Текст книги "Убийства — мой бизнес"

Автор книги: Шарль Эксбрайя

Соавторы: Раймонд Чэндлер,Фридрих Дюрренматт,Бретт Холлидей
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Она умолкла, потому что в палату опять вошла сестра с врачом, и оба занялись старушкой и аппаратурой. Доктор был белокурый немец, как из книжки с картинками, веселый бодрячок, в качестве дежурного совершавший воскресный обход. Как дела, фрау Шротт, вы совсем молодцом, показатели великолепные. Чудно, чудно, только не падать духом! И он проследовал дальше, сестра за ним, а патер потребовал:

– Рассказывайте, фрау Шротт, рассказывайте, помните, ровно в одиннадцать – соборование.

Эта перспектива, по-видимому, ничуть не волновала старушку.

– Каждую неделю он ездил в Цюрих и возил яйца из-под кур моей милитаристке сестрице, – бодро возобновила она свой рассказ, – бедненький мой покойничек привязывал корзинку сзади к велосипеду и непременно возвращался под вечер, выезжал-то он очень рано, часов в шесть, в пять, всегда такой парадный, в черном костюме и котелке. Все ему приветливо кланялись, когда она катил по Куру, а потом дальше за город, и все время напевал свою любимую песенку «Я молодой швейцарец, я родину люблю». В этот раз, через два дня после федерального праздника – день был жаркий, как и полагается в разгар лета, – вернулся он уже за полночь. Я слышала, что он долго возится и умывается в ванной, пошла посмотреть и увидела, что все у моего покойничка Альберта в крови, даже и костюм. «Господи, Альберт, душенька, что с тобой стряслось?» – спросила я. Он сперва выпучил на меня глаза, потом сказал: «Несчастный случай, мамочка, не пугайся, ступай спать, мамочка». Я и пошла спать, хотя и была удивлена, потому что никаких ран не заметила. Наутро, когда мы сидели за столом и он кушал яйца всмятку, как всегда, четыре зараз, а к ним хлеб с мармеладом, – я прочитала в газете, что в кантоне Санкт-Галлен зарезали маленькую девочку, по-видимому бритвой, и вдруг я вспомнила, что он прошлой ночью мыл в ванной свою бритву, хотя обычно бреется по утрам. Тут меня сразу осенило, я очень строго заговорила с моим покойничком. «Альберт, душенька, – сказала я, – ведь это ты зарезал девочку в кантоне Санкт-Галлен». Тут он перестал есть яйца, и хлеб с мармеладом, и соленые огурцы и сказал: «Да, мамочка, так было суждено, мне был голос свыше», – и снова взялся за еду. Я совсем расстроилась, оттого что он так серьезно болен; мне было жаль девочку, я даже собралась протелефонировать доктору Зихлеру, не старику, а его сыну, он тоже толковый врач и отзывчивый человек; но потом вспомнила про свою сестру, как бы она стала злорадствовать, как бы возликовала; и тогда я решила построже, порешительней поговорить с дорогим моим покойничком и категорически заявила ему, чтобы это никогда, никогда больше не повторялось, и он сказал: «Хорошо, мамочка». «Как же это получилось?» – спросила я. «Мамочка, – ответил он мне, – девочку в красном платьице с соломенными косичками я встречал всякий раз, как ездил в Цюрих через Ваттвиль; это большой крюк, но с тех пор, как я увидел девочку у лесочка, голос свыше, мамочка, приказал мне делать этот крюк и еще голос свыше приказал мне поиграть с девочкой, а потом голос свыше приказал дать ей шоколадку, а потом уж мне пришлось убить девочку. Я тут ни при чем, мамочка, это все голос свыше. Потом я пошел в ближний лес, пролежал до темноты под кустом и только потом вернулся к тебе, мамочка». «Альберт, душенька, – сказала я, – больше ты не будешь ездить к моей сестре на велосипеде, яйца можно отправлять посылкой». «Хорошо, мамочка», – ответил он, густо намазал себе мармеладом еще один ломоть хлеба и пошел во двор. Надо мне сходить к патеру Беку, подумала я, пусть он построже поговорит с дорогим моим покойничком, но тут я как выглянула в окно, как увидела, до чего усердно он трудится на самом припеке и безропотно, только немного печально латает крольчатник, до чего чисто выметен двор, так я и подумала: «Сделанного не поправишь, Альберт, мой голубчик, очень хороший человек, сердце у него, в сущности, золотое, а это никогда больше не повторится».

В палату снова вошла сестра милосердия, проверила аппаратуру, поправила резиновые трубки, а старуха зарылась в подушку, казалось, совсем обессилев. Я боялся дышать, пот градом лил у меня по лицу, но я не замечал этого. Меня вдруг стало знобить, я сам себе был смешон, вдвойне оттого, что ожидал от старухи дарственной, а тут еще эта уйма цветов, белые и красные розы, огненные гладиолусы, астры, цинии, гвоздики – и где их только выкопали? – целая ваза орхидей, нелепых и наглых, и солнце за гардинами, и плечистый истукан патер, и чесночный дух; мне хотелось кричать, буйствовать, арестовать эту старую каргу, но все уже утратило смысл, в одиннадцать часов предстояло соборование, а я в своем парадном костюме восседал здесь декоративной, бесполезной фигурой.

– Рассказывайте дальше, фрау Шротт, – терпеливо убеждал патер, – рассказывайте дальше.

– Дорогому покойничку Альберту в самом деле полегчало, – повествовала она ровным кротким голосом, как будто рассказывала двум детям сказку, в которой зло и бессмыслица – такие же чудеса, как и добро. – Он перестал ездить в Цюрих, но, когда кончилась вторая мировая война, мы опять смогли пользоваться нашей машиной, которую я купила в тридцать восьмом году, потому что автомобиль покойного Галузера совсем устарел, и теперь дорогой покойничек Альберт снова катал меня в нашем «бьюике». Один раз мы отважились и съездили даже в Аскону, и я подумала, раз ему так нравится кататься на машине, он может опять ездить в Цюрих, на «бьюике» это безопасней: тут надо быть внимательным и некогда слушать голос свыше. Вот он и начал ездить к сестре. Добросовестно и аккуратно, как всегда, сдавал яйца из-под кур, а то, случалось, и кролика. Но вот однажды вернулся он опять за полночь. Я сейчас же пошла в гараж, потому что сразу заподозрила недоброе – недаром он последнее время вдруг стал таскать трюфели из бонбоньерки; и в самом деле, я увидела, как дорогой мой покойничек моет машину, а там внутри все полно крови. «Опять ты убил девочку, Альберт, душенька», – строго сказала я. «Успокойся, мамочка, – ответил он, – уже не в кантоне Санкт-Галлен, а в кантоне Швиц, так пожелал голос свыше, а у девочки опять было красное платьице и соломенные косички». Но я не успокоилась, я еще строже обошлась с ним, даже рассердилась на него, запретила ему целую неделю ездить на «бьюике» и совсем собралась идти к его преподобию патеру Беку, но не решилась – уж очень бы злорадствовала моя сестрица; тогда я стала еще строже следить за дорогим моим покойничком, и правда, два года все шло тихо-мирно. Но тут он опять послушался голоса свыше и сам был сокрушен своим поступком, сильно плакал, ну я-то сразу все поняла, оттого что в бонбоньерке опять недоставало трюфелей. Это была девочка в кантоне Цюрих, тоже в красном платьице и со светлыми косичками. Просто удивительно, как это матери могут так неосторожно одевать детей.

– Девочку звали Гритли Мозер? – спросил я.

– Да, ее звали Гритли, а прежних Соня и Эвели, – подтвердила престарелая дама. – Я все имена запомнила. Но бедному моему покойничку становилось все хуже. Он стал рассеянным, приходилось по десять раз повторять ему одно и то же, отчитывать его как мальчишку. И вот, не то в сорок девятом, не то в пятидесятом году, я уж точно не помню, только знаю, что это было через несколько месяцев после Гритли, он опять стал неспокойным, рассеянным, даже не чистил курятника, и куры кудахтали, как оглашенные, потому что он спустя рукава готовил им корм, а сам опять по целым дням разъезжал на нашем «бьюике» и говорил, что ездит проветриться, но вдруг я заметила, что в бонбоньерке опять стали убывать трюфели. Тогда я решила его подстеречь и, когда он прокрался в гостиную, а бритва торчала у него в кармашке, как авторучка, я подошла к нему сказала так: «Альберт, душенька, опять ты нашел такую же девочку?» – «Что поделаешь, мамочка, голос свыше, – ответил он, – отпусти меня в последний раз. Что приказано свыше, того ослушаться нельзя, а у нее тоже красное платьице и соломенные косички». – «Я этого допустить не могу, Альберт, душенька, – строго сказала я, – где эта девочка?» «Недалеко отсюда, на заправочной станции, – ответил он. – Пожалуйста, ну, пожалуйста, мамочка, позволь мне послушаться голоса свыше». Я, однако, решительно воспротивилась. «Не бывать этому, Альберт, душенька, ты сам мне обещал. Немедленно почисти курятник и задай курам корма». Тут мой дорогой покойничек разозлился, впервые за всю нашу супружескую жизнь, которая была такой гармоничной. «Я хожу у тебя в батраках», – заорал он. Видите, как он был болен. Выбежал с трюфелями и с бритвой прямо к «бьюику», а через четверть часа мне позвонили, что он налетел на грузовик и погиб. Тут сразу пришел патер Бек, а потом полицейский вахмистр Бюлер, он был особенно участлив. Вот почему я отписала пять тысяч франков полиции в Куре, еще пять тысяч завещала цюрихской полиции – ведь у меня же здесь есть дома на Свободной улице. Ну, конечно, сейчас же примчалась моя сестрица со своим шофером, специально, чтобы позлить меня. Она мне испортила все похороны.

Я выпучил на старуху глаза. Вот она, долгожданная дарственная! Казалось, судьбе вздумалось особенно зло насмеяться надо мной.

В эту минуту пришел профессор с ассистентом и двумя сестрами, нас попросили удалиться.

Я попрощался с фрау Шротт.

– Будьте здоровы, – смущенно сказал я, не думая о том, что говорю, мечтая только поскорее выбраться отсюда.

Она захихикала в ответ, а профессор как-то странно посмотрел на меня, все почувствовали неловкость, а я был счастлив расстаться со старухой, с патером и со всем сборищем.

Отовсюду спешили посетители с цветами и свертками. Пахло больницей. Я торопился уйти. Выход был близко, я уже надеялся, что сейчас выскочу в парк. Как вдруг рослый, плечистый мужчина с круглым детским лицом в парадном черном костюме и в котелке вкатил в кресле на колесиках сморщенную трясущуюся старушонку. Эта древность была закутана в норковую шубу и обеими руками держала гигантские снопы цветов. Вероятно, это была девяностодевятилетняя сестрица со своим шофером. Я оцепенел и в ужасе смотрел им вслед, пока они не исчезли в частном отделении, а потом чуть не бегом бросился вон, пронесся через парк, мимо больных в креслах с колесиками, мимо выздоравливающих, мимо посетителей и хоть немного успокоился только в «Кроненхалле» за супом с фрикадельками из печенки.

Прямо из «Кроненхалле» я поехал в Кур. К сожалению, мне пришлось взять с собой жену и дочь. День был воскресный, и я обещал не занимать его делами, а пускаться в объяснения мне не хотелось. Я не произносил ни слова и мчался, развив самую запретную скорость, в надежде спасти что еще можно. Но моему семейству недолго пришлось дожидаться в машине перед заправочной станцией. В кабачке стоял форменный содом, Аннемари только что отбыла срок в исправительной колонии, и все помещение кишмя кишело подозрительными молодчиками; Маттеи сидел на скамье, несмотря на холод, в том же синем комбинезоне, с окурком в зубах. От него разило спиртным. Я сел рядом, сжато изложил ему все. Но это было уже ни к чему. Он даже и не слушал меня. Я помедлил в нерешительности, потом вернулся в машину и поехал в Кур; мое семейство проголодалось и роптало.

– Это был Маттеи? – спросила жена, как всегда ни о чем не подозревавшая.

– Да, он.

– А я думала, он в Иордании.

– Он туда не поехал, дорогая.

В Куре мы намучились со стоянкой: кондитерская была полна гостей, главным образом из Цюриха, они потели, набивали себе животы, а детки их кричали и визжали, однако мы все-таки нашли свободное место и заказали чаю с пирожными. Но жена вернула кельнершу:

– Пожалуйста, принесите также двести граммов трюфелей.

Ее немного удивило, почему я не пожелал их есть. Ни за какие блага в мире.

А теперь делайте с моим рассказом, что хотите. Эмма, счет!

Шарль Эксбрейя
Всеми любимая

Глава I

Жан смотрел на Элен. Он был не в силах оторвать взгляд от её лица, которое смерть вдруг сделала чужим. Он уже не узнавал ни линии носа, ни щёк, представлявших собою незнакомые и пугающие тени, ни глаз, пустые зрачки которых смотрели в потолок… Ничто не напоминало прежнюю Элен.

Жан снял трубку телефона. Телефонистка долго не отвечала. Было около двух часов ночи. Он назвал номер, его быстро соединили, тем не менее, ему пришлось переждать несколько длинных гудков, пока в трубке не послышался сонный и раздраженный голос:

– В чём дело?

– Это Арсизак.

– В такое время? Что стряслось, дружище?

– Я только что вернулся домой и…

– …И?

– …И нашёл свою жену убитой.

– Боже мой!

– Поскольку, дорогой Бесси, вы являетесь старейшиной среди наших судебных следователей, я решил вас первым поставить в известность о случившемся и, учитывая то, что ваши молодые коллеги могут испытывать определённую неловкость, поскольку речь идёт об Элен, сообщить, что поручаю вам вести дело.

– Да, разумеется… Я понимаю. Мой бедный друг, я не нахожу слов, чтобы выразить моё… Такая замечательная женщина…

– Спасибо. Извините, мне необходимо сообщить в полицию.

– Конечно. До скорого и… мужайтесь!

Положив трубку, следователь Бесси вернулся в спальню, где его ждала разбуженная неожиданным звонком жена, которой не терпелось узнать, в чём дело. Перед тем как лечь под одеяло, он сообщил ей:

– Это прокурор Арсизак.

– В такой ранний час? И что же такого срочного ему не терпелось тебе сообщить?

– Убили его жену.

– Да, история…

– Господи! У кого же могла подняться рука на такую милую женщину?

– Именно это мне и придётся установить.

* * *

Офицер полиции Трише был дежурным по комиссариату административного центра и дремал в кресле. Комиссариат находился рядом с железнодорожной линией, и если проходящие поезда время от времени вырывали его из сонливого состояния, то этот звонок заставил его прямо-таки подскочить. Он услышал голос дневального:

– Не кладите трубку, месье прокурор, я сейчас позову дежурного офицера полиции Трише.

Прокурор? Трише взглянул на часы, в то время как сидящий на телефоне полицейский сообщал ему о том, какая важная птица звонит. Два часа! Что могло случиться?

– Алло, Трише?

– Он самый, месье прокурор.

– Произошло нечто ужасное, Трише. Думаю, вам придётся разбудить комиссара.

– Конечно, месье прокурор, однако мне будет необходимо ему…

Арсизак перебил:

– Убили мою жену. Я рассчитываю на вас, Трише. До скорого.

Офицер полиции слышал, как на другом конце уже кладут трубку, но подавленно молчал, не в силах найти необходимые в подобных ситуациях слова. Ему, вероятно, следовало бы выразить своё соболезнование, однако он настолько был потрясён услышанным, что не мог вымолвить ни слова. Мадам Арсизак!.. Та, которую пресса называла не иначе, как «добрая фея Перигё». Убита… Ну и шум сейчас поднимется…

– Морат!

В кабинет вошёл капрал.

– Морат, приготовьтесь… Я звоню комиссару. Придётся отправиться на бульвар Везон к прокурору республики.

Капрал недоверчиво покосился:

– К прокурору рес…

– Убита его жена.

– Уби… О, чёрт!

Полицейский ещё не успел выйти, чтобы оповестить своё отделение, а Трише уже звонил на улицу Боден комиссару Сези.

– Патрон? Это Трише…

– Вы не спятили?… В такой час… будить…

– Патрон, дело премерзкое.

Голос в трубке тотчас окреп.

– Что случилось?

– Мне только что позвонил прокурор республики. Убили его жену.

– Господи! Он у себя?

– Да, и ждёт нас.

– Выезжаю. Постарайтесь быть там раньше меня, предварительно поставив в известность судебно-медицинского эксперта, фотографов и т. д., в общем, всю команду. Надеюсь, вы понимаете, что малейшая оплошность с нашей стороны непростительна, не тот момент, а, Трише?

– Можете на меня положиться, патрон.

Из спальни донёсся неизбежный вопрос мадам Сези:

– Что с тобой, Гастон? Ты одеваешься? Ты что, уходишь?

– Надеюсь, ты не думаешь, что мне взбрело в голову снова улечься в постель уже в ботинках? Лечу к прокурору.

– Сейчас? В это время?

– Что меньше всего волнует преступников, так это время.

– Его…

– Нет, жену.

Мадам Сези издала жалобный стон.

– Да, конечно… – попытался успокоить её муж. – Но что ты хочешь, убийцу не особо заботят личные качества его будущей жертвы.

– И всё-таки это ужасно! Кто-кто, а Элен Арсизак не заслужила такой смерти. Это же была сама доброта… Нам будет не хватать её, и, если все, кто любил её и восхищался ею, пойдут на похороны, большинство домов Перигё опустеет!

* * *

На мирно спавшем бульваре Везон автомобили, стараясь производить как можно меньше шума, выстраивались один за другим вдоль тротуара перед роскошным особняком семьи Арсизак. Трише ожидал патрона у входной двери, которая была чуть приоткрыта. Завидев его, он тут же устремился навстречу.

– Крупное дело, не так ли, патрон?

– Возможно, чересчур крупное для нас, Трише. Посмотрим. Эти господа уже там?

– Все, включая ворчащего лекаря. Он только-только принял снотворное, а тут я ему звоню.

Арсизак сидел в кресле и курил сигарету за сигаретой, но сразу встал, услышав, как они поднимаются по лестнице, ведущей на второй этаж. Он встретил их в вестибюле:

– Пожалуйста, сюда, месье.

Комиссар и врач выразили своё соболезнование перед тем, как отправиться осматривать труп. Оставив врача, фотографов и специалиста по отпечаткам заниматься своими делами под руководством Трише, Сези попросил прокурора проводить его в какую-нибудь комнату, где бы они смогли спокойно побеседовать.

Жан Арсизак представлял собою тот тип мужчины, которого обычно называют красавцем. Ростом около метра восьмидесяти, он относился к тому завершающему свой четвёртый десяток мужскому племени, которое, благодаря спорту, сохраняет свой юношеский облик. У него были светлые волосы и серые глаза, под взглядом которых окружающие чувствовали себя не всегда уютно. Его побаивались во дворце правосудия. Всем были известны его законные амбиции и то, как страстно он желал быть назначенным на пост заместителя прокурора Бордо. Никого это совершенно не задевало, более того, в достаточно осведомленных кругах уже поговаривали, что это назначение – дело нескольких недель.

– Да! Пока не забыл, месье комиссар. Я предупредил Бесси, который будет вести дело.

– Отлично… А сейчас, месье прокурор, я вынужден просить вас вернуться вновь к этим ужасным для вас минутам…

– Чувствую, что мне придется возвращаться к ним ещё не раз в течение многих часов и дней. Так вот. Когда я пришёл домой, меня удивило сначала то, что входная дверь не была заперта на ключ. Впрочем, Элен была весьма рассеянна, и я, по правде сказать, не придал этому в тот момент особого значения. Однако когда я зажёг свет в холле и увидел, что дверь, ведущая в мой кабинет, приоткрыта, я забеспокоился. Но после того, как я заметил, что дверца сейфа, в котором я храню бумаги и деньги, открыта, меня просто охватил страх.

– Что украдено?

– Тридцать тысяч новых франков, приблизительно… Деньги от продажи участка земли, которые я получил у мэтра Рено накануне днём.

– Так, и что же вы предприняли?

– Не буду от вас скрывать, месье комиссар, я испугался… испугался настолько, что не решился сразу подняться на этаж, где расположены спальни. Паническое состояние длилось какие-то секунды, надеюсь, вы понимаете… В моей спальне я не обнаружил ничего необычного, а вот в спальне моей жены…

– У вас были разные спальни?

– И уже давно… Полагаю, нет смысла притворяться, месье комиссар, поскольку все – по крайней мере, в суде и полицейском управлении – давно были в курсе всего. На протяжении уже многих лет мы с Элен не понимали друг друга. Мне известно, что Перигё восхищался самой Элен, её милосердием и готовностью жертвовать собой ради других. В некоторых кварталах о ней говорят вообще как о святой. И вы, конечно, понимаете, что каждодневное общение со святой – дело, так сказать, не совсем лёгкое, необходимо обладать соответствующими качествами, которых у меня нет.

Комиссар смутился. Добросовестный служащий, верный супруг, мелкий буржуа со скромным кругозором, он вёл строго определённый образ жизни, где всё оставалось тем же и через день, и через месяц, и через год, не считая прибавляющихся массивности в теле и седины в волосах. Откровенные признания прокурора в том, что он и его жена были чужими по отношению друг к другу людьми, не укладывались у него в голове и вызывали тягостное чувство. Это подрывало те принципы, которые были основой его собственного существования. Арсизак почувствовал, что его откровения вызвали некоторое замешательство в душе собеседника.

– Вас это шокирует, месье комиссар?

– Нет, нет, что вы… У каждого своя жизнь.

Неуверенность в тоне полицейского едва не вызвала улыбку Арсизака.

– Прислуги в доме нет?

– Только две приходящие на день женщины, чей рабочий день заканчивается самое позднее в шесть вечера.

– У них есть ключи?

– Да, у обеих.

– Вам известны их фамилии, место жительства?

– Право… Я знаю их имена – Маргарита и Жанна, а вот где живут…

– Вам придётся, месье прокурор, поискать их фамилии и адреса в бумагах мадам Арсизак с тем, чтобы мы могли навести о них соответствующие справки.

– И та, и другая – славные женщины…

– Вне всякого сомнения, месье прокурор, вне всякого сомнения, однако у них могут быть не совсем достойные родственники, знакомые, наконец, зная, что у них были ключи от вашего дома… Учитывая всё это, у вас нет никаких предположений относительно того, что толкнуло грабителя – а я убеждён, что убийство не входило в его планы и что он был застигнут мадам Арсизак в тот самый момент, когда колдовал над сейфом, – действовать именно этой ночью?

– Признаться… Маргарита и Жанна были в курсе, что Элен поедет, как она это делала каждый месяц, на три-четыре дня в Бордо, чтобы побыть рядом со своей матерью.

– Вот это становится уже интересным… И на сей раз мадам Арсизак не уехала?

– Нет, почему же, однако она неожиданно вернулась раньше.

– Неожиданно? Тем самым вы хотите сказать, что не были предупреждены заранее о её возвращении?

– Именно это я и хочу сказать.

– Вот как… И, конечно, вам не известны причины, заставившие мадам Арсизак внезапно изменить свои планы?

– Вовсе нет, здесь нетрудно догадаться… Элен знала, что у меня есть любовница, и, наверняка, ей хотелось поймать меня с поличным, то есть убедиться в моём ночном отсутствии.

Тон, в котором откровенничал прокурор, был глубоко неприятен комиссару, в душе которого всё буквально кипело от такого цинизма. Обычно, чёрт возьми, подобные делишки стараются не выставлять напоказ, тем более когда речь идёт о прокуроре республики!

Сези предпочёл сменить тему разговора.

– Мне необходимо будет осмотреть сейф. Вы не могли бы сказать, каким образом он был вскрыт?

– Самым простым из всех способов – путём подбора нужного шифра.

– В таком случае, мы имеем дело либо с заезжим гастролёром – чему я, признаться, не особо верю, поскольку эти «артисты» обычно не снимаются с места из-за тридцати тысяч франков, – или с тем, кому был известен код замка вашего сейфа. Кто знал об установленной вами цифровой комбинации?

– Моя жена.

– Только?

– И я.

– Не могла ли она сама открыть сейф под угрозой расправы?

– Мне трудно что-либо сказать на этот счёт, следствие поручено вести вам, а не мне.

Появившийся судебно-медицинский эксперт прервал их разговор, сообщив, что Элен Арсизак была задушена тонкой верёвкой и что полное отсутствие кровоподтёков свидетельствует о том, что она, вероятно, не пыталась оказать абсолютно никакого сопротивления. Ещё он сообщил, что к вскрытию приступит завтра утром и что, как всегда и как того требует устав, составит соответствующий рапорт на имя судебного следователя. После чего он попрощался с Арсизаком, пожелал Сези приятного бодрствования и удалился, брюзжа себе что-то под нос не столько со зла, сколько для поддержания своей репутации ворчуна. Когда они снова остались одни, комиссар спросил у вдовца:

– Месье прокурор, не считаете ли вы, что убийцу следует искать среди тех, против кого вы добились в своё время строгого приговора, или их приятелей?

– Возможно, но не думаю.

Любой другой ответ разочаровал бы полицейского, поскольку он мог бы быть расценен как желание ухватиться за соломинку.

– Может быть, у вас есть враги, которые бы вас ненавидели настолько, чтобы…

– …Чтобы убить мою жену? Разумеется, нет. Но если такие и есть, то они глубоко заблуждались на наш счёт.

– Месье прокурор, мы оставляем вас, отдыхайте… Увидимся завтра… в присутствии судебного следователя.

– Договорились… Спокойной ночи, месье комиссар, и спасибо за то, что не сообщили журналистам.

– Не за что, к тому же они всё равно не успели бы дать материал в первых утренних номерах. Кстати, месье прокурор, мне не хотелось бы задавать вам этот вопрос, но…

– …Вы вынуждены это сделать, не так ли?

– Именно так.

– Поверьте, друг мой, я ждал этого вопроса и был бы удивлён, если бы вы ушли, так и не задав мне его.

– Стало быть, вы… догадались, о чём я хочу вас спросить?

– Послушайте, месье комиссар, вы забываете, кем я работаю. Вы хотите меня спросить, где я провёл ночь или, другими словами, где я находился в тот момент, когда убивали мою жену. Так?

– Именно так, месье прокурор.

– Так вот, я ужинал у мадемуазель Арлетты Тане, проживающей на улице Кляртэ, и ушёл от неё где-то около двух ночи. После этого я отправился прямо к себе, где меня ожидал весь этот ужас.

– А эта мадемуазель?..

– …Работает секретаршей у моего лучшего друга доктора Музеролля на улице Гинемера.

– Благодарю вас, месье прокурор.

– Месье комиссар…

– Да, месье прокурор?

– Чтобы избавить вас от скучного для вас и тягостного для неё дознания, я предпочитаю заявить официально: мадемуазель Тане является моей любовницей в течение вот уже двух лет. Впрочем, это вам и так известно.

Комиссар вышел, ничего не ответив.

* * *

Утреннее известие о происшедшей ночью драме взбудоражило весь Перигё. Ужасная смерть мадам Арсизак была предметом каждого разговора и вызывала страстные комментарии. Трудно было найти лавку, мастерскую или контору, где бы не рождалась своя версия того, каким образом преступнику удалось убить жену прокурора. Телефоны были раскалены докрасна звонками тех, кто жаждал подробностей, и тех, кому не терпелось ими поделиться. Однако центром всеобщего оживления был дворец правосудия. Прокуратура нервничала, в то время как судьи явно приуныли. Одни – и их было немало – испытывали жалость к мужу Элен, тогда как другие ехидно усмехались, намекая тем самым на вновь обретенную свободу мужа и на то, что он не будет особенно оттягивать момент, когда сможет оказаться под крылышком некой молодой особы из старого города. Велись важные беседы, споры, дело доходило даже до ссор. Впрочем, если судьба Арсизака не очень волновала всех этих месье, то, напротив, они глубоко скорбели по поводу несчастной жертвы, в которую собирались влюбиться все те, кто ещё не был в неё влюблен.

И их можно было понять, поскольку эта стройная брюнетка с тёмными и бездонными глазами, которая была скорее красива, нежели мила, и которая отличалась утонченной элегантностью и добротой выше всяческих похвал, оставляла в душе каждого неизгладимое впечатление.

Несмотря на то, что следователь Бесси оставался спокоен, в отличие от остальных горожан, которые не могли скрыть своего возбуждения, вместе с тем, и он испытывал немалые сомнения, которыми поделился с комиссаром, зашедшим к нему по поводу убийства Элен Арсизак.

– Видите ли, Сези, есть вещи, которые мне совершенно не нравятся в этой истории. Чувствую, не с одним подводным камнем нам придется столкнуться.

– Это очевидно, как и то, что ищем мы не совсем обычного убийцу…

– …Который проникает в дом без фомки, знает шифр сейфа и спокойно душит хозяйку, не оказывающую абсолютно никакого сопротивления.

– Если преступник не испытывал необходимости прибегнуть к взлому, чтобы проникнуть в дом, значит, у него был ключ, которым он и открыл дверь.

– Если убийце удалось без труда завладеть тридцатью тысячами франков, стало быть, ему известен был код сейфа.

– Или кто-то ему его сообщил.

– А если мадам Арсизак позволяет кому-то так запросто себя убить, то это говорит о том, что она не испытывала ни малейшего чувства опасности.

– А не испытывать этого чувства она могла лишь в том случае, если полностью доверяла тому, кто находился рядом с ней в тот момент.

– То есть, один из её близких.

– …Которому она позволила войти в свою спальню без малейшего на то сомнения.

– И очевидно, существует кто-то, кому больше всего подошла бы эта роль… Кто-то, у кого лежал в кармане ключ от входной двери, кто знал шифр сейфа и имел все основания свободно и в любой час дня и ночи входить в спальню мадам Арсизак…

– …Кто-то, кому присутствие мадам Арсизак путало все карты и перед которым открывается отныне новая жизнь.

Они обменялись долгим и всепонимающим взглядом, затем следователь заключил:

– Пакостная история, друг мой, очень пакостная история, и которая принимает дурной оборот для нас.

– Что же мне в таком случае делать?

– Выполнять, как обычно, свой долг. Однако у меня есть ощущение, что придётся передать это дело другим… Даю вам ещё сутки, после чего докладываю в Бордо.

Уходя от следователя, комиссар подумал, что многое отдал бы за то, чтобы эти сутки поскорее пролетели.

Вдова Веркен и её дочь Амелия держали лавку по продаже живых и искусственных цветов у входа на Северное кладбище. Женщины любили свою дело. Они знали весь Перигё, который то малыми, то большими порциями проходил перед их глазами в виде похоронных процессий. Каждое известие о роскошных похоронах наполняло их предпраздничной радостью. Они принаряжались и, выходя в нужную минуту на крыльцо, приветствовали важного покойника, отмечая при этом всех присутствующих. Благодаря богатому опыту обе обладали цепким орлиным взглядом. Никто не смог бы с ними сравниться в умении схватывать на лету не соответствующую моменту улыбку, несвоевременное перешёптывание или неуместное восклицание. После церемонии они приступали к обсуждению выразительности чувств родных и близких, искренности друзей, не забывая при этом о скандально отсутствующих и бесцеремонно присутствующих. Смерть мадам Арсизак воодушевляла обеих Веркен особенным блеском, которым несомненно будут отличаться предстоящие похороны. Следует заметить, что Амелия довольно часто выбиралась в город и, стало быть, была в курсе многих происходящих вокруг вещей, о которых её мамаша и не подозревала, да и не могла подозревать, так как практически не оставляла свой магазин.

Похороны были, как они и ожидали, по-настоящему красивы. Мадам Веркен, проинформированная дочерью о двойной жизни, которую вёл прокурор, сверлила его зорким и безжалостным взглядом, однако с горечью в сердце должна была признать, что вдовец держался молодцом. Следом за Жаном Арсизаком, возглавлявшим траурную процессию и находившимся в окружении незнакомых городу женщин – вероятно, дальние родственницы, – шли великолепно и обильно представленные магистратура и коллегия адвокатов. Затем следовали делегации всех благотворительных организаций, которым безвременно ушедшая оказывала свою поддержку. Все сливки перигезского общества пожелали присутствовать на похоронах. Амелия указала матери на тучного коротышку, известного в городе своей ученостью и веселым нравом, а также тем, что был закадычным другом прокурора, – доктора Франсуа Музеролля, рядом с которым шагал высокий и худой мужчина с широкими плечами и бритым черепом, колючего взгляда которого не могли скрыть даже очки, – преподаватель физики и химии лицея по имени Рснэ Лоби. Позади них шел мэтр Марк Катенуа, адвокат, на которого коллеги наводили скуку и которому бездари не могли простить его блестящих успехов, считая их незаслуженными, поскольку Катенуа, обладавший огромной работоспособностью, отдавал не меньше времени развлечениям, чем изучению дел своих клиентов. Он был настолько обаятелен, что никому из тех, кто оказывался рядом с ним, и в голову не приходило задаваться вопросом, красив ли он или нет. В данный момент он беседовал со своим спутником, аптекарем с площади Клотр, довольно молодым человеком, напоминавшим своей статью римлянина времён Петрония, и которого звали Андрэ Сонзай. Глядя на его умное и волевое лицо, нетрудно было догадаться, что он твёрдо определил своё место в жизни. Наконец, последним мадам Веркен был представлен дородный мужчина в летах, слегка волочащий ногу и опирающийся на трость, – нотариус Димешо, представляющий интересы семьи Арсизаков.