355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Шарлотта Бронте » Виллет » Текст книги (страница 34)
Виллет
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 15:20

Текст книги "Виллет"


Автор книги: Шарлотта Бронте



сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

Глава XXXVII
Ясная лазурь

Конечно же, Полине следовало поменьше видеться с Грэмом, пока отец ее не даст на это согласия. Доктор Бреттон попросту не мог жить на расстоянии одной лиги от улицы Креси и не стремиться то и дело туда наведываться. Поначалу оба влюбленных решили держаться отстраненно. Внешне в их обращении друг с другом ничего и не изменилось, но не таковы были их чувства.

Все лучшее в Грэме рвалось к Полине; все самое благородное в нем пробуждалось и расцветало в ее присутствии. Прежде, когда он вздыхал по мисс Фэншо, ум его, я полагаю, вовсе не был затронут, теперь же он работал усиленно. Безумное напряжение требовало выхода.

Не думаю, что Полина намеренно наводила его на рассуждения о книгах, заставляла размышлять и затеяла совершенствовать его, думаю даже, она считала, что его и совершенствовать-то невозможно, столь он хорош. Нет, сам Грэм, вначале по чистой случайности, завел разговор о какой-то книге, недавно его заинтересовавшей, и, найдя в Полине живой отклик и полное согласие со своим мнением, разошелся и говорил лучше, чем когда-либо о подобных предметах. Она ловила каждое слово и отвечала с увлечением. Каждый ответ звучал для Грэма как сладкая музыка, в каждом отзыве он ловил тайный смысл и находил ключ к нежданным богатствам собственного ума и, что гораздо важнее, к неизведанным сокровищам собственного сердца. Он наслаждался, слушая ее речи, как и она наслаждалась, слушая его, их обоих тешила тонкость и острота рассуждений другого, они понимали друг друга с полуслова и часто удивлялись совпадению своих мыслей. Грэм от природы искрился живостью, Полина же была не такой: если ее не растормошить, она обычно погружалась в молчаливую задумчивость. Теперь же она в присутствии Грэма щебетала, словно пташка, и вся светилась. И как она еще похорошела от счастья! Этого я не могу даже описать. Куда подевался тонкий ледок сдержанности, столь свойственный ей прежде! Грэм недолго его терпел и горячим напором чувства растопил искусственно возведенные ею робкие преграды.

Теперь они уже не избегали вспоминать о прежних деньках в Бреттоне, сначала о них говорили с тихой застенчивостью, потом все с большей простотой и открытостью. Грэм сам куда лучше справился с той задачей, которую хотел было возложить на непокорную Люси. Он сам заговорил о «маленькой Полли» и нашел для этого в своем голосе такие нежные, лишь ему свойственные нотки, какие решительно утратились бы при моей передаче.

Не раз, когда мы оставались с ней наедине, Полина радостно дивилась тому, как точно сохранились те времена в его памяти, как, глядя на нее, он вдруг вспоминал, казалось, давно забытые подробности. Он вспоминал, как однажды она обняла его голову руками, погладила по львиной гриве и воскликнула: «Грэм, я тебя люблю!» Он рассказывал, как она ставила возле него скамеечку и с ее помощью взбиралась к нему на колени. Он запомнил – он говорил ей об этом – ощущение ее нежных ручонок, гладивших его по щекам и перебиравших его густые волосы. Он помнил ее крошечный пальчик на своем подбородке и ее взгляд и шепоток: «Ох, какая ямочка!» Помнил и ее удивление: «Какие у тебя пронзительные глаза», и в другой раз: «У тебя милое, странное лицо, гораздо милей и удивительней, чем у твоей мамы или у Люси Сноу».

– Непонятно, – говорила Полина, – я была такой маленькой, а такой смелой. Теперь-то он для меня неприкосновенен, просто святыня, и, Люси, я чуть ли не со страхом гляжу на его твердый мраморный подбородок, на его античное лицо. Люси, женщин называют красивыми, но он на женщину нисколько не похож, значит, он не красивый, но какой же он тогда? Интересно, другие смотрят на него теми же глазами? Вот вы, например, восхищаетесь ли им?

– Я скажу вам, как я на него смотрю, – ответила я однажды на ее настойчивые расспросы. – Впрочем, я его вообще не вижу. Я взглянула на него раз-другой год назад, прежде чем он узнал меня, а потом закрыла глаза. И потому, если бы он ходил мимо меня ежедневно и ежечасно, от восхода до заката, я бы и то уже не узнавала его черт.

– Люси, что вы такое говорите? – спросила она прерывающимся голосом.

– Я говорю, что ценю свое зрение и боюсь ослепнуть.

Я решилась этим резким ответом пресечь нежные излияния, сладким медом стекавшие с ее уст и расплавленным свинцом падавшие мне в уши. Больше она со мной о его красоте не говорила.

Но вообще о нем она говорила. Иногда робко, тихо, краткими фразами, иногда дрожащим от нежности и звенящим, как флейта, прелестным голоском, но как же для меня это было мучительно! И я смотрела на нее строго и даже ее обрывала. Однако безоблачное счастье затуманило ее от природы ясный взор, и она, очевидно, думала только: «Ах, какая нервозная эта Люси!»

– Спартанка! Гордячка! – говорила она, усмехаясь. – Недаром Грэм вас находит самой своенравной из всех своих знакомых. Но вы удивительная, чудная, мы оба так считаем.

– Вы сами не знаете, что говорите! – отозвалась я. – Поменьше бы касались моей особы в беседах ваших и в мыслях – премного была бы вам благодарна! У меня своя жизнь, у вас – своя.

– Но наша жизнь так прекрасна, Люси, или будет прекрасна. И вы должны разделить с нами нашу будущность.

– Я ни с кем не хочу делить будущность в том смысле, как вы это понимаете. Я надеюсь, и у меня есть единственный друг, но я еще не уверена. И пока я не уверена, я предпочитаю жить сама по себе.

– Но такая жизнь печальна!

– Да. Печальна. Но бывают печали более горькие. Например, разбитое сердце.

– Ах, Люси, найдется ли кто-нибудь, кто понял бы вас до конца?

Любовь часто ослепляет людей и делает их ко всему остальному бесчувственными; им нужны свидетели их счастья, а что при этом испытывает свидетель – не важно. Полина запретила писать ей письма, однако же доктор Бреттон их писал, и она на них отвечала, несмотря на все свои решения. Она показывала мне письма. Со своеволием избалованного дитяти и повелительностью могущественной наследницы она заставляла меня их читать. Читая послания Грэма, я понимала, что она гордится тем, что получает такие послания, понимала и желание поделиться радостью – то были дивные письма, мужественные и нежные, скромные и пылкие. Ее же письма должны были ему нравиться. Она писала их, вовсе не стремясь выказать свои таланты и еще менее, полагаю, выказать свою любовь. Напротив, казалось, она поставила перед собой задачу таить собственные чувства и обуздывать жар своего обожателя. Но только могли ли такие письма послужить ее цели? Грэм ей стал дороже жизни; он притягивал ее как магнит. Все, что писал он, или говорил, или думал, было для нее полно невыразимого значения. И ее строки горели этим невысказанным признанием. Эти письма согревали их души с первых слов, с обращения и до подписи.

– Если бы папа знал! Хоть бы он узнал! – вдруг сказала она однажды. – Я и хочу этого, и боюсь. Но я не удержу Грэма, он ему скажет. Хоть бы все поскорее уладилось, по правде, я ведь ничего так не хочу. Но я боюсь взрыва. Я знаю, уверена, папа сперва рассердится. Он даже возмутится, сочтет меня глупой, своенравной, он удивится, поразится – о, я не знаю даже, что с ним будет!

В самом деле, отец ее, всегда спокойный, начал нервничать; всегда ослепленный любовью к дочери, он начал вдруг прозревать. Ей он ничего не говорил, но, когда она на него не смотрела, я нередко перехватывала его взгляд, устремленный на нее в раздумье.

Однажды вечером Полина сидела у себя в гостиной и писала, я полагаю, Грэму. Меня она оставила в библиотеке, и я читала там, когда вошел мосье де Бассомпьер. Он сел. Я хотела уйти, но он попросил меня остаться, мягко, но настойчиво. Он устроился подле окна, поодаль от меня, открыл бюро, вынул оттуда, по-видимому, записную книжку и долго изучал в ней какую-то страницу.

– Мисс Сноу, – заговорил он наконец, – знаете ли вы, сколько лет моей дочери?

– Пожалуй, восемнадцать, сэр?

– Вероятно; это так. Этот старый блокнот говорит мне, что она родилась пятого мая восемнадцать лет тому назад. Странно – я перестал осознавать ее возраст. Мне казалось, ей лет двенадцать-четырнадцать. Она ведь совсем еще ребенок.

– Нет, сэр, ей уже восемнадцать, – повторила я. – Она взрослая. Больше она не вырастет.

– Сокровище мое! – произнес мосье де Бассомпьер проникновенным тоном, характерным и для его дочери.

Он глубоко задумался.

– Не горюйте, сэр, – сказала я, ибо без слов поняла все его чувства.

– Это мой драгоценнейший перл, – продолжал он. – А теперь кое-кто еще распознал его ценность. На него зарятся.

Я не ответила. Грэм Бреттон обедал нынче у Бассомпьеров. Он блистал умом, он блистал красотой. Не могу передать, как особенно сиял его взгляд, как прекрасно было каждое движение. Верно, благая надежда так окрылила его и изменила его поведение. Думаю, он решился в тот день открыть свои намерения, цель своих стремлений. Мосье де Бассомпьер наконец понял, что вдохновляет Джона. Не очень-то наблюдательный, он зато умел мыслить логически; стоило ему схватить нить, он уже без труда находил выход из запутанного лабиринта.

– Где она?

– Наверху.

– Что она делает?

– Пишет.

– Пишет? И она получает письма?

– Лишь такие, какие можно и мне показать. И, сэр… она… они давно хотели поговорить с вами.

– Полноте! Какое дело им до старика отца! Я им просто мешаю.

– Ах, мосье де Бассомпьер, не надо, зачем вы так?.. Впрочем, Полина вам сама все скажет, да и доктор Бреттон хочет с вами объясниться.

– Поздно несколько, я полагаю. Кажется, дела у них уже идут на лад?

– Сэр, они ничего не предпримут без вашего согласия. Но только они любят друг друга.

– Только! – эхом отозвался он.

Назначенная судьбой на роль наперсницы и посредницы, я вынуждена была продолжить:

– Доктор Бреттон сотни раз собирался обратиться к вам, сэр. Но, при всей его смелости, он отчаянно вас боится.

– Пусть… пусть боится. Он посягнул на мое сокровище. Если бы не он, она бы еще долгие годы оставалась ребенком. Да. Они помолвлены?

– Помолвка невозможна без вашего согласия.

– Хорошо вам, мисс Сноу, так говорить! Вам вообще свойственна правильность суждений. Но мне-то каково! Что у меня еще есть на свете, кроме дочери?! Она единственная моя дочь, и сыновей у меня нет. Неужели Бреттон не мог где-нибудь еще поискать невесту? Есть сотни богатых и хорошеньких женщин, он любой из них мог бы понравиться – он красив, воспитан, со связями. Почему ему непременно понадобилась моя Полли?

– Не встреть он вашу Полли, ему бы многие могли понравиться. Ваша племянница мисс Фэншо, например.

– Ах! Джиневру я отдал бы за него с легким сердцем! Но Полли! Нет, я не в силах с этим смириться. Он ее не стоит, – решительно заключил он. – Чем он ее заслужил? Он ей не ровня. Опять же, состояние… Я не стяжатель и не скряга, но приходится и об этом думать. Полли будет богата.

– Да, это известно, – сказала я. – Весь Виллет знает, что она богатая наследница.

– Неужели о моей девочке это говорят?

– Говорят, сэр.

Он глубоко задумался. Я отважилась спросить:

– А кто достоин Полины, сэр? Кого предпочли бы вы доктору Бреттону? Разве богатство и более высокое положение в обществе способны примирить вас с будущим зятем?

– А ведь вы правы, – сказал он.

– Посмотрите на здешних аристократов – хотели б вы в зятья кого-нибудь из них?

– Никого – ни князя, ни барона, ни виконта.

– А мне говорили, многие из них имеют на нее виды. – И я продолжила, ободренная его вниманием: – Если вы откажете доктору Бреттону, сыщутся другие. Куда бы вы ни отправились, повсюду найдется довольно охотников. Независимо от своего будущего богатства, Полина, по-моему, может очаровать любого, кто ее увидит.

– Неужто? Моя дочь вовсе не красавица.

– Сэр, мисс де Бассомпьер очень хороша собой.

– Глупости! Ах, простите, мисс Сноу, но вы к ней, кажется, пристрастны. Полли мне нравится, мне нравится в ней все, но я отец ее. И даже я никогда не считал ее красивой. Она мила, прелестна, ну – забавна. Нет, помилуйте, разве можно ее назвать красавицей?

– Она привлекает сердца, сэр, и привлекала бы их без помощи вашего богатства и положения.

– Мое богатство и положение! Неужто это приманка для Грэма? Если б я думал так…

– Доктор Бреттон знает об этом, уверяю вас, мосье де Бассомпьер, знает этому цену, как всякий на его месте, как и вы сами в подобных обстоятельствах, но они не приманка для него. Он очень любит вашу дочь. Он может оценить ее высокие качества, и он находится под их обаянием.

– Как? У моей ненаглядной дочки есть, оказывается, высокие качества?

– Ах, сэр! Разве не видели вы ее в тот вечер, когда столько ученых и выдающихся людей обедали здесь?

– И точно, я удивлялся тогда ее поведению; меня потешило, что она хочет казаться взрослой.

– А заметили вы, как те образованные французы окружили ее в гостиной?

– Заметил. Но я думал, они просто хотели развлечься, позабавиться милым ребенком.

– Сэр, она вела себя блистательно, и я слышала, как один француз говорил, что она pétrie desprit et de grâces. [311]311
  Исполнена ума и изящества ( фр.).


[Закрыть]
Доктор Бреттон того же мнения.

– Она милое резвое дитя и, думаю, не лишена характера. Помнится, болезнь приковала меня к постели и Полли выхаживала меня, врачи боялись за мою жизнь. И чем хуже мне становилось, тем мужественней и нежней делалась моя дочь. А когда я начал выздоравливать, какой радостью светились ее глаза! Представляете, она играла на моем кресле беспечно и бесшумно, как солнечный луч. И вот к ней сватаются! Нет, я не хочу с ней расставаться, – сказал он со стоном.

– Вы так давно знакомы с доктором и с миссис Бреттон, – решительно продолжала я, – и, отдавая ее ему, вы, по сути, с ней и не расстанетесь.

Несколько минут он печально раздумывал.

– Верно, – пробормотал он наконец. – Луизу Бреттон я давно знаю. Мы с ней старые, старые друзья. До чего мила была она в юности! Вы говорите «красота», мисс Сноу. Вот кто был красив – высокая, стройная, цветущая, не то что моя Полли – всего лишь эльф или дитя. В восемнадцать лет Луиза выглядела настоящей принцессой. Теперь она замечательная, добрая женщина. Малый пошел в нее, я всегда к нему хорошо относился и желал ему добра. А он чем мне отплатил? Каким разбойным помыслом! Моя девочка так меня любила! Мое единственное сокровище! И теперь все кончено. Я – лишь досадная помеха.

Тут дверь отворилась, впуская «единственное сокровище». Она вошла, образно выражаясь, в уборе вечерней красы. Угасший день покрыл румянцем ее щеки, зажег искры в глазах, локоны свободно падали на тонкую шею, а лицо успело покрыться нежным загаром. На ней было легкое белое платье. Она думала застать меня одну и принесла мне только что написанное, но незапечатанное письмо – хотела, чтобы я его прочитала. Увидев отца, она запнулась на пороге, застыла, и розовость, расплывшись со щек, залила все ее лицо.

– Полли, – тихо сказал мосье де Бассомпьер, грустно улыбаясь, – почему ты краснеешь при виде отца? Это что-то новое.

– Я не краснею. Вовсе я не краснею, – заявила она, совершенно заливаясь краской. – Но я думала, вы в столовой, а мне нужна Люси.

– Ты, верно, предполагала, что я беседую с Джоном Грэмом Бреттоном? Но его вызвали по срочному делу. Он скоро вернется, Полли. Он может отправить твое письмо и тем избавит Мэтью от «работы», как он это называет.

– Я не собираюсь отправлять письмо, – заявила она довольно дерзко.

– Так что же ты с ним намереваешься сделать? Ну-ка, поди сюда, расскажи.

Мгновенье она колебалась, потом подошла к отцу.

– Давно ли ты занялась сочинением писем, Полли? Кажется, ты лишь вчера писать выучилась!

– Папа, я письма свои не отправляю по почте. Я их передаю из рук в руки одному лицу.

– Лицу! Мисс Сноу, иными словами?

– Нет, папа. Не ей.

– Кому же? Уж не миссис ли Бреттон?

– Нет, и не ей, папа.

– Но кому же, дочка? Скажи правду своему отцу.

– Ах, папа! – произнесла она с большой серьезностью. – Сейчас, сейчас я все расскажу, хотя и дрожу от страха, я давно хотела рассказать.

Она в самом деле вся дрожала от растущего волнения, трепетала от желания его побороть.

– Не хочу ничего от вас скрывать, папа. Вы и любовь ваша для меня превыше всего, кроме Бога. Читайте же. Но сперва взгляните на адрес.

Она положила письмо ему на колени. Он взял его и тотчас прочел. Руки у него дрожали, глаза блестели.

Потом, сложив письмо, он принялся разглядывать его сочинительницу со странным, нежным, грустным недоумением.

– Неужто она – девчонка, еще вчера сидевшая у меня на коленях, – могла написать такое, почувствовать такое?

– Вам не понравилось? Вы огорчились?

– Нет, отчего же не понравилось, милая моя, невинное дитя? Но я огорчился.

– Но, папа, выслушайте меня. Вам незачем огорчаться! Я все бы отдала – почти все, – поправилась она, – я бы лучше умерла, только б не огорчать вас! Ах, как это ужасно!

Она побледнела.

– Письмо вам не по душе? Не отправлять его? Порвать? Я порву, коли вы прикажете.

– Я ничего не стану приказывать.

– Нет, вы прикажите мне, папа. Выкажите вашу волю. Только не обижайте Грэма. Я этого не вынесу. Папа, я вас люблю. Но Грэма я тоже люблю, потому что… потому что… я не могу не любить его.

– Этот твой великолепный Грэм – просто негодяй, только и всего, Полли. Тебя удивляет мое мнение? Но я-то ничуть его не люблю. Давным-давно еще я заприметил в глазах у мальчишки что-то непонятное – у его матери этого нет, – что-то опасное, какие-то глубины, куда лучше не соваться. И вот я попался, я тону.

– Вовсе нет, папа, вы в совершенной безопасности. Делайте, что хотите. В вашей власти завтра же услать меня в монастырь и разбить Грэму сердце, если вам угодно поступить так жестоко. Ну что, деспот, тиран, – сделаете вы это?

– Ах, за ним хоть в Сибирь! Знаю, знаю. Не люблю я, Полли, эти рыжие усы и не понимаю: что ты в нем нашла?

– Папа! – воскликнула она. – Ну как вы можете говорить так зло? Никогда еще вы не были таким мстительным и несправедливым. У вас лицо даже стало совсем чужое, не ваше.

– Гнать его! – продолжал мистер Хоум, в самом деле злой и раздраженный. – Да вот только, если он уйдет, моя Полли сложит пожитки и кинется за ним. Ее сердце покорено, да, и отлучено от сердца старика отца.

– Папа, перестаньте же, не надо, грех вам так говорить. Никто меня от вас не отлучал, и никто никогда отлучить не сможет.

– Выходи замуж, Полли! Выходи за рыжие усы! Довольно тебе быть дочерью. Пора стать женою!

– Рыжие! Помилуйте, папа! Да какие же они рыжие? Вот вы мне сами говорили, что все шотландцы пристрастны. То-то и видно сразу шотландца. Надо быть пристрастным, чтоб не отличить каштановое от рыжего.

– Ну и брось старого пристрастного шотландца. Уходи!

С минуту она молча смотрела на него. Она хотела выказать твердость, пренебрежение к колкостям. Зная отцовский характер, его слабые струнки, она заранее ожидала этой сцены, была к ней подготовлена и хотела провести ее с достоинством. Однако она не выдержала. Слезы выступили у нее на глазах, и она кинулась к отцу на шею.

– Я не оставлю вас, папа, никогда не оставлю, не огорчу, не обижу, никогда, – причитала она.

– Сокровище мое! – пробормотал потрясенный отец.

Больше он ничего не мог выговорить, да и эти два слова произнес совершенно осипшим голосом.

Меж тем начало темнеть. Я услышала за дверью шаги. Решив, что это слуга несет свечи, я подошла к двери, чтоб встретить его и не дать помешать разговору. Однако в прихожей стоял не слуга: высокий господин положил на стол шляпу и медленно стягивал перчатки, словно колеблясь и выжидая. Он не приветствовал меня ни словом, ни жестом, только глаза его сказали: «Подойдите, Люси», и я к нему подошла.

На лице его играла усмешка; только он, и больше никто, мог так усмехаться, когда его сжигало волнение.

– Мосье де Бассомпьер там, ведь правда? – спросил он, указывая на дверь библиотеки.

– Да.

– Он наблюдал за мной за обедом. Он понял?

– Да, Грэм.

– Значит, меня призвали к суду и ее тоже?

– Мистер Хоум, – мы с Грэмом по-прежнему часто так называли его между собой, – разговаривает с дочерью.

– Ох, это страшные минуты, Люси!

Он был ужасно взволнован, рука дрожала; от предельного (чуть не написала «смертельного», но очень уж такое слово не подходит тому, кто так полон жизни) напряжения он то учащенно дышал, то дыхание его прерывалось. Но, несмотря ни на что, улыбка играла на его губах.

– Он очень сердится, Люси?

– Она очень предана вам, Грэм.

– Что он со мною сделает?

– Грэм, верьте в свою счастливую звезду.

– Верить ли? Добрый пророк! Как вы меня приободрили! Думаю, все женщины – преданные существа, Люси. Их надобно любить, я их и люблю, Люси. Мама такая добрая! Она – божественна. Ну, а вы тверды в своей верности, как сталь. Ведь правда, Люси?

– Правда, Грэм.

– Так дайте же руку, крестная сестричка, дайте вашу добрую дружескую руку. И, Господи, помоги правому делу! Люси, скажите «аминь».

Он оглянулся, ожидая, чтобы я сказала «аминь», и я сказала – ради его удовольствия. Я вдруг замерла, испытывая радость оттого, что исполнила его просьбу, на миг я снова почувствовала его власть надо мной. Я пожелала ему удачи, я знала, что удача его не оставит. Он был рожден победителем, как иные рождены для поражений.

– Идемте, – бросил он, и я последовала за ним.

Представ перед мистером Хоумом, Грэм спросил:

– Сэр, каков ваш приговор?

Отец Полины смотрел ему в глаза, дочь прятала взгляд.

– Так-то, Бреттон, – сказал мистер Хоум, – так-то вы отплатили мне за гостеприимство. Я развлекал вас – вы отняли у меня самое дорогое. Я всегда был рад вам – вас радовало мое единственное сокровище. Вы приятно со мной беседовали, а тем временем, не скажу – ограбили, но лишили меня всего, и то, что я утратил, вы приобрели, кажется.

– Сэр, в этом я не могу раскаиваться.

– Раскаиваться? Вы? О, вы, без сомнения, торжествуете. Джон Грэм, в ваших жилах недаром течет кровь шотландских горцев и кельтов, она сказывается и во внешности вашей, и в речах, и в мыслях. Я узнаю в вас их коварство и чары. Рыжие (ах, прости, Полли, каштановые) волосы, лукавые уста и хитрый ум – все это вы получили в наследство.

– Сэр, но чувства мои честны, – сказал Грэм, и истинно британский румянец смущения залил его щеки, красноречиво свидетельствуя об искренности. – Хотя, – добавил он, – не стану отрицать, кое в чем вы правы. В вашем присутствии меня всегда посещала мысль, которую я не осмеливался вам открыть. Я и впрямь всегда считал вас обладателем того, что есть для меня в мире самое драгоценное, самого главного сокровища. Я его желал, я его добивался. Сэр, теперь я его прошу.

– Многого просите, Джон.

– Да, многого, сэр. От вас, щедрого, я жду царского подарка, и от вас, справедливого, я жду награды. Разумеется, я их не стою.

– Слыхали? Речи коварного горца! – воскликнул мистер Хоум. – Что же ты, Полли? Ответь-ка смелому женишку. Гони его взашей!

Она подняла глаза и робко взглянула на своего прекрасного и пылкого друга, а потом устремила нежный взор на разгневанного родителя.

– Папа, я вас обоих люблю, – сказала она. – Я о вас обоих буду заботиться. Зачем мне гнать Грэма? Пусть останется. Он нас не обеспокоит, – добавила она с той простотой, которая временами вызывала улыбку и у Грэма, и у ее отца. Сейчас улыбнулись оба.

– Меня-то он даже очень обеспокоит, – не унимался мистер Хоум. – Он мне не нужен, Полли, слишком уж он высокий, он мне будет мешать. Скажи ему, чтобы уходил.

– Вы привыкнете к нему, папа. Он мне самой поначалу казался чересчур высоким – как башня. А теперь мне уже кажется, что только таким и надо быть.

– Я вообще никого не хочу, Полли. Мне вообще не нужно никакого зятя. Да будь он и лучшим человеком на всей земле, и то я не стал бы его приглашать на такую роль. Отсылай-ка его, дочка, прочь.

– Но он так давно знает вас, папа, и он вам так подходит!

– Мне! Подходит! О Господи! То-то он пытался насаждать здесь свои собственные суждения и вкусы. Он недаром ко мне подольщался! По-моему, Полли, нам пора пожелать ему всего доброго.

– Только до завтра. Папа, подайте Грэму руку.

– Нет. И не подумаю. Он мне не друг. И не старайтесь меня уломать!

– Да нет же, он друг ваш. Дайте-ка руку, Грэм. Папа, протяните вашу. А теперь – пожмите ему руку. Да нет, папа, не так! Ну, не упрямьтесь, папа. Но я просила вас ее пожать, а не стукнуть по ней… Ой, нет, папа, вы же ее раздавите, ему же больно!

Грэму, верно, и в самом деле стало больно, потому что брильянты, усыпавшие массивный перстень мосье де Бассомпьера, впились ему в пальцы острыми гранями и поранили до крови. Однако Джон только рассмеялся.

– Пойдемте ко мне в кабинет, – наконец сказал мистер Хоум доктору.

И они ушли. Разговор был недолгим, но, очевидно, решительным. Жениха подвергли допросу с пристрастием. Как бы ни были порою коварны речи и взоры Грэма, за ними крылась честная натура. Как я потом узнала, он отвечал умно и искренне. Он справился со всеми препятствиями, дела его поправились – он доказал, что может быть супругом.

Снова жених и отец появились в библиотеке. Мосье де Бассомпьер прикрыл дверь и указал на свою дочь.

– Бери ее, – сказал он. – Бери ее, Джон Бреттон, и пусть Господь с тобой обращается так же, как ты будешь обращаться с нею.

Вскоре после этого, недели через две, кажется, я встретила всех троих – графа де Бассомпьера, его дочь и доктора Грэма Бреттона, – они сидели на скамейке под тенью раскидистого вяза недалеко от дворца в Vois l’Etang. Они пришли туда насладиться летним вечером. За великолепными воротами их ждала карета, вокруг зеленела трава, вдали высился дворец, белый, как Пентеликон, [312]312
  Пентеликон – горы близ Афин (современное название Мендели), славившиеся мрамором (так называемый пентелийский мрамор), из которого изготовляли статуи.  – Прим. ред.


[Закрыть]
над ним сияла вечерняя звезда. От кустов поднимался ароматный дух свежести, все замерло, никого, кроме них, не было вокруг.

Полина сидела между двумя мужчинами. Они беседовали, а она что-то проворно делала руками, мне даже показалось, что она плетет венок, но нет. Ножницы блестели у нее на коленях, и с помощью этих ножниц она похитила по пряди волос с двух дорогих голов и теперь сплетала седой локон с золотистым. Сплетя косицу, она, за неимением шелковой нитки, заменила ее собственными волосами, закрепила косицу, а потом положила ее в медальон и спрятала у себя на груди.

– Ну вот, – сказала она, – теперь у меня есть амулет, и он сохранит вашу дружбу. Пока я его ношу, вы не можете рассориться.

В самом деле, ее амулет отгонял злых духов. Полли стала связью между этими двумя, источником их согласия. Оба дали ей счастье, и она постаралась им за это отплатить.

«Бывает ли на земле такое счастье?» – спрашивала я себя, глядя на отца, дочь и ее будущего мужа – любящих, блаженных.

Да, бывает. И это не романтические бредни, не сладкий вымысел сочинителя. Иную жизнь – в те или иные дни и годы – вдруг озарит предчувствие небесной благодати, и, если добрый человек ощутит это совершенное счастье (к плохому оно никогда не придет), оно навсегда останется в его сердце. Какие бы потом ни свалились на него испытания, каким бы ни подвергся он напастям, болезням и бедам, как бы ни омрачали его смертные тени, сквозь них сияет былая радость, пронизывает самые черные тучи, смягчает самую горькую скорбь.

Скажу больше. Я верю: есть люди, которые так рождены и взращены, так проходят весь свой путь от уютной колыбели до мирной поздней кончины, что никакое чрезмерное страдание уже не вторгается в их судьбу, никакие бури не сбивают с дороги. И часто это не себялюбивые кичливые создания, но любимцы природы, гармонические и прекрасные мужчины и женщины, наделенные великодушием, живые свидетели милости Господней.

Но не буду более томить читателя и поведаю радостную правду. Грэм Бреттон и Полина де Бассомпьер поженились, и доктор Бреттон стал одним из таких свидетелей. Время не омрачило его, недостатки его стерлись, расцвели достоинства, ум его отточился, открылись глубины души, осадок отстоялся, и еще ярче заблистало драгоценное вино. Столь же прекрасна была судьба нежной его жены. Она всегда пользовалась горячей любовью мужа и стала краеугольным камнем в прочном здании его счастья.

Мирно текли их дни, но благополучие не очерствило их сердец, они помогали другим великодушно и разумно. Конечно, и они знали огорчения, разочарования и тяготы, но умели их одолевать. Не раз приходилось им смотреть в лицо той, которая так пугает смертного, пока он дышит.

Да, они заплатили свою дань курносой. Достигнув полноты лет, ушел от них мосье де Бассомпьер. Дожив до старости, покинула их и Луиза Бреттон. Однажды раздался под их кровом и плач Рахили по детям. Но другие дети, здоровые и цветущие, восполнили утрату. Доктор Бреттон вновь узнавал себя в сыне, унаследовавшем его нрав и наружность; были у него и крепкие красивые дочери, тоже в него. Детей он воспитывал бережно, но строго, и они выросли достойными родителей.

Словом, я не преувеличиваю, когда утверждаю, что на Грэма и Полину пало высшее благоволение и, подобно любимому сыну Иакова, Господь благословил их «благословениями небесными свыше, благословениями бездны, лежащей долу». Так это было, и Бог видел, что это «хорошо весьма».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю