Текст книги "Венеция: Лев, город и вода"

Автор книги: Сэйс Нотебоом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

*

Как насчет памятников в городе, где их так много? Я наверняка уже не раз видел эту бронзовую фигуру, высокого сурового мужчину в монашеской рясе, но по-настоящему пока не замечал. Он стоит на высоком цоколе возле церкви Санта-Фоска на Страда-Нова, и я, конечно, всегда принимал его к сведению, хотя толком не задумывался, кто он, собственно, такой. В Венеции живет целое племя скульптурных памятников, и мне всегда думается, что ночами они навещают друг друга, чтобы потолковать о своей одинокой судьбе, но, поскольку днем никогда не сходят со своих пьедесталов и, стало быть, остаются выше уровня глаз, неизменно видишь их лишь как часть декора, то есть не по-настоящему. Вдобавок этот стоит в глубине, подле церкви, вот почему надо подойти ближе, чтобы увидеть, кто это. Паоло Сарпи. Отчего на сей раз все-таки подошел посмотреть, какое имя написано на цоколе, позднее, как правило, вспомнить невозможно. Я записал имя в блокнот и успел забыть, когда в маленьком букинистическом магазинчике приметил очень маленькую пергаментную книжицу. Порой книга прямо-таки зовет, я вообще-то не настоящий библиофил и не коллекционер, но перед такой превосходно переплетенной книжицей цвета блестящей человеческой кожи, размером меньше ладони и уютно лежащей в руке я устоять не в силах. Превосходно набранный текст – в Венеции лучшие на свете печатники – был на итальянском, но не на итальянском из «Гадзеттино». Здесь речь шла о богословии, и я сразу понял, что толком прочесть ее никогда не сумею, а вдобавок увидал имя, то же, что и тогда на памятнике. Теперь возникла связь между высокой суровой фигурой в монашеской рясе и маленькой книжицей о монахе, который явно – это я хорошо понял – поссорился с папой, а еще я понял, что это сокровище отправится со мной в Амстердам. Букинист спросил, представляет ли Сарпи для меня особый интерес, ведь в таком случае у него найдется для меня кое-что еще. Я ответил, что Сарпи для меня покуда закрытая книга, но букинисты, пожалуй, привыкли и к большим странностям. Книголюбы относятся к числу чудаков, а по мере исчезновения печатных книг ситуация становится еще более странной. Один заходит к букинисту потому, что ему чего-то недостает, другой – потому, что увидел в книге особенную гравюру, а этот вот иностранец любит малоформатные издания. Бывают дни, когда все складывается удачно, так как немногим позже в руках у меня оказалась вторая книга о том же монахе, на сей раз английская. По-своему тоже красивая, на несколько веков моложе, но издана как-никак в 1894-м, переплет из ярко-зеленого коленкора с тисненной золотом эмблемой Венеции. Кончиками пальцев я ощупал крылья льва, прочитал имя автора, тоже написанное золотом, – преподобный Алекс Робинсон. После «с» должно было стоять «андр», но от него уцелело лишь маленькое золотое «р», а под этим «р» – золотая точечка, и уж тут я устоять не сумел. Меньшая книжица была старше, а потому и намного дороже, вторая же, на форзаце которой были записаны имена двух прежних английских владельцев – один купил ее в Венеции в 1896-м, а другой, судя по более современному почерку, много позднее привез ее в Севен-оукс в Кенте, – в награду досталась мне по умеренной цене, и часом позже я написал на форзаце свое имя, а если все пойдет надлежащим образом, впоследствии добавится имя человека, которого мы пока не знаем и который, вероятно, еще не родился. По мере того как книги стареют, пропасть им все труднее. Дома я чин чином поставил Робертсона рядом с другими книгами о Венеции, но, когда внимательнее присмотрелся и к маленькой книжице, случилось нечто странное. Выше я утверждал, что лучшие на свете печатники именно в Венеции, а когда открыл в гостинице маленькую книжицу, щеки у меня не иначе как вспыхнули от стыда. Книжица была напечатана вовсе не в Венеции, а в Лейдене. Так там и стояло: «Leida 1646». Нашел я и еще одну надпись, сделанную тонкой вязью: «Micanzio Fulgentio (attributed): Vita del Padre Poalo (sic), del Ordine dei ‘Servi; Theologo della Serenissima Republ. di Venezia. 12,5 x 7 cm, 2 blanc + tide page with wood engraved vignette (Ae/ter/ni/tas)»[56]56
  Миканцио Фульгенцио (атрибутировано): Жизнь отца Поало (так) из ордена сервитов, теолога Светлейшей Республики Венеции, 12,5 х 7 см, 2 ваката + титульная страница с гравированной на дереве виньеткой (Веч/ность) (англ., ит., лат.).


[Закрыть]. От руки, прямо-таки паутинным шрифтом, написано по-латыни, что автор книжицы этот Фульгенцио: «Vita haec scripta fuit a Fulgentio & in Angliam Galliamque linguam translata est» – и что она переведена на английский и французский, но дальше все три сотни страниц были на итальянском, а затем следовало еще несколько страниц, заканчивающихся перечнем трактатов Паоло Сарпи и фразой об инквизиции и о Леонардо Донато, венецианском доже.

В последующие дни я занимался фра Паоло Сарпи, увиденным англиканскими глазами преподобного Робертсона. Монах основанного в 1233 году ордена сервитов – враг папы, капля воды на мельницу человека, которому со времен реформаторской революции Генриха VIII было уже незачем слушать папу в Риме. Быстро выяснилось, что и папа не желал слушать этого назойливого монаха и впоследствии сперва годами старался заткнуть ему рот, а в итоге приказал убить его. О том, что эта вражда была долгой, свидетельствует тот факт, что в текстах Интернета об ордене имя Сарпи не упомянуто. Папа, о котором идет речь, – Павел V, Камилло Боргезе, один из тех, что оказались на престоле более-менее по несчастью. Его предте-ственник, Лев XI, уже через 26 дней скончался, сложная и насквозь политическая игра папских выборов должна была начаться снова, различные фракции и семейства не могли прийти к согласию, и потому папой стал тот, кого никто не принимал в расчет, или, по выражению преподобного Робертсона: «Paul V was a makeshift pope». Makeshift – паллиатив, временное средство, как говорит мой словарь, но проку от него оказалось мало, и, если хочешь знать почему, надо еще раз взглянуть на портрет Сарпи. Глубокие, почти черные глаза на суровом белом лице, лице мыслителя, изворотливого юриста, ученого, математика, человека, еще до Гарвея открывшего кровообращение, друга Галилея, для которого он заказывал телескопы в Нидерландах у Гюйгенса. Да и будучи «советником-богословом» Республики Венеции, Сарпи выступал как грозный противник во многих конфликтах с церковным государством и вообще как паук в тенетах европейской политики – вполне достаточно, чтобы вызвать у Павла V подозрения, а позднее и ненависть. Отношения Венеции с этим папой отличались напряженностью еще в бытность его кардиналом, с тех пор как в разговоре с послом Республики в Ватикане он однажды сказал: «Будь я папой, я бы наложил на Венецию интердикт»[57]57
  Интердикт – в католицизме запрет совершать богослужения на какой-либо территории.


[Закрыть], на что посол отвечал: «А будь я дожем, я бы попрал ногами ваш интердикт». Когда он позднее, в 1605 году, действительно стал папой, конфликт мог начаться всерьез, не будь новый папа не только верующим, но и суеверным. В Субиако, километрах в пятидесяти от Рима, находилась потеющая Мадонна; если на ней появлялась испарина, это предрекало смерть папы. Вдобавок некий фламандский астролог говорил, что за Климентом VIII последует сначала Лев, а затем Павел. И та же Церковь, которая запретила Галилею утверждать, что Земля вращается вокруг Солнца, поверила, что, раз Лев так быстро скончался следом за Климентом VIII, теперь настанет и черед Павла; однако, поскольку шли месяцы, а предсказание не сбывалось и астрологи заверяли, что опасность миновала, могла начаться борьба между Венецией и Павлом V. Для Ватикана поводов было предостаточно, ведь Республика Венеция решила, что без ее согласия строить новые церкви и монастыри больше нельзя. Снова вступили в силу давние венецианские законы касательно собственности на землю, разделение Церкви и государства тщательно соблюдалось, не только в городе, но и в окрестных землях, а во времена, когда более половины города состояло из построек и садов, находившихся в собственности Церкви, это кое-что значит. Помимо того, существовал еще один конфликт – кому принадлежит право судить священников: Республике или Церкви, и здесь Паоло Сарпи тоже крайне резко выступил против папы. Сам по себе случай был этакой оперой в опере. Двое священников (как позднее выяснилось, один из них вообще не был рукоположен) вели себя чрезвычайно недостойным образом, один постоянно пытался соблазнить собственную племянницу, а потерпев неудачу, перемазал ее дверь экскрементами, второй зашел еще дальше, ведь в документах процесса речь идет об изнасиловании и убийстве, в итоге Совет Десяти, высшая коллегия города, решил провести расследование, арестовать обоих и судить, но Церковь требовала это право себе. Робертсон посвятил этому целую книгу, действительно из Рима приходит интердикт, никому более не дозволено ни принимать исповедь, ни служить мессу, но в Венеции решили оставить это без внимания. Интердикт городу, который фактически является государством, – такого в тогдашней Европе еще не случалось, и в разных столицах правители затаили дыхание.

Но прежде происходят и другие события. По причине борьбы испанцев с протестантским восстанием в Нидерландах происпанская политика Ватикана была Венеции отнюдь не по вкусу, так что и в сфере внешней политики тоже существовал конфликт. В самой же Италии папа забрал власть над Феррарой и таким образом подобрался весьма близко к Венеции, что опять-таки сильно встревожило дожа Гримани. В тогдашней Европе Венеция была крупным игроком, и в борьбе с Римом город имел в лице монаха Сарпи советника-богослова – таков был его титул, – причем такого, с которым ни папа, ни курия ничего поделать не могли. Подвергнутый интердикту город просто продолжал жить, а поскольку Венеция и Сарпи выиграли эту битву, да и последующие тоже, памятник по-прежнему стоит на Страда-Нова. Из лагуны словно бы задувал ветер грядущей Реформации. Послание Сарпи в адрес Церкви о том и говорило, и папа почуял еретика.

А что еретик был монахом, которым восхищался сэр Генри Уоттон, английский посол в Венеции, свидетельствует о европейских масштабах игры. Эксперт по канонической юриспруденции, Сарпи умело выбирал слова. В силу «божественного закона, каковой не может быть упразднен никакой человеческой властью, Князья полномочны издавать в пределах своей юрисдикции законы, касающиеся вещей временных и мирских: для предостережений Вашего Святейшества нет ни малейших причин, ибо речь здесь идет не о духовных, но о мирских вещах».

Он употребил термин «временной», что в ту пору означало «от мира сего». Послание достигло цели, и 16 апреля 1605 года папа заявил, что, если Венеция не склонится, последует экскоммуникация, сиречь отлучение от церкви. 6 мая город прислал ответ. Новый дож, Леонардо Донато, сообщил, что в вещах от мира сего не признает иной власти, кроме Самого Вседержителя. Остальной текст выдержан соответственно, Венеция не слушается и поручает духовенству города и впредь печься о душах и служить мессы, ибо абсолютная цель Республики – не отступаться от святой католической и апостольской веры и соблюдать учение Святой римской церкви. Далее дож, по совету Сарпи, повелевает выдворить из города иезуитов, которые, как сообщает Норвич, ввиду своей происпан-ской ориентации держали сторону папы. Иезуиты намерены достойной процессией добровольно покинуть город на виду у всех, однако их поднимают с постели ночью, а стало быть, их большой пропагандистский трюк терпит неудачу. Превосходный эпизод для оперы. В целом вся история, которая мгновенно разнеслась по всей Европе, стала поражением для папы и курии. В 1607 году интердикт отменили, но с монахом папа покуда не разобрался.

В своей «Истории Венеции» Джон Джулиус Норвич пишет об этом менее субъективно, нежели антипапист Робертсон. Он рассказывает, что в разгар всех этих контроверз Паоло Сарпи оставался спокоен и всякий раз заново формулировал, о чем, собственно, идет речь. «Для одного он был антихристом, для другого – архангелом. Люди в Венеции целовали ему ноги; в Риме и Мадриде сжигали его книги. […] Его уведомили, что ему надлежит явиться в инквизицию, он отказался. В Европе Голландия и Англия оказывали поддержку, Франция не осмеливалась высказаться определенно, но Венеция знала, что Генрих IV на ее стороне». Все это взывало к отмщению, и тут я опять вернусь к весьма пристрастному Робертсону и к опере-буфф с почти фатальным финалом. Я бы с удовольствием увидел сей диалог на сцене, предпочтительно на оперной, диалог между Паоло Сарпи и своего рода посланцем папы, немецким ученым Гаспаром Сциоппием, который отрекся от протестантизма и, «как обычно бывает с подобными вырожденцами», стал ярым папистом. Этот Сциоп-пий направлялся к немецким князьям, чтобы попробовать вернуть их в лоно матери-церкви, и сделал остановку в Венеции с намерением помирить Сарпи и оскорбленного папу. У папы рука длинная, пел он, и Сарпи оставлен в живых только затем, чтобы захватить его живым. В ответ Сарпи поет, он, мол, не страшится смерти и не верит, что папа способен на подобную низость. Тут он неправ, так как 29 сентября 1607 года «вечно бдящий» посол Венеции при Святом Престоле сообщает о заговоре против Сарпи. Во дворце герцога Орсини кишмя кишели злодеи и наемные убийцы, в том числе бывший монах, который утверждал, что папский двор заплатил ему 8000 крон за похищение или убийство Паоло Сарпи. Договор включал также охранную грамоту для передвижения на папских территориях и заблаговременное прощение. Венецианский сенат выследил экс-монаха и его подельников в Ферраре и, когда они покинули город, взял под стражу – кончили они в той же тюрьме, где в свое время сидел Казанова, в Пьомби.

После этого о них никто уже не слыхал, но дож и Сенат были предупреждены и озаботились, чтобы Сарпи впредь больше не ходил в одиночку по узким улочкам венецианского лабиринта, ведь там его с легкостью могли заколоть. Но, как в настоящем приключенческом романе, разумеется, именно так и случилось. 5 октября, туманным осенним вечером, когда Паоло Сарпи через миоголюдиую Мерчерню[58]58
  Мерчерия – цепь торговых улиц от площади Сан-Марко до моста Риальто.


[Закрыть] направляется из Дворца дожей в свою тихую келью в монастыре сервитов. Где-то в городе вспыхнул пожар, и потому обычного провожатого при нем нет. Однако ж ом не был совершенно один, при нем слуга и пожилой патриций Алессандро Малипьеро, отпрыск одного из старинных венецианских семейств, чье имя постоянно встречаешь тут и там. Втроем они шли по уже тогда многолюдным улицам Риальто и по узеньким переулкам следующего городского района и в конце концов очутились на тихой площади Кампо-ди-Санта-Фоска, где сейчас стоит памятник, из-за которого я затеял этот рассказ. За Кампо проходят каналы Рио-деи-Серви и Рио-Санта-Фоска, а между ними мост, Понте-делла-Пунья, где раньше (пишет Робертсон в 1890 году) устраивали соревнования борцов. До монастыря сервитов уже рукой подать, и в тот миг, когда они один за другим ступают на мост, им навстречу устремляются пятеро молодчиков, быстро одолевают слугу и старого патриция и, словно обезумев, бьют кинжалами в шею и лицо Паоло Сарпи, после чего, как пишет Робертсон, бросают его умирать. Но он не умирает. Сенат призвал докторов отовсюду, в том числе из-за пределов города. Монаху нанесли пятнадцать ударов стилетом, столько дыр насчитали в капюшоне и рясе. Но цели достигли только три, два в шею и один в лицо, лезвие пробило правый висок и вышло наружу меж носом и щекой, шрам остался у него на всю жизнь. Поскольку от сильного удара стилет погнулся, преступник не сумел извлечь его из раны.

Прочитав все это, я под вечер еще раз сходил на Кампо-Санта-Фоска посмотреть на мост, где все произошло.

Монастыря сервитов уже нет, он уничтожен в 1812 году» возле Рио-деи-Серви я нашел только развалины с готическими воротами, последние остатки. Таблички с названием на мосту нет, но других мостов от Кампо в сторону монастыря не существует. Когда я пришел, там было тихо. Я стоял на единственном мосту, какой, по-моему, это мог быть, он ведет на Калле-Дзанкани, а эта улица в свою очередь выходит на Кампо-Сан-Марциале, где есть и церковь, посвященная означенному святому. Идти дальше я не собирался. Тот ли это мост, может сказать только знаток Венеции. Если вернуться обратно на Кампо-Санта-Фоска, то слева будет набережная Фондамента-Вендрамин. Некоторое время я тихо стоял там, думая, что вместе с осенним воздухом – ведь и у меня была осень – вдыхаю, как всегда, незримые атомы венецианской истории. Где же все это? Крики, удары стилета, папские интриги, ничего не осталось, или все-таки? Церковь, стоящая ныне на Кампо-Санта-Фоска, не та, что тогда, она построена лишь в 1741 году. Над скорбящей византийской Марией с Сыном висит мрачная картина Доменико Тинторетто. Тинторетто, Сарпи – они знали Друг друга? Буквоед-юрист и художник, которому было недостаточно стометрового холста, чтобы изобразить свои видения небес и ада. Встречались ли они в здешних узких переулках? Отчасти они были современниками, и оба – знаменитости. Вся Венеция в общем-то постоянная перекрестная ссылка, от этого не уйти, хотя бы потому, что, собственно говоря, и не хочется. Сжатая вселенная города есть собственный вариант клаустрофобии, одновременно замкнутый домен, который тем не менее все-таки связан с миром. Вероятно, это всего-навсего предрассудок позднейшего посетителя. На долгой кульминации своей истории Венеция была захватчиком, колонизатором, который не только открывал мир, но и тащил его к себе, а одновременно, окруженная морем, она оставалась защищенной территорией – с этим контрастом посетитель в XXI веке должен примириться, чтобы лучше понять город. Какую Венецию он, собственно, посещает – великую или исключительно то, что от нее осталось? Достаточно ли ему музейной красоты или он хочет попытаться проникнуть в душу города? В дух торговли, стремление к завоеванию, соперничество, воздвигшие все, что его сейчас окружает? Когда я вновь стою перед памятником, Паоло Сарпи все это словно бы ничуть не огорчает. От потемневшего Тинторетто в соседней церкви я вернулся к его памятнику и стою среди прохожих, которые после трудового дня покидают город, направляются на вокзал. Ранним венецианским вечером Паоло Сарпи смотрит сквозь чужака, а тот в свою очередь пытается разглядеть, изобразил скульптор шрамы на лице сурового монаха или нет, но в густеющем сумраке увидеть это невозможно. Что Церковь, которой в конце концов пришлось пересмотреть свое отношение к его другу Галилею, так и не канонизировала этого противника, наперекор всему не пожелавшего отречься от Церкви, я, конечно, вполне могу понять, хотя праведности ему хватало. Месть папы живет долго, она явно передалась по наследству и следующему папе. Даже подлинного места упокоения Паоло Сарпи не удостоился, с подачи Рима его останки несколько раз переносили, пока в конце концов не погребли в церкви Сан-Микеле. Там ли он по-прежнему, я проверять не стану. Мне достаточно его памятника и маленькой книжицы в пергаментном переплете, найденной в городе, где подобные рассказы не смолкают никогда.

ПО СЛЕДАМ ХУДОЖНИКОВ

Сколько людей может поместиться на картине? Снова минул год, и снова я вернулся, на сей раз чтобы пройти по старому следу, проложенному книгами и записями, сделанными прошлый раз, картинами Карпаччо, Беллини, Тинторетто. Этот город никогда не перестает, ни в воображении, ни в реальности. Город, окруженный водой, не имеет границ, он повсюду. Город как паутина, как лабиринт, который никогда не приедается, ты остаешься в нем, даже если на год уезжал. И художники – часть этой игры в прятки, они повсюду, но где же? Во Фрари, в Академии, в церкви Мадонна-дель Орто, в Скуола-ди-Сан-Рокко, во Дворце дожей они становятся частью вечного обхода.

Живу я опять в другом месте, в тихом уголке города, до сих пор мне неведомом, в низком доме на узкой улочке рядом с руинами, которые восстанавливают за черной парусиной, спальня на уровне воды, ночью я слышу на улице шаги, люди будто проходят мимо моей кровати, если их несколько человек, я слышу и их голоса, будто во сне, исполненные полутайн. Вопрос, с которого начинается этот рассказ, висит напротив двери, репродукция картины Тинторетто, где людей и ангелов так много, что я повесил ее там, чтобы часами разглядывать. Ради этой картины я вернулся, а еще ради тишины Беллини и Виварини, ради фантазии Карпаччо и Чимы да Конельяно, но в первую очередь ради людских полчищ Тинторетто, художника, которого в этом городе людских полчищ не избежать. Странно: полчища, каких я днем стараюсь избегать, у Тинторетто меня как раз и притягивают. Впрочем, надо начать сначала, хотя после стольких лет начала уже нет, остается лишь повторение начал. Приехал я через Альпы, через Доломиты, минуя Брессаноне[59]59
  Город в Южном Тироле.


[Закрыть], который некогда звался Бриксен, север пока что со мной, я приехал на машине, что само по себе уже ритуал инициации: чтобы стать членом этого ордена, автомобилист, прибывающий в Венецию таким путем, должен вытерпеть целый ряд унижений. Широкая автострада внезапно сужается, тебя лишают скорости, за это последнее ты готов заплатить, сознавая, что поезд рядом едет намного быстрее, город теперь одновременно совсем близко и очень далеко, справа ты уже видишь воду как обетование, но вынужден торчать в очереди на единственной площади, где еще можно проехать, через некоторое время въезжаешь в мрачный гараж, словно в ракушке поднимаешься по спирали вверх, на один, два, три, четыре яруса, какой-то человек категорично указывает тебе место между другими пустыми машинами, ты достаешь из машины чемоданы с одеждой и книгами – книг всегда слишком много, – тащишь их к слишком маленькому лифту, а потом волочешь дальше по Пьяццале-Рома. На сей раз продумано плоховато, мост с множеством ступеней, затем длинная набережная узкого канала, опять мост, еще более узкий и высокий, дома некрасивые, всё скорее какое-то убогое, мертвая церковь, еще один мост, кто-то приходит мне на помощь, узкая улочка, ключ, дом. Узкая лестница наверх, комната слева от лестницы, две кровати, дверь наружу, когда я ее открываю, передо мной запущенный газончик, длинная веревка с одеждой других людей, засохший куст, облезлая кирпичная стена с остатками трех дымовых труб, которые я позднее увижу на рисунке предыдущего жильца, а дальше на другом берегу канала – мертвая церковь. Жизнь на колесах научила тебя, что все всегда оборачивается к лучшему, что всякое странное помещение, где ты когда-либо бывал, войдет в твой внутренний ландшафт, и совершенно некстати мне вспоминается давнишнее белокаменное помещение на берегах Ганга, размером всего в несколько метров, а затем запущенная каморка, где студент Раскольников в Санкт-Петербурге замышлял свое преступление, и все, что я сам когда-то писал о том, как путешественник, словно кошка, до предела настороженно и осмотрительно знакомится с новым пространством гостиничного номера, ведь именно этим я сейчас и занят. Такая разведка всегда имеет одну цель: можно ли здесь работать, можно ли читать? Каково освещение? В этот миг за стеной подле меня начинается стук, и я вспоминаю лесенку, которую видел возле двери. Про лесенки и стройки друзья, подыскавшие для меня это место, словом не обмолвились. На секунду-другую я замираю, стук прекращается. Кровати низкие, я на пробу ложусь и притворяюсь спящим. Звуки в Венеции не такие, как в других городах, ведь и отсутствие автомобилей тоже звук, звук в форме тишины, в которой слышны иные звуки, вот как мне сейчас. Шаги, голос прохожего, говорящий чуть ли не в ритме шагов, разговор по телефону, обрывочная фраза проникает внутрь и снова улетает вместе с удаляющимися шагами. Фраза, которой вообще-то место в романе, еще секунду мерцает в воздухе, потом опять начинается перестук, другие голоса, не итальянский, а румынский, рабочие, что трудятся в соседнем доме. Ставлю чемоданы в угол, иду наверх. Открыв ставни, вижу дом напротив и понимаю, что если тамошний сосед вытянет руку и я тоже, то мы сможем обменяться рукопожатием. Калле-делла-Мадонна, однако не та, что знакома по прежним визитам, а другая, узенький переулок, шириной в две вытянутые руки, но без канала, в куда более убогой и тихой части города. Наверху диван, стол, сервант, рисунки, акварели. На одной из них три дымовые трубы, которые я видел на улице, а когда открываю окна на задней стене, вижу внизу запущенный газончик, темную воду узенького канала с грузовой лодкой и мертвую церковь на том берегу. Под мертвой я имею в виду закрытую навсегда, пустые окна, высокие стены розового кирпича, мессу там никогда больше не отслужат. Я затаскиваю наверх чемодан с книгами, ставлю на стол компьютер, раскладываю книги в том порядке, в каком собираюсь их читать. Я вернулся. Расстилаю карту на большом деревянном столе, ищу в начерченном лабиринте место, где стоит этот дом, где расположены ближайшие остановки вапоретто, и вижу, что здешний район называется Санта-Кроче, что церковь на том берегу – Санта-Мария-Маджоре, расположенная возле Карчери. Позднее я узнаю, что Карчери – женская тюрьма и что мой нынешний квартирохозяин – итальянский физик, который много лет работал в Калифорнии, теперь на добровольных началах читает лекции девочкам, так он их называет. Теперь мне известно и что я со своими чемоданами шел по Фондамента-Рицци, а ближайшие остановки вапоретто – «Пьяццале-Рома» или «Сан-Базилио», в самом конце Дзаттере. Вот и этот уголок Венеции – новая книга, какую мне предстоит научиться читать, карта должна воплотиться в камень, только тогда я смогу ходить. «Сан-Базилио» лежит напротив оконечности Джудекки, остановки на том берегу – «Тра-гетто», «Реденторе», «Дзителле». Рядышком с «Сан-Вазилио» – супермаркет, там я опять могу стать венецианцем, ведь такое возможно только на рынках и в магазинах. По другую сторону расположена Кампо-Санта-Маргерита с лавками двух рыботорговцев, но если хочу попасть на настоящий рынок и на рыбный рынок, то на «Пьяццале-Рома» надо сесть на вапоретто или идти в Риальто пешком через все площади и переулки.

Почему я в надцатый раз вернулся? В чем именно заключена притягательная сила? В этом городе живет всего-навсего 55 000 венецианцев, остальные на исходе дня уезжают, потому что этот город уже не их, потому что дома слишком вздорожали, потому что от засилья приезжих в определенные часы сквозь лабиринт переулков попросту не пройти. Так зачем же возвращаться? Ну, во-первых, я еще не исчерпал Венецию, не закончил с нею, но это вздор, исчерпать ее невозможно, хоть всю жизнь старайся. Прошлое – измерение настоящего, читаю я в замечательной «Книге проходов» Хорхе Карриона о Барселоне, и, когда брожу здесь в настоящем, я одновременно нахожусь и в другом измерении. Может быть, дело в этом? Я живу вспять, против тока времени? В таком городе, как этот, тебя окружают усопшие, которые кое-что после себя оставили – дворцы, мосты, картины, статуи, ими насыщен воздух.

Откуда берется странная восторженность, которую я ощущаю здесь, с самого первого раза в 1964-м, вот уже пятьдесят лет? Все здесь построено людьми, и тем не менее кажется, будто город возник, построил себя сам, а может быть, придумал и людей, его построивших. Водный простор, куда вливаются несколько рек, почти болото, тут и там островок, люди, искавшие здесь удобное прибежище и воздвигшие город, который в свой черед породил это людское племя; благодаря обоюдному созиданию возникло нечто такое, чего нет и не будет нигде в мире, люди, создающие город, создающий людей, которые веками покоряют все их окружающее, чудесное умножение мощи и денег вокруг Церкви, что никогда в точности не знала, относится ли она к Востоку или к Западу, нарост, где цветут самые невообразимые абсурдности и традиции, а самый диковинный цветок – странное существо, дож, необозримая вереница сотен мужей, первые из которых пропали в тумане истории, а последний собственноручно снял свою шапку, нечто среднее между фригийским колпаком и короной.

Я далеко уклонился от темы? Да нет. Начал с Тинторетто и его многолюдных толп, знакомых мне по Сан-Пьетро, Сан-Джорджо, Скуола-ди-Сан-Рокко, Санта-Мадонна-делл’Орто. Тинторетто не был человеком Средневековья, в его время Санта-Мадонна уже была постройкой из прошлого, а потомки далеко не всегда считают былое красивым, Вольтер терпеть не мог Нотр-Дам, считал его отвратительным. Санта-Мадонна-делл’Орто – одна из старейших церквей города, и я намерен без промедления отправиться туда, не только потому, что там похоронен Тинторетто, и не потому, что он написал там несколько гигантских картин, а просто потому, что эта средневековая церковь, расположенная, по моему ощущению, на краю города, там, где он открывается в направлении Му-рано и Торчелло, являет собою образец трезвой простоты по сравнению с пышностью ренессанса и барокко во многих других церквах. Там всегда тихо и спокойно, открытая площадь, кирпичная готическая постройка, с виду узкая, устремленная ввысь, не выдающая, сколько внутри пространства. Я люблю сидеть на этой площади, там есть скамья, можно почитать.

Проходишь через Кампо-Ларго и Кампо-деи-Мори, пересекаешь канал Рио-Мадонна, и ты на месте. На углу видишь три фигуры восточного облика, которых называют тремя маврами, но это не мавры, а трое братьев Мастелли, прибывшие в Венецию из Морей[60]60
  Морея – старинное название греческого Пелопоннеса.


[Закрыть] в 1112 году. Бессмертные по недоразумению, они явились в Венецию, а спустя восемь столетий извянные из мрамора стоят втроем на фронтоне.

Внутрь я не захожу, церковь пока на замке, я прохожу немного в сторону лагуны, вижу блеск воды, гребцов, вапоретто линии 5.1, который вечно снует по кольцевому маршруту. В этом районе, расположенном между церковью и лагуной, стоят простые жилые кварталы, заурядная окраина, какую найдешь в любом итальянском городе. История, господствующая в остальной части города, вдруг отступает далеко-далеко. Здесь, должно быть, живут люди, обслуживающие венецианскую машинерию, механизм, движущий всем городом, персонал вапоретто и гостиниц, медсестры, учителя – кто знает? Все в этом городе так зрелищно, что в стремлении отведать нормальности я невольно спасаюсь на страницы объявлений в «Гадзеттино», к людям, предлагающим что-то на продажу, к незримому будничной жизни в противовес предельной зримости всего. Здесь нет ни кафе, ни уличных забегаловок, только жилые кварталы, белое свечение телеэкрана в темной комнате, а трижды свернув за угол, неожиданно оказываешься у воды и видишь у горизонта далекую твердь и суденышки, плывущие к островам.

В церкви еще никого нет. Путеводитель у меня бумажный, 1956 года, много лет назад я нашел его на плавучем книжном развале, некогда он принадлежал Паоло Барбини, всегдашняя форма нежданной близости, книга, которая была чьей-то. Жив ли он еще, этот Барбини? Продал ли книгу или где-то забыл? Мы незнакомы, и все-таки уже много лет, когда я приезжаю в Венецию, он всегда со мной. Единственная проблема в том, что путеводители очень много знают. Этот составлен Джулио Лоренцетти, а он не пропускает ни одной церкви и ни одной картины, и уже только поэтому мне понятно, как избирательно мы смотрим или, иными словами, как многого не видим либо не хотим видеть. Пожалуй, за все годы я в этой церкви не иначе как десятый раз и знаю, почему прихожу сюда снова и снова. Лоренцетти нашептывает про зримый здесь переход от романского стиля к готическому, затем он согласно военному плану обследует все стены, и у меня такое чувство, будто я обязан идти за ним, но смотреть вот так я никогда не умел. В помещении сбоку от собственно церкви стоит статуя Марии, которая, по легенде, найдена в 1377 году, по ней-то и названа церковь, Пресвятая Богородица в Саду, но я тут не ради нее. Легенда наводит на мысль, что статуя была под землей, да она так и выглядит, богиня таинственной секты, но на самом-то деле я пришел, чтобы ответить на непочтительный вопрос, которым начал главу: сколько людей может поместиться на картине, а это весьма неуклюжий способ выразить удивление и восхищение гигантской картиной Тинторетто «Страшный суд», слева от алтаря, настолько огромной, что приходится то и дело переходить с места на место, чтобы вправду ее рассмотреть. Внизу смерть и проклятие, черепа на еще живых телах, теснящаяся толпа, люди, словно висящие над бездной, нагие, подхваченные бурным потоком и уносимые прочь, чернокожий мужчина, темное пятно по контрасту с растерянным белым лицом ребенка у него за плечом, крылатые фигуры, как бы проносящиеся в воздухе, тела, скорченные от страха, столетнем раньше никто еще не умел изобразить тело вот так, возник новый род людей, лишь затем, чтобы подвергнуться здесь истреблению, немыслимо, чтобы все это сотворил одиночка, в разных местах апокалиптически бешеного вихря он еще оставил открытые просветы, небо с сияющими громадами облаков, шум, наверняка царящий там, в тишине церкви совершенно непредставим, ты слышишь его, ничего не слыша. От бедствия внизу взгляд стремится вверх, проталкиваясь меж спин и мускулистых рук, меж полуголых людей на красных облаках и демонических видений кары и страха туда, где наконец-то становится светлее, к неземного цвета световому кругу над чем-то вроде горной вершины, где, отвернувшись, сидит Христос, левая Его рука протянута к парящему мечу, которого Он не касается. Лик Его обращен к Матери, что сидит рядом и чуть ниже, над нею тоже парит ветвь с цветком лилии. Кажется, будто они не имеют отношения к необузданному хаосу далеко внизу, там Страшный суд, но Его он словно бы ничуть не трогает. Фигуры, находящиеся к ним ближе всего, глядят на них или на окаймленный голубизной световой круг над ними, женщина с двумя детьми на руках, мужчина с пальмовой ветвью, мужчина, прислонившийся к кресту, – они тоже словно бы пугаются и не желают смотреть на ужасы внизу. Без сомнения, найдется такой, кто может все истолковать, а у меня от глядения вверх кружится голова, я просто стою внизу с ощущением, будто спустился с огромной высоты. Я знаю, что здесь есть еще две его картины, но прохожу мимо алтаря в боковой придел, где вместе с сыном и дочерью похоронен тот, кто все это изобразил. Могила совсем простая, каменная плита, вмурованная в стену. Он, Тинторетто, жил тут по соседству, а дальше воображение вообще отказывает: человек выходит из дома и идет вдоль канала, чтобы приступить здесь к работе, идет мимо домов и людей, а в голове масштабы Страшного суда, математическое пространство, которое он расчертил пока незримыми для других линиями, чтобы сделать образы в своей голове образами на стене, помысленные краски превратить в краски настоящие, поведать историю, занимавшую людей уже многие столетия. Сколько людей встречалось ему, когда он шел на работу? Если б можно было разом увидеть на площади человеческие фигуры со всех полотен Тинторетто, хранящихся в этом городе, их было бы необозримое множество, нелепая мысль, но она все равно напрашивается, когда я несколько дней спустя стою в Галерее Академии перед так называемым «Чудом святого Марка» («Святой Марк освобождает раба»), смотрю на картину, подойдя как можно ближе. Тинторетто не было и тридцати, когда он написал ее для Скуола-Гранде-ди-Сан-Марко. В толпе, что глазеет на лежащего на земле раба, я вижу самого художника, молодого, с короткой бородой, так он выглядел в 1548-м. Не все там смотрят в одном направлении, вот что странно. Рука мужчины, который на картине стоит наискось справа от него, прямо-таки нарочито указывает влево, свет на ногте его указательного пальца требует, чтобы мы посмотрели туда, хотя рука с этим указательным пальцем расположена вплотную к другой руке, руке человека в голубом, сжимающего палку и глядящего прямо вниз. Толпа замерла, и тем не менее все в движении, и если правда, что в своей мастерской Тинторетто написал на стене: «Рисунок Микеланджело в красках Тициана», то, во всяком случае, здесь это зримо. Белым он творил чудеса, блеск кирасы, складки рукава, круговые навороты тюрбана, лучистый ореол воздушной фигуры, которая, как на Страшном суде, в развевающихся одеждах летит сквозь пространство, – все здесь заставляет зрителя участвовать, смотреть. И я вновь смотрю на художника, стоящего у основания двух классических колонн, рядом с не то мужчиной, не то женщиной в пышном розовом тюрбане. Путеводитель рассказывает, что картина вызвала восхищение и критику и что обиженный художник забрал ее домой. Через сорок лет он написал по заказу города «Рай», где фигур столько, что моя нелепая идея о воображаемой площади отнюдь не кажется странной. Тинторетто в ту пору уже стар и хрупок, счастья, которое должно царить в раю, он вновь найти не смог, тщеславные венецианцы, поголовно все желавшие попасть на картину, были для него, наверно, слишком могущественны или же он тосковал по временам, когда ему еще хотелось замешаться в глубине толпы, быть молодым человеком, глядящим на чудо в гуще людей, им же изображенных?