Текст книги "Виллет"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

Глава XXV
Графинюшка

Как ни была весела от природы моя крестная, как ни старалась она нас занять, оживленность была несколько натянутой, пока мы не различили сквозь вой ночного ветра говор у крыльца. Женщинам и девушкам нередко случается сидеть у камелька, в то время как сердце их блуждает по темным дорогам, бросается навстречу непогоде, а воображение влечет то к воротам, то к одинокой калитке – вглядываться и вслушиваться, не идет ли домой отец, сын или муж.

Отец и сын наконец-то явились – доктора Бреттона сопровождал граф де Бассомпьер. Уже не помню, кто из нас троих раньше услыхал голоса, и немудрено, что все мы бросились вниз встречать двух всадников, прорвавшихся сквозь такую бурю, однако ж они отстранили нас. Оба были белы – два снеговых сугроба, и потому миссис Бреттон тотчас препроводила их в кухню, строжайше воспретив ступать на ковер лестницы, пока не скинут с себя обретенное ими обличье Деда Мороза.

Разумеется, мы последовали за ними в кухню – то была старая голландская кухня, уютная и вместительная. Белая графинюшка скакала вокруг столь же белого своего родителя, хлопала в ладоши и кричала:

– Ой, папа, вы совсем как белый медведь!

Медведь отряхнулся, и белый эльф метнулся прочь от ледяного душа. Но тотчас она с хохотом снова к нему подбежала, чтобы помочь разоблачиться. Граф уже высвободился из своего пальто и грозился обрушить его на дочь.

– Ой, папа! – крикнула она, уклоняясь и отбегая в сторону, как проворная серна.

В движеньях ее была мягкость, бархатная грация кошечки; смех ее звенел нежней серебряного и хрустального звона; когда она поднялась на цыпочки и потянулась к губам отца за поцелуем, она вся засветилась радостью и любовью. Строгий почтенный господин глядел на нее так, как смотрят лишь на существо, самое дорогое на свете.

– Миссис Бреттон, – вздохнул он, – научите: что мне делать с этой егозой? Пора бы уж, кажется, и за ум взяться. Не правда ли, она сейчас такое же дитя, как и десять лет назад?

– Она не более дитя, чем мой взрослый ребенок, – ответила миссис Бреттон, раздосадованная тем, что сын противился ее совету сменить одежду.

Он стоял, опершись на кухонный стол, смеялся и отстранял ее рукой.

– Полно, мама, – сказал он. – Чтобы согреться изнутри и снаружи, выпьем-ка мы лучше в честь Рождества и помянем прямо тут, у очага, нашу добрую старую Англию.

И пока граф стоял у огня, а Полина Мэри танцевала, наслаждаясь простором кухни, миссис Бреттон принялась наставлять Марту, как сдобрить и разогреть питье, и затем его передали по кругу в серебряном сосуде, в котором я опознала крестильную чашу Грэма.

– За счастье прежних дней! – воскликнул граф, поднимая сверкающую чашу, и, взглянув на миссис Бреттон, с чувством произнес:

 
За дружбу старую до дна,
За счастье прежних дней
С тобой мы выпьем, старина,
За счастье прежних дней.
 
 
Побольше кружки приготовь
И доверху налей.
Мы пьем за старую любовь
И дружбу прежних дней. [207]207
  «Товарищ юных дней» – строка из песни Р. Бернса (1759–1796) «Старая дружба» (перевод С. Маршака).  – Прим. ред.


[Закрыть]
 

– Шотландец! Папа у меня шотландец. Отчасти. Хоум и де Бассомпьер! Мы галлы и каледонцы.

– И верно, ты, краса шотландских гор, сейчас станцуешь шотландский рил? – спросил ее отец. – Я не удивлюсь, миссис Бреттон, ежели у вас посреди кухни вдруг вырастет зеленый лучок. Уж она наколдует! Удивительное создание!

– Скажите, чтоб Люси тоже со мной танцевала. Папа, это Люси Сноу.

Мистер Хоум (сделавшись гордым графом де Бассомпьером, он в душе оставался просто мистером Хоумом) протянул мне руку с любезным заверением, что он меня не забыл, а если б ему даже изменила собственная память, дочь его так часто твердила мое имя и так много обо мне рассказывала, что я стала для него близкой знакомой.

Все уже приложились к чаше, исключая Полину, ибо никому не приходило в голову прерывать ее танцы ради такого прозаического напитка, однако ж она не преминула потребовать свое.

– Дайте попробовать, – обратилась она к Грэму, который отставил чашу подальше на полку.

Миссис Бреттон и доктор Хоум были увлечены беседой, но от доктора Джона не укрылось ни одно ее па. Он следил за тем, как она танцует, и танец ему нравился. Не говоря уж о мягкости и грации движений, отрадных для его жадного до красоты взгляда, его пленяло, что она так свободно чувствует себя у его матери, и самому ему оттого делалось легко и весело. Он увидел в ней прежнего ребенка, прежнюю подругу детских игр. Мне интересно было, как он с ней заговорит, – я пока еще не слышала их разговора; и первые же слова его доказали, что нынешняя ее ребяческая простота воскресила былые времена в его памяти.

– Ваша светлость желает глоточек?

– Кажется, я достаточно ясно выразилась.

– Никоим образом не соглашусь ни на что подобное. Прошу прощенья, но я буду тверд.

– Почему? Я же здорова. У меня ключица снова не сломается, плечо не вывихнется. Это вино?

– Нет. Но и не роса.

– А я и не хочу росы, я не люблю pocy. А что это?

– Эль. Крепкий эль. Рождественский. Его сварили, надо думать, еще когда я родился.

– Любопытно. И хорош он?

– Превосходен.

Тут он снял чашу, снова угостился, лукавым взглядом выразил полное свое удовлетворение и торжественно поместил чашу обратно на полку.

– Хоть бы попробовать дали, – протянула Полина. – Я никогда не пробовала рождественского эля. Сладкий он?

– Убийственно сладкий.

Она все смотрела на чашу, словно ребенок, клянчащий запретное лакомство. Наконец доктор смягчился, снял чашу и доставил себе удовольствие дать Полли отведать эля из собственных рук. Глаза его, всегда живо отображающие приятные чувства, сияя, подтвердили, что он и впрямь доволен; и он длил свое удовольствие, норовя наклонить чашу таким образом, чтобы питье лишь по каплям стекало с края к жадным розовым губам.

– Еще чуточку, еще чуточку, – молила она, нетерпеливо стуча по его руке пальчиком. – Пахнет пряностями и сахаром, а я никак не распробую, вы так неудобно руку держите, скупец!

Он уступил ей, строго шепнув при этом:

– Только не говорите Люси и моей матушке. Они меня не похвалят за это.

– Да и я тоже, – заявила она, вдруг переменив тон и манеру, будто добрый глоток эля подействовал на нее как напиток, снявший чары волшебника. – И ничего в нем нет сладкого. Горький, горячий – я просто опомниться не могу! Мне и хотелось-то его только оттого, что вы запрещали. Покорно благодарю, больше не надо!

И с поклоном, небрежным, но столь же изящным, как ее танец, она упорхнула от него прочь, к отцу.

Думаю, она сказала правду – в ней продолжал жить семилетний ребенок.

Грэм проводил ее взглядом растерянным, недоуменным; взор его часто останавливался на ней в продолжение вечера, но она, казалось, этого не замечала.

Когда мы спускались в гостиную пить чай, она взяла отца под руку. И позднее она от него не отходила, ловила каждое его слово. Он и миссис Бреттон говорили больше других членов нашего тесного кружка, а Полина была самой благодарной слушательницей и просила лишь рассказать о том или ином подробнее.

– А где вы тогда были, папа? А что вы сказали? Нет, вы расскажите миссис Бреттон, как все вышло, – то и дело понукала она рассказчиков.

Теперь мы уже не наблюдали порывы брызжущего веселья – детская веселость выдохлась. Она сделалась задумчива, нежна, послушна. Одно удовольствие было смотреть, как она прощается на ночь; Грэму она поклонилась с большим достоинством; в легкой улыбке, спокойных жестах сказалась графиня, и ему ничего не оставалось, как тоже спокойно поклониться в ответ. Я видела, что ему трудно свести воедино пляшущего бесенка и эту светскую даму.

Наутро, когда все мы собрались за завтраком, дрожа после холодных омовений, миссис Бреттон объявила, что ни под каким видом никого нынче от себя не отпустит.

В самом деле, дом так занесло, что было не выйти; снизу завалило все окна, а выглянув наружу, вы видели мутную мгу, нахмуренное небо и снег, гонимый безжалостным ветром. Хлопья уже не падали, но то, что успело насыпаться, ветер отрывал от земли, кружил, взметал и взвихрял множеством престранных фантомов.

Графиня поддержала миссис Бреттон.

– Папа никуда не пойдет, – сказала она, усаживаясь подле отцовского кресла. – Уж я за ним пригляжу. Ведь вы не пойдете в город, папа, не правда ли?

– Посмотрим, – был ответ. – Если вы с миссис Бреттон будете ко мне добры, внимательны, будете всячески мне угождать, холить меня и нежить, я, возможно, и соглашусь посидеть часок-другой после завтрака и переждать, покуда уляжется этот ужасный ветер. Но сама видишь – завтрака мне не дают, а я просто умираю с голоду.

– Сейчас! Миссис Бреттон, вы, пожалуйста, налейте ему кофе, – взмолилась Полина, – а я обеспечу графа всем прочим: он, только графом заделался, стал ужасно какой привередливый.

Она отрезала и намазала ломтик булочки.

– Ну вот, папа, теперь вы во всеоружии, – сказала она. – Это такое же варенье, что было и в Бреттоне, помните, вы еще говорили, что оно не хуже шотландского?

– А ваше сиятельство выпрашивали его для моего сына, помните? – вставила миссис Бреттон. – Бывало, станете рядом, тронете меня за рукав и шепнете: «Ну пожалуйста, мэм, дайте Грэму сладкого – варенья, меда или джема!»

– Нет, мама, – перебил ее с хохотом сильно, впрочем, покрасневший доктор Джон. – Вряд ли это возможно: я же никогда не любил ни того, ни другого, ни третьего.

– Любил он это все или нет, а, Полина?

– Любил, – подтвердила Полли.

– Не краснейте, Джон, – приободрил его мистер Хоум. – Я и сам, признаюсь, до этих вещей большой охотник. А Полли умеет угодить друзьям в их простых нуждах; мое хорошее воспитание, не скрою. Полли, передай-ка мне кусочек вон того языка.

– Пожалуйста, папа. Но не забудьте, вам так угождают лишь на том условии, что вы остаетесь в «Террасе».

– Миссис Бреттон, – сказал граф. – Вот я решил избавиться от дочки, хочу отдать ее в школу. Не знаете ли тут школу хорошую?

– Это где Люси служит. У мадам Бек.

– Мисс Сноу служит в школе?

– Я учительница, – сказала я и обрадовалась, что мне представилась возможность заговорить.

Я уже начинала чувствовать себя неловко. Миссис Бреттон и ее сын знали мои обстоятельства, но граф с дочерью о них не ведали. Их сердечное расположение ко мне могло перемениться при известии о том, каково мое место на общественной лестнице. Я сообщила об этом с готовностью, но тотчас в голове моей закружился рой нежданных и непрошеных мыслей, от которых я даже невольно вздохнула. Мистер Хоум минуты две не поднимал взгляда от тарелки и молчал; быть может, он не находил слов, быть может, полагал, что вежливость требует молчания в ответ на откровение такого рода. Всем известна пресловутая гордость шотландцев, и, как бы ни был прост мистер Хоум во вкусах и обращении, я давно подозревала, что он не чужд этого национального свойства. Была ли то спесь? Или подлинное достоинство? Не берусь, однако, судить о нем так вольно. Сама я всегда наблюдала в нем лишь свойства самые благородные.

Он был склонен предаваться чувствам и размышлениям, которые закрывало легкое облачко грусти. Но нет, не всегда легкое: при огорченьях и трудностях облачко тотчас сгущалось и делалось грозовою тучей. Он не много знал о Люси Сноу, да и то, что знал, понимал не вполне верно; заблужденья его на мой счет часто вызывали у меня улыбку. Но он видел, что путь мой не усыпан розами; он отдавал должное моим стараниям честно пройти отмеренное мне поприще; он помог бы мне, если б то было в его власти, и, не будучи в силах мне помочь, он все же желал мне добра. Когда он поднял на меня глаза, в них было тепло; когда заговорил, голос звучал благожелательно.

– Да, – сказал он. – Поприще ваше нелегкое. Желаю вам здоровья и силы достигнуть на нем… м-м, успеха.

Прелестная дочь его встретила мое сообщение далеко не так сдержанно: она устремила на меня взор, полный удивленья – почти ужаса.

– Вы учительница? – воскликнула она и, еще раз обдумав эту неприятную мысль, добавила: – Я ведь не знала и не спрашивала, кто вы; для меня вы всегда были Люси Сноу.

– Ну, а сейчас? – не удержалась я от вопроса.

– И сейчас. Но вы правда учите? Здесь, в Виллете?

– Правда.

– И нравится вам?

– Не всегда.

– Отчего же вам это не оставить?

Отец взглянул на нее, и я испугалась, как бы он не учинил ей нагоняй. Но он сказал только:

– Так-то, Полли, продолжай свой допрос. Покажи лишний раз, какая ты у меня разумница. Ну, смешайся мисс Сноу, покрасней, я б тотчас приказал тебе попридержать язычок, и нам пришлось бы удалиться с позором. Но она только улыбается, а посему не стесняйся, расспрашивай! Да, мисс Сноу, отчего же вам это не оставить? Зачем вы учительствуете?

– Главным образом, увы, из-за денег.

– Стало быть, не из чистой филантропии? А мы-то с Полли сочли бы такое предположение единственным оправданием вашего странного чудачества.

– Нет. Нет, сэр. Скорей ради крова над головою и ради отрады, какую доставляет мне мысль о том, что я сама зарабатываю себе на хлеб, никому не будучи в тягость.

– Вы как хотите, папа, а мне жаль Люси.

– Берегите эту жалость, мисс де Бассомпьер. Береги ее, дочка, охраняй, как неоперившегося птенца в теплом гнездышке твоего сердца. И если когда-нибудь тебе придется на собственном опыте убедиться, как неверны земные блага, я хотел бы, чтобы ты последовала примеру Люси: сама бы работала и никого не обременяла.

– Да, папа, – сказала она задумчиво и покорно. – Но бедняжка Люси! Я-то думала, что она богатая дама и у нее богатые друзья.

– Вольно ж тебе, дурочка, было так думать! Я никогда так не думал. Когда я размышлял о ее поведении, а случалось это нечасто, я приходил к выводу, что она не из тех, у кого в жизни есть надежная опора, что она должна действовать сама и помощи ниоткуда не ждет, но за такую судьбу она, если доживет до почтенной старости, верно, лишь возблагодарит Провидение. Да, так насчет этой школы, – продолжал он, переходя снова на легкий тон. – Как вы думаете, мисс Люси, примет мадам Бек мою дочь?

Я сказала, что надо просто спросить саму мадам; думаю, что примет, она любит учениц-англичанок.

– Стоит вам, сэр, – добавила я, – посадить мисс де Бассомпьер в карету, сегодня же к нам отправиться, и привратница Розина, я не сомневаюсь, не замедлит отворить дверь на ваш звонок, а мадам, бесспорно, натянет самые лучшие свои перчатки и выйдет в гостиную вас встретить.

– В таком случае, – ответил мистер Хоум, – зачем же откладывать дело в долгий ящик? Пусть миссис Херст отправит за юной леди ее пожитки, Полли нынче же засядет за букварь, а вы, мисс Люси, я полагаю, не откажете в любезности за нею присматривать и время от времени подавать мне о ней вести. Надеюсь, вы одобряете мой план, графиня де Бассомпьер?

Графиня мялась и не сразу нашлась с ответом.

– А я-то думала, – наконец сказала она, – что мне уже нечему учиться…

– Это говорит лишь о том, как тяжко мы порой можем заблуждаться. Я придерживаюсь мнения совсем иного, и его разделил бы всякий, кто послушал бы тебя сегодня и убедился в твоем глубоком знании жизни. Ах, дочь моя, тебе еще многому надобно учиться, бедный твой отец, увы, мало в чем тебя наставил! Делать нечего, придется проситься к мадам Бек. Да и погода, кажется, наладилась, и я уж позавтракал.

– Но, папа!

– Да?

– Я вижу одно препятствие.

– А я – так не вижу никакого.

– Огромное препятствие, папа, неодолимое; оно больше того сугроба, какой вы вчера принесли на своих плечах!

– И подобно всякому сугробу может растаять?

– Никогда! Оно чересчур – ну чересчур плотное! Это вы сами, папенька! Мисс Люси, упредите мадам Бек, чтоб меня не принимала, потому что ей тогда придется принять и папу. О, я много могу о нем порассказать! Миссис Бреттон, вы только послушайте. Слушайте все! Пять лет назад, когда мне исполнилось двенадцать, папа взял себе в голову, будто он меня совсем разбаловал, испортил, что мне придется в жизни туго, и прочее, и единственный выход – отдать меня в школу. Я плакала, молила, но мосье де Бассомпьер оказался тверд и неколебим, как скала, и пришлось мне идти в школу. И что же? Папа тоже поступил в школу! Чуть не каждый день он туда являлся проведать меня. Мадам Эгреду ворчала, но без толку. И наконец нас с папой, так сказать, исключили. Пусть Люси расскажет мадам Бек об этой милой подробности. Нечестно было бы ее утаивать.

Миссис Бреттон спросила у мистера Хоума, что он может сказать в свое оправдание. А коль скоро он не нашелся, что ответить, ему вынесли обвинительный приговор, и Полли восторжествовала.

Но не всегда была она лукавой и наивной. После завтрака, когда старшие удалились – верно, потолковать о делах миссис Бреттон – и предоставили нас с доктором Бреттоном и графиней самим себе, она тотчас повзрослела. С нами, почти сверстниками, она превратилась вдруг в светскую даму, даже лицо у нее переменилось; открытый взгляд, улыбка, с какой она смотрела на отца и от которой лицо ее делалось таким милым, живым, переменчивым, уступили место строгости и меньшей подвижности черт.

Грэм, без сомненья, не хуже меня заметил перемену. Несколько минут он стоял у окна, глядя на снег, потом подошел к камину и затеял разговор, но без всегдашней своей непринужденности; он, казалось, не сразу нашел тему; перебирал в уме одну за другой и не очень удачно остановил выбор на Виллете – завел речь о его обитателях, живописных видах и строениях. Мисс де Бассомпьер отвечала ему со взрослым достоинством и умно, правда, какая-нибудь нотка, взор или движенье, скорее быстрое и порывистое, нежели сдержанное и тихое, вдруг выдавали прежнюю Полли.

И все же эти ее черточки смягчались такой непринужденной изысканностью, таким спокойным изяществом, что человек менее чуткий, чем Грэм, не догадался бы усмотреть в них надежду на отношения более короткие.

Доктор же Бреттон, оставаясь сдержанным и не по своему обычаю степенным, однако, не утратил своей наблюдательности. От него не укрылись ни один ее невольный порыв, ни одна оплошность. Он не пропустил ни одного характерного для нее жеста, ни одной заминки, ни одного нечетко произнесенного слога. Она, когда говорила быстро, иногда шепелявила; и всякий раз при таком огрехе краснела и старательно и трогательно повторяла – уже правильно произнося – слово, в котором сделала ошибку.

И всякий раз доктор Бреттон улыбался. Понемногу у обоих стала исчезать натянутость; продлись их беседа, я думаю, она и вовсе сделалась бы сердечной. Уже на губах Полины заиграла прежняя улыбка и вернулись на щеки ямочки; уже она шепелявила и не поправляла себя. Что до доктора Джона, я не могу сказать, в чем была перемена, но перемена была. Он не развеселился – лицо его не отражало ни легкости, ни веселья, – но он заговорил, пожалуй, уверенней, проще и мягче. Десять лет назад эти двое могли часами болтать друг с дружкой без умолку; протекшие годы не сделали их обоих ни скучней, ни глупей. Но есть натуры, для которых важно видеться непрестанно, и чем больше они говорят, тем больше у них находится, что еще сообщить; в беседах рождается привязанность, а из нее полная общность.

И вот Грэму пришлось нас оставить: ремесло его не терпело небрежения и отсрочек. Он вышел из комнаты, но, прежде чем уйти из дому, воротился. Думаю, он воротился не за бумагой и не за визитной карточкой, какие якобы ему понадобились, а чтобы бросить еще один взгляд на Полину и удостовериться, что она та, какой он уносит ее в памяти, что он не украсил ненароком ее облик своим пристрастием, что его не ввела в заблуждение собственная нежная склонность. Нет! Впечатление подтвердилось, от проверки оно скорее окрепло, чем рассеялось, – Грэм унес с собой прощальный взор, робкий, нежный и такой прелестный и доверчивый, какой мог бы бросить олененок из зарослей папоротника или овечка с пушистого луга.

Оставшись одни, мы с Полиной сперва помолчали; обе достали шитье и принялись за кропотливый труд. Белую игрушечную шкатулку былых дней сменила шкатулка, украшенная драгоценными инкрустациями и позолотой. Крошечные пальчики, прежде едва державшие иголку, хоть и остались крошечными, сделались проворными и умелыми; но так же точно, как в детстве, она озабоченно морщила лоб и с той же милой повадкой то и дело поправляла выбившийся локон либо смахивала с шелковой юбки воображаемую пыль, приставший обрывок ниточки.

В то утро разговаривать мне не хотелось; меня пугала и угнетала злобная зимняя буря. Неистовство января никак не утихало, ветер выл, ревел и не думал угомониться. Будь со мной сейчас в гостиной Джиневра Фэншо, она бы не дала мне тихо посидеть и подумать. Только что ушедший непременно сделался бы темой ее речей – и как бы взялась она переливать из пустого в порожнее! Как замучила бы она меня расспросами и догадками, как истерзала бы откровенностями, от которых я бы не знала куда деться!

Полина Мэри разок-другой бросила на меня спокойный, но проникающий взор из-под густых ресниц; губы ее приоткрылись, словно готовясь что-то произнести, но она заметила и тотчас поняла мое желание помолчать.

Нет, думала я про себя, долго это не продлится, ибо я не привыкла встречать в женщинах и девушках уменье властвовать собой, себя обуздывать. Насколько я изучила их, они редко могут отказать себе в удовольствии излить в болтовне свои тайны, обычно пустые, и свои чувства, порою вздорные и глупые.

Графиня, кажется, составляла исключение. Она шила, а когда шитье ей наскучило, взялась за книгу.

По воле случая ее внимание привлекла одна из тех полок, где стояли книги доктора Бреттона, и она тотчас нашла знакомую книгу – иллюстрированный том по естественной истории. Часто видела я Полли рядом с Грэмом, на коленях у которого лежал этот том; он учил ее читать, а по окончании урока она молила в награду рассказать ей про все, что изображено на картинках. Я стала пристально на нее смотреть – настал час проверить хваленую память: верны ли окажутся ее воспоминания?

Верны ли? В том не было сомненья. Она листала страницы, а лицо ее принимало разные выражения, но по ним видно было, как дорого ей Прошлое. Вот она открыла книгу на титульном листе и вгляделась в имя, написанное школьным, мальчишеским почерком. Она смотрела на него долго, но этим не удовольствовалась; она чуть тронула буквы пальчиком и невольно улыбнулась, тем обратив свое прикосновенье в нежную ласку. Прошлое было ей дорого, но необычность этой сценки состояла в том, что Полина не проронила ни слова, она умела не изливать своих чувств в потоках речей.

Чуть не час целый перебирала она книги на полках, вынимала том за томом и обновляла свое с ними знакомство. Покончив с этим занятием, она села на низенький стул, оперлась щекой о кулачок, по-прежнему не нарушая молчания, и задумалась.

Но вот снизу раздался стук отворяемой двери, пахнуло холодом и послышался голос ее отца, обратившегося к миссис Бреттон. Полина тотчас вскочила, и через минуту она была уже внизу.

– Папа, папа, вы уходите?

– Мне нужно в город, милая.

– Папа, но сейчас так… так холодно!

Далее я услышала, как мосье де Бассомпьер доказывает ей, что достаточно защищен от холода, обещает ехать в карете, где ему будет тепло и уютно, и уверяет ее, что ей не следует о нем тревожиться.

– Но вы обещаете вернуться еще засветло? И доктор Бреттон тоже пусть вернется. И тоже в карете. Верхом теперь нельзя.

– Хорошо. Если увижу доктора Бреттона, я передам, что некая дама приказала ему беречь свое драгоценное здоровье и воротиться в карете вместе со мной.

– Верно, так и скажите: некая дама велела, и он решит, будто речь идет о миссис Бреттон, и послушается. Папа, только не запаздывайте, я очень буду ждать.

Дверь захлопнулась, и карета мягко покатила по снегу, а графиня вернулась, тревожная и задумчивая.

Она и правда очень ждала весь день, но по-прежнему была тиха и бесшумно бродила взад-вперед по гостиной. Время от времени она замирала, наклоняла голову и вслушивалась в вечерние шумы или, вернее сказать, в вечернюю тишину, ибо ветер наконец-то улегся. Небо очистилось от вихревых туч и висело голое и бледное; сквозь нагие ветки мы хорошо видели его и холодный блеск новогоднего месяца, блиставшего на нем белым льдистым кругом. А потом, не очень поздно, мы увидели и воротившуюся карету.

На сей раз Полина не стала прыгать от радости, встречая графа. Она даже с какой-то суровостью завладела отцом, как только он переступил порог гостиной, тотчас по-хозяйски взяла его за руку, подвела к стулу, осыпая, однако же, похвалами за то, что он так скоро воротился. Взрослый крепкий человек безропотно повиновался хрупкому созданью, верно, с радостью признавая власть слабого существа, сильного лишь своей любовью.

Грэм показался только несколько минут спустя. Полина едва обернулась на звук его шагов; они обменялись всего двумя-тремя фразами, их пальцы едва соприкоснулись в рукопожатье. Полина не отходила от отца; Грэм сел в кресло в дальнем углу.

Хорошо еще, что миссис Бреттон с мистером Хоумом разговаривали без умолку, без конца перебирая старые воспоминанья, не то, я думаю, нам выпал бы очень уж тихий вечер.

После чая проворная игла Полины и быстрый золотой наперсток так и замелькали в свете лампы, но она не разжимала губ и почти не поднимала век. Грэм тоже, кажется, устал от дневных трудов – он послушно внимал речам старших, сам больше молчал, а наперсток завораживал его взгляд, словно то порхали легкие крылья яркой бабочки или мелькала головка юркой золотистой змейки.