов, свидетельств облегчения и удобства новой вольной жизни, как Дух Свободы извинился и объяснил, что несколько поиздержался, иссяк и помочь мне не в состоянии; Дух же Обновленья вообще молчал, а ночью он скоропостижно скончался.

Мне ничего не оставалось, как втайне предполагать, что выводы мои, быть может, чересчур поспешны, и вновь перебирать доводы иссушающей ревности. После недолгой и тщетной борьбы я снова оказалась на дыбе, где меня терзали смутные надежды и вопросы.

Увижу ли я его перед разлукой? Вспомнит ли он обо мне? Намеревается ли прийти? А вдруг он явится нынче, тотчас? Или опять меня ждет пытка долгого ожидания, щемящая тоска разлада и нестерпимая боль оттого, что сомнение и надежду вырывают из сердца одновременно? И руку, учиняющую эту жестокость, не смягчить и не разжалобить, ибо она недоступна!

Было Успенье; классов, разумеется, не было. Учителя и пансионерки, отстояв долгую службу, отправились на загородную прогулку, с тем чтобы позавтракать или пообедать где-нибудь на лоне природы. Я с ними не пошла, потому что оставалось всего двое суток до отплытия «Поля и Виргинии» и я хваталась за последнюю надежду, как утопающий за соломинку.

В старшем классе вели плотницкие работы – чинили то ли столы, то ли скамьи; выходные дни часто использовали для подобных предприятий, чтобы не мешать занятиям учениц. Я одиноко сидела у стола и собиралась выйти в сад, но уныло это откладывала, когда услыхала шаги.

Здешние мастеровые и слуги все делают сообща; наверное, чтобы забить гвоздь, и то понадобились бы двое лабаскурских плотников. Надевая капор, до тех пор праздно свисавший на лентах с моего локтя, я невольно подивилась тому, что слышу шаги всего одного «ouvrier». [339]339
  Рабочего ( фр.).


[Закрыть]Я заметила еще (так узник в темнице замечает всякие мелочи), что на пришедшем не сабо, а туфли; я заключила, что, верно, это подрядчик хочет поглядеть, какую работу задать поденщикам. Я закуталась в шаль. Шаги приближались, и вот отворилась дверь. Я сидела к ней спиной, и вдруг я вздрогнула, меня охватило странное, безотчетное волнение. Я встала и обернулась к «подрядчику»; взглянув на дверь, я увидела в ее проеме мужскую фигуру, и глаза мои тотчас запечатлели в моем мозгу изображенье мосье Поля. Сотни молитв возносим мы к небесам, и они не сбываются.

И вдруг золотой дар негаданно падает к нам с высоты – полное, яркое и безупречное благо.

Мосье Эмануэль приоделся, верно, уже для путешествия – на нем был сюртук с бархатными отворотами. Мне казалось, что он уже готов к отплытию, однако же я помнила, что до отхода «Поля и Виргинии» осталось целых два дня. Он выглядел свежим и довольным, приветливый взгляд светился добротой. Порывисто переступил он порог и чуть не бегом подбежал ко мне; он был само дружелюбие. Верно, мысль о невесте так его ободряла. Чему бы он ни радовался, я не хотела смущать его веселость. Я не хотела портить последнюю нашу встречу нарочитым принужденьем. Я любила его, я очень его любила и не могла позволить даже самой Ревности испортить доброе прощанье. Одного сердечного слова, одного ласкового взгляда его мне достало бы на всю мою дальнейшую жизнь; ими утешалась бы я в теснинах моей покинутости; я готовилась испить блаженную чашу до дна и не дать гордости расплескать драгоценную влагу.

Конечно, свидание наше будет коротким, он скажет мне в точности то же, что говорил каждой из провожавших его учениц; он пожмет мне руку, коснется губами моей щеки в первый и последний, единственный раз – и ничего больше. А дальше – последнее прощай, дальше разлука, пропасть между нами, которую мне уж не перейти и через которую он на меня не оглянется.

Одной рукой он взял меня за руку, а другою сдвинул мне на затылок капор; он смотрел мне в лицо, улыбка сошла с его губ, они сложились в жалостную гримасу, почти как у матери, видящей, что ребенок ее внезапно исхудал, занемог или ему грозит беда. Но тут нам помешали.

– Поль, Поль! – раздался откуда-то сзади задыхающийся женский голос. – Поль, пойдемте-ка в гостиную; мне столько всего нужно вам сказать – на целый день разговору хватит. Виктор тоже хочет вас видеть, и Жозеф. Идемте же, Поль, вас ждут друзья.

Мадам Бек, руководимая чутьем или бдительностью, уже была рядом, она едва не бросилась между мосье Эмануэлем и мной.

– Идемте, Поль! – повторила она, и глаза ее так и вонзились в меня.

Она метнулась к своему родственнику. Он даже отступил на шаг; я решила, что он сейчас уйдет. Осмелев от нестерпимой муки, я перестала сдерживаться и крикнула:

– У меня сердце разорвется!

Мне казалось, что у меня в буквальном смысле слова сейчас случится разрыв сердца, но тут я услышала шепот мосье Поля: «Положитесь на меня», и рухнули плотины, разверзлись хляби, я не могла унять слез, я всхлипывала, меня бил озноб – но я почувствовала облегченье.

– Оставьте ее, это кризис; я дам ей сердечные капли, и все пройдет, – спокойно произнесла мадам Бек.

Остаться с ней и с ее сердечными каплями было для меня все равно что остаться наедине с отравителем и склянкой с отравой. Когда мосье Поль бросил глухо, хрипло и коротко: «Laissez moi!» [340]340
  Оставьте меня! ( фр.).


[Закрыть] – его слова прозвучали для меня как странная, напряженная, но жизнетворная музыка.

– Laissez moi! – повторил он, ноздри у него раздулись, и на лице задрожала каждая жилка.

– Нет, это не дело, – строго сказала мадам.

Но родственник ее возразил еще строже:

– Sortez d’ici! [341]341
  Пойдите прочь! ( фр.).


[Закрыть]

– Я пошлю за отцом Силасом, я сейчас же за ним пошлю, – упрямо грозилась она.

– Femme! – закричал профессор голосом уже не глухим, но срывающимся и пронзительным. – Femme! Sortez à l’instant! [342]342
  Женщина! Женщина, немедленно убирайтесь! ( фр.).


[Закрыть]

Он был сам не свой от гнева, и в эту минуту я любила его как никогда.

– Вы поступаете неправильно, – продолжала мадам, – так всегда поступают мужчины вашего склада, жалкие фантазеры; необдуманный, нелепый, ни с чем не сообразный шаг; поступок досадный и недостойный уважения в глазах людей более положительных и твердых.

– Что знаете вы о моей положительности и твердости? – сказал он. – Но вы еще в них убедитесь; вы увидите их на деле. Модеста, – продолжал он, несколько смягчаясь, – постарайтесь быть доброй, отзывчивой, будьте женщиной; посмотрите на ее несчастное лицо и сжальтесь. Вы знаете, я вам друг и друг вашим друзьям, и вы прекрасно знаете, что на меня можно положиться. Я легко бы пожертвовал собой, но сердце у меня обрывается от того, что я вижу; этому пора положить конец. Оставьте меня!

На сей раз это «оставьте меня» было столь горько и повелительно, что я даже от самой мадам Бек ожидала немедленного повиновения, но она не двинулась с места, она неустрашимо смотрела на него и гордо встретила его неумолимый взгляд. Она уже открыла рот для ответа, но тут лицо мосье Поля озарилось странным огнем. Не могу точно обозначить пылавшее на нем чувство; то не был гнев, в чертах сохранялась даже учтивость; он протянул руку, он едва коснулся мадам Бек, но она побежала, а выбежав вон из комнаты, хлопнула дверью.

Мосье Поль тотчас пришел в себя. Он улыбнулся и велел мне вытереть слезы; он терпеливо ждал, пока я успокоюсь, время от времени роняя добрые утешительные слова. Скоро я уже сидела с ним рядом, почти овладев собой, – уже не вздрагивала, не рыдала, уже не чувствовала отвращения к жизни, бездны одиночества, уже не мечтала умереть.

– Значит, вам жаль было терять друга? – спросил он.

– Меня убивало то, что я забыта, мосье, – отвечала я. – Все эти тяжкие дни я не слышала от вас ни слова и страдала от подозрения, выраставшего в уверенность, что вы можете уехать, не простившись со мной!

– Повторить вам то же, что я говорил и Модесте Бек, – что вы не знаете меня? Показать вам свой характер, объяснить вам его? Вам доказательств надобно, что я друг верный? Без неопровержимых доказательств эта рука не станет покоиться в моей руке, не обопрется о мое плечо, как на надежную опору? Хорошо же. Вам будут доказательства. Я оправдаюсь.

– Говорите, объясняйте, оправдывайтесь, мосье. Я вас слушаю.

– Но прежде вы должны отправиться вместе со мной довольно далеко, в город. Я нарочно пришел за вами.

Не задавая ему никаких вопросов, ничего не выпытывая и не противясь даже для виду, я завязала капор и приготовилась сопровождать мосье Поля.

Он пошел бульварами; несколько раз он останавливался и усаживал меня на скамейку под липами. Он не спрашивал, устала ли я, он только посматривал на меня и делал выводы.

– Все эти тяжкие дни, – повторил он мои слова нежно, мягко, подражая моему голосу и иностранному акценту; он не впервые так надо мною подтрунивал, но я никогда не обижалась, даже если звукоподражание сопровождалось уверениями, что, как бы отлично ни писала я на его языке, говорить я всегда буду неверно и нетвердо. – «Все эти тяжкие дни» я ни на минуту не забывал о вас. Верная женщина вечно заблуждается, полагая, что только она, единственная из всех Божьих тварей, способна сохранять верность. Честно глядя правде в глаза, до недавнего времени и я не чаял в ком-то встретить преданные чувства. Но взгляните же на меня.

Я подняла к нему счастливое лицо. Конечно, счастливое, иначе оно не отражало бы состояния моей души.

– Да, – сказал он, после того как несколько минут пристально всматривался в меня. – Подпись подлинна, это почерк верности. У ней железное перо, она пишет с нажимом. Вам не больно?

– Очень больно, – искренне отвечала я. – Отведите ее руку, мосье; я более не в силах сносить этот нажим.

– Elle est toute pale! – пробормотал он про себя. – Cette figure-là me fait mal. [343]343
  Как она бледна! Мне больно смотреть на это лицо ( фр.).


[Закрыть]

– Ах, так на меня неприятно смотреть?..

Я не сдержалась, слова вырвались у меня против воли; меня никогда не оставляла навязчивая мысль о том, что несовершенство моей внешности велико; в ту минуту мысль эта особенно меня мучила.

Черты его выразили бесконечную нежность, теперь фиалковые глаза увлажнились и заблестели под густыми ресницами испанца; он вскочил.

– Пойдемте.

– Я совсем не радую вашего взгляда? – осмелилась я допытываться – от его ответа слишком многое для меня зависело.

Он остановился и ответил коротко и твердо; ответ его усмирил и глубоко утешил меня. С тех самых пор я поняла, что значу для него, а что я значу для всех прочих, мне тотчас стало решительно безразлично. Не трусость ли, не малодушие – так бояться впечатления, производимого тобою? Быть может, и трусость. Но в тот день мною двигала не простая трусость. Я, признаюсь, испытывала великий страх, что не понравлюсь, и огромное желание понравиться мосье Полю!

Я шла с ним рядом, не разбирая дороги. Мы шли долго, а пришли быстро – путь был приятен, погода прекрасна. Мосье Эмануэль говорил о своем путешествии – он собирался провести в дальних краях три года. По возвращении из Гваделупы он надеялся избавиться от всех долгов и начать свободную жизнь. Он поинтересовался, как я думаю жить во время его отсутствия. Он напомнил мне, что однажды я поделилась с ним планами обрести независимость и открыть свою собственную школу, – так не оставила ли я эту мысль?

…Нет, отчего же. Я пытаюсь, насколько возможно, копить деньги, чтобы осуществить свое намерение.

…Ему не хочется оставлять меня на улице Фоссет; он боится, что я буду слишком по нему скучать, буду тосковать, печалиться.

Все это было верно. Но я пообещала ему, что постараюсь с собою сладить.

– И все же, – сказал он, понизив голос, – есть и еще причина, отчего вам лучше переехать в другое место. Мне бы хотелось изредка вам писать и не хотелось бы сомневаться в том, дойдут ли письма по назначению. А на улице Фоссет… словом, наши католические правила кое в чем, вообще, извинительные и разумные, иногда, при особых обстоятельствах, могут быть ложно истолкованы и ведут к злоупотреблениям.

– Но если вы будете писать, – сказала я, – я должна получить ваши письма непременно, и я получу их, и никакие наставники и директрисы не отнимут их у меня. Я протестантка, мне эти правила не подходят, слышите, мосье?

– Doucement, doucement, [344]344
  Тихо, тихо ( фр.).


[Закрыть] – ласково говорил он. – Мы разработаем план; у нас есть кое-какие возможности. Soyez tranquille. [345]345
  Будьте покойны ( фр.).


[Закрыть]

С этими словами он остановился.

Мы шли уже долго. Теперь мы оказались в чистеньком предместье, застроенном милыми домиками. Перед белым крыльцом одного такого домика и остановился мосье Поль.

– Давайте войдем, – сказал он.

Он не стал стучать, но достал из кармана ключ, открыл дверь и тотчас вошел. Пригласив войти и меня, он закрыл за нами дверь. Служанка не вышла нас встретить. Прихожая была небольшая, под стать всему домику, но приятно выкрашена свежей краской; с другой стороны ее была другая дверь, стеклянная, увитая виноградом, и зеленые листики и усики ласково тыкались в стекло. В жилище царила тишина.

Из прихожей мосье Поль ввел меня в гостиную – крошечную, но, как мне показалось, премилую. Стены были розового, словно нежный румянец, цвета, лоснился навощенный пол, ковер ярким пятном лежал посредине, круглый столик сверкал так же ярко, как зеркало над камином. Стояли тут и кушетка, и шифоньерка, и в ней, за обтянутой красным шелком полуоткрытой дверцей, виднелись красивая посуда, лампа, французские часы, фигурки из матового фарфора. В проеме большого, единственного, окна стояла зеленая жардиньерка, а на ней три зеленых цветочных горшка, и в каждом – цветущее растение; в углу помещался guéridon [346]346
  Круглый столик на одной ножке ( фр.).


[Закрыть]с мраморной столешницей, а на нем корзинка с шитьем и фиалки в стакане. Окно было отворено, в него врывался свежий ветерок, фиалки благоухали.

– Как тут уютно! – сказала я.

Мосье Поль улыбнулся, видя мою радость.

– Нельзя ли нам тут посидеть? – спросила я шепотом, потому что глубокая тишина во всем доме нагнала на меня странную робость.

– Для начала нам надо еще кое-куда заглянуть, – отвечал он.

– Могу ли я взять на себя смелость пройти по всему дому? – осведомилась я.

– Отчего же нет? – отвечал он спокойно.

Он пошел впереди. Мне была показана кухонька, в ней плита, уставленная немногочисленной, но сверкающей утварью, стол и два стула. В шкафчике стояла крошечная, но удобная глиняная посуда.

– В гостиной есть еще фарфоровый кофейный сервиз, – заметил мосье Поль, когда я стала разглядывать шесть зеленых с белым тарелок и к ним четыре блюда, чашки и кружки.

Он провел меня по узкой чистенькой лестнице, и я увидела две хорошенькие спальни; потом мы вернулись вниз и торжественно остановились перед дверью побольше.

Мосье Эмануэль извлек из кармана второй ключ и, вставив его в замочную скважину, отпер дверь и пропустил меня вперед.

– Ну вот! – воскликнул он.

Я очутилась в просторном помещении, очень чистом, но пустом по сравнению с остальной частью дома. На тщательно вымытом полу не было ковра; здесь в два ряда стояли столы и скамьи, и между ними проход вел к помосту, на котором стояли стол и стул для учителя, а рядом висела доска. Стены украшали две карты, на окнах цвели зимостойкие цветы; словом, я попала в класс – настоящий класс.

– Стало быть, это школа? – спросила я. – И чья? Я и не слышала, что в этом предместье школа есть.

– Не будете ли вы добры принять от меня несколько проспектов для распространения в пользу одного моего друга? – спросил он, извлек из кармана сюртука несколько визитных карточек и сунул мне в руку. Я взглянула и прочла отпечатанную красивыми буквами надпись:

«Externat de demoiselles. Numéro 7. Faubourg Clotilde, Directrice Mademoiselle Lucie Snowe» [347]347
  Пансион для девиц. Предместье Клотильды, д. 7. Директриса мадемуазель Люси Сноу ( фр.).


[Закрыть]

И что же сказала я мосье Полю Эмануэлю?

Кое-какие обстоятельства жизни упрямо ускользают из нашей памяти. Кое-какие повороты, некоторые чувства, радости, печали, сильные потрясения по прошествии времени вспоминаются нам смутно, словно стертые мелькающие очертания быстро вертящегося колеса.

О том, что я думала и что говорила в те десять минут, которые последовали за прочтеньем визитной карточки, я помню не более, чем о самом первом моем ощущении в младенчестве; помню только, что потом я вдруг очень быстро затараторила:

– Это все вы устроили, мосье Поль? Это ваш дом? Вы его обставили? Вы заказали карточки? Это вы обо мне? Это я-то директриса? Может быть, есть еще другая Люси Сноу? Скажите! Ну говорите же!

Он молчал. Но я заметила наконец его довольную улыбку, искрящиеся от радости глаза.

– Но как же это? Я должна все, все знать, – прокричала я.

Карточки упали на пол. Он протянул к ним руку, но я схватила ее, забыв обо всем на свете.

– О! А вы еще говорите, я забыл вас в эти тяжкие дни, – сказал он. – Бедняга Эмануэль! Вот какую благодарность получил он за то, что целых три недели бегал от обойщика к маляру, от столяра к уборщице и только и думал, что о Люси и ее жилище!

Я не знала, что делать. Я погладила мягкий бархат его манжеты, а потом и запястье. Доброта, его молчаливая, живая, деятельная доброта открылась мне во всей полноте своей. Его неусыпная забота излилась на меня, как свет небесный; его – теперь уж я осмелюсь это сказать – нежный, ласковый взгляд невыразимо трогал меня. И все же я принудила себя вспомнить о практической стороне дела.

– Сколько трудов! – воскликнула я. – А расходы! У вас разве есть деньги, мосье Поль?

– Куча денег, – отвечал он простодушно. – Широкие связи в учительских кругах помогли мне собрать кругленькую сумму; часть ее я решил употребить на свои нужды и доставить себе самое большое удовольствие, какое только позволял в жизни. Я обдумывал свой план день и ночь. Я не мог показаться вам на глаза, чтобы вдруг все не испортить. Скрытность не принадлежит к числу ни добродетелей моих, ни пороков. Если бы я предстал пред вами, вы бы измучили меня вопросительными взорами или вопросы так и посыпались бы с ваших уст: «Где вы были, мосье Поль? Что делали? Что у вас за тайны от меня?» И тогда бы мне не удержать своего первого и последнего секрета. А теперь, – продолжал он, – вы будете тут жить и у вас будет своя школа; у вас будет чем заняться, пока я буду далеко, иной раз вы и обо мне вспомянете; вы будете беречь свое здоровье и покой ради меня, а когда я вернусь…

Он оставил эту фразу незаконченной.

Я обещала исполнить все его просьбы. Обещала, что буду работать неустанно и с радостью.

– Я буду вашим ревностным служителем, – сказала я. – По возвращении вашем я во всем отчитаюсь. Мосье, вы слишком, слишком добры!

Я отчаянно пыталась выразить обуревавшие меня чувства, но усилия мои были тщетны; слова ничего не передавали, голос мой дрожал и не слушался меня. Мосье Поль молча смотрел на меня, потом он поднял руку и легонько погладил меня по волосам; вот его рука случайно коснулась моих губ, и я прижалась к ней губами, платя ему дань преданности. Он был царь мой, царствен был дар его души, и я засвидетельствовала свое преклонение с радостью и по потребности души.

День угас, и тихие сумерки настали в спокойном предместье. Мосье Поль попросил моего гостеприимства – с утра он был на ногах и теперь нуждался в отдыхе. Он объявил, что с удовольствием выпил бы шоколаду из моего китайского, белого с золотом сервиза. Он отправился в ресторан по соседству и доставил оттуда все необходимое, затем он поставил guéridon и два стула на балкончике за стеклянной дверью под завесой винограда. И как же счастлива была я исполнять роль хозяйки и потчевать своего гостя и благодетеля!

Балкончик этот был в задней части дома, и с него открывался вид на сады предместья и расстилавшиеся за ними поля. Воздух был тих, свеж и прозрачен. Над тополями, лаврами, кипарисами и розами безмятежно сияла улыбчивая луна и веселила сердце; рядом с нею горела одинокая звезда, посылая нам кроткий луч чистой любви. В соседнем саду бил фонтан, и светлая статуя склонялась над его струями.

Мосье Поль говорил. Голос его вливался в серебристый хор той вечерней службы, которую служили журчащий фонтан, вздыхающий ветер и шепчущаяся листва.

Блаженный час – остановись, мгновенье! Отдохни, упокой биенье крыл; склонись к моему челу, чистое чело Неба! Белый Ангел! Подожди, не гаси твоего ясного света; пусть подольше разгоняет он неминуемо грядущие тучи; пусть ляжет отблеск его на тоскливую тьму, которой суждено его сменить!

Угощенье было нехитрое: шоколад, булочки, да еще вишни и клубника, выложенные на устилавших блюдо зеленых листьях, – вот и все, что у нас было, но нам обоим этот ужин показался роскошней самого пышного пира, а я, вдобавок, с несказанной радостью ухаживала за мосье Полем. Я спросила, знают ли его друзья, отец Силас и мадам Бек, о том, что он сделал, видели ли они мой дом?

– Mon amie, [348]348
  Друг мой ( фр.).


[Закрыть] – сказал он, – об этом никто, кроме нас с вами, не знает: это только наша с вами, ни с кем не разделенная радость. По правде говоря, в самом секрете для меня особенно тонкое наслаждение, и шумиха вокруг этого все испортила бы. К тому же (здесь он улыбнулся) я хотел еще доказать Люси Сноу, что умею держать язык за зубами. Как часто подтрунивала она над недостатком во мне сдержанности и осторожности! Как часто она дерзко намекала мне на то, что все предприятия мои – секрет Полишинеля!

Он говорил чистую правду; я нещадно высмеивала его излишнюю откровенность, да и не ее одну. Великодушный, возвышенный, благородный, милый, смешной чудак! Ты заслужил искренность, и уж я-то тебе в ней никогда не отказывала.

Я продолжала допытываться, мне хотелось знать, кому принадлежит дом, кто мой домовладелец и какова арендная плата. Он тотчас представил мне письменные расчеты, он все предвидел и предусмотрел.

Дом не принадлежал мосье Полю, об этом я догадалась – на роль собственника он не очень годился, я подозревала в нем плачевный недостаток бережливости. Заработать-то он еще мог, но не скопить, ему нужен был казначей. Итак, дом принадлежал жителю Нижнего города, по словам мосье Поля, человеку состоятельному; и он поразил меня, вдруг присовокупив: «Вашему другу, мисс Люси, лицу, которое относится к вам с большим почтением». К приятному моему удивлению, выяснилось, что лицо это не кто иной, как мосье Мире, вспыльчивый и добросердечный книготорговец, столь любезно отыскавший для меня удобное место незабвенной ночью в парке. Кажется, мосье Мире был столь же уважаем, сколь и богат, и владел не одним домом в предместье. Плата оказалась весьма умеренная, за такой дом ближе к центру Виллета запросили бы по крайней мере вдвое против нее.

– А потом, – заметил мосье Поль, – если даже фортуна вам не улыбнется – я-то надеюсь на лучшее, – я утешусь мыслью, что вы попали в хорошие руки: мосье Мире не станет вас притеснять. На первый год вы уже скопили денег, а дальше пусть мисс Люси положится на себя и на Божью помощь. Ну, так как же думаете вы обзавестись ученицами?

– Надо распространять карточки.

– Верно! И, не теряя времени, я уже вчера одну вручил мосье Мире. Ведь вы не станете возражать против трех мещаночек, дочек мосье Мире, – для начала? Они к вашим услугам.

– Мосье, вы ничего не забыли; вы просто прелесть, мосье. Возражать? Этого недоставало! Я и не рассчитываю собрать в своей школе созвездие аристократок; да и бог с ними совсем. Я счастлива буду принять дочек мосье Мире.

– А кроме них, – продолжал он, – к вам просится еще ученица, она хочет приходить ежедневно и брать уроки английского, она богата, так что платить будет хорошо. Я имею в виду мою крестницу и воспитанницу Жюстин Мари Совер.

Что за имя? Три каких-то слова? До этого мига я слушала его с живой радостью – я отвечала на вопросы тотчас и весело; имя же заморозило меня – от этих трех слов я онемела. Я не могла скрыть своих чувств, да и не хотела, пожалуй.

– Что с вами? – спросил мосье Поль.

– Ничего.

– Ничего! Да вы побледнели. У вас взгляд изменился. Ничего! Вы, верно, заболели. Что случилось? Отвечайте.

Мне нечего было ответить.

Он подвинул свой стул ближе ко мне. Он не рассердился, хотя я по-прежнему хранила ледяное молчание. Он старался добиться от меня хоть слова и при этом был кроток и терпелив.

– Жюстин Мари – хорошая девочка, – сказал он, – послушная и ласковая, не очень смышленая, но вам она придется по душе.

– Вряд ли. Полагаю, она сюда не явится.

Таков был мой ответ.

– Вы, я вижу, решили меня удивить? Разве вы ее знаете? Нет, как хотите, а тут что-то кроется. Вот вы опять стали бледной, как статуя. Положитесь на Поля Карлоса, доверьте мне свою печаль.

Стул его коснулся моего стула; он тихонько протянул руку и повернул к себе мое лицо.

– Вы знаете Жюстин Мари? – повторил он.

Лучше бы ему не произносить этого имени. Я не могу описать, что сделалось со мной. Я пришла в страшное волненье, сердце мое замерло, мне вдруг вспомнились часы острых мучений, дни и ночи несказанной душевной боли. Вот он сидит так близко, он тесно связал свою жизнь с моей жизнью, мы породнились, сблизились с ним – и одна мысль о разлуке наших сердец приводила меня в отчаянье. Когда же он произнес имя Жюстин Мари, я не сдержала гнева, глаза и щеки у меня вспыхнули, я больше не могла молчать, и, думаю, любая повела бы себя так на моем месте.

– Я хочу вам кое-что рассказать, – начала я. – Я расскажу вам все.

– Говорите, Люси. Подите сюда и говорите. Кто еще ценит вас так, как я? Кто друг ваш ближе Эмануэля? Говорите!

Я заговорила. Я высказала ему все, слова теперь свободно и безудержно потекли с моих губ; я говорила и говорила. Я вернулась к той ночи в парке; я упомянула о сонном питье – о том, почему мне его дали, о неожиданном его воздействии, – как я лишилась покоя, покинула постель и устремилась за странной мечтой: на лоно уединенной летней ночи, на траву, под сень деревьев, к берегу глубокого прохладного пруда. Я рассказала о том, что на самом деле увидела: о толпе, о масках, музыке, о фонарях, огнях, и дальнем грохоте пушек, и перезвоне колоколов в вышине. Обо всем, что видела я тогда, я поведала ему, и обо всем, что услышала. И о том, как я вдруг заметила его в толпе, и как я стала слушать, и что я услышала, что из этого заключила; словом, доверила ему всю свою правдивую, точную, жгучую, горькую повесть.

Он же не останавливал меня, но просил продолжать; он подбадривал меня то улыбкой, то жестом, то словом. Я не успела еще закончить, а уже он взял обе мои руки в свои и пристально, испытующе заглянул мне в глаза. Его лицо не выражало стремления меня усмирить; он забыл про все свои наставления, забыл о том, что в известных случаях лучшим средством воздействия считал строгость. Я заслужила хорошую выволочку, но когда получаем мы по заслугам? Ко мне следовало бы отнестись сурово, взгляд же его выражал снисходительность. Я сама себе казалась неразумной и надменной, отказывая в приеме бедняжке Жюстин Мари; но его улыбка сияла восхищением. Я и не знала до сих пор, что могу быть такой ревнивой, высокомерной и несдержанной; но ему во мне все нравилось. Оказалось, что я полна пороков, а он уже полюбил меня такой, какая я есть. Мой мятежнейший порыв он встретил предложением самого глубокого мира.

– Люси, примите любовь мою. Разделите когда-нибудь со мной мою жизнь. Станьте моей самой дорогой, самой близкой.

Обратно к улице Фоссет мы брели в лунном свете – такая луна сияла, верно, в раю, освещая предвечный сад и прихотливо золотя тропу для благих шагов божества. Раз в жизни иным мужчинам и женщинам дано вернуться к радости родителя нашего и праматери, вкусить свежесть первой росы и того великого утра.

По дороге он рассказал мне, что всегда относился к Жюстин Мари как к дочери, что с согласия мосье Поля она несколько месяцев назад обручилась с Генрихом Миллером, молодым богатым купцом из немцев, и в этом году состоится их свадьба. Кое-кто из родни и близких мосье Поля, кажется, и точно, прочил ее за него самого, чтобы богатство осталось в семье; его же возмущал этот план и коробило от этой затеи.

Мы дошли до двери пансиона мадам Бек. Часы на башне собора Иоанна Крестителя пробили девять. В этот же самый час, в этом же доме полтора года назад склонился надо мной этот человек, заглянул мне в лицо и определил мою судьбу. И вот он снова склонился, посмотрел, решил. Но как переменился его взгляд и как переменился мой жребий!

Он понял, что мы рождены под одной звездой; он будто распростер надо мною ее лучи, как знамя. Когда-то, не зная его и не любя, я полагала его резким и странным; невысокий, угловатый, щуплый, он мне не нравился. Теперь же я поняла всю силу его привязанности, обаяние ума и доброту сердца, и он стал мне дороже всех на свете.

Мы расстались; он объяснился и теперь мог проститься со мной.

Мы расстались; наутро он уехал.