Текст книги "Виллет"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

Глава XXIX
Именины мосье Поля

На другое утро я поднялась чуть свет и заканчивала свою цепочку, стоя на коленях на полу посредине спальни, возле столика, при слабом свете бледнеющего ночника.

У меня вышел весь бисер и весь шелк, а цепочка все была коротковата и не так красива, как мне хотелось бы; я сплела ее вдвое, зная, что бьющая в глаза красота, по закону притяжения противоположностей, должна удовлетворить вкусу того, для кого я старалась. Мне понадобился еще и маленький золотой зажим – по счастью, он имелся на единственном моем ожерелье. Я осторожно отделила и прикрепила его, потом плотно смотала готовую цепочку и вложила ее в шкатулку, которую купила, соблазнившись ее привлекательностью: она была из тропических ракушек кораллового цвета, которые венчали сверкающие синие камни. На внутренней стороне крышки я старательно выцарапала ножницами известные инициалы.

Читатель, верно, помнит описание именин мадам Бек; не забыл он и того, что каждый год в сей праздник полагалось подносить виновнице красивый подарок по подписке. Кроме самой мадам этой привилегией пользовался лишь родственник ее и советчик мосье Эмануэль. В его случае все, однако, происходило иначе, без заранее составленного плана, и это еще раз доказывало, что профессор литературы пользовался уважением воспитанниц, несмотря на свои чудачества, вспыльчивость, предубеждения. Ничего особенно дорогого ему не дарили: он ясно давал понять, что не примет ни серебра, ни драгоценностей, но скромные подношения ему нравились. Цена нисколько его не занимала: бриллиантовое кольцо или золотая табакерка, врученные торжественно, обрадовали бы его меньше, чем цветок или рисунок, подаренные без помпы и от души. Такова была его натура. Он был человеком, может быть, не очень разбиравшимся в том, что происходило вокруг, зато он чувствовал сердцем «Восток свыше». [253]253
  «Восток свыше» —по евангельскому преданию, первые слова, сказанные Захарией, отцом Иоанна Крестителя, после того как Бог лишил его дара речи за то, что он не поверил предсказанию о рождении сына (Евангелие от Луки, I, 78).  – Прим. ред.


[Закрыть]

Именины мосье Поля приходились на четверг, первое марта. Стоял чудесный солнечный день; с утра, по обыкновению, была служба, а занятия закончились раньше, и всем разрешили днем погулять, сделать покупки и сходить в гости. В связи с этим у всех были замечены более нарядные туалеты. Пошли в ход чистые воротнички, унылые шерстяные платья сменили на более светлые и яркие. Мадемуазель Зели Сен-Пьер в этот четверг облачилась даже в robe de soie, [254]254
  Шелковое платье ( фр.).


[Закрыть]что скаредный Лабаскур почитал непозволительной роскошью; более того – говорили, будто она посылала за coiffeur’om, [255]255
  Парикмахером ( фр.).


[Закрыть]чтобы он причесал ее; иные наблюдательные воспитанницы заметили, что она оросила носовой платок и запястья новыми модными духами. Бедная Зели! В то время она постоянно твердила, что ей надоело жить в трудах и одиночестве; что мечтает она об отдыхе, о том, чтобы кто-нибудь позаботился о ней; чтобы муж заплатил ее долги (долги ужасно ее стесняли), пополнял ее гардероб и не мешал ей, как она выражалась, goûter un peu les plaisirs. [256]256
  Получать кое-какие удовольствия ( фр.).


[Закрыть]Давно поговаривали, будто она заглядывается на мосье Эмануэля. Мосье Эмануэль нередко, в свою очередь, присматривался к ней. Иногда он несколько минут кряду смотрел ей в глаза. Я видела, как он с четверть часа глядел на нее, пока класс писал сочинение в тишине, а он праздно восседал на помосте. Чувствуя на себе этот взгляд василиска, Зели ежилась, польщенная и в то же время растерянная, а мосье Поль наблюдал ее переживания, иногда словно пронзая ее взглядом. Он обнаруживал порой завидную проницательность, умея пробраться в тайники самых сокровенных движений сердца и различить под пышным покровом опустошенность – его уродливые стремления, потаенные лживые изгибы – врожденную увечность или, что много хуже, взращенный порок. Не существовало такого изъяна, которого не простил бы мосье Эмануэль, если в нем честно сознавались; но если его испытующий взор встречал низкое упорство, если его пристальное исследование обнаруживало скрытность и ложь – о, тут он делался зол, я бы даже сказала, жесток! Торжествующе срывал он завесу с несчастного съежившегося горемыки, безжалостно позорил его перед всеми – и вот он стоял нагишом, жалкое воплощение лжи и добыча ужасной правды, чей неприкрытый лик ослепляет. Он полагал, что поступает справедливо; что же до меня, то я сомневаюсь, вправе ли человек так поступать с другим. Не раз, когда я присутствовала при этих экзекуциях, хотелось мне вступиться за жертву, а сам он вызывал у меня негодование и горькую укоризну. Но я не в силах была заставить его взглянуть на это иначе.

Отзавтракали, отстояли службу; прозвенел звонок, и залы стали наполняться народом, торопящимся на любопытный спектакль. Ученицы и воспитательницы сидели ровными рядами, чинно и настороженно; в руках у каждой было по букету чудесных свежих цветов, наполнявших воздух благоуханием, только у меня не было букета. Мне нравится, когда цветы растут, но, сорванные, они теряют для меня прелесть. Я понимаю, что они обречены на погибель, и мне становится грустно от сходства их жизни с нашей. Я никогда не дарю цветов тем, кого люблю, и не желаю принимать их от того, кто мне дорог. Мадемуазель Сен-Пьер заметила, что я сижу с пустыми руками, – она не могла поверить, что я совершила такую оплошность; ее взгляд с надеждой блуждал по мне и вокруг – не припрятала ли я где цветы, хоть букетик фиалок например, чтобы заслужить похвалу своему вкусу и оригинальности. Прозаическая «anglaise» не оправдала опасений парижанки: она не припасла решительно ничего, ни цветка, ни листика – точно зимнее дерево. Сообразив это, Зели улыбнулась с явным удовольствием.

– Как умно с вашей стороны, мисс Люси, что вы не стали тратиться, и какая я дура, что выбросила на ветер два франка! За пучок тепличных цветов!

И она с гордостью показала великолепный букет.

Но тише! Шаги – его шаги. Они приближались, как всегда, скоро, но в этой стремительности нам мерещилась не просто живость или решимость. В то утро мы различили в поступи (выражаясь романтически) нашего профессора некое благоволение, и мы не ошиблись.

Он вошел, как еще один луч солнца, в уже и без того ярко озаренное первое отделение. Утренний свет, пробегавший по нашим цветам и прыгающий по стенам, еще пуще разыгрался от добродушного привета мосье Поля. Для этого случая мосье оделся как настоящий француз (хотя я сама не знаю, для чего это говорю, ведь у него в крови не было ничего французского или лабаскурского). Контуры тела не исчезали под мешковатым, черным, как сажа, сюртучком; напротив, его фигуру (какая уж есть – не стану ее расхваливать) ловко облегал пристойный костюм с шелковой манишкой – одно удовольствие смотреть. Вызывающая варварская феска исчезла: мосье Поль вошел с непокрытой головою, держа в облитой перчаткой руке вполне христианскую шляпу. Он был хорош, очень хорош: в его синем взоре сквозило расположение, а сияющая благожелательность на смуглом лице вполне заменяла благообразие. Вряд ли кого-нибудь смущал его замечательный, более размером, нежели изысканностью формы, нос, или впалые щеки, или выпуклый широкий лоб, или рот, отнюдь не похожий на розовый бутон. Вы принимали его как он есть, вы просто смотрели на него и радовались.

Он прошел к кафедре, положил на нее шляпу и перчатки. «Bon jour, mes amies», [257]257
  Здравствуйте, подруги мои ( фр.).


[Закрыть] – сказал он тоном, искупившим для иных множество его придирок и резкостей; не то чтобы тон этот был шутлив или сердечен, еще менее напоминал он елейный распев священника, но то был истинный его голос – так говорил он тогда, когда сердце посылало слова к устам. Да, порой говорило его сердце; оно легко взбудораживалось, следовательно, не окостенело; в глубине его таилась нежность, заставлявшая мосье снисходительно относиться к маленьким детям, девушкам и женщинам. К ним он, как ни противился этому, не мог не питать симпатии и – как бы он этого ни отрицал – с ними ему было легче общаться, нежели с представителями сильного пола.

– Мы желаем вам благополучия и поздравляем вас с праздником именин, – сказала мадемуазель Зели, определив себя председателем собрания. Пройдя к кафедре с ужимками, без которых она не могла обойтись, мадемуазель Зели положила перед ним свой разорительный букет. Он поклонился.

Засим последовала процедура подношений – воспитанницы, стремительно проходя скользящей неземной походкой, оставляли свои презенты. Они так ловко складывали подарки, что, когда последний букет лег на кафедру, он завершил цветочную пирамиду, которая до того быстро росла ввысь и вширь и скоро закрыла собою самого именинника. Церемония окончилась, все снова расселись по местам, и в ожидании речи виновника торжества воцарилась гробовая тишина.

Прошло пять минут, десять – ни звука.

Тут многие, естественно, начали спрашивать себя, чего же ждет мосье, который, безгласен и невидим, недвижим и безмолвен, все стоял за цветочной грудой.

Наконец оттуда донесся глухой голос, как из ущелья:

– Это все?

Мадемуазель Зели посмотрела вокруг.

– Все вручили букеты? – осведомилась она.

Да, все отдали цветы, от старших до самых юных, от самых рослых до самых маленьких. Так отвечала старшая надзирательница.

– Это все? – раздалось опять, причем, если и прежде голос был низкий, теперь он еще опустился на несколько октав.

– Мосье, – сказала мадемуазель Сен-Пьер, на сей раз со свойственной ей приятной улыбкой, – я имею честь сообщить вам, что весь класс, за одним исключением, подарил букеты. Что же до мисс Люси, то пусть мосье ее извинит; будучи иностранкой, она, вероятно, не знает наших обычаев или не считает нужным им следовать. Мисс Люси считает церемонию не настолько значительной, чтобы удостоить ее вниманием.

– Славно! – процедила я сквозь зубы. – Вы, однако, недурной оратор, Зели.

За речью мадемуазель Сен-Пьер последовал взмах рукой из-за пирамиды. Взмах означал, по-видимому, несогласие со сказанным и призывал к тишине.

Наконец вслед за рукою показалась и вся фигура. Мосье вышел из укрытия и замер на краю возвышения. Глядя прямо и неотрывно на огромную карту мира, закрывавшую противоположную стену, он в третий раз вопросил, теперь уже совсем трагическим тоном:

– Это все?

Еще можно было все поправить, выйдя и вручив ему красную шкатулку, которую я сжимала в руках. Я так и хотела сделать, но меня удержала комическая сторона его поведения и вдобавок вмешательство жеманной мадемуазель Сен-Пьер. Читатель до сих пор не имел оснований считать мой характер хотя бы отдаленным приближением к совершенству и едва ли удивится, узнав, что я не сочла необходимым защищаться от нападок парижанки, да и потом, поза мосье Поля была такой трагичной, так серьезно отнесся он к моей небрежности, что мне вздумалось его подразнить. Я почла за благо сохранить и шкатулку, и самообладание и осталась невозмутима, как камень.

– Ну что ж! – обронил наконец мосье Поль, и прилив сильного чувства – накатывающей волны гнева, презрения, решимости – осенил его лоб, исказил губы, избороздил щеки. Подавив желание еще что-то сказать, он, по обычаю, приступил к «discours». [258]258
  Речи ( фр.).


[Закрыть]

Совершенно не помню содержания «discours». Я не слушала: то, как он вдруг пересилил обиду и раздражение, почти извиняло в моих глазах все его смехотворные «это все?».

К концу речи я опять очень мило развлеклась.

Из-за одного пустякового события (я уронила на пол наперсток, а когда поднимала его, ударилась макушкой о край стола; эта оплошность – если для кого и огорчительная, то только для меня – произвела некоторый шум) мосье Поль взорвался и, отбросив деланное равнодушие, махнув рукою на сдержанность и достоинство, которыми он никогда долго себя не обременял, дал наконец волю природной стихии.

Уж не знаю, когда он по ходу «discours» успел пересечь пролив и высадиться на британском берегу, но именно там я застала его, когда вслушалась.

Меча по комнате быстрые беззастенчивые взоры – уничтожающие, а вернее, желавшие уничтожить меня, когда они на мне останавливались, – он с неистовством набросился на «les Anglaises». [259]259
  Англичанок ( фр.).


[Закрыть]

Никто никогда при мне так не честил англичанок, как мосье Поль в то утро: он ничего не пощадил: ни ума, ни поведения, ни манер, ни наружности. Мне особенно запомнилось, как он бранил высокий рост, длинные шеи, худые руки, неряшливость в одежде, педантизм, нечестивый скептицизм, несносную гордыню, показную добродетель; тут он зловеще заскрежетал зубами, словно хотел сказать что-то совсем ужасное, но не решился. Ох! Он был злобен, язвителен, дик – и, следовательно, безобразен до отвращения.

«Вот злюка! – думала я. – И с какой стати мне заботиться о том, чтобы ненароком не огорчить, не задеть тебя? Ну нет – теперь ты решительно мне безразличен, как самый жалкий букет в твоей пирамиде».

С грустью признаюсь, что мне не удалось стойко держаться до конца. Сперва я слушала, как он поносит Англию и англичан, вполне невозмутимо – минут пятнадцать я переносила это стоически. Но шипящий василиск просто не мог не ужалить, и наконец он так остервенело набросился не только на наших женщин, но и на величайшие имена и лучших мужей Англии, так пятнал Британский щит и марал королевский флаг, что меня проняло. Со злобным наслаждением он вытащил на свет самые пошлые исторические выдумки континента – ничего более оскорбительного нельзя было и придумать. Зели и весь класс сияли, все лица расплылись в одинаковой ухмылке мстительного удовольствия. Забавно, до чего лабаскурские жеманницы втайне ненавидят Англию! В конце концов я с силой хватила кулаком по столу, открыла рот и издала такой вопль:

– Vive l’Angleterre, l’Histoire et les Héros. À bas la France, la Fiction et les Faquins! [260]260
  Да здравствует Англия, ее история и ее герои! Долой Францию, ее выдумки и ее фатов! ( фр.).


[Закрыть]

Класс был совершенно сражен. Наверное, все решили, что я спятила. Профессор поднес к лицу носовой платок и спрятал в его складках сатанинскую усмешку Чудовище! Злючка! Конечно же, он торжествовал победу, раз ему удалось меня рассердить. Тотчас он сделался благодушен. Чрезвычайно ласково он заговорил о цветах; поэтически и аллегорически воспевал он их нежность, аромат, чистоту и прочее. Совсем уж на французский лад сравнив «jeunes filles» [261]261
  Девушек ( фр.).


[Закрыть]с лежавшими перед ним нежными букетами, он наградил мадемуазель Сен-Пьер за ее превосходный букет пышным комплиментом и в заключение объявил, что в первый же погожий, тихий и ясный весенний день он пригласит весь класс за город на пикник. Во всяком случае, тех, добавил он со значением, кого он может считать своими друзьями.

– Donc je n’y serai pas, [262]262
  Меня, стало быть, там не будет ( фр.).


[Закрыть] – невольно выпалила я.

– Soit! [263]263
  И пусть! ( фр.).


[Закрыть] – был ответ, и, собрав цветы, он вылетел из класса, а я швырнула в стол работу, ножницы, наперсток и непонадобившуюся шкатулку и помчалась наверх. Не знаю, насколько рассердился он, но я была вне себя.

Как ни странно, гнев мой быстро испарялся; я присела на край постели, припоминая его взгляды, движенья, слова, и уже через час я не могла думать обо всем происшедшем без улыбки. Немного досадовала лишь из-за того, что так и не отдала шкатулку. Мне же хотелось ему угодить! Судьба судила иное.

Вспомнив днем, что классный стол вовсе не надежное хранилище и что шкатулку надо бы перепрятать, так как на крышке ее начерчены инициалы «П. К. Д. Э.», то есть Поль Карл (или Карлос) Давид Эмануэль (полное его имя: у этих чужеземцев всегда вереница крестных имен), я спустилась в классы.

Тут было по-праздничному сонно. Те, кто занимался утром, разошлись по домам, пансионерки отправились на прогулку, воспитательницы, кроме дежурных, наносили в городе визиты и делали покупки. В комнатах было пусто, пустовала и большая зала, там только висел внушительный глобус, стояла пара ветвистых канделябров, а рояль – закрытый, безмолвный – наслаждался неурочным выходным посреди недели. Я слегка удивилась, увидев, что дверь первой комнаты приотворена: этот класс обыкновенно запирали, и он был никому не доступен, кроме мадам Бек и меня, – у меня имелся второй ключ. Еще больше удивилась я, когда, приблизившись, услышала невнятную возню – там ходили, двигали стулом, кажется, открывали стол.

«Должно быть, мадам Бек учиняет свой обычный обыск», – решила я после минутного размышления. Приоткрытая дверь позволяла это проверить. Я заглянула. Ого! Да это вовсе не деловой наряд мадам Бек – шаль, опрятный чепец, – тут костюм и коротко стриженная черная голова мужчины. Он восседал на моем стуле, а его смуглая рука придерживала крышку моего стола; он рылся в моих бумагах. Он сидел ко мне спиною, но я, ни секунды не колеблясь, узнала его. Праздничное облаченье заменил любимый, замаранный чернилами сюртучок; уродливая феска валялась на полу, оброненная преступною рукою.

Я поняла, да и прежде догадывалась, что рука мосье Эмануэля была накоротке с моим столом; она открывала и закрывала крышку и рылась в содержимом едва ли не с такою же уверенностью, как моя собственная. Ошибиться было невозможно, да он и не думал скрываться; всякий раз он оставлял несомненные, осязаемые свидетельства своих посещений. До сих пор, однако, мне не удавалось поймать его с поличным; как я ни старалась, я не могла уследить, когда он приходит. Я находила следы домового в тетрадках, которые оставляла вечером с бездной ошибок, а наутро находила тщательно выправленными, – я явно пользовалась его чудаковатым расположением, которым он щедро меня наделял. Между чахлым словарем и потрепанной грамматикой вдруг чудом вырастала интересная новинка или классическое сочинение, зрелое, сочное и нежное. Бывало, из моей корзинки забавно выглядывает роман, под ним прячется брошюра, журнал, статью из которого мы читали накануне. Не оставалось сомнений в источнике всех этих сокровищ; если бы и не было других доказательств, одна характерная предательская особенность решала дело: от них разило сигарами. Это, конечно, было отвратительно, по крайней мере так мне сперва казалось, и я тотчас распахивала окно, чтобы проветрить стол, брезгливо брала греховные брошюры двумя пальцами и подставляла очистительному сквозняку. Потом эту процедуру пришлось отменить. Однажды мосье застал меня за таким занятием, догадался, в чем дело, мгновенно выхватил у меня мой трофей и чуть было не сунул его в пылавшую печь. То была книга, которую я как раз перед этим просматривала. Я, превзойдя его решительностью и проворством, спасла добычу, но, выручив этот том, впредь уже не рисковала. И все-таки мне покамест не удавалось застать врасплох странное, доброжелательное, курящее сигары привидение.

Но вот он наконец попался: вот он, домовой, а вот и сизое, клубящееся у губ дыхание его возлюбленной индианки; она выдала его с головой. Радостно предвкушая его замешательство – то есть испытывая смешанное чувство хозяйки застигшей наконец в маслобойне странного помощника-эльфа за неурочной работой, – я тихонько подкралась к нему, стала позади и осторожно заглянула ему через плечо.

Сердце мое замерло, когда я увидела, что после утренней стычки, после моей очевидной невнимательности, после перенесенного им укола и раздражения он, желая все забыть и простить, принес мне несколько чудесных книжек, названия которых сулили увлекательное чтение. Он сидел, склонясь над столом, и осторожно копался в содержимом ящика, устраивая, конечно, беспорядок, но ничего не портя. Мое сердце теперь сильно билось; я склонилась над мосье, а он, ни о чем не догадываясь, любезно одаривал меня и, по-видимому, не испытывал ко мне недоброго чувства, и мой утренний гнев совершенно рассеялся: я больше не сердилась на профессора Эмануэля.

Должно быть, он услышал мое дыхание и резко обернулся; хотя он был нервического нрава, он никогда не вздрагивал и редко менялся в лице – он обладал железной выдержкой.

– Я думал, вы в городе с другими учительницами, – сказал он, вполне владея собой. – Тем лучше. Полагаете, я смущен тем, что вы меня тут застали? Нимало. Я часто наведываюсь к вашему столу.

– Я это знаю, мосье.

– Время от времени вы находите брошюру или книгу, но вы их не читаете, ведь они подверглись вот этому, – он коснулся сигары.

– Они от этого не стали лучше, но я их читаю.

– Без удовольствия, однако?

– Не стану возражать, мосье.

– Но они нравятся вам, хоть некоторые? Нужны они вам?

– Мосье сотни раз видел, как я читаю их, и знает, что у меня слишком мало развлечений и я непривередлива.

– Я хотел вам угодить, и если вы цените мои усилия и извлекаете из них некоторое удовольствие, то отчего бы нам не подружиться?

«Оттого, что нам это не суждено», – сказал бы фаталист.

– Нынче утром, – продолжал он, – я встал в превосходном настроении и был счастлив, когда входил в класс; вы омрачили мне этот день.

– Нет, мосье, всего час или два, да и то невольно.

– Невольно! Нет. Сегодня мои именины; все пожелали мне счастья, кроме вас. Самые младшие – и те подарили по пучку фиалок и пролепетали поздравления; вы же – ничего. Ни цветка, ни листика, ни слова, ни взгляда. И все это невольно?

– Я не хотела вас обидеть.

– Так вы действительно не знали о здешнем обычае? Или вам недостало времени? Вы с радостью выложили бы несколько сантимов за букетик ради моего удовольствия, если б только знали, что так принято, да? Скажите «да», все будет забыто, и я утешусь.

– Я знала, что так принято; у меня достало времени, но, тем не менее, я не выложила ни сантима на цветы.

– Что ж, хорошо – хорошо, что вы откровенны. Я бы, пожалуй, возненавидел вас, если бы вы стали притворяться и лгать. Лучше прямо сказать: «Поль Карл Эмануэль, я тебя презираю, старина!», чем участливо улыбаться и преданно глядеть в глаза, оставаясь в душе лживой и холодной. Я не считаю вас лживой и холодной, но мне кажется, вы совершаете большую ошибку; я думаю, у вас извращенные представления, вы равнодушны там, где должны бы испытывать благодарность, зато вас занимают и трогают те, с кем вам следовало быть холодной, как ваше имя. [264]264
  «Сноу» по-английски значит «снег».


[Закрыть]Не думайте, мадемуазель, будто я хочу внушить вам страсть, – Боже вас сохрани! Отчего вы вскочили? Потому что я сказал «страсть»? А я и повторю. Есть слово, а есть то, что оно означает, – правда, не в этих стенах, слава Богу! Вы не дитя, почему с вами нельзя говорить о том, что на самом деле существует? Только я ведь сказал лишь слово – означаемое им, уверяю вас, чуждо моей жизни и понятиям. Было и умерло и теперь покоится в могиле, и могила эта глубоко вырыта, высоко насыпана, и ей уж много зим; утешаюсь только надеждой на воскресение. Но тогда все переменится – облик и чувство; преходящее обретет черты бессмертные – возродится не для земли, но для неба. А говорю я все это вам, мисс Люси Сноу, для того, чтобы вы пристойно обходились с профессором Полем Эмануэлем.

Я не возражала, да и не могла ничего возразить на эту тираду.

– Скажите, – продолжал он, – когда ваши именины? Уж я-то не пожалею нескольких сантимов на скромный подарок.

– Вы только уподобитесь мне, мосье; это стоит дороже нескольких сантимов, но о деньгах я не думала.

И, достав из открытого стола шкатулку, я подала ее ему.

– Утром она лежала у меня наготове, – продолжала я, – и, если бы мосье запасся терпением, а мадемуазель Сен-Пьер столь бесцеремонно не вмешалась и, быть может, вдобавок будь я сама спокойней и рассудительней – я бы сразу ее подарила.

Он посмотрел на шкатулку: я видела, что ему нравится чистый теплый цвет и ярко-синий венчик. Я велела ему ее открыть.

– Мои инициалы! – сказал он, имея в виду литеры на крышке. – Откуда вы знаете, что меня зовут Карл Давид?

– Сорока на хвосте принесла, мосье.

– Вот как? Значит, в случае чего можно привязывать к крыльям этой сороки записки?

Он вынул цепочку; в ней не было ничего особенного, но она отливала шелком и играла бисером. Она ему тоже понравилась; он радовался, как дитя.

– И это мне?

– Вам.

– Так вот над чем вы работали вчера вечером?

– Именно.

– А кончили – утром?

– Утром.

– Вы за нее принялись с тем, чтобы подарить мне?

– Безусловно.

– На именины?

– На именины.

– И это намерение сохранялось у вас все время, пока вы ее плели?

Я и это подтвердила.

– Значит, мне не следует отрезать от нее кусочек – дескать, вот эта часть не моя, ее сплетали для другого?

– Вовсе нет. Это было бы несправедливо.

– Так она вся моя?

– Целиком ваша.

Мосье тотчас распахнул сюртучок, ловко укрепил цепочку на груди, стараясь, чтобы видно было как можно больше и по возможности меньше спрятано; он не имел обыкновения скрывать то, что ему нравилось и, по его мнению, ему шло. Что же до шкатулки, то он объявил, что это превосходная бонбоньерка, – он, между прочим, обожал сладости, а так как он любил делить свои удовольствия с другими, то угощал вас своим драже с тою же щедростью, с какой оделял книгами. В числе подарков доброго волшебника, которые я находила у себя в столе, я забыла упомянуть бездну шоколадных конфектов. Тут сказывался южный вкус, а по-нашему это было ребячеством. Часто он вместо обеда съедал бриош, да и тот делил с какой-нибудь крошкой из младшего класса.

– Ну вот и все, – сказал он, застегивая сюртучок, – тема была исчерпана.

Проглядев принесенные книги и вырезав несколько страниц перочинным ножом (он вычищал книги, прежде чем давал их читать, особенно романы, и строгость цензуры раздражала меня, если выброшенное прерывало ход рассказа), он встал, учтиво коснулся фески и любезно откланялся.

«Ну вот мы и друзья, – подумала я, – пока снова не рассоримся».

Мы чуть не повздорили в тот же вечер, но, как ни странно, не использовали подвернувшуюся возможность.

Мосье Поль, против ожидания, пришел в час приготовления уроков. Наглядевшись на него утром, мы теперь не жаждали его общества, но не успели мы сесть за уроки, как он явился. Признаться, я обрадовалась при виде его, до того обрадовалась, что не удержалась от улыбки, и, несмотря на то что он пробирался к тому месту, из-за которого в прошлый раз произошло недоразуменье, я не стала отодвигаться. Он ревниво, искоса следил, не отстранюсь ли я, но я не шелохнулась, хотя сидеть мне было довольно тесно. У меня постепенно исчезало былое желание отстраняться от мосье Поля. Я привыкла к сюртучку и к феске, и соседство их стало мне приятно. Теперь я сидела возле него без напряжения, не «asphyxiée» [265]265
  Задушенная ( фр.).


[Закрыть](по его выражению); я шевелилась, когда мне хотелось пошевелиться, кашляла, когда было нужно, даже зевала, когда чувствовала утомление, – словом, делала, что хотела, слепо доверяясь его снисходительности. И моя дерзость в этот вечер не была наказана, хоть, быть может, я того и заслуживала. Он был снисходителен и добродушен; он не метал косых взглядов, с его уст не сорвалось ни единого резкого слова. Правда, он ни разу не обратился ко мне, но почему-то я догадывалась, что он преисполнен самых дружеских чувств. Бывает разное молчание, и о разном оно говорит; никакие слова не доставили бы мне тогда большего удовольствия, чем безмолвное присутствие мосье Поля. Когда внесли поднос с ужином и началась обычная суета, он только пожелал мне на прощанье доброй ночи и приятных снов. И в самом деле, ночь была добрая, а сны приятны.