Текст книги "Улицы Магдебурга"

Автор книги: Шанжан Тряпье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Благодарность

Хотя ошибки в чертежах Эмрис находил редко, он не считал это поводом пренебрегать тщательной вычиткой работ. Теперь работу следовало отдать на производство. Поигрывая в руке ключами от машины, он спускался по лестнице, и столкнулся с идущим навстречу Хенриком.

– Привет, – сказал Хенрик.

– Привет. Её нет дома, – Эмрис пошёл дальше.

– А я не к ней, – в спину ему прозвучал голос Хенрика, – Я к тебе.

Эмрис обернулся. Даже перестал в руке ключи перекидывать.

– Что?

Хенрик явно смутился, хотел что-то сказать, но вместо этого полез в рюкзак и вытащил бутылку джина.

– Вот, – произнёс он, – Это тебе.

– Что?

Эмрис продолжал стоять на полпролёта ниже, глядя на Хенрика снизу вверх. Свет из окна падал на него со спины, зато отлично освещал парня с бутылкой в руке. Эмрис обратил внимание на то, что вид у Хенрика встрёпанный и довольный.

– Виделись? – спросил он.

Хенрик кивнул и заметно покраснел.

– Вот и хорошо, – сказал Эмрис и стал спускаться дальше.

– Эмрис…

Уже второй раз собственное имя останавливало его. Эмрис нутром чуял, что держаться бы ему от этого парня подальше, что-то было в нём такое, что словно грозилось разрушить всю его, Эмриса, складную и налаженную жизнь. Он обернулся.

– Спасибо, – Хенрик протянул ему бутылку.

Некоторое время Эмрис смотрел на него, на взлохмаченные светлые волосы, на синие, как море, глаза, на бутылку джина в руке. Потом взял бутылку.

– Тебе спасибо.

– Да ничего, если бы не ты…

– Ты заходи, если что.

Парень просиял так, словно ему обещали праздник. Эмрис снова пошёл по лестнице вниз. Завёл машину, сел и уехал прежде, чем за ним следом выйдет Хенрик.

На предприятии его ценили. Эмрис был, пожалуй, самым выгодным работником для производства. Он не сидел с утра до вечера в офисе, а выбирал определённый объём. Его проекты стоили больших денег, но они этого стоили и главный инженер им дорожил. Специалист, который просто делает своё дело молча, хорошо и вовремя, был удобным. Но в конторе его знали в лицо и по имени. Потому что тех, кто не знал, давно заставили запомнить. Женская половина персонала любила его за обходительность и безупречный внешний вид, мужская – за то, что несмотря на это, он оставался индифферентен к симпатиям и не мозолил глаза. В отличие от архитектора Фогеля. На проходной ему не приходилось показывать пропуск, его машину узнавали.

Он остановился под запрещающим знаком на Клаусштрассе и открыл стеклянные двери в здание. Бутылку обнаружил у себя в руке только когда вошёл в приёмную. Возвращаться не стал. В коридоре ему встретился архитектор Фогель.

– Ван Данциг! Я вас ждал на следующей неделе.

– Вы что-то спутали, Фогель, – Эмрис улыбнулся, – Мой день сегодня.

– Встретимся в кабинете Хартмана через пять минут. А что это у вас? – указал он на бутылку.

– Благодарность, – хмыкнул Эмрис.

– Что же вы сделали?

– Написал два слова.

– Вы умный человек, ван Данциг. Всегда знаете где написать два слова, чтобы получить благодарность, – иногда ему казалось, что Фогель им искренне восхищается.

– Я стараюсь.

Хартман, главный инженер, выдал ему чек, а Фогель принес новое задание. Опоры для коллектора выглядели многообещающе. Эмрис любил свою работу, но Фогель его утомлял.

После этого визита он ненадолго появился в школе танцев. Полностью вечерние занятия он обычно не успевал посещать, но в выходные дни всегда приходил на утренние часы. Эмрис танцевал с юности. Когда-то элегантно сложенного мальчика заметила фрау Бауман, и он полюбил вальсы и фокстроты, которые сделали его прямым и полным достоинства.

Увы, для традиционных вальсов он был мелковат, парные танцы требовали более рослых и тяжеловесных партнеров. Для невысокого и тонкого Эмриса не всегда находилась соответствующая по габаритам дама, но фрау Бауман это не смущало. Она планировала сделать его наставником в классе девочек, которые по возрасту были соразмерны ему.

Но из класса стандарта он сбежал, встретив девушку с каштановыми кудрями, такую же хрупкую, как он сам. Степ ему подходил, он был легким и упругим, как ивовый прут, и он обожал Юдит, но не был привязан к ней, как партнер. Бегства фрау Бауман не простила, но продолжала тепло относиться к нему.

В момент его ухода фрау Бауман произнесла фразу, которая показалась ему загадочной:

– Вы еще не встретили своего летчика.

Может быть, его летчиком была Юдит?

На обратном пути он купил две бутылки тоника, яблоки и крем для снятия макияжа, склянка закончилась несколько дней назад. Дома сунул все покупки в холодильник, распечатал подаренный Хенриком джин и с удовольствием выцедил рюмку. Включил музыку, разделся и хлопнулся на диван, и так провёл остаток вечера, умиротворённо потягивая джин и думая о том, как всё хорошо устраивается.

Наутро Эмрис обнаружил на кухне пучок мелких роз в широкогорлой бутылке от сока. Почему-то Эрика не взяла для цветов любимую обоими зелёную вазу, и розы выглядели очень домашними. Он посмотрел на них, а потом вернулся в постель и долго лежал, положив ладонь на живот и прислушиваясь к стуку крови внутри. Потом встал насовсем. Крем для демакияжа Эрика в холодильнике не нашла, или вовсе не искала, поэтому он сам принёс банку в ванную.

Ванная была большая и вся светилась присутствием Эрики. Полочки за стеклянными дверцами были заставлены склянками, баночками и тюбиками. Стаканчик топорщился двумя зубными щётками и Эмрис привычным движением выудил свою. Тщательно по-кошачьи привёл себя в порядок, напился кофе и сел за работу.

Хенрик явился снова через несколько дней. Пора привыкать, подумал Эмрис, открывая дверь.

– Привет.

– Нет дома, – ответил он, но сразу дверь не закрыл.

– Да я знаю, – Хенрик улыбнулся, – Привык уже.

– Так что же?

– У меня лекции нет, – признался тот, – Я подумал, можно зайти.

– Что, больше не к кому?

И по скорбному лицу Хенрика понял, что не к кому.

– Ладно, заходи, – неожиданно для себя сказал Эмрис.

Хенрик радостно просочился в коридорчик и сразу принялся расшнуровывать ботинки. Хорошо, что он помнит об этом, подумал Эмрис и пошёл ставить чайник.

– Они все ушли без меня, – рассказывал Хенрик, попивая чай, – А я проспал…

– Ну понятное дело, – с иронией отозвался Эмрис.

– Опоздал на четверть часа, а уже никого нет, – Хенрик помолчал и скорбно вздохнул.

– На кого учишься, мальчишка?

– На юриста.

– Нравится?

– Очень!

Он расплылся в довольной улыбке. Эмрис тоже улыбнулся в ответ. Через несколько лет от улыбчивого и простодушного паренька ничего не останется. Он возмужает, сменит кожаную куртку на деловой костюм и вместо сегодняшнего Хенрика появится другой, взрослый и выдержанный, возможно, отличный юрист. И определенно женщины с ума будут сходить по нему.

– Ты где живёшь?

– Кампус, в общежитии. Можно я ещё посижу, у меня семинар после перерыва.

– Сиди, только мне не до тебя. У меня работы полно.

– Я тихо, – пообещал Хенрик.

Эмрис подхватил кружку с кофе и они пошли в комнату.

– О, сколько у тебя пластинок! – радостно и удивлённо выдохнул Хенрик, зайдя вслед за Эмрисом.

Видимо, когда он входил сюда с Эрикой, ему было не до пластинок.

– Можно я посмотрю?

– Смотри, – позволил Эмрис, – Только не шуми.

Он уселся за расчёты. За его спиной Хенрик перебирал пластинки, охал и вздыхал восторженно, но всё вполголоса, соблюдая уговор, и погружаясь в длинные формулы, Эмрис порой вообще переставал его замечать. Опоры были сложными, но он хорошо представлял общий ход расчётов, так что работа продвигалась.

– Я пойду? – сказал Хенрик.

– А?.. – Эмрис оторвал голову от бумаг, – Уже? Конечно.

Пока Хенрик одевался, он задумчиво ждал, чтобы закрыть за ним дверь.

– Учись хорошо, – сказал напоследок, – Может, человеком станешь.

– Я стараюсь.

– Давай, пока.

– Эмрис… – уже в дверях Хенрик обернулся.

– Что?

– Нет, ничего. Пока.

– Пока.

Пластинки были сложены очень аккуратно, Эмрис снова принялся за опоры. Когда перевалило за полдень, вышел прогуляться и ходил почти до сумерек, потом спохватился и заторопился домой. Составленные по порядку пластинки снова напомнили ему про Хенрика. Может, в другой раз он ещё где-нибудь приберётся? Впрочем, что ему здесь делать, хоть бы он вообще никогда больше не приходил.

Из Стамбула по-немецки

Свен Херинг откинул волосы со лба. Крутанулся на стуле, встал и включил чайник. Идти к кофе-машине было слишком далеко. Свен прислонился к откосу окна, протянул руку за пачкой сигарет на подоконнике. Из офиса на последнем этаже высокого дома на Миттлереплатц было прекрасно видно весь Магдебург. Он щелкнул крышечкой зажигалки.

Сегодня смотреть было не на что, серое небо затянули тучи, и все крыши Магдебурга утопали в светлом тумане, изморось оседала на мостовых и каменных углах. Свен затянулся. Его не тянуло курить, но манипуляции с сигаретами его успокаивали и отвлекали. Над ним подсмеивались, потому что он покупал женские сигареты, тонкие и ароматизированные, в узкой пачке. Херинг потер челюсть ребром ладони, провел рукой по затылку, только вчера коротко снятому машинкой, зарылся пальцами в пряди на макушке.

Открытка была заткнута туда, где стекло уходило под профиль рамы. Свен смотрел на нее и на душе теплело. Открытка примиряла его с реальностью. На открытке был изображен Стамбул, горячий, синий, золотой, сияющий, ароматный, сладостный и вязкий. Обещанный и обещающий. Открытка от Джи.

Свен часто представлял себе, как Джи сидит в кафе и пишет ему открытки. Как заказывает крепкий турецкий чай в стаканчиках-тюльпанах, как греет руки об их горячие бока. Джи мерзнет, Свен не удивился бы, если бы узнал, что и в Стамбуле Джи мерзнет и поэтому даже там не снимает эти свои перчатки без пальцев. Даже в постель Джи ложится в вязаных носках.

Зашумел и выключился чайник, Свен смял окурок в банке от джема и прикрыл окно. Джи, Джи… Он достал пачку молотого кофе, налил в чашку кипяток и накрыл крышечкой. Чашку с крышечкой они с Джи покупали вместе. Он вернулся к окну, поставил чашку и взял открытку в руки. Она пахла розами, значит, Джи покупает розовое масло и разводит его в спирте, и брызгает на открытки, на почтовую бумагу, и все вещи в комнате благоухают розами. Джи спит в этом запахе, кутается в него, натягивает на плечи, как тонкую вуаль. Здесь, в Магдебурге, тоже можно было легко и просто купить розовое масло, и Свен тысячу раз заходил в аптеку и доставал бумажник, но каждый раз убирал деньги и уходил. Никакой импортированный концентрат не может заменить розы Стамбула, которыми пахнут открытки Джи.

Свен перевернул открытку. Джи учит немецкий, специально для него, и пишет из Стамбула по-немецки. Для Джи очень важно писать правильно, поэтому фразы всегда короткие и точно выверенные. Джи не любит ошибаться и болезненно переживает любые поправки собеседника.

Сегодня на открытке написано «Я завтракаю на террасе и смотрю на Босфор. Мне все напоминает о тебе, каждый парус и каждая яхта», и подпись, и беглая картинка, изображающая яхты и паруса на Босфоре. Джи рисует уверенно, без штрихов, ставит ручку на бумагу и сразу обводит контур. Не всегда точно, но с большим апломбом. Слова были написаны между парусами, волнами и штрихами, изображающими море.

Иногда Свен пытался представить, как именно Джи это делает, сначала пишет слова, а потом рисует на свободном поле, или наоборот, сперва изображает фон, а потом вписывает слова на места, оставшиеся свободными. Или и так, и так. Или Джи покрывает рисунками десяток открыток, а потом выбирает какую-то, чтобы написать на ней свое послание. Или из пачки чистых открыток, которые всегда носит с собой в рюкзаке, Джи достает одну и сразу пишет и рисует на ней. На предыдущей открытке была нарисована вьющаяся роза в щербатом горшке на приступке и написано «Я думаю о тебе сейчас. И всегда». У Джи мелкий беглый почерк, но слова чужого языка выведены старательно и четко. Пока чужого языка.

Свен смотрел сверху на крыши Магдебурга, окутанные серым неровным туманом, мокрые от дождевой пыли, и пытался представить Джи. Как Джи сидит на парапете набережной, подогнув под себя ногу в желтом ботинке, и рисует в блокноте какую-то ерунду вроде чайки на воде. Как греет руки в рукавах, как поправляет безумный фиолетовый шарф, щегольски обмотанный вокруг шеи, как сдвигает светлую шляпу на правую бровь, взявшись ладонью в вязаной митенке за тулью сзади. Свен закрыл глаза и внутренним взором увидел Джи, словно на негативе, на террасе над Босфором, в короткой куртке и шарфе, концы которого откинуты ветром на спину. Свен улыбнулся.

Он поднял крышечку с чашки и запах кофе расправил крылья и устремился осваивать комнату. Херинг отхлебнул кофе и взял тонкий кусочек какой-то гадкой восточной сладости, которую они с Джи покупали на базаре. Джи не любит сладкое, Джи любит горький обжигающий кофе с кардамоном и поэтому рот у Джи горячий и бархатный. Наваждение какое-то. А еще Джи нравится его, Свена, язык, Джи с ума сходит от звука немецкой речи, от твердого приступа и мягкого горлового «р», и от «х» с глуховатым придыханием. И вот теперь Джи учит немецкий, чтобы писать ему открытки из Стамбула.

Иногда открыток нет целую неделю, и Свен сходит с ума от мысли, что Джи прекратит ему писать. А иногда они приходят через день, а порой и по две штуки, если почта задерживает какую-то на день-другой между Магдебургом и Стамбулом. Свен Херинг проверяет почту каждый день, он не может подняться в квартиру, если не проверил почтовый ящик. Если в свой выходной Свен не выходит из дома, он спускается к почтовому ящику по крайней мере дважды.

У него уже есть изображения Голубой мечети, каких-то дворцов, дверей, окон, улиц, площадей, переулков с маленькими дверями и котов, сидящих на ступенях, россыпей пряностей в мешках, ярких ламп из битого стекла, украшений в виде ультрамариново-синих глаз, тканей с узорами и полосками, чаек на воде и яхт под цветными парусами, мостов над волнами, чайных чашек с тонким голубым узором, воздушных шаров и фонариков со свечами. Это выглядит так, словно Джи решает задачу, как прислать Стамбул Свену частями. А Свен собирает из деталей собственный Стамбул. А если перевернуть все открытки, то получится игра «собери Джи», потому что на каждой открытке кусочек Джи, слова, которыми Джи живет, рисунки, которыми развлекается, иногда нет слов, а есть только картинка, а иногда открытка покрыта мелкими строчками без единого изображения. И все это Джи.

Свен поставил пустую чашку и снова поднес открытку к лицу. Сил недостало, чтобы заткнуть ее за раму снова и вернуться к работе, Свен Херинг поставил открытку на стол перед собой, подпер голову руками. Ему остро не хватало Джи, не хватало раскаленного Стамбула, разговоров по ночам, когда говорил только он, горячего рта и холодных пальцев.

Надо было еще поработать, и следующие два часа Свен Херинг провел над клавиатурой, погружаясь в базы данных и выныривая в сияющий Стамбул с открытки. Потом он закрыл крышку ноутбука и спустился на лифте вниз.

Свен шел по мокрым улицам Магдебурга и думал о Джи и о Стамбуле. Стамбул вставал с открытки поверх серого Магдебурга, золотой и синий, с лиловыми сумеркам над Босфором и рассветами, нежными, как вуаль невесты, с ярким пестрым базаром и одуряющими запахами специй и роз, с морским ветром и криками чаек, с оглушительным великолепием площадей и упрямой ломкой тишиной подворотен и переулков. Стамбул заполнял все пространство, придавая плоскостям Магдебурга цвет и запах, выпуклость и объем, смысл и значение. Свену казалось, что еще мгновение и Стамбул сам вырастет вокруг, и на него упадет шумное великолепие и скрытое послание города, который, как золотая шкатулка, таит в себе многие тайны.

Одновременно с ним в подъезд зашел священник, посещающий его соседа, и Свен поздоровался с ним. Это был кроткий доброжелательный человек, который умел безыскусно завести легкий разговор. Свен достал из ящика открытку, на которой были изображены яхты и чайки над морем. Он поспешил зайти в лифт, чтобы не задерживать гостя, и там перевернул открытку.

На обороте карточки под крошечным, выведенным одним движением пера, сердечком, было написано единственное слово. Gleichfalls[9]9
  Также


[Закрыть].

Свен Херинг почувствовал, как к лицу подступает счастливая краска, он закинул голову и в потолке кабины лифта над ним разверзлись сияющие горние выси стамбульского неба.

Кофе с крыльями

На человеке, вошедшем в кофейню, лица не было от усталости. Наголо бритый череп, угловатый, как плод граната, покрывала забавная шапочка, с плаща текла ручьем вода.

– Есть подвешенный кофе?

Адальгейд Киршхальтер подняла глаза. Мягкий пришептывающий голос, незнакомое произношение.

– Нет… А что это такое?

Посетитель присел у стойки, измученно улыбнулся.

– Простите, фройляйн, я забыл, где нахожусь. Мне очень нужно выпить кофе. У меня ни гроша нет с собой, хотите, я оставлю перстень? Только не отдавайте его, я обязательно вернусь…

Уже в середине этой тирады Адальгейд развернулась к аппарату и принялась готовить кофе. До закрытия два часа, на улице темно, льет, как из ведра, а у этого человека день явно не был легким, а еще в нем было нечто, внушающее оптимизм. Она не обеднеет, а он не разбогатеет от одной чашки.

– За счет заведения, – она поставила чашку перед полумертвым посетителем.

Яркие глаза зажглись золотыми искрами, он улыбнулся, и все худое изможденное лицо словно осветилось изнутри. Он сглотнул и подвинул к себе чашку. На крупной руке тяжелым огнем блеснул пунцовый камень. От кофе на сером лице зарозовели скулы, облегченный выдох дал знать, что человек пришел в себя.

– Спасибо вам, фройляйн, вы не представляете, как вы меня выручили.

Утром незнакомец вернулся с бумажником и определенно более живой.

– Я принес вам деньги за кофе, дорогая фройляйн.

– Не нужно, – Адальгейд покачала головой, – Это было вчера.

– Тогда подвесьте его, пожалуйста.

– Вы так и не сказали мне, что это значит, – вопреки себе она улыбнулась.

– Когда кому-то будет нечем заплатить, вы дадите ему этот кофе, – объяснил незнакомец.

– Кому нечем заплатить, тот никогда не войдет в кофейню.

– Я и забыл, где я нахожусь, – усмехнулся человек в забавной шапочке, – Тогда я заплачу за кофе следующего посетителя.

Адальгейд пожала плечами, она уже ничего не теряла. Она положила деньги в кассу.

Следующим посетителем оказался молодой парень в желтых ботинках и с рюкзаком. Заказал кофе и штрудель, сел за столик, открыл какой-то учебник. Адальгейд сделала кофе и нарисовала на пенке крылышки. Ей показалось, что подвешенный кофе должен порхать в воздухе, а не висеть мертвым грузом на нитке.

– Крылышки? – молодой человек поднял глаза и улыбнулся.

– Это подвешенный кофе, – объяснила Адальгейд, – За него заплатил предыдущий посетитель.

– Тогда мой тоже подвесьте.

Он расплатился полностью. Адальгейд заметила брелок-самолетик на застежке рюкзака. Наверное, его что-то связывало с полетами, или он любит путешествовать, а может быть, мечтал стать пилотом в детстве. Но конечно же, скорее всего, это ничего не значит, обычный мужской брелок. Не розовое сердечко же ему вешать на рюкзак. Она не видела, как он ушел.

Адальгейд стала писать мелом на доске, что есть подвешенный кофе, а на порции рисовала крылышки. Это была забавная игра. Постепенно в нее включались посетители. Иногда кто-то выпивал подвешенный кофе и не оставлял ему замену, но обычно узнав о том, что это такое, посетитель смеясь платил за кофе для следующего человека. Жители Магдебурга не собирались оставаться в долгу друг перед другом, но им, похоже, понравилось угощаться за чужой счет и угощать неизвестного соседа. Никто не обеднеет от одной чашки кофе. А Магнус Вагнер, например, не беднел даже от двух чашек. Он пил чай с запахом кофе и две чашки всегда подвешивал, говоря, что хоть кто-нибудь должен быть счастливее его в этом мире. Кофе ему было нельзя.

– Вы еще подвешиваете кофе?

Взглянув в веселые глаза, она сначала не признала в посетителе того, кто первым поддержал ее в странном желании укоренить чужую традицию подвешивать кофе в Магдебурге. А потом вдруг узнала юношу с самолетиком на рюкзаке.

– Хотите подвешенный кофе?

– Я хочу кофе с крыльями.

– Это подвешенный, – на обычном кофе Адальгейд не рисовала крыльев.

– Отлично, я как раз сегодня не при деньгах.

Он выпил кофе у стойки, а потом вдруг достал кредитку.

– Два кофе, пожалуйста, фройляйн, и подвесьте их.

С тех пор Адальгейд Киршхальтер начала узнавать его. Он заходил редко, раз в две или три недели, но всегда брал кофе и штрудель, и один кофе оставлял подвешенным. У него был самолетик на брелоке и он все время читал серьезные книги, такие серьезные, что это было видно по их мрачным и строгим обложкам. А вот одет был, как обычный студент – желтые ботинки, вытянутый вязаный шарф, старый зонт. Книги часто были заложены железнодорожным билетом, парень был приезжий.

Не зная ничего о нем, Адальгейд привыкла при виде его размышлять о том, что может делать в Магдебурге приезжий. Зачем он посещает город, чем занимается. Может быть, учится в университете, а может быть, приезжает к девушке, или его работа связана с поездками и точно так же он сидит в кафе Мюнхена, Аусбурга, Бонна и Лейдена. А может быть, он даже не замечает, где именно оказался. Ей хотелось верить, что замечает, потому что не в каждом кафе у кофе есть крылья. Они никогда не разговаривали, его взгляд никогда не останавливался на ней, он только читал и пил кофе.

Однажды Адальгейд записалась к дантисту и поменялась сменами с Норманном. А потом Норманн рассказал, что какой-то забавный парень в вытянутом шарфе вернулся и сказал, что потерял свой самолетик, спрашивал, не видел ли его кто-нибудь. Никто не видел самолетик.

Неожиданно для себя, Адальгейд проплакала целую неделю. Ей было жалко юношу, потерявшего свой брелок. Ведь он, наверное, много для него значил, не мог не значить. Но еще больше ей было жалко брелок. Стоило ей представить, как одинокий потерянный самолетик со сломанным креплением валяется где-то в уличной грязи, как она чувствовала, что сердце сжимается, и начинала всхлипывать. В кафе самолетика точно не было, Адальгейд была уверена, потому что сама осмотрела все углы и столики. Ее немного согревала мысль о том, что самолетик мог взять кто-то из посетителей. Слабая надежда, но ведь лучше, чем никакой.

А юноша перестал приходить. И она даже не могла спросить, что значила для него эта потеря, крошечная перед лицом всех случившихся и грядущих жизненных потерь, и тем не менее, такая трогательная, такая особенная. А может быть, она сама придала значение дурацкому брелоку, а парень уже забыл о нем, купил новый и даже не вспоминает. А у нее не идет из головы этот самолетик, раскачивающийся на застежке. Крошечная деталь, придающая личность простому рюкзаку, рассказывающая о своем владельце, вызывающая какие-то ассоциации.

– Фройляйн, вы подвешиваете кофе?

Она обернулась, чувствуя, что щеки краснеют. Он самый, пропажа. Только не юноша в куртке, а молодой офицер в кожаной шинели и фуражке с эмблемой люфтваффе. Незнакомый и бесспорно тот же самый. Военная форма вдруг высветила его черты в той характерной манере, которую придает униформа любому лицу. Светлые сияющие глаза, жесткие скулы, обведенные резкой тенью, крепкая челюсть решительного человека. Он снял перчатки, бросил на стойку.

– Да, как раз есть один, – проговорила Адальгейд, чувствуя, что лицо помимо воли начинает гореть.

Она развернулась в автомату. Поменять фильтр, отмерять и насыпать кофе, нажать кнопки, достать чистую чашку, дождаться. Нарисовать крылышки на пенке. Хотя она волновалась, рука не дрожала, крылышки всегда получались ровными, хоть сейчас лети. Она поставила чашку на стойку, положила два пакетика сахара на блюдце.

Молодой офицер молча пил кофе у стойки. Не расстегивая шинель, не снимая фуражку, не произнося ни слова. Поставил пустую чашку на блюдечко, раскрыл бумажник и достал крупную купюру.

– Подвесьте на все, пожалуйста, фройляйн.

Адальгейд разделила сумму на цену кофе, записала на доске и взяла из кассы монетки на сдачу.

– Восемь чашек, спасибо.

– Вы скажете наконец, как вас зовут? – он облокотился на стойку.

Она вспыхнула.

– Адальгейд Киршхальтер.

– Адальгейд, – прокатил он сложное имя во рту, как конфету, – Киршхальтер…

– Можно проще…

– Нет, нельзя, – он усмехнулся и коснулся уголка губ кончиком пальца, – Когда тебя зовут всего лишь Мартин Бауман, то не передать, как радует знакомство с кем-то по имени Адальгейд Киршхальтер.