Текст книги "Улицы Магдебурга"

Автор книги: Шанжан Тряпье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Свет в окне

Магнус Вагнер лежал в постели, просунув ноги в магнитные кольца. Стационарная установка была смонтирована прямо на постели, просыпаясь, Магнус протягивал руку и брал на тумбочке стакан воды, а потом поворачивал тумблер и еще четверть часа дремал с пользой. Теоретически магниты были куплены на деньги школы и для использования всем персоналом. Но фактически Магнус приобрел их в единоличное пользование. От магнитов ему ощутимо легчало.

Спальня больше напоминала палату лазарета на космическом лайнере, чем личные апартаменты владельца школы танцев. О существовании этих комнат кроме него знали только два человека. Адвокат Краузе, составлявший его завещание, и уборщик, который прибирался здесь. Для всех остальных помещения Вагнера ограничивались кабинетом и небольшой приемной. Никто не знал, что он живет в школе.

Магнус закрыл глаза. Вставать не хотелось, не хотелось жить. Иногда ему нравилось думать о том, что начнется после его смерти, какой поднимется переполох, когда откроют завещание, когда откроют эти комнаты, в конце концов. Вот будет забавно, жаль только что он уже не увидит ничего этого. А с какими заголовками выйдут газеты – подумать страшно.

Таймер пиликнул, магниты отключились. Магнус откинул одеяло и поднялся с узкой больничной койки, раздвинул шторы на окнах. Пол отозвался мягким теплом сквозь компрессионные чулки. На полу громоздились стопки книг, заложенных цветными полосками разделителей, Магнус читал перед сном.

Он оделся перед шкафом, поискал седой волос в светлой шевелюре, крутанулся перед зеркалом. Красавец, умница, истинный ариец. Бумажник и контейнер для таблеток в карманы, подхватил трость у выхода и захлопнул дверь. В здании никого не было, он присел боком на перила и скатился. Это было приятнее и проще, чем идти ногами. В кафе «Коровка» он долго и с удовольствием читал меню, потом подозвал хорошенькую официантку и сказал – мне как обычно, что и получил незамедлительно. В «Коровке» его любили. Никто не подозревал, насколько сильно Магнус ненавидит теплое молоко с корицей, но он покорно пил свое молоко и глотал рыбий жир и еще полдюжины капсул. Вопреки своему правилу не думать о делах до завтрака, он не мог отделаться от мыслей о бухгалтерии.

Со стороны Шиллерштрассе, совсем не оттуда, где жил Ротгер, подъехал автомобиль Ротгера. Магнус замер, но тот не вышел из машины, а поднял стояночный тормоз и положил голову на руль, собираясь подремать четверть часа. Пользуясь случаем, Магнус снова позвал официантку.

– Принесите кофе, пожалуйста.

– Вам же нельзя, – заявила она.

Ему действительно было нельзя, но ему сейчас хотелось, ему было нужно.

– Фройляйн Грета, – Магнус закатил глаза, – Принесите мне, пожалуйста, кофе. Я очень вас прошу, всего тридцать граммов эспрессо, без сахара, черный, горький, горячий, я вас умоляю.

– Герр Вагнер, миленький, – засмеялась она, – Давайте я вам лучше что-нибудь с сахаром принесу, горячий шоколад, например, или мятный чай.

– Фройляйн Грета, мне почти полтинник, ну какой горячий шоколад, – засмеялся Магнус, – Я вас буду любить до конца жизни, принесите мне эспрессо.

Она проследила за его взглядом и вздохнула.

– А вот герр Майер очень любит горячий шоколад, – заявила она, ставя перед ним крошечную чашку.

– Господь с вами, фройляйн Грета, – сдался Магнус, – Несите.

– Не буду, хватит с вас кофе.

– Тогда выпейте его сами и включите в мой счет, я умею быть благодарным.

И да, он умел. Майер дремал в машине, растрепанный, помятый, и Магнус смаковал горький кофе, который возвращал его в реальный мир. Четверть час прошла, и он отставил пустую чашку, а Ротгер поднял голову и вышел из машины, растрепанный, зацелованный, довольный. От души хлопнул дверцей, поднял голову и посмотрел вверх. Магнус за ним поднял глаза – он не выключил свет в комнатах, в легких сумерках стекла золотились, как окошки маяка. Господи, да Ротгер смотрит в его окна. А он сидит в «Коровке» и смотрит на Ротгера.

Когда Ротгер вошел в школу, Магнус немного выждал, прежде чем уйти. Когда дверь за ним закрылась, он сразу оперся на трость. Идти было совсем недалеко, Магнус даже не переодевал домашних туфель, чтобы дойти до кафе, особенно в сухую погоду. Но трость могла понадобиться в любой момент. А фройляйн Грета, наверное, думала, что трость это элегантный аксессуар.

В кабинете он включил все мониторы и погрузился в созерцание счетов за электричество. С ума можно сойти, если представить себе счета за аренду. Хорошо, что это в собственности. Налоги, отчеты, в следующем году придется поднимать стоимость обучения. Надо проконсультироваться с бухгалтером.

Магнус отодвинул счета и взял учебные планы мейстеров. Их изучению он посвятил несколько вдохновенных часов, наблюдая за тем, как разминаются классы. Иногда он откидывался на спинку кресла и смотрел на уроки, не затем, чтобы следить, как работают курсанты, а чтобы доставить удовольствие себе. Он сам указал, где установить камеры в каждом классе, чтобы иметь самую выгодную точку просмотра. Но динамики он включал только в классе Майера. Майер, легок на помине, как раз начинал урок. Это выражалось в том, что он чистил подошвы туфель щеточкой и ждал.

Ротгер отложил щеточку, обулся и встал. Все были на месте, можно начинать.

– Господа, кто скажет мне, какой размер имеет Besame Mucho?

Магнус слабо улыбнулся. Besame было, по его мнению, той самой «песнью песней» на все времена, которая была и будет вечно, знаменем рея над полчищами и поколениями. Но он также знал, что большинство считает ее плоской и затертой подошвами до дыр, мелодией, заезженной на конкурсах и показательных выступлениях. Что же, он всегда был на удивление плоским и тривиальным. Ему нравилось смотреть на классы Печатника. Печатник был красив и до потрясения технологичен. Там, где другие мейстеры были техничны, Ротгер всегда давал не технику, но технологию, которая состояла в том, что все тело нанизано на одну непрерывную нить, как марионетка на шляпную резинку. Его любимой фразой было: «Голова – это сплошная кость, и за ней всегда стремится все ваше тело». Хотя большинство курсантов голову использовало только для ношения прически, фраза застревала в пористой кости и оставалась там, покуда они созревали до того, чтобы не просто запомнить, но и понять ее смысл.

Он наизусть знал стандартную схему Майера – сначала тот проходил всех партнеров, потом принимался за партнерш. Он точно знал, почему так. У Ротгера болела спина и ему было проще сначала отдать все женские партии, проверяя партнеров, а потом приступить к тому, чтобы танцевать с девушками. Правило было железным – на каждом уроке мейстер непременно проходил тему с каждым курсантом. Наверное, потому они и показывали такие результаты. А может быть, просто старались, потому что в класс Печатника брали не всех.

Магнус подкрутил громкость, он любил Besame. Откинулся в кресле, подоткнул подушку под поясницу и приготовился хорошо провести два часа. Сначала он хотел спуститься и посвятить полчаса обходу классов, но он пропустил бы слишком много интересного занятия Майера.

Ротгер уже оттанцевал партнеров и приступил к девушкам. Besame было не только любимой темой, но и той, что так или иначе, в той или иной обработке предлагалась на конкурсах.

И вдруг он почувствовал, что не может удержать в руках партнершу. Неудачно поставленная на мысок туфля девушки поехала по натертому воском паркету назад, она потянула его за собой, и Ротгер, даже не задумавшись, имеет ли он право отпустить партнершу, наклонился, удерживая ее в балансе, прогнулся, подставил ногу… И вдруг почувствовал, как нитка, на которую было нанизано все его тело, внезапно стала раскаленной нитью накаливания, по которой пустили ток. От основания черепа прострелило вниз, стянуло, словно все тело собралось на резинку, и лампочка горячим цветком раскрылась слева на крестце.

В своем кабинете Магнус прильнул к монитору, ложась грудью на стол. Он сразу понял, что случилось, но был поражен тем, что курсанты поняли не сразу. Только когда Майер осторожно отмеряя каждое движение, отпустил партнершу, сделал пару шагов и застыл, подняв бедро и опустив плечо назад, вывернув лопатку и наклонив голову налево, курсанты заволновались. Кто-то подхватил Майера, кто-то побежал за льдом. Магнус поднял трубку и набрал внутренний номер дежурного врача. Этим словом гордо назывался массажист, которому Магнус сдавал кабинет в аренду за половину цены, но требовал смотреть любую травму на уроках.

– Эдвин, мухой в класс Печатника!

– Герр Вагнер, у меня клиент на столе… – неохотно признался тот.

– Эдвин, – Магнус никогда не повышал голос, от его тихого угрожающего тона зазвенели стекла в витрине, – Закрой его простыней, и если через минуту я не увижу тебя на мониторе в классе Печатника, ты вылетишь отсюда быстрее, чем скажешь «арабеск».

Через минуту Эдвин уже возлагал руки на поясницу Майера. Магнус покачал головой. Симптомы были ему известны, про спину Майера ходили легенды. Впрочем, и про его ноги, и про все остальное. Печатник Майер был легендой. А Магнус Вагнер уже не был, несмотря на кубки, на собственную школу. У него и прозвища не было, не заслужил. Знал, что в школе мейстеры зовут его между собой Непрощенным, а курсанты никак не зовут, а часто не знают в лицо. Ну да, есть какой-то владелец у школы, так это ведь всего лишь обслуживающий персонал, оплатить счета, починить проводку, нанять дежурного врача…

Эдвин скомандовал, и два курсанта подхватили мейстера и понесли в уборную, только для вида позволяя ему перебирать ногами над полом. Эдвин следом нес пустую скорлупу корсета. Магнус вздохнул и пощелкал кнопками на пульте. Уборная Майера была единственной, в которой он сам поставил камеру и скрутил включение с проводами, питающими свет. Включалась лампочка – включалась и камера. Курсанты положили мейстера на диван и откланялись.

– Эдвин, закройте меня одеялом, – выговорил Майер, запинаясь, – Прошу вас.

– Не забудьте потом надеть корсет, Майер, – тот развернул над ним теплый плед.

– Разве тут забудешь, – усмехнулся он.

Несколько часов Магнус мучительно размышлял. Наконец, Ротгер пошевелился, перевернулся на бок, встал. Покачнулся и пошел в душ. Магнус закрыл глаза, решаясь. Решился, встал и взял в ящике ключи.

Ротгер не надел корсет, хотя знал, что должен. Хотелось почувствовать после душа прикосновение чистой ткани, а не пористой мембраны между косточками. Он намазал спину согревающим кремом, застегнул поверх футболки войлочный пояс и натянул свитер. Торопиться ему было некуда, его никто не ждал дома. На самом деле у него ничего и не было кроме школы, где курсанты ждали его на урок. Были женщины, но никто не ждал.

Позднее него из школы уходил только Вагнер, да и то не всегда. Тогда он сам ставил здание на сигнализацию и запирал парадный вход большим ключом. Ротгер всегда, выйдя из школы, поднимал голову и смотрел вверх, проверяя здесь ли Вагнер. Как правило, свет в кабинете директора горел далеко за полночь. Возможно, лощеного и всегда с иголочки одетого Магнуса Вагнера тоже мало кто ждал, но поверить в это было сложно. Сейчас окна были темны, Вагнера не было, и Ротгер запер двери.

Его машина была припаркована на противоположной стороне улицы, но Ротгер не чувствовал в себе сил сесть за руль. Газ он выжал бы, а вот сцепление… Поясница настойчиво требовала покоя, а попасть в аварию ему совершенно не хотелось. Идти пешком тоже. Надо было вызвать такси, но дверь уже была заперта, а телефон остался в классе. Механически перекидывая ключи в ладони, Ротгер оценивал свои шансы попасть домой, когда рядом остановился чужой автомобиль.

Магнус Вагнер перегнулся через соседнее кресло и открыл дверцу. Коротко махнул головой, указывая на сиденье. Ротгер стиснул кулаки. И вдруг в тусклом свете лампочки он увидел и сжатые челюсти, искривленный рот и потемневшие глаза. Магнусу не меньшего усилия стоило это предложение, чем решение ему самому. Ротгер сел в машину.

Автомобиль плавно тронулся, Магнус выживал педали медленно и тяжелая машина развернулась в один прием и вышла на Бергштрассе. Вагнер определенно знал путь к его дому.

Магнус заехал на тротуар и остановил машину дверь в дверь с парадным входом. Ротгер молча вышел из автомобиля, не оборачиваясь вошел в подъезд. Есть вещи, которые нельзя простить, нельзя забыть. Открывая ключом свою дверь, он спросил себя – откуда Магнус знает, где он живет? Он не стал включать свет, скинул туфли и сбоку подошел к окну.

Вагнер стоял у автомобиля и запрокинув голову смотрел вверх. Ждал, когда загорится свет в окне, чтобы сесть и уехать. И взгляд у него был, словно между ним и светом были гребни волн и горные ущелья, тысячи и тьмы, годы и века. Так оно и было.

Ротгер Майер судорожно сжал руки, в правой ладони стрельнуло неприятное, острое, он разжал и уставился на связку ключей. Магнус ждал, опираясь спиной на дверцу машины. Ротгер размахнулся и бросил ключи в форточку, услышал, как они звонко поцеловали мостовую. Не глядя больше в окно и не зажигая свет, он прошел к бару и достал два стакана. Когда-то давно Магнус пил джин, может и теперь не откажется.

Ключ вошел в замок и замер. И Ротгер замер. Ничего, тишина. Он стоял напротив двери – и ничего не происходило. Он представил, как Магнус стоит по другую сторону двери и не решается повернуть ключ.

Под окном завелся двигатель, и машина отъехала тихо, как на цыпочках, словно боясь разбудить. Магнус сбежал, оставив ключ в замке.

Ключ от пыточной

Когда Самди открыл дверь, на нем кроме шортов были серьги и браслеты. Эспозито молча приподнял бровь.

– У меня Легба, – прошептал Самди, – Это ненадолго.

– Легба..? – переспросил Эспозито.

– Это не по твоей части, – усмехнулся барон.

– Дай ключ от пыточной, я там перекантуюсь.

Самди поднял его руку к лицу и торопливо поцеловал ладонь, подтолкнул и скрылся в коридоре. Вооруженный поцелуем барона, преподобный без труда отворил пыточную и плотно закрыл за собой дверь. Легбе не понравилось бы найти его здесь, как и ему не нравится обнаруживать здесь Легбу.

Когда Самди просочился в пыточную, преподобный Эспозито спал на дыбе, свернувшись между двумя валами. Рядом лежал фальчион. Самди покачал головой и принес из спальни лохматое покрывало. Укрыл инквизитора, но выйти из пыточной не смог. Как же надо устать, чтобы заснуть на ложе дыбы. Он взобрался на дыбу и улегся рядом с Ринальдо. Через полчаса барон Суббота с трудом поднялся с дыбы, расправил смятое затекшее тело и осторожно взял спящего Эспозито на руки. Инквизитор дернулся было, но барон поспешно наклонился и поцеловал его в лоб. Тот затих.

Спать рядом с горячим телом было уютно и приятно, к тому же он не шевелился всю ночь и никак не реагировал ни когда Самди прижимался к нему, ни когда начинал биться во сне. И казалось, он не проснется, пока его не потревожить намеренно. Эспозито спал на животе, засунув руки под голову. Самди казалось, что он даже не шевелится во сне. Видит ли он сны, что ему снится? Барон перекинул ногу через его бедра и сбросил покрывало. Смуглая, средиземноморская кожа, черная щетина на челюсти, угольная бровь… Глаз-вишенка, закрытый.

Самди вскарабкался на Ринальдо, оседлал крепкую поясницу. Тот слабо подал голос сквозь сон, но глаза не открыл. Тонким пальцем, который казался кремово-светлым на коже легата, барон повел по следам далеких стычек. Длинный тонкий шрам, извилистый рваный, оскаленный следами швов, пулевой вход, пулевой выход, звездочка, похожая на клеймо…

– Ямайка, двенадцатый, – сонно произнес Ринальдо, – Гаити, сорок третий. Переправа через Канал, тридцать шестой.

– А это? – шепотом спросил Самди, проводя пальцами по ребрам сбоку.

– Поскользнулся на тренировке в семинарии.

– Тьфу, – барон распрямился и положил руки на его плечи, принялся медленно разминать.

– Ох, да, нежнее, – простонал каноник.

– Это ты годы называл?

– Нет, батальоны.

Самди наклонился и поцеловал между лопатками.

– Ну-ка, а у тебя что?

С этими словами каноник вдруг выгнулся, как игривый конь, и сбросив с себя Самди, набросился на него. Вцепившись друг в друга, они покатились по кровати и упали на пол, но после короткой борьбы инквизитор оказался сверху. Он уселся на спину барона лицом к брыкающимся ногам и поймал одну за щиколотку.

– М, красивые картинки, – произнес он, рассматривая татуировку, покрывающую всю ступню.

– Ничего красивого!

Самди попытался скинуть его со своей спины, но Ринальдо был тяжелее и сидел надежно. Он провел кончиком ногтя по краю стопы, обводя контур, и барон снова забился под ним, хохоча и визжа. Эспозито не составило труда поймать вторую лягающуюся ногу и соединить ступни вместе, как половинки узора. То, что он увидел, заставило его надолго замолчать, и Самди тоже затих, не зная, какой реакции ему ожидать. Когда горячее дыхание коснулось свода стопы, а губы очертили впадину, он застонал, и жаркий рот воодушевленно припал к ямочке под пальцами.

– Прекрати, – судорожно скребя пальцами по полу, взвыл Самди.

Бросив взгляд на борозды, оставленные в полу, Эспозито отпустил его ноги и ловко повернулся, так быстро, что Самди не успел вырваться. Он смиренно вздохнул и подложил руки под подбородок, устраиваясь поудобнее. Ладонь погладила его по хребту. Каноник рассматривал шрамы. Молча. Это настораживало, но с другой стороны, может, и пускай лучше он молчит.

– Не болит? – тихо спросил Ринальдо.

– А твои? – брякнул Самди и прикусил язык.

– Мои нет, только иногда на погоду ломит, – спокойно отозвался сверху каноник.

– Нет, – тихо сказал Самди, – Они никогда не болят. Словно их там и нет.

А потом он резко выгнул спину, ударяя снизу, извернулся и скинул Эспозито, вцепился в него, принялся трясти и добился лишь того, что оба его запястья оказались в руках каноника. Эспозито с удивлением рассматривал тот факт, что его крупные ладони едва смыкались на неожиданно широких костистых запястьях барона. А потом потянул его на себя, легко прикоснулся ртом к тому месту, где между его пальцев бился пульс, и Самди вытянул ноги и свернулся на широкой, как доска, груди, положив щеку на неровно сросшуюся ключицу. Инквизитор погладил его по волосам, вздохнул, приподнимая на ребрах, сцепил руки поверх его плеч.

– Я зачем пришел-то…

Самди замер. Значит, было какое-то зачем. Что опять хочет от барона Субботы Святая инквизиция, которая теперь предпочитает называть себя Конгрегацией?

– Посмотри на меня, – попросил Эспозито, и исправился раньше, чем он успел поднять голову, – Нет, лучше не надо.

– Что опять случилось? – глухо спросил Самди.

– Я теперь твой персональный инквизитор, – просто сказал Ринальдо, – Все под мою ответственность.

Самеди Ленми Леман широко и совершенно по-дурацки улыбался и радовался, что каноник не может видеть его лица. Не надо никуда являться, не надо ничего объяснять, теперь между ним и инквизицией есть надежная прокладка – преподобный Ринальдо Эспозито, и судя по ощущениям, прокладка это тверда, как камень и эластична, как каучук. И да, он уже понял, что самые важные вещи Ринальдо произносит вот этим бесхитростным прямым голосом, наивным и таким неоспоримым, что эту простоту не обойти и не обмануть.

– Я думал ты просто пришел.

– А я просто пришел.

– И это все?

– И это все, – Эспозито улыбнулся, – И больше ничего.

Вернуть к жизни Гейнриха Вебера

– Пожалуйста, только не на стол, – поспешно сказал Рейнхард, глядя, как Эскива размашисто проходит к нему в кабинет и ставит детскую колыбель с ручками на стул для посетителей.

– Я оставлю ее у тебя на пару часов?

– А ты куда? – глупо спросил Рейнхард,

– Рейнхард, Томас хочет сына, – Эскива раздраженно откинула прядь волос с лица, – Так куда я по-твоему? К любовнику, разумеется!

Сарказм пропал напрасно, Рейнхард даже не заметил едкого ответа.

– А Готфрид тебе не подойдет? – растерянно спросил он, – Я попросил бы его.

– Блондин и не болтлив? – она рассмеялась, – А тебе не жалко было бы его уступить?

– Я же знаю, что ты откажешься, – Рейнхард пожал плечами, – Я бы на твоем месте отказался.

– Хорошо, что ты не на моем месте, да?

– Хочешь поменяться?

Это был редкий случай, когда Рейнхард показал зубы, и Эскива предпочла не сердить его.

– Пожалуйста, Рейнхард, будь лапочкой. Я скоро. Она будет спать, как ангел.

– Ладно, проваливай, – сердито сказал он, уже жалея, что согласился.

Только взметнулась длинная юбка, Эскива исчезла так стремительно, словно ее в самом деле ждал тайный любовник. Рейнхард покачал головой. Он отказался бы крестить девочку, если бы его попросила Эскива. Но его просил Томас, и он не смог сказать нет. Он включил последний альбом Томаса, предположив, что ребенок привык засыпать именно под эту музыку, и придвинул к себе начатый материал.

Гейнрих Вебер, главный редактор, заглянул в кабинет Рейнхарда и некоторое время задумчиво созерцал эту картину, стоя в дверях.

– Марике знает? – наконец спросил он.

– Что? – Рейнхард поднял голову.

Вебер зашел в кабинет, прикрыл дверь.

– Твой ребенок?

– Откуда бы он у меня взялся, – буркнул Рейнхард, – Это дочка Томаса Мура.

– Хорошенькая, – задумчиво произнес Вебер над колыбелью.

– Хоть какой-то аванс на будущее с ее наследственностью.

– Твоей и Томаса Мура?

– Вебер, вы не слышали о том, что для рождения ребенка нужны, по крайней мере, мужчина и женщина? Это ребенок мой сестры, она его жена, это их ребенок.

– Готфрид знает?

– Вебер, странные вопросы вы задаете, – Рейнхард откинулся на стуле, – Конечно, Готфрид знает, что моя сестра замужем за Муром и у них есть ребенок.

– Рейнеке…

– Ох Вебер… – он закрутился на стуле, взъерошил волосы пальцами, – Нет, не знает. Что это могло бы изменить? Они друзья с Муром, все хорошо. Ни к чему, дело прошлое.

Гейнрих Вебер присел на край стола. Ему искренне нравился Рейнхард, не только как восходящая его силами звезда публицистики, но и просто как человек. Отличный парень этот Рейнхард.

– Что ты будешь делать, когда она проснется?

– Сестра сказала, что она не должна. Не знаю, растеряюсь и позову на помощь.

– А мы вынесем колыбель в приемную, – подмигнул Вебер, – Там всегда найдется кто-то, кого умиляют маленькие дети.

– Вы тоже не из их числа? – наконец-то Рейнхард улыбнулся.

– Кажется, нет, – Вебер наклонился над колыбелью, – Но я уже сомневаюсь.

– Тогда вы отпустите меня попить кофе? Я и вам принесу, и пончик, если хотите.

– Иди, – махнул рукой Вебер, – И не торопись.

Восходящую звезду публицистики как ветром сдуло. Вебер сел на его стул и придвинул материал, над которым тот работал. Взял цветную ручку и стал проставлять пометки на полях. Дверь аккуратно приоткрылась.

– Эспрессо? Поставь на край стола, я сейчас, – не поднимая головы проговорил он.

– Сходить? – спросил мягкий смеющийся голос.

Гейнрих Вебер вскинул голову. В дверях стояла молодая женщина удивительной красоты, высокая и статная, в длинной юбке и куртке на меху, раскрасневшаяся от прохладного воздуха. Он поспешно встал.

– Простите, фрау Мур, я думал, это ваш брат вернулся.

– Как это похоже на Рейнеке, – она покачала головой, – Удрать и оставить вам заботу.

– Никаких забот, девочка спала, – уверил Вебер, – Я все равно проверял его статью, вот и послал его за кофе.

– Простите, я не представилась, – она протянула руку, – Эскива Мур.

– Гейнрих Вебер, главный редактор, – он пожал теплую ладонь, – Мне очень приятно.

– Главный редактор? Ни много, ни мало! – она рассмеялась и присела на край стола точно так же, как до того сам Вебер.

Девочка в колыбели открыла глаза и подала голос. Эскива наклонилась и погладила ее пальцем по щеке.

– Она не заплачет?

– Ну что вы, герр Вебер, – фрау Мур усмехнулась и стала вдруг очень похожа на брата, – Это на редкость разумный ребенок. Но я вижу, вы так и не дождались своего кофе?

Гейнрих Вебер, главный редактор, смотрел на жену Томаса Мура и чувствовал, что у него внутри что-то оживает и разворачивается. Что-то давно забытое, теплое, как бумага на солнце, подернутое тонкой золотой пудрой, ветхое и хрустящее. Ему казалось, что его годы слетают с него, словно исписанные листы, которые случайный сквозняк сдувает со стола и разбрасывает по комнате. Он неосознанно повел плечами. Почему-то ему казалось, что фрау Мур видит это ощущение так же ясно, как его лицо.

– Дорогая фрау Мур, вы ведь не откажетесь выпить со мной вместе кофе?

– Кофе из машины? – она наморщила нос, – Нет, герр Вебер, прошу прощения, это не для меня.

– О нет! – он рассмеялся, – Как вы могли подумать! Я пытался пригласить вас в кондитерскую через дорогу. Простите, если это неуместно…

– Нет, почему же, – она улыбнулась, – Очень уместно. Я как раз припарковалась на Блюменгассе и мне не придется переставлять машину, а вы сможете потом легко вернуться в редакцию.

Стоя у окна и помешивая кофе ложечкой, Рейнхард наблюдал, как его сестра и главный редактор переходят дорогу, как Вебер открывает перед ней дверь кондитерской. Что же, может у Эскивы получится то, что пока не получилось ни у кого – вернуть к жизни Гейнриха Вебера, дай то бог. Рейнхарду нравился Вебер, не только как главный редактор, но и как человек, отличный парень этот Вебер.

Он видел, как они садятся за столик у окна, как Эскива читает меню, откидывая рукой прядь со щеки, как встряхивает головой, закрывая папку. Вебер положил подбородок на руку, и его лицо приобрело странное, непривычное наблюдателю мечтательное выражение. Им принесли кофе, и Рейнхард вспомнил о чашке в собственной руке. Хотел бы он знать, о чем они двое говорили там, за стеклом, через улицу. Он надеялся, что не о нем, хотя он и был единственной точкой их соприкосновения.

Вот Вебер пьет свой эспрессо, ставит чашку на блюдце. Эскива ломает ложечкой пирожное, изящно и бесповоротно, разрушительница мужских судеб. Рейнхард следил за ней с восхищением – он считал, что Эскива всегда прекрасно знает, что делает. И в данный момент он ее полностью поддерживал. Видимо, ребенок все же заплакал, потому что Эскива достала дочку из колыбели, но в следующий момент Рейнхард увидел, что детское личико спокойно. Девочка не спала, но и не плакала, на редкость разумный ребенок, вылитый отец.

Не то чтобы Эскиве шло материнство, просто она сама была так исключительно хороша, что украшала собой любое начинание, делая привлекательной любую вещь. Томас хочет сына. Рейнхард допил кофе и поставил чашку на стол. Двое детей без большого перерыва, наверное, очень удобно. А может быть, он успокоился бы, если бы первенцем был мальчик.

За стеклом редактор Гейнрих Вебер протянул руку и поправил вьющуюся прядь, которую Эскива сдувала с лица, когда руки были заняты. Он определенно возвращался к жизни, и это было очень хорошо.