Текст книги "Виллет"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

Среди придворных, сопровождавших короля и королеву, было и несколько чужеземных послов, и знатных иностранцев, которые в то время жили в Виллете. Дамы уселись на малиновые скамьи, а большинство мужчин стояли позади них, и шеренга темных костюмов служила выгодным фоном для роскошных женских туалетов светлых и темных, но ярких расцветок. Посредине расположились матроны в бархате и атласе, перьях и драгоценностях; скамьи на переднем плане, по правую сторону от королевы, были, очевидно, предназначены для юных девиц – цвета, или, я предпочла бы сказать, поросли виллетской аристократии. Здесь не было ни бриллиантов, ни величественных причесок, ни вороха бархата или блестящих шелков: в девичьем строю царили непорочность, простота и неземная грациозность. Скромно причесанные юные головки, очаровательные фигурки (чуть было не написала точеные, но спохватилась, потому что некоторые из этих «jeunes filles» [172]172
  Юных девиц ( фр.).


[Закрыть]отличались в свои шестнадцать-семнадцать лет таким крепким сложением, какое среди англичанок бывает лишь у полных от природы женщин не моложе двадцати пяти лет), так вот, очаровательные фигурки в белом, светло-розовом или бледно-голубом навевали мысли о небесах и ангелах. По меньшей мере двух или трех из этих «rose et blanche» [173]173
  Розово-белых ( фр.).


[Закрыть]представительниц рода человеческого я знала. Были среди них две бывшие ученицы пансиона мадам Бек – мадемуазель Матильда и мадемуазель Анжелика, – ученицы, коим и на последнем году обучения следовало бы посещать по умственному развитию не выпускной класс, а начальный. Английскому языку учила их я, и какую же каторжную работу приходилось мне совершать, чтобы добиться от них мало-мальски толкового перевода одной страницы из «Векфильдского священника». [174]174
  «Векфильдский священник» – роман английского писателя Оливера Голдсмита (1728–1774), отличающийся простотой стиля и языка.  – Прим. ред.


[Закрыть]Кроме того, я имела удовольствие целых три месяца сидеть напротив одной из них за обеденным столом – количество хлеба, масла и компота, которое она поглощала за вторым завтраком, можно считать одним из чудес света, правда, еще сильнее поражало то, что, насытившись, она прятала в карман несколько бутербродов. Такова истина.

Знала я еще одну из этих херувимоподобных девиц – самую красивую, во всяком случае не такую надутую и фальшивую, как все остальные; она сидела рядом с дочерью английского пэра, великодушной, хотя и надменного вида девушкой. Они обе явились сюда в свите британского посла. Она (моя знакомая) была хрупкой и гибкой и ничем не напоминала здешних барышень: прическа ее не походила ни на блестящую гладкую раковину, ни на плотно прилегающий чепчик. Видно было, что это настоящие волосы – волнистые, пышные, падающие длинными мягкими локонами. Она болтала без умолку и, по-видимому, упивалась собой и своим положением в свете. Я старалась не глядеть на доктора Бреттона, но чуяла, что и он заметил Джиневру Фэншо: он затих, односложно отвечал на замечания матери и украдкой вздыхал. Почему же? Ведь он признался, что ему по душе преодолевать препятствия во имя любви, вот перед ним и открылась возможность доставить себе такое удовольствие. Дама его сердца сияла где-то в высших сферах, приблизиться к ней он не мог, не был он уверен и в том, что она взглянет на него хоть одним глазком. Я следила, снизойдет ли она до этого. Мы сидели неподалеку от малиновых скамей, так что быстрый и острый взгляд мисс Фэншо не мог миновать нас. И действительно, через мгновение она уставилась на нашу компанию, вернее, на доктора и миссис Бреттон. Не желая быть узнанной, я старалась укрыться в тени от ее взора, а она сперва вперила взгляд в доктора Джона, а потом приставила к глазам лорнет, чтобы получше рассмотреть его матушку. Через минуту-другую она со смехом зашептала что-то своей соседке на ухо. Тут началось представление, и она с обычной беспечностью отвернулась от нас и устремила все свое внимание на сцену.

Описывать концерт подробно не стоит, едва ли читателя заинтересуют мои впечатления от него, да, по правде говоря, он того и не заслуживает, так как публике было продемонстрировано крайнее невежество. Юные музыкантши, очень испуганные, дрожащими пальцами изобразили что-то на двух роялях. Мосье Жозеф Эмануэль все время стоял около них, но он не обладал силой воздействия на людей, отличавшей его родича, который в подобных обстоятельствах, несомненно, заставил бы своих учениц преисполниться смелости и самообладания. Перепуганные до полусмерти девицы оказались бы у него меж двух огней – страхом перед слушателями и страхом перед ним, – а он сумел бы вселить в них храбрость отчаяния, сделав второй страх неодолимым. Господин Жозеф на такое способен не был.

Вслед за пианистками в белом муслине на подмостках появилась внушительная, рослая, неповоротливая дама в белом атласе. Она запела. Ее пение показалось мне похожим на фокусы мага – я не могла понять, как ей удается выделывать такие трюки голосом, – он то взлетал недосягаемо высоко, то падал необычайно низко, выкидывая при этом изумительные коленца. Однако бесхитростная шотландская песенка, исполняемая простым уличным менестрелем, тронула бы меня гораздо глубже.

Затем нашему взору предстал господин, который, повернувшись в сторону короля и королевы и часто прижимая руку в белой перчатке к области сердца, начал громко упрекать в чем-то некую «вероломную Изабеллу». Я заподозрила, что он усиленно домогается сочувствия королевы, но, если мне не показалось, ее величество проявляла скорее сдержанную вежливость, чем искренний интерес. Господин этот был настроен так мрачно, что я ощутила облегчение, когда он перестал изливать свою скорбь в музыкальной форме.

Больше всего мне понравился мощный хор, который состоял из настоящих откормленных лабаскурцев, представлявших лучшие хоровые общества всех провинций. Эти достойные люди пели без жеманства, их искренние старания вызывали по меньшей мере одно приятное чувство – ощущение могучей силы.

Я смотрела все представление вполглаза и слушала робкие фортепьянные дуэты, самодовольные вокальные соло и громогласные хоры вполуха, потому что внимание мое было по-прежнему занято доктором Бреттоном. Я не могла ни на минуту забыть о нем, не могла не думать, как он себя чувствует, о чем размышляет, весело ему или грустно. Наконец он заговорил.

– Ну, Люси, нравится вам все это? Вы что-то притихли, – произнес он своим обычным бодрым тоном.

– Я притихла потому, что увлечена, захвачена не только музыкой, но вообще всем происходящим.

Он продолжал беседовать со мной, сохраняя невозмутимость и самообладание, и я решила, что он, по всей вероятности, не заметил самого главного, и прошептала:

– Вы видели мисс Фэншо?

– Ну разумеется! Да ведь и вы ее заприметили.

– Как вы думаете, она сопровождает миссис Чамли?

– Да. Миссис Чамли окружена многочисленной свитой, и Джиневра входит в нее. Сама же миссис Чамли входит в свиту леди ***, а леди *** – в свиту королевы. Все выглядело бы очень мило, если бы этот королевский дом не был одним из замкнутых карликовых европейских дворов, при которых церемонное обращение мало чем отличается от фамильярности, а парадное великолепие – лишь блестящая мишура.

– Джиневра, верно, вас заметила?

– Думаю, да. Я поглядывал на нее и после того, как вы повернулись в сторону сцены, так что имел честь наблюдать эпизод, который вы пропустили.

Я не стала выспрашивать у него подробности, потому что хотела, чтобы он сам, добровольно, рассказал мне все; он так и поступил.

– Рядом с мисс Фэншо, – начал он, – сидит ее приятельница – особа знатного происхождения. Я знаю леди Сару в лицо, так как был у них в доме в качестве доктора по просьбе ее матушки. Это гордая, но отнюдь не высокомерная девушка, и я сомневаюсь, что Джиневре удастся завоевать ее уважение колкими замечаниями по поводу ближних своих.

– Кто же эти ближние?

– Она смеялась надо мною и моей матерью. Ну я – ладно, лучшей мишени, чем я, молодой врач из плебеев, пожалуй, не сыщешь, но мама!.. Никогда в жизни ее никто не выставлял в смешном свете. Знаете ли, я испытал какое-то особое чувство, когда увидел, как Джиневра скривила губы в презрительной усмешке и с ироническим видом навела на нас лорнет.

– По-моему, доктор Джон, на это не стоит обращать внимания. Пребывая в таком легкомысленном настроении, как сегодня, Джиневра не постеснялась бы осмеять даже кроткую задумчивую королеву или печального короля. Она поступает так не по злобе, а по крайнему недомыслию и ветрености. Для этой беспечной школьницы нет ничего святого.

– Не забудьте, что я не привык смотреть на мисс Фэншо как на беспечную школьницу. Разве она не мое божество, мой светлый ангел?

– Гм! В этом и заключается ваша ошибка.

– Если говорить чистую правду, без громких слов и излишних преувеличений, полгода тому назад я и впрямь считал ее божеством. Вы помните наш разговор о подарках? Я был тогда не совсем откровенен с вами – меня забавляла горячность, с какой вы отвечали мне. Для того чтобы узнать от вас нужные мне подробности, я старался изобразить себя менее осведомленным, чем был на самом деле. Впервые я убедился, что Джиневра – простая смертная, после испытания подарками. Однако обаяние ее красоты не теряло власти надо мной, и еще три дня, даже три часа тому назад я по-прежнему был ее рабом. И сегодня, когда она проходила мимо меня, блистая красотой, я склонился перед ней в благоговейном трепете. Если бы не злополучная глумливая усмешка, я бы по сию пору оставался смиреннейшим из ее вассалов. Будь я предметом ее насмешек, она не оттолкнула бы меня, сколь глубока ни была бы нанесенная ею рана. Но, оскорбив мою мать, она в одно мгновение добилась того, чего не могла бы добиться, если бы целых десять лет издевалась надо мною.

Он умолк ненадолго. Раньше мне не приходилось видеть, чтобы в голубых глазах доктора Джона вместо радостного сияния светился яростный гнев.

– Люси, – вновь заговорил он, – вглядитесь в мою матушку повнимательнее и скажите совершенно беспристрастно, какой она сейчас представляется вам.

– Такой же, как всегда, – английской дамой среднего достатка, одетой строго, но со вкусом; держится она, как обычно, непринужденно, спокойно и доброжелательно.

– Вот и мне она кажется такой же – благослови ее Господь! Те, кто умеет веселиться, будут охотно смеяться вместе с мамой, но смеяться над ней станут лишь мелкие души. Я не допущу, чтоб над ней насмехались, а тот, кто посмеет, вызовет у меня неприязнь, презрение и…

Он осекся – и вовремя, ибо разволновался сильнее, чем того заслуживала вся эта история. Правда, я лишь впоследствии узнала, что существовала еще одна причина, по которой он был недоволен Джиневрой Фэншо. Он явил мне новое, доселе невиданное обличье: горящее лицо, раздутые ноздри, презрительная улыбка на изящно очерченных губах. Надо сказать, что мягкое и обычно безмятежное лицо, внезапно искаженное гневом, – зрелище не из приятных; не нравилась мне и мстительность в его взоре.

– Я напугал вас, Люси? – спросил он.

– Я просто не могу понять, почему вы так сердитесь.

– А вот почему, – прошептал он мне на ухо. – Я убедился, что Джиневра не обладает ни чистотой ангела, ни чистотой целомудренной женщины.

– Чепуха! Вы преувеличиваете: особых грехов за ней не водится.

– По мне, их слишком много. Я вижу то, чего вам не увидеть. Но оставим эту тему. Давайте я развлекусь и подшучу над мамой – скажу ей, что она устала. Мама, очнитесь, пожалуйста!

– Джон, я и впрямь очнусь, если ты не станешь вести себя как следует. Когда наконец вы с Люси замолчите и дадите мне послушать пение?

Мы разговаривали под громоподобное звучание хора.

– Послушать пение, матушка?! Ставлю мои запонки из настоящих каменьев против вашей поддельной брошки…

– Поддельной брошки, Грэм? Нечестивец! Ты же знаешь, что это драгоценный камень!

– О нет! Это одно из ваших заблуждений – вас обманули.

– Меня удается обмануть гораздо реже, чем ты думаешь. Как это случилось, что ты знаком с барышнями, приближенными ко двору, Джон? Я заметила, что две из них уже не менее получаса уделяют тебе немалое внимание.

– Лучше бы вы этого не заметили.

– Это почему же? Только потому, что одна из них насмешливо глядит на меня в лорнет? Какая красивая и глупенькая девочка! Но неужели ты боишься, что ее хихиканье может огорчить одну старую даму?

– Ах, моя умная, чудесная старая дама! Матушка, вы мне дороже целого десятка жен.

– Спокойнее, Джон, не то я упаду в обморок и тебе придется тащить меня на себе. Под таким грузом ты заговоришь уже по-другому: «Мама, – воскликнешь ты, – целый десяток жен едва ли обойдется мне дороже, чем вы одна!»

После концерта следовала лотерея «в пользу бедных». В антракте все вздохнули свободно и началась невообразимо приятная общая суматоха. С подмостков увели толпу девиц в белом, вместо них на сцену вышли мужчины и стали готовить ее к предстоящей лотерее. Самым деятельным из них был вновь появившийся в зале знакомый нам господин: невысокий, но расторопный, бодрый, полный энергии и подвижный – за троих. Как он работал, этот мосье Поль! Как бойко отдавал приказания, подставляя в то же время плечо под лотерейное колесо! В его распоряжении было с полдюжины помощников, но он отодвигал рояли и выполнял другую тяжелую работу вместе с ними. Его чрезмерная живость одновременно раздражала и смешила; лично меня вся эта суета и отталкивала, и забавляла. Однако, несмотря на предубеждение и досаду, я все же, наблюдая за ним, ощутила какое-то милое простодушие во всем, что он делал и говорил, и заметила у него на лице отражение силы, выделявшее его из множества бесцветных физиономий: глубина и проницательность взгляда, мощь бледного, открытого выпуклого лба, подвижность чрезвычайно выразительного рта. Правда, силе его недоставало уравновешенности, но зато ее отличали неукротимость и пылкость.

В зале царило оживление. Одни просто стояли, другие прогуливались, все смеялись и болтали. Малиновая ложа представляла собой красочное зрелище: длинная черная туча мужчин распалась и перемешалась с радугой дамских нарядов; к королю подошли два или три офицера и заговорили с ним. Королева, покинув кресло, плавным шагом двигалась вдоль ряда барышень, встававших перед ней. Я видела, что каждую она удостаивает любезным словом, ласковым взглядом или улыбкой. Двух хорошеньких англичанок, леди Сару и Джиневру Фэншо, она одарила даже несколькими фразами; когда она удалилась, обе девушки, особенно последняя, казалось, пылали от восторга. Вскоре их окружили дамы, а потом и несколько мужчин, из коих ближе всех к Джиневре оказался граф де Амаль.

– Здесь ужасно душно и жарко, – произнес доктор Бреттон, внезапно поднявшись со стула. – Люси, мама, вам не хочется хоть немного подышать свежим воздухом?

– Идите, Люси, – откликнулась миссис Бреттон, – а я, пожалуй, посижу.

Я бы охотно тоже осталась на месте, но желание Грэма было для меня важнее моего собственного, и я отправилась с ним на улицу.

Ночь была холодной, но Джон, казалось, не замечал этого. Ветра не было, ясное ночное небо усеяли звезды. Я куталась в меховую накидку. Мы несколько раз прошлись туда и обратно по тротуару, и, когда попали под свет фонаря, Грэм заглянул мне в глаза.

– Вы что-то загрустили, Люси, – уж не из-за меня ли?

– Мне показалось, что вы чем-то расстроены.

– Нисколько. Хочу, чтобы вы были в таком же хорошем настроении, как я. Я убежден, Люси, что умру не из-за разбитого сердца. Меня мучили боли, я испытывал слабость, но болезнь или недомогание, вызванные любовными страданиями, никогда еще не одолевали меня. Ведь вы и сами видите, что дома я всегда бываю весел.

– Обычно да.

– Я рад, что она смеялась над моей матерью. Да я не променяю мою старушку на целую дюжину красавиц! Эта издевка принесла мне огромную пользу. Благодарю вас, мисс Фэншо! – Он снял шляпу с кудрявой головы и насмешливо поклонился. – Да, да, – повторил он, – я ей весьма признателен. Благодаря ей я убедился, что девять десятых моего сердца крепки, как булат, и лишь одна десятая кровоточит от легкого укола, но рана быстро заживет.

– Сейчас вы сердитесь и негодуете; поверьте, завтра все будет выглядеть по-иному.

– Это я-то сержусь и негодую? Вы меня плохо знаете. Напротив, гнев мой остыл, я холоден, как нынешняя ночь, которая, кстати, для вас слишком прохладна. Пора вернуться в залу.

– Доктор Джон, как внезапно вы переменились!

– Вы ошибаетесь; но, впрочем, если во мне и произошла перемена, то по двум причинам – одну из них я вам открыл. А теперь пойдемте.

Мы с трудом пробрались к, нашим местам: лотерея уже началась, все вокруг суетились, проход был забит людьми, и мы то и дело останавливались. Вдруг мне почудилось, что кто-то окликнул меня, я оглянулась и увидела поблизости вездесущего, неотвратимого мосье Поля. Он вперил в меня мрачный пристальный взгляд, хотя, пожалуй, этот взгляд относился не ко мне, а к моему розовому платью, которое, наверное, и было причиной саркастического выражения его лица. Он вообще не отказывал себе в удовольствии покритиковать туалеты учительниц и пансионерок мадам Бек. Первые, надо сказать, считали такую манеру оскорбительной бестактностью. Мне же пока ничего подобного пережить не пришлось, вероятно потому, что мои унылые будничные наряды не могли обратить на себя внимание. В тот вечер я не была расположена терпеть нападки мосье Поля, поэтому сделала вид, что не заметила его, отвернулась и уставилась на рукав доктора Джона, подумав, что мне доставит больше удовольствия, успокоения, приятности и тепла смотреть на этот черный рукав, чем на смуглую и противную физиономию коротышки профессора. Доктор Джон, сам того не ведая, как бы поддержал мой выбор, наклонившись ко мне и промолвив ласковым тоном:

– Вот, вот, держитесь ко мне поближе, Люси, эти суетливые аборигены не слишком заботятся об остальных людях.

Однако остаться до конца последовательной мне не удалось: поддавшись гипнотическому или какому-то иному воздействию – непрошеному, тягостному, но мощному, – я вновь оглянулась, чтобы проверить, ушел ли мосье Поль. Как бы не так, он стоял на прежнем месте и глядел нам вслед, но совсем другими глазами – он проник в мой замысел и понял, что я избегаю его. Насмешливое, но добродушное выражение его лица сменилось на мрачное, и когда я поклонилась ему, надеясь уладить недоразумение, то ответом мне был невообразимо церемонный и суровый кивок головы.

– Кого вы так разгневали, Люси? – с улыбкой прошептал доктор Бреттон. – Что это у вас за свирепый друг?

– Разве вы не узнали его? Это профессор из пансиона мадам Бек, очень сердитый человечек.

– Да, вид у него сейчас очень сердитый – в чем же вы провинились? Что произошло? О Люси! Пожалуйста, скажите мне, что все это значит.

– Уверяю вас, ничего таинственного. Мосье Эмануэль очень требователен, я же уставилась на ваш рукав, а не присела перед ним в реверансе, значит, по его мнению, я не выказала ему должного уважения.

– Этот малень… – начал было доктор Джон, но дальнейшее осталось мне неизвестным, ибо тут меня чуть не сбили с ног – мосье Поль продирался вперед мимо нас, не обращая внимания на окружающих и расталкивая их локтями, так что люди начали теснить друг друга.

– Мне кажется, он принадлежит к тем людям, кого сам назвал бы «méchant», [175]175
  Злюка ( фр.).


[Закрыть] – сказал доктор Бреттон.

Я с ним согласилась.

С трудом мы пробрались сквозь толпу и наконец уселись на свои места. Колесо лотереи крутилось уже около часа, это было веселое и занятное зрелище. У нас были билеты, и мы все трое при очередном повороте колеса переходили от надежды к унынию. Две девочки – одна шести, другая пяти лет – вытаскивали из колеса талончики с номерами, и тут же с подмостков объявлялось, какие билеты выиграли. Выигрышей было много, но все они ценности не представляли. Нам с доктором Джоном повезло – обоим выпало по выигрышу: мне достался портсигар, а ему дамская шляпка – воздушный серебристо-голубой тюрбан, украшенный сбоку белоснежным плюмажем. Доктор Джон горел желанием совершить со мною обмен, но я не вняла доводам рассудка и храню портсигар до сих пор: он напоминает мне былые времена, в частности один счастливый вечер.

Ну а что до доктора Джона, то он, держа тюрбан двумя пальцами вытянутой вперед руки, глядел на него со смешанным выражением почтительности и смятения, что не могло не вызвать смеха. Наконец, перестав смотреть на шляпку, он вознамерился было положить нежное изделие на пол у своих ног, не имея, по-видимому, ни малейшего представления, как следует обращаться с предметами подобного рода, и, если бы не вмешательство миссис Бреттон, он, я полагаю, пришлепнул бы тюрбан на манер цилиндра и сунул под мышку, однако его матушка уложила шляпу в картонку, откуда ее ранее извлекли.

Грэм весь вечер был в радужном настроении, и его веселость казалась естественной и непринужденной. Объяснить, как он держался в тот вечер, нелегко: было в его поведении что-то необычное, странное. Я восхищалась его редким умением обуздывать страсти и неисчерпаемым запасом здоровых сил, благодаря которым он без чрезмерного напряжения одолел Разочарование, вырвав его жало из своего сердца. Его тогдашнее поведение напомнило мне о тех особенностях его характера, которые я наблюдала, когда сопровождала его при посещении бедняков, заключенных и других страдальцев, населяющих Нижний город.

В докторе Джоне совмещались решимость, терпеливость и доброта. Кому же он мог не нравиться? Он не проявлял ни нерешительности, которая заставила бы вас размышлять, как помочь ему преодолеть колебания, ни раздражительности, нарушающей покой и подавляющей радость. С его уст не слетали язвительные колкости, оскорбляющие человека до глубины души; глаза его не метали злобных взглядов, которые, как отравленные ржавые стрелы, поражают вас прямо в сердце. От него исходили мир и спокойствие, а также благодатное дружелюбие.

И все же он не простил и не забыл поступок мисс Фэншо. Сомневаюсь, что гнев быстро улетучивался из души доктора Бреттона, и уж если он разочаровывался в ком-нибудь, то – навсегда. Он несколько раз поглядывал на Джиневру, но не украдкой, со смирением, а открыто, как сторонний наблюдатель. Де Амаль не отходил от Джиневры ни на шаг, она же сидела подле миссис Чамли, и они оживленно беседовали, чем, впрочем, были заняты не только те, кто сидел в малиновой ложе, но и зрители попроще. Увлекшись, Джиневра один-два раза взмахнула рукой, и при этом у нее на запястье сверкнул великолепный браслет. В глазах доктора Джона блеснуло его отражение и зажгло в них гнев и иронию; он рассмеялся.

– Пожалуй, – заявил он, – я возложу тюрбан на алтарь моих приношений; там он, несомненно, обретет признание: ни одна гризетка не принимает подарков с такой готовностью, как Джиневра. Непостижимо! Ведь она из хорошей семьи.

– Но вам неизвестно, какое воспитание она получила, доктор Джон, – возразила я. – Всю жизнь ее продержали в заграничных пансионах, так что есть основание оправдать большинство ее недостатков невежеством. Кроме того, общаясь с ней, можно заключить, что родители ее воспитывались в том же духе.

– Мне всегда было ясно, что она небогата, и прежде эта мысль доставляла мне удовольствие, – сказал он.

– Она и мне говорила то же, – подтвердила я. – В таких вопросах она очень правдива и никогда не станет лгать, в отличие от ее соучениц – уроженок Лабаскура. Семья у нее большая, и родители занимают такое положение в обществе и располагают такими связями, которые вынуждают их жить не по средствам. Сочетание стесненных обстоятельств и врожденной беспечности породило беспредельную неразборчивость в средствах достижения цели при желании сохранить благопристойность. Такова обстановка, в которой выросла девочка.

– Я так и думал… но питал надежду переделать ее. Однако, Люси, признаюсь вам, что сегодня, глядя на нее и де Амаля, я ощутил нечто новое. Я почувствовал это еще до того, как она столь дерзко поступила с моей матушкой. На меня очень неприятное впечатление произвели взгляды, которыми они обменялись, когда вошли в залу.

– Что вы имеете в виду? Ведь для вас не новость, что они заигрывают друг с другом?

– С ее стороны это всего лишь невинная девичья хитрость, с помощью которой пытаются привлечь к себе избранника. Я же говорю совсем о другом – во взглядах, которыми они обменялись, читался тайный сговор, а в ее взгляде не было девической чистоты. На женщине, которая способна послать или принять подобный взгляд, я ни за что не хотел бы жениться, даже будь она прекрасна, как Афродита. Скорее я уж взял бы в жены простую крестьянку в коротких юбках и высоком чепце, но был бы уверен, что она честная девушка.

Я не могла сдержать улыбку. Он, конечно, сгущал краски – честность Джиневры, несмотря на ее взбалмошность, не вызывала сомнений. Так я ему и сказала, но он покачал головой в знак несогласия и заявил, что не доверил бы ей свое доброе имя.

– Это как раз единственное, – возразила я, – что вы можете спокойно доверить ей. Она без зазрения совести опустошила бы кошелек мужа, промотала бы его состояние, не думая о последствиях, но при этом она никому, в том числе и самой себе, не разрешила бы чернить его репутацию.

– Да вы прямо-таки превратились в ее адвоката, – заметил он. – Уж не хотите ли вы, чтобы я вновь надел на себя сброшенные цепи?

– Нет, напротив, я рада видеть вас свободным и надеюсь, что вы надолго останетесь независимым, но будьте при этом справедливым.

– Но, Люси, я справедлив, как сам Радамант. [176]176
  Радамант —в греческой мифологии: сын Зевса и Европы, за свою справедливость поставленный судьей в подземном царстве мертвых.  – Прим. ред.


[Закрыть]И все-таки, когда меня отталкивают, я не могу не испытывать гнева. Глядите! Король и королева встали. Мне нравится королева – у нее очень приятное лицо. Мама ужасно устала; боюсь, мы не довезем ее до дому, если тотчас же не уедем.

– Это я-то устала, Джон? – воскликнула миссис Бреттон – она и впрямь выглядела не менее оживленной и бодрой, чем сын. – Берусь пересидеть тебя: давай останемся здесь до утра и посмотрим, кто из нас раньше выбьется из сил – я или ты.

– Предпочел бы не ставить подобного опыта, ибо вы, мама, действительно самое неувядаемое из всех вечнозеленых растений и самая цветущая из всех почтенных дам. Будем считать, что мы вынуждены столь срочно покинуть общество из-за слабых нервов и хрупкого организма вашего сына.

– Ленивец! Тебе просто захотелось спать, и ты требуешь, чтобы мы подчинились твоему капризу. Кстати, и у Люси довольно измученный вид. Стыдитесь, Люси! В вашем возрасте я была способна выезжать по семь раз в неделю, сохраняя при этом здоровый цвет лица. Ну так и быть, пойдемте, и можете хихикать над почтенной дамой сколько угодно, но она позаботится о картонке с тюрбаном.

Именно так она и поступила. Я хотела взять у нее коробку, но она с притворным презрением оттолкнула меня, заявив, что мне не мешало бы позаботиться о самой себе. Не связанная теперь, в разгар наступивших после отбытия короля и королевы «разрухи и разора», [177]177
  …в разгар… «разрухи и разора»… —слова из поэмы английского поэта Джона Мильтона (1608–1674) «Потерянный рай».  – Прим. ред.


[Закрыть]этикетом, миссис Бреттон двинулась вперед и проложила нам путь через толпу. Грэм следовал за ней, возвещая:

– Никогда в жизни не приходилось мне видеть более очаровательной гризетки с картонкой в руках, чем моя матушка.

Он также посоветовал мне обратить внимание на явное пристрастие миссис Бреттон к небесно-голубому тюрбану и высказал уверенность, что она собирается со временем надеть его.

Ночь была очень холодной и темной, но нам удалось быстро нанять экипаж. Внутри было тепло и уютно, как у камина, и поездка домой оказалась, пожалуй, еще более приятной, чем дорога на концерт. Удовольствию нашему не помешало даже то обстоятельство, что кучер, пробыв в лавке торговца вином значительную часть того времени, которое мы провели на концерте, долго тащился по темной и пустынной дороге и пропустил поворот к «Террасе». Мы же, болтая и смеясь, не заметили этой оплошности, пока миссис Бреттон не заявила, что всегда считала их замок местом отдаленным, но лишь теперь поняла, что он расположен где-то на краю света, ибо мы едем уже полтора часа, а до сих пор еще не повернули.

Тогда Грэм выглянул наружу и увидел лишь затянутые туманом поля, разделенные невидимыми низкими изгородями, о существовании которых можно было только догадываться по окаймлявшим их рядам кустов и лип. Поскольку в окрестностях «Террасы» ничего похожего на этот пейзаж не было, он смекнул, что произошло, приказал кучеру осадить лошадей, выбрался из экипажа, сел на козлы и взял вожжи в свои руки. Он и доставил нас благополучно домой после того, как мы пропутешествовали лишних полтора часа.

Марта позаботилась о нас – в камине весело горел огонь, стол был красиво накрыт к ужину; все это производило самое отрадное впечатление. Мы разошлись по своим комнатам, когда уже занималось зимнее утро. Снимая розовое платье и кружевную накидку, я пребывала в гораздо лучшем настроении, чем когда их надевала. Думаю, что далеко не каждый, кто ослепительно блистал на концерте, мог сказать о себе то же самое, ибо не всех судьба одарила радостью дружбы, приносящей успокоение и непритязательные надежды.