Текст книги "Улицы Магдебурга"

Автор книги: Шанжан Тряпье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Колыбельная Томаса

– Томас! Том!

Эскива перегнулась через балюстраду второго этажа, волнистые пряди упали на лицо, выбравшись из заколки. Где же Том?

– Да-а?

Томас всегда произносил слова растянуто, не как она. Он появился из входной двери, словно ждал на крыльце, в руках были ключи от машины. На секунду она залюбовалась его подтянутым силуэтом, Томасом нельзя было не любоваться. И конечно парадный костюм делал его неотразимым. Вы видели второго такого мужчину, которому так идет фрак? Томаса фраки, визитки и смокинги не делали глупым и неуклюжим, как большую часть мужчин, напротив, он держался в этих сковывающих движение латах этикета с уверенностью рыцаря в доспехах.

– Ты берешь машину? – она совсем не это хотела сказать, конечно.

– Конечно, – невозмутимо ответил Том.

– Ты уверен? – господи, зачем она спрашивает.

– Конечно.

– Но я думала ты сможешь позволить себе бокал вина..?

– Ну разумеется, – хоть какое-то разнообразие, она уже приготовилась к третьему «конечно».

Томас поднимался по лестнице, а она молча смотрела на него и не чувствовала никакого желания сопротивляться широкой глупой улыбке, расползающейся по лицу. Она до сих пор была в него влюблена.

– Зачем ты меня звала? – эти слова оказались произнесены непосредственно в ее растрепавшиеся волосы, Томас предпочитал беседовать с собственной женой на минимальной дистанции.

– Ох Том…

– Правда? – он был неподражаем.

– Я еще не оделась!

– Разве? – Томас окинул ее взглядом.

Ох уж эти мужчины, он думают, что если на тебе платье, то ты уже и одета!

– Не совсем…

– Так может и не стоит? – он прижал ее к балюстраде.

– Ты-то уже одет!

– Это легко исправить…

– Том..!

– Без нас ничего не начнется, – уверенно успокоил ее он.

– Мы же не будем всех задерживать, – задыхаясь от смеха произнесла она, пока Том шарил губами по ее шее.

– Если не мы, то кто же? – он сплюнул в ладонь сережку, которую только что достал ртом из ее уха, и опустил в декольте ее платья.

Способность Томаса проделывать ртом самые непредсказуемые вещи была общеизвестна.

– Томас! Ты невыносим!

– Да и двери узкими не назовешь, – промурлыкал он, но отстранился.

– Ой, она провалилась! – Эскива смеясь изогнулась, пытаясь нащупать сережку в недрах своего наряда.

– Давай я достану.

Он опустился на колени и бесцеремонно задрал длинный подол, пошарил ладонью по ее животу и упруго вскочил.

– Voilà, – и вдел сережку ей в ухо.

– Ох Томми…

Он не был Томми, он был всегда только Томас. Томми он был только в спальне, или в местах ее заменяющих, и Томас однозначно среагировал на сигнал.

– Четверть часа, Шкив…

Что за наказание для женщины иметь имя, сокращаемое до элемента механики! Она уже готова была ответить да, но вдруг подумала, что лучше им обоим явиться на презентацию его пластинки не встрепанными и запыхавшимися, а в полной боеготовности. Когда она изложила Томасу свои соображения, он с тяжелым вздохом отстранился от нее.

– И как я должен идти? – он положил ее ладонь туда, где брюки топорщились.

– Так же, как и я, – хихикнула она, – Уложишь ребенка?

– Отличное лекарство, – снова вздохнул он, но отправился в детскую.

Эскива побежала в спальню, ей предстояло сделать прическу, и это было не то чтобы легко. Она подняла волосы наверх гребнями, которые Томас подарил ей в самом начале из знакомства, выпустила на виске волнистую прядь, которая всегда рано или поздно выпадет сама, провела пальцем по нижней губе. Что ни говори, а вопроса что Томас Мур нашел в этой девушке, не возникало никогда и ни у кого.

Она взяла в руки туфли и вышла из спальни.

У дверей детской Эскива остановилась и прислушалась. Томас пел, но она никогда не слышала прежде такой песни. И он пел не своим голосом. Это не был тот насмешливый надтреснутый тембр, которым он исполнял свои партии с эстрады и за который его так любили. Это был его настоящий голос – глубокий, мягкий, очень камерный. Надо думать, поскольку он пел колыбельную.

Вот только слова у этой песни были странными.

– В далеком краю, где царствует брат мой, фрегаты летают и люди крылаты, – медленно и очень четко выводил Томас на тягучий старинный мотив,

Она прислонилась к косяку дверей снаружи. Песня с завораживающими зловещими словами исполнялась так мягко, с такими нежными вкрадчивыми интонациями, и вместе с тем Томас так ясно проговаривал каждое слово, словно оно отдавалось эхом под сводами пыточной. Это околдовывало. Сочетание безжалостного текста и ласкового исполнения с самыми сладкими интонациями, на какие Томас был способен, а способен Томас был на многое, делало канцону мистически жуткой, и будь девочка постарше, она никогда не уснула бы под эту жестокую песню.

Эскива вспомнила слова своего брата: если он так артикулирует, можно представить, как он делает минет. От артикуляции Томаса у нее самой дрожь проходила по коже и тело предательски тяжелело. Она подумала, что если бы мотив был быстрее, он мог бы не успевать проговаривать каждый звук так отчетливо, а вслед за этой мыслью она вдруг неожиданно услышала жесткий внутренний ритм в казалось бы бескаркасной льющейся мелодии. Эта не была канцона.

Это был строевой марш. И Томас успел бы выговорить все звуки, даже если бы пел вдвое и втрое быстрее. От такого понимания у нее по спине прошел мороз. Она представила это и возблагодарила бога, что малышка не понимает слов, а слышит только мелодию. В интонации ошибиться было невозможно, Томас пел о любви. Но слова этой песни были жуткими.

– Ты покинул меня однажды и назад никогда не жди, этот выбор делает каждый, ты навеки теперь один…

Когда Томас перешел к бесконечному рефрену «ты теперь один», повторяя его на все мелодические лады во всех тональностях, которыми располагал в камерном диапазоне, Эскива осмелилась прервать гипнотическое воздействие музыки и тихо приоткрыла дверь. Том повернул голову и одними глазами улыбнулся, потому что рот был занят бесконечным «ты теперь один».

– Она спит? – одним ртом спросила Эскива.

Томас кивнул, встал, одернул фрак и наклонился к кроватке, уверяясь, что колыбельная подействовала. Светловолосая, как русалка, девочка обещала стать точной копией отца. Эскиве это очень нравилось.

– Одно лицо, слава богу, – привычно улыбнулась она.

– Ничего, мальчик будет похож на тебя, – Томас уткнулся ей в шею.

– Но Том, я не хочу мальчика! – засмеялась она.

– Шкив, мальчика хочу я, – Том шутливо погрозил ей пальцем.

– Что тебе мешало постараться с первого раза?

– Я постарался, Шкив, ты хотела девочку!

Возразить было нечего.

У дверей Эскива надела туфли и сразу стала почти одного роста с Томасом. Ей нравилась эта разница положений, когда она могла глядеть ему почти прямо в глаза на людях и заглядывать ему в лицо снизу дома и в спальне.

Хлопнула пробка от шампанского. Во дворе стоял красный хорьх, Готфрид разливал вино в бокалы, расставленные на капоте.

– Маленькое домашнее предисловие!

Рейнхарду не так шел смокинг, как Томасу, но по крайней мере, он выглядел очень хорошо для человека, который лучше всего себя чувствует в вещах, которым по мнению Эскивы, самое место было на помойке, и уже лет десять назад.

Пока Томас пожимал руку Готфриду и брал у него шампанское, Эскива тихо спросила:

– Почему вы не вошли, мы могли были выпить в холле, – она подозревала ответ.

– А мы вошли, – так же неслышно ответил Рейнхард, – Услышали то, что услышали, и вышли.

– Спасибо, что заехали, – Томас взмахнул бокалом, – Мое появление будет безупречно.

Это было правдой, старый довоенный хорьх подходил для презентации намного лучше, чем машина Томаса.

– Не хватало еще самому садиться за руль в такой день, – подмигнул Рейнхард, усаживаясь на переднее сиденье рядом с Готфридом.

Подтверждение

В церковь ангел явился заранее. Он стоял на своем месте у алтаря с самого утра, пока пастор Юрген готовился к венчанию, и ни на кого не смотрел. Когда люди начали собираться, обнаружилось, что свидетелем ангела является аптекарь Мюллер.

Эльке Нойманн, вся светящаяся, вошла в церковь под руку с отцом, непривычно спокойная, без тени улыбки на лице, и встала подле жениха, не поднимая глаз.

Все ждали, как ангел будет говорить, никто еще не слышал его голоса. И когда момент настал, он оправдал ожидания. Звучным голосом, глубоким, как органные низы, ангел начал произносить первые слова:

– Я, ангел…

Все камни кафедрала откликнулись на его голос. Собор вздрогнул и колокола на звоннице отозвались тем загадочным звуком, какой производит бокал, если провести по его краю пальцем. Стекла витражей запели, свечи заметались и дверь хлопнула. Прихожане затихли. Патер переменился в лице и ангел послушно понизил тон. Он произносил слова клятвы и голос струился, словно драгоценная вышивка и переливался, как жемчужное ожерелье. Каждое слово отдавалось эхом под сводами собора. Каждому было ясно, что этот голос они больше никогда не услышат.

Мюллер достал коробочку и новобрачные обменялись кольцами. Потом ангел осторожно откинул фату с лица Эльке. Он коснулся ее щеки ладонью и поцеловал так бережно, что всем стало ясно, что они действительно проделывают это в первый раз. Адвокат Краузе и аптекарь Мюллер переглянулись.

Сумасшедший банкет, который ангел закатил в честь свадьбы, гулял до позднего вечера. Столы были поставлены прямо во дворе. Когда настал момент молодым удалиться, ангел легко подхватил Эльке на руки и пинком откинул тяжелый стул со своего пути. Развернулся и зашагал в дом. Мюллер и Краузе переглянулись и встали, за ними последовал и патер Юрген. Они поднимались за ним по неосвещенной лестнице. Спальня оказалась просторной, с широченной тяжелой кроватью темного дерева. Свадебные простыни были застелены и за уголок одеяла заложена гвоздика. Ангел опустил Эльке и обернулся. Тяжело коротко взглянул мрачными золотыми глазами – как под дых бревном ударил.

– Пожалуй, мы удалимся, – кротко произнес Мюллер.

Одну руку он положил на плечо патера, а другой подтолкнул адвоката Краузе, но ни тот ни другой не стронулись с места. Ангел нахмурился, крылья жестко встопорщились за спиной. Он принялся снимать сюртук.

– Мы ведь вполне верим герру ангелу? – с небольшим нажимом спросил Мюллер, сжимая плечи своих товарищей, по лицам которых было заметно, что они не верят никому, – И фройляйн Нойманн.

– Фрау ангел, – вдруг сказала Эльке.

– Фройляйн Нойманн, – повторил адвокат Краузе, – Пока брак не будет консуммирован[8]8
  Подтвержден путем вступления в брачные отношения


[Закрыть] надлежащим образом.

Эльке вскинула ладонь к лицу и залилась краской. Она только сейчас поняла с какой целью священник, адвокат и свидетель поднялись в спальню новобрачных. Ангел пожал плечами и развернулся к ним спиной, расстегивая жилет и рубашку. Молодые супруги переглянулись в зеркале. Неизвестно, что увидела Эльке в лице мужа, но она отвернулась и стала вынимать из волос шпильки. Когда ангел освободился от жилета и рубашки, приблизился к невесте сзади и медленно начал расстегивать ряд мелких пуговичек на спинке платья, Мюллеру удалось развернуть свидетелей к выходу и мягко, но настойчиво выставить их за дверь.

Они молча спустились по лестнице. В скромной чистой кухне на каменном столе было накрыто салфеткой сырное ассорти и несколько бутылок вина. Аптекарь звонко вытащил пробку и раздал свидетелям стаканы.

Наверху ритмично скрипела старая кровать. Краузе сидел пунцовый, патер Юрген заметно нервничал. Когда кровать стала стучать в стену, патер вскочил, а адвокат начал истерически смеяться. У Мюллера в руке задрожал стакан и все трое подумали об одном и том же, аптекарь озвучил общую мысль:

– Кто бы осмелился там присутствовать, – прошептал он.

По дому разнесся звучный органный стон, которому отозвалось все стекло в кухне, стены вздрогнули, и все затихло. Свидетели перевели дух. Дом, вопреки ожиданиям, не обрушился им на головы. Краузе одним глотком допил полстакана вина, патер с трудом расцепил сжатые руки.

На лестнице раздались шаги босых ног и ангел вошел в кухню со свадебной простыней в руках. Из одежды на нем были только короткие кожаные штаны, и ему в них явно было неудобно. На светлом плече виднелись ссадины от ногтей, сочащиеся перламутровым золотом. По белоснежному батисту, украшенному кружевными прошвами и вышивкой, расплывалось кровавое пятно, а рядом с ним радужно сияло золотое. Патер Юрген молча открыл рот, но не смог ничего сказать. Краузе поперхнулся и закашлялся. Ангел молча протянул им простыню, взять ее осмелился только Мюллер.

– И ты тоже..? – ошарашено пробормотал он.

Ангел помедлил, покосился на простыню в руках аптекаря и смущенно кивнул, свидетелей коснулось горячее дуновение. Он поставил колено на стул и сунул ладони за пояс, маскируя неловкость. Адвокат Краузе достал батистовый платок и стер с плеча ангела следы золотистой крови.

– Поздравляем!

Мюллер обнял его. Краузе присоединился к нему, патер протянул руку и некоторое время ангел провел в объятиях, смущенно отвечая на них. Адвокат открыл еще одну бутылку и они выпили стоя за потерю новобрачными невинности, а патер произнес короткую речь об уместности такого события.

Когда стаканы опустели, Краузе подтолкнул ангела:

– Иди, она тебя ждет.

Ангел смущенно кивнул и отправился назад, вверх по лестнице. Мужчины остались стоять, провожая его глазами. Когда дверь наверху за ним закрылась, они перевели глаза на окровавленную простыню, а потом медленно посмотрели друг на друга. Некоторое время прошло в натянутом неподвижном молчании.

– Ангел должен был жениться, чтобы мы трое снова встретились вместе, – тихо произнес Мюллер.

Патер Юрген, напряженный и бледный, медленно, словно преодолевая огромное сопротивление, поднял ладонь и протянул ее Эрвину Краузе. Адвокат секунду смотрел на него, а потом качнулся и порывисто его обнял.

– Господи, Юрген, прости меня, прости, – судорожно шептал он.

Прошло несколько мгновений, пока патер справился с потрясением. Он стремительно обнял Краузе, погладил его по спине, бережно, чтобы не растрепать, провел рукой по уложенным гелем волосам.

– Эрвин, господи боже, – едва слышно прошептал он, – С возвращением.

И поцеловал его в макушку.

Наверху снова заскрипела кровать. Мюллер рассмеялся и взял еще одну бутылку. Они просидели в кухне ангела всю ночь под аккомпанемент старинной мебели наверху.

Когда ангел спустился к утренней дойке, аптекарь Мюллер спал, положив голову и руки на стол, голова Эрвина Краузе лежала на коленях патера Юргена, который вздрогнул и вскинулся на звук шагов. Рука, невесомо скользившая по шелковому воротничку рубашки адвоката, замерла под взглядом ангела. Они встретились глазами, и ангел едва заметно улыбнулся и подмигнул. Патер Юрген вздохнул и отвел глаза.

Наутро свидетели вышли из дома ангела, покачиваясь, и поставили в ратуше на Альтермаркт и в церковной книге свои подписи в том, что брак завершен надлежащим образом и является законным. Никто не сомневался, что вскоре брусочки масла украсятся изображением детских башмачков.

Исповедник

– Может, выйдем в город? Прогуляемся… Пообедаем…

– У тебя выходной? – прямо спросил Самди.

– Да, – улыбнулся Эспозито.

– И ты не хочешь провести его в постели?

– Да.

– Почему-то мне не хочется спрашивать почему, – вздохнул Самди.

– Есть у тебя что-то кроме этих шортов?

– Баронская амуниция.

– Это было бы забавно, – мечтательно произнес Эспозито, потягиваясь всем телом.

– А у тебя что есть кроме сутаны? – перешел в наступление Самди, натягивая на себя покрывало, которым с другой стороны обматывался каноник.

– Пиджак и джинсы, – неожиданно заявил Ринальдо и показал язык, а потом воспользовавшись замешательством барона, дернул покрывало на себя.

– Ах, так фальчион придется оставить здесь? – сладко улыбнулся Самди, сжимая оставшийся у него в руках узкий край.

Расчет не подвел барона. Несколько секунд он наслаждался растерянностью Эспозито, который, оказывается, вовсе не задумывался над вопросами вооружения в штатском, а потом он рванул к себе белый мех и плотно в него завернулся, паскудно хихикая. Практически сразу оказалось, что расчет неудачный, и плотно завернуться в покрывало означает проделать за противника всю его работу и стать совершенно беспомощным, что позволяет ему, например, безнаказанно целовать тебя.

– Я одеваюсь здесь, а ты в пыточной, – заявил он, вырвавшись из плена, – Посмотрим можно ли будет выйти из дома в таком виде.

Когда преподобный Эспозито вышел из пыточной, барон присвистнул.

– В сутане отлично, в пиджаке бесподобно.

Сам он стоял в белых брюках-сафари и свободном свитере, сползающем с плеча, рукава были засучены и на запястьях красовались баронские браслеты.

– Чего нельзя сказать о тебе, – хмыкнул преподобный, – Почему не черный костюм со шляпой?

– Слишком вызывающе. Так что обо мне? – недобро прищурился барон.

– В шортах неплохо, без них еще лучше.

Пользуясь разницей в росте, небольшой, но в свою пользу, Эспозито подхватил его под зад и приподнял, прижимая к двери.

– Эй, ты не хочешь ли сказать…Ты не снял Редкую Тварь?! Мм… Может, никуда не пойдем?

– Ну уж нет, мы пойдем. И отпусти меня немедленно!

Самди цапнул его за ухо, после чего был немедленно отпущен и тут же засунул руки глубоко в карманы.

– Ты выглядишь, как бандит.

– А ты – как оборванец.

С этим они и вышли из дома на Миртовый бульвар и не торопясь пошли к центру Магдебурга. Время от времени они останавливались и рассматривали витрины.

– Смотри, белое платье… Примеришь? – подмигнул Эспозито.

– Да я не брился с утра, а ты говоришь белое платье… – с досадой отмахнулся Самди.

– Тень на стене в белом платье… – протянул мечтательно каноник.

– Странные у тебя фантазии, инквизитор, – против воли улыбнулся барон.

– Послушай, давай уже где-нибудь присядем и позавтракаем?

– Я понятия не имею, где это можно сделать, – неохотно признался Самди, – Я никогда не выхожу, чтобы позавтракать.

Преподобный Эспозито молча взглянул на него и приподнял бровь, улыбнулся. Потом чуть крепче сжал руку на белом свитере.

– Тебе понравится, – очень тепло и очень мягко произнес он, и Самди заметил, что в пыточной каноник успел еще и побриться, – Я буду часто приходить, если хочешь.

– Будешь, как миленький, если мне понравится, – усмехнулся Самди, – Спорим?

– На белое платье?

Наметанным взглядом человека, которому часто приходится оказываться в незнакомых местах и завтракать в незнакомых кафе, преподобный Эспозито выбрал из заведений на Кафедральной площади одно и уверенно направился туда. Как по волшебству появились сандвичи, круассаны, масло, джем и кофе. Самди вдруг обнаружил, что ужасно голоден.

Перед третьей чашкой кофе он вдруг обратил внимание на человека, который точно так же, как они, пил кофе в кафе напротив, на другой стороне площади. Самди поставил чашку на блюдечко. Заметив его напряженный взгляд, обернулся и Эспозито. И вдруг этот человек поднялся и пошел к ним прямо через Домплатц. Мужчина лет пятидесяти, подтянутый и аккуратный, в строгом дорогом костюме, и как выяснялось по мере его приближения – удивительно красивый, он вызывал у Самди неприятное ощущение беспокойства.

– Доброе утро, вы позволите?

Эспозито поднял глаза, кивнул, но не произнес ни слова.

– Позвольте представиться, Эрвин Краузе, адвокат, – и не давая никакой паузы для ответа, он продолжил, – Ваше преподобие, я бы хотел исповедаться.

Самди медленно поднял глаза и только сейчас заметил под воротничком рубашки Эспозито белую полоску, знак сана. Он сглотнул. Да что же это такое, стоило выбираться в город, если они даже вместе побыть не могут! Но какова человеческая подлость – надеть джинсы и пиджак, засучить рукава, чтобы было видно браслет из резных бусин на запястье… Проклятье, это же четки. Но все равно, белый воротничок он мог бы и дома оставить.

– Не препятствую, молодой человек, – спокойно отозвался каноник, – Кафедрал через площадь, патер Юрген, я не сомневаюсь, на месте, и он, разумеется, не откажет вам в таинстве.

– Я…я не могу исповедаться у патера Юргена, – с запинкой выговорил адвокат.

– Позволено ли мне будет спросить, почему?

– Мы должны беречь патера Юргена.

Лицо Эспозито омрачилось, он быстро глянул на Самди и тот демонстративно отвернулся.

– Сколько вы уже не исповедовались?

– Две недели, – с облегчением произнес Краузе, – Я езжу для этого в Мюнхен и обращаюсь к иезуиту Томазо.

– Я знаю Томазо, – медленно проговорил Эспозито и допил свой кофе, – Идите в кафедрал, я подойду.

Он достал бумажник и заложил в счет купюру. Самди с ненавистью во взгляде провожал глазами стройную фигуру адвоката, который по какой-то причине не может нормально исповедаться. Ринальдо наклонился и протянул руку, взял его ладонь.

– Я скоро.

– У тебя выходной! – простонал Самди, – Патер Юрген его прекрасно исповедует!

– У инквизиции нет выходных, – сказал Эспозито.

– У Конгрегации, – желчно поправил барон.

– Пусть так, – согласился каноник, – Я скоро. Дождись меня, пожалуйста.

– Я буду внутри, – сказал Самди, – Я не стану сидеть на этой витрине в одиночестве.

– Ты барон Суббота, – весело прошептал Эспозито.

– Именно поэтому!

– Прошу тебя, не подслушивай.

– А ты мне все потом расскажешь? – язвительно спросил Самди.

– Разумеется, нет! Это же исповедь.

Упругим шагом свободного человека преподобный Эспозито вошел в кафедрал, а барон Суббота мягко ступил под арку бара, где все словно плавало в янтаре теплого цвета бурбона. Кроме него в неурочный час здесь никого не было. Он взгромоздился на высокий стул у стойки, заказал коктейль и одарил бармена таким тяжелым взглядом, что тот предпочел увеличить дистанцию с одиноким мальчишкой до максимума.

Самди задумчиво грыз соломинку. Происходящее ему не нравилось. В рассеянном свете бара, не имеющем четкого источника, ему сложно было укрыться в тенях. Не то чтобы его это беспокоило, но и благодушия не добавляло. Больше всего его раздражало то, что у него отобрали игрушку. Кто же так, он, барон Суббота, самое могущественное существо в городе, а то и в регионе, должен ждать, пока исповедуется какой-то человечек?! Тем не менее, почему-то он сидит и ждет, а не встает и не уходит. Его раздражала дерзость этого человека, поступок Эспозито, и сам он себя раздражал, но почему-то не уходил.

Через полчаса Самди плюнул и заказал виски. О чем может рассказывать на исповеди человек, который исповедовался две недели назад? О каких таких грехах? Да если даже он убил всех своих соседей, это одна фраза! Ну максимум две-три. Но не час же излияний! С ума можно сойти в темной исповедальне, выслушивая об обыденных грехах.

Эспозито появился минут через двадцать. Даже в янтарной темноте бара было заметно, как он бледен.

– Виски, – сказал он и опрокинул порцию еще до того, как сел, – Еще виски. Еще виски.

Следующие две порции постигла та же участь. Потом Эспозито провел рукой по лбу и выражение его глаз сменилось на осмысленное.

– И чаю, – вздохнул он, снимая белый воротничок и пряча его в кармане.

Единственное здравое решение. Самеди Ленми Леман мрачно смотрел на преподобного Ринальдо Эспозито и чувствовал, что против воли глаза наливаются зеленым.

– Какого черта ты вытащил меня из дома? – начал он с простого, – Чтобы я час ждал, пока ты побеседуешь с человеком в кафедрале?

– Я же священник, – Эспозито поднял глаза и вдруг этих слов оказалось достаточно.

– Ох Ринальдо, – вздохнул Самди, подпирая подбородок кулаком.

– Что? – неожиданно весело переспросил каноник, – Прости, что?

– Что? – уточнил Самди, – Что случилось?

– Ты назвал меня по имени, – удивление и благодарность мешались в голосе Эспозито.

– Действительно, вот незадача. А тебе станет от этого легче?

– Становится, – он опустил взгляд в чашку.

Самди ухмыльнулся.

– Ринальдо, – промурлыкал он, и опустился на регистр, – Ринальдо, а дальше?

– Ринальдо Джанлоренцо Чезаре Лючиано Эспозито, – смеясь отрапортовал преподобный.

– Не надейся, что я буду это все повторять! – возмутился Самди.

– Поцелуй меня, – Ринальдо нагнулся над стойкой.

– И никакого белого платья? – уточнил Самди.

– Э нет, тогда не надо! Пойдем?

– Домой?

– Нет, разумеется! Гулять дальше! Я же должен следить, чтобы ты ничего не натворил.

– У меня кое-что есть для тебя, – Самди положил его ладонь себе на бедро и медленно повел вверх, – Это не Редкая Тварь. Это Законченный Мерзавец.

Эспозито стиснул челюсти. Крепкие пальцы с силой сжались на подвязке поверх белых штанов, и Самди не столько услышал, сколько кожей почувствовал низкий вибрирующий стон.

– Что-то быстро вы поправились, преподобный Эспозито, – проворчал барон, выходя из бара на улицу.

На его плече крепко лежала смуглая ладонь, и он быстро потерся об нее щекой. Иметь своего персонального инквизитора ему нравилось все больше.