Текст книги "Венеция: Лев, город и вода"

Автор книги: Сэйс Нотебоом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Нотебоом Сэйс.
Венеция: Лев, город и вода

 Фотографии Симоны Сассен

ПЕРВЫЙ РАЗ

Первый раз, всегда бывает первый раз. 1964 год, старый, дребезжащий поезд из коммунистической Югославии, пункт назначения – Венеция. Рядом со мной молодая женщина, американка. По нам обоим заметно, что путешествие сюда было долгим. Все в новинку. Мы принимаем город таким, каким он предстает перед нами. Не питаем никаких надежд, кроме тех, что связаны с его именем, и в итоге дело идет на лад. В загадочной ткани памяти сохраняется все. Поезд, город, имя молодой женщины. Мы потеряем друг друга из виду, проживем разные жизни, много позже на другом конце мира встретимся снова, расскажем Друг другу, как жили. Пятьдесят с лишним лет спустя тот первый день 1964 года попадет в рассказ под названием «Гондолы». Город и все, что уже успело исчезнуть, возникнут вокруг этого рассказа.

В 1982-м – другой город, другой поезд. Приятельница отвезла меня на вокзал Виктория, в Лондоне. Я поеду в Венецию на Восточном экспрессе.

Но поезда нет. Где-то случилась поломка, мы не едем под проливом, а летим на самолете. Через два дня поезд все же отходит из Парижа, ночью. Я помню ночные станции, голоса в темноте, обычный ритм железной дороги, незримых барабанщиков, что обретаются где-то под вагонами, громкоговорители, объявляющие что-то на чужих языках.

Я узнал людей, которые в Лондоне стояли вместе со мной на пустом перроне, но среди них нет ни шпионов, ни великой любви, никого для романа. Заметкам из этого путешествия нашлось место в другой книге, так что мне больше нет нужды носить их с собой. Лампу под розовым абажуром из роскошного поезда, не попавшую в ту книгу, я припрятал еще много лет назад, вкупе с публикой в вечерних туалетах, разложенными меню, французским языком официантов и их форменной одеждой, припрятал точно так же, как и голубой мундир человека, который верховодил в нашем купе, а теперь бродит в подвалах воспоминаний. Вот и его я больше хранить не могу, жизнь, конечно, все та же, но меня ждут другие дела, я на пути к повторному первому разу. Теперь я не стану ни с кем делить водный город. Мое нынешнее тогда – 1982 год, настоящее время моих ощущений заключено в постоянное повторение, отныне я буду приезжать сюда и возвращаться, этот город будет притягивать меня и отталкивать, и адреса у меня все время будут разные, снова и снова я буду писать о нем и читать, этот город станет частью моей жизни, тогда как мне частью его жизни не бывать никогда, я буду пылинкой странствовать сквозь его историю, он поглотит меня, как всегда поглощал всех обожателей и поклонников, что в ходе столетий лежали у его ног и будто сами незаметно стали мрамором, частью воздуха, воды на тротуаре, чем-то, на что наступаешь, устремив взгляд на неперестающее великолепие дворцов и церквей и на миг сделавшись участником повествования о льве, городе и воде.

ЗАМЕДЛЕННОЕ
ПРИБЫТИЕ

Тогда, в те минуты, Паданская низменность залита туманом. Читать не хочется, и я смотрю на передвижные картины снаружи – на какую-то неправильную пальму, на догола обстриженное апельсиновое дерево, где смутно угадываются плоды, будто упрек, но упрек кому? Плакучие ивы вдоль грязной бурой реки, подстриженные кипарисы, кладбище с громадными склепами, будто там обитают хвастливые покойники, бельевая веревка с розовыми простынями, перевернутое судно с прогнившим килем, а затем я еду над водой, над белесой, гладкой, мглистой поверхностью лагуны. Прижимаюсь лбом к холодному стеклу и серым намеком вижу вдали что-то, что должно быть городом, но пока различимо лишь как некое сгущение ничто, – вижу Венецию.

В здании вокзала поезд уже отделился от меня, коричневый, лакированный, он остается позади, у осеннего перрона, я опять стал заурядным пассажиром, приезжим из Вероны, человеком, который с чемоданом в руке спешит к пароходику-вапоретто. «Над темными каналами поднимались своды высоких мостов и стоял густой запах сырости, мха и зеленого тлена, атмосфера таинственного прошлого давно минувших столетий, прошлого интриг и преступлений; темные фигуры крались по мостам, по набережным, закутанные в плащи, в масках; двое bravi[1]1
  Наемные убийцы (ит.).


[Закрыть], кажется, намеревались спустить с балкона труп белой женщины… спустить в безмолвную воду!.. Но то были всего лишь призраки, всего лишь порождения нашей собственной фантазии…»

Это не я, это Куперус. И напротив меня не призрак, а монахиня. У нее белое лицо, длинное и узкое, она читает книгу по educazione linguistica[2]2
  Языковое воспитание (ит.).


[Закрыть]. Вода исчерна-серая, маслянистая, солнце в ней не сверкает. Мы плывем вдоль бесстрастных каменных стен, изъеденных, обросших мхом и плесенью. И передо мною тоже крадутся по мостам темные фигуры. На воде знобко, сырой, пронизывающий холод наползает с моря. Я вижу, как в одном палаццо зажигают в канделябре две свечи. Остальные окна закрыты облезлыми ставнями, а сейчас закроют и последнее – женщина подходит к нему и совершает неумолимое движение: широко раскинутыми руками берется за ставни, ее фигура – темный силуэт на фоне тусклого света, тающий в незримости. Моя гостиница расположена прямо за площадью Сан-Марко, из окна на втором этаже я вижу нескольких гондольеров, которые в такую поздноту еще ждут туристов, черные гондолы чуть покачиваются на мертвенного цвета воде. Я ищу то место на площади, откуда впервые увидел Кампанилу и Сан-Марко. Много времени утекло, но этот миг остается незабываем. Солнце бросает блики на площадь, отражаясь от женственных округлостей несчетных арочных порталов и куполов, мир повернулся на девяносто градусов, и у меня закружилась голова. Здесь люди совершили невозможное – на нескольких болотистых клочках земли создали противоядие, волшебное снадобье от всего на свете уродства. Сотни раз я видел фотографии и все равно оказался не подготовлен, потому что передо мною было совершенство. Ощущение счастья не исчезло, и я помню, что ступил на площадь будто вопреки запрету, шагнул из узких темных улочек на большой, открытый прямоугольник, полный солнца, а в одном его конце высилась эта штука, это невероятное творение из камня. Впоследствии я довольно часто бывал в Венеции, и, хотя мгновенный шок первого раза не повторялся, по-прежнему остается смесь восторга и смятения, и сейчас тоже, с нынешними туманами и деревянными настилами. Интересно, сколько весят все глаза, когда-либо видевшие эту площадь?

Я иду вдоль Рива-дельи-Скьявони. Если сверну налево, непременно заплутаю в лабиринте, но налево я не пойду, продолжу путь по уже полусокрытой границе меж сушей и водой, до памятника партизанам, огромной поверженной фигуры мертвой женщины, о которую плещет мелкая зыбь бухточки Бачино-ди-Сан-Марко. Монумент жесток и печален. Темнота окутывает большое, угрюмое тело, которое словно чуть покачивается, волны и туман обманывают меня, кажется, будто от движения воды волосы женщины расходятся веером, будто война идет сейчас, а не тогда. Все дело в том, что она будоражит нашу память, эта большая, слишком большая женщина, убитая, застреленная, лежит в море и будет лежать, пока, как и все памятники, не превратится из горького напоминания о вот этой войне и о вот этом сопротивлении в символ того, что война и сопротивление существуют всегда. И все же с какой легкостью война утрачивает свою крово-пролитность, стоит ей только отойти достаточно далеко в прошлое. В книге, которая у меня с собой, «The Imperial Age of Venice, 1380–1580»[3]3
  «Имперская эпоха Венеции, 1380–1580 гг.» (англ.).


[Закрыть], сражения, кровь и державы стали абстрактами – штриховкой, стрелками и смещенными границами на карте Италии, Северной Африки, Турции, Кипра и региона, где теперь расположены Ливан и Государство Израиль, стрелки достигали до Таны и Трапезунда на Черном море, до Александрии и Триполи, и путями этих стрелок корабли возвращались с военными трофеями и коммерческим товаром, сделавшими водный город византийской сокровищницей.

Я сажусь в катерок на Джудекку[4]4
  Джудекка — самый широкий и ближайший к Венеции остров, отделенный от ее южного района Дорсодуро каналом Джудекка. (Здесь и далее если не указано иное, примеч. переводчика.)


[Закрыть]. Делать мне там нечего. Церкви Палладио – будто сомкнутые мраморные крепости, прохожие – будто духи. Народ сидит дома – сквозь закрытые окна доносится приглушенный звук телевизоров. Я захожу то в одну улочку, то в другую, снова выхожу, хочу выбраться на другую сторону, но безуспешно. Огни города уже едва различимы. По-моему, вот так могло бы выглядеть преддверие ада – переулки без выхода, неожиданные мосты, закоулки, брошенные дома, звуки, идущие непонятно откуда, гудки туманного горна, удаляющиеся шаги, безликие прохожие, укутавшие головы шарфами, город, полный призраков и воспоминаний о призраках, Монтеверди, Пруст, Вагнер, Манн, Купе-рус бродят в постоянной близости от этой черной воды, умащенной смертью, гладкой, как мраморный могильный камень.

На следующий день наведываюсь в Академию. Иду я туда ради весьма мирской «Тайной вечери» Веронезе, но картина на реставрации, зал отгорожен ширмой. Двое реставраторов, мужчина и женщина, сидят рядом на низкой лавочке и занимаются каменными плитами под розовым и зеленым персонажами, так я их называю. Палочкой, на которой закреплен белый тампончик, они что-то втирают в крохотный участок. Тот заметно светлеет. Женщина – в красном того оттенка, что гармонирует с одной из фигур. Время от времени оба опускают свои волшебные палочки и спорят о каком-либо цвете или направлении, жесты их театральны, как у Веронезе. Не помню, Бодлер ли сравнивал музеи с борделями, но одно не подлежит сомнению: картин, которые чего-то ждут от тебя, всегда намного больше, нежели таких, от которых чего-то ждешь ты сам. Вот почему атмосфера в большинстве музеев весьма гнетущая, все эти планомерно расписанные квадратные метры, развешенные так призывно и ничего тебе не говорящие, висящие там, просто чтобы проиллюстрировать некий период, представить имена, подтвердить репутации. Но сегодня, разочарованно уходя от сокрытого Веронезе, я вдруг кое-что замечаю.

Что-то на полотне, мимо которого я успел пройти, зовет меня обратно, мой мозг за что-то там зацепился. О художнике, Бонифацио де Питати, я никогда не слыхал. Картина носит название «Явление Вечного» («Apparizione dell’Eterno») и именно так и выглядит. Над Кампанилой – на самом деле в 1902 году она рухнула, но художник, скончавшийся несколькими столетиями ранее, не мог этого знать – грозно нависает мрачная туча. Верхушка Кам-панилы не видна, сама туча слоиста, и, широко раскинув руки, мимо летит старец в еще более темном, опять-таки похожем на тучу плаще, окруженный головами и конечностями – тенью ладошки, взлетающим вверх фрагментом пухлого плечика – весьма непривлекательных ангелочков, именуемых яуязядо. Недосягаем для тьмы плаща и меньшего сумрака тучи остается голубь, сияющий странным, пронзительным светом. За много лет я вполне усвоил науку трактовки такого рода картин. Это Бог Отец и Святой Дух, без сопровождения Сына они с огромной скоростью мчатся над лагуной. Собор Сан-Марко изображен тонкими, четкими мазками, все прочее – слегка расплывчато, я лишь с трудом осознаю, что этот так давно написанный храм в реальности расположен буквально рядом со мной. По обширной площади двигаются намеченные легкими штрихами человеческие существа. Кое-кто из них воздел вверх слабые руки, похожие на мушиные крылышки, однако ж массовой паники, как при стрельбе, эта манифестация Вечности отнюдь не вызывает. В голубином свете тут и там видны корабельные паруса, но присутствующие на площади анонимны, у них нет лиц, а значит, нет ни имен, ни характеров, они всего лишь толпа. Из красочной мостовой с трудом высвобождается намек на собаку, пятно, изображающее собаку, среди прочих, тоже материальных пятен, не изображающих ничего, никаких самостоятельных имен, просто нюансы цвета и камня, просто добавки. Кто-то несет то ли бочку, то ли тяжелую вязанку дров и потому согнулся, многие толпятся вокруг кого-то одного, но почему – непонятно, с козырька лавки свисают товары: длинные заячьи тушки, платки, пучки лаванды, только художнику известно, что это. В направлении полета «Явление» бросает незначительные тени, купола Сан-Марко сужены, преувеличенно сужены, будто не удались стеклодуву, слишком высокие и слишком тонкие.

Еще раз, словно тоже мог стоять там, я всматриваюсь в странные вереницы человеческих существ, в давних венецианцев. Они выстроились будто на английской автобусной остановке, но самой остановки нет, ожидание, в каком они пребывают, явно начинается в каком-то потаенном месте Ничто, и мне хочется сию же минуту отыскать на площади это место, указанное формулой, которую сумею прочитать только я, а стало быть, я, именно я, увижу Вечность, которая там, и только там, замаскированная под старца, что гонится за голубем, пролетит мимо, словно он еще может настичь Икара.

ГРЕЗА О МОГУЩЕСТВЕ И ДЕНЬГАХ

Другое Тогда, другое Сейчас. Время здесь ничего не значит. Сегодня я имею дело с водой. Все – упражнение в повторах, город необходимо всегда покорять заново. Палу-де-дель-Монте, Бачино-ди-Кьоджа, канал Маламокко, Валле-Палецца – как чудесно опять впервые приблизиться к Венеции, но на сей раз потихоньку, направляясь к городскому лабиринту через другой, болотный лабиринт, среди водяной живности, в первом утреннем тумане такого, как нынче, январского дня, когда слышны лишь щебет птиц да плеск весел, мутная вода спокойна, как зеркало, даль еще тонет в дымке, город окутан собственной тайной. Палу-де-делла-Роза, Коаделла-Латте, канал Карбонера, на большой карте лагуны фарватеры выглядят как закрученные водоросли, как растения со змеистыми, подвижными щупальцами, но это – пути в воде, пути, которые надо знать так же, как знает свой путь рыба, протоки в воде, что при отливе вновь становится сушей, сырой топкой сушей, охотничьими угодьями кулика-сороки, улита и песочника в их вечных поисках червяков и мелких ракушек на территории из воды и песка. Они были первыми обитателями, а когда город, словно бесконечно медлительный «Титаник», вновь погрузится в податливую почву, на которой покуда вроде как плывет, они, верно, станут и последними, будто меж двумя мгновениями миру привиделось невозможное, греза о дворцах и церквах, о могуществе и деньгах, о господстве и упадке, о райской красоте, изгнанной из себя самой, ибо земля не смогла выдержать столь великого чуда.

Как известно, на самом деле мы не можем представить себе вечность. Для моего человеческого рассудка она более всего похожа на что-то вроде числа тысяча, вероятно, по причине круглой пустоты трех нулей. Город, существующий свыше тысячи лет, есть осязаемая форма вечности. Думаю, оттого, что большинство людей чувствует себя здесь слегка непривычно, они плутают среди пластов минувшего времени, которые в этом городе все принадлежат и к настоящему. В Венеции анахронизм – суть самих вещей, в церкви XIII века ты видишь погребение века XV и алтарь XVIII, и то, что видят твои глаза, видели уже не существующие глаза миллионов других, однако здесь это совсем не трагично, ведь, пока ты смотришь, они говорят, ты постоянно находишься в компании живых и мертвых, участвуешь в многовековой беседе. Пруст, Рескин, Рильке, Байрон, Паунд, Гёте, Маккарти, Моран, Бродский, Мон-тень, Казанова, Гольдони, да Понте, Джеймс, Монтале – точно вода каналов, их слова струятся вокруг тебя, и точно так же, как солнечный свет дробит волны за гондолами на тысячи тончайших отблесков, во всех разговорах, письмах, набросках, стихах эхом звучит и искрится одно слово – Венеция, всегда одинаковое, всегда разное. Недаром Поль Моран назвал книгу об этом городе – «Венеции», но, собственно, даже этого мало. Уже для одного этого острова должна бы существовать превосходная степень от множественного числа.

Я приехал не по воде, я прилетел по воздуху, из одного водного города в другой. Человек ведет себя как птица – тут добра не жди. Дальше на такси через мост, который никак не может существовать, с шофером, который ужасно спешит, а человек, что ведет себя как гончая собака, по-моему, опять-таки не к добру, здесь не к добру. Но я вооружился, надел панцирь минувших времен. В моем багаже – бедекер 1906 года и путеводитель «Туринг Клаб Итальяно» 1954-го. Вокзал расположен на прежнем месте, я не стану задаваться вопросом, сколько народу с 1906 года приезжало сюда на поездах. «Gondeln mit einem Rudercr 1–2 fr., nachts 30 c. mchr, mit zwci Rudcrcm das doppelte, Gepack jedes kleinere Stuck 5 c. Gondeln sind stets ausreichend vorhanden, auBerdem bis gegen Mittemacht die Stadtdampfer (Koffer und Fahrrader nicht zugelassen, Handgepack frei). Bahnhof S. Marco 25 min. Fahrpreis 10 c. Pensionen, Riva degli Schiavoni 4133, deutsch, Zimmer von 2½ fr. an. Moblierte Zimmer (auch fur kurze Zeit), Frau Schmiitz-Monti, Sottoportico Calle dei Preti 1263. Hotel: H. Royal Danieli, nahe dem Dogenpalast, mit Aufzug, 220 Z. von 5 fr. an mit Zentralheizung»[5]5
  Поездка на гондоле с одним гребцом – 1–2 фр., ночью на 30 с. дороже, с двумя гребцами – цена вдвое выше, каждое небольшое место багажа – 5 с. Гондол всегда достаточно, кроме того, примерно до полуночи ходят городские пароходики (чемоданы и велосипеды не допускаются, ручная кладь бесплатно). Вокзал Сан-Марко 25 мин. Стоимость проезда 10 с., пансионы, Рива-дельи-Скьявони,4133, нем., номера от 2& фр. Меблированные комнаты (также на короткое время), г-жа Шмютц-Монти, в подворотне ул. Прети, 1263. Гостиница: «Ройяль Даниели», рядом с Дворцом дожей, с лифтом, 220 номеров от 5 фр., с центральным отоплением (нем.).


[Закрыть]. В 1954-м поездка на гондоле от железнодорожного вокзала до центральных гостиниц обходилась для двух человек с максимум четырьмя чемоданами уже в тысячу пятьсот лир, позднее суммы стали сравнимы с астрономическими цифрами космических путешествий. В начале XX века Луи Куперус еще путешествовал в Венецию с десятком чемоданов и в окружении толпы носильщиков, но прогресс приучил нас к самообслуживанию, вот я и волоку два своих строптивых чемодана среди ног толпы и затаскиваю на палубу вапоретто, уплатив сумму, на которую во времена Рильке и Манна целая семья могла прожить целую неделю. Через полчаса я, одолев четыре марша мраморной лестницы, размещаюсь в гостинице, в переулке, где локти в стороны не отставишь, но зато из шести узких окошек открывается вид на пересечение двух каналов, которые я, амстердамец, буду называть грахтами. В тот миг, когда я открываю одно из окон, мимо проплывает гондола с восемью закоченевшими девушками-японками и гондольером, распевающим «О sole mio». Я в Венеции.

Четверть часа, полчаса, час – бронзовые голоса времени, которых в других городах более не услышишь, здесь же они настигают тебя в переулках и на мостах, словно само время следует за тобой, чтобы сообщить, какая его часть (в нидерландском «время» мужского рода, интересно, отчего так вышло?) миновала. Ты блуждаешь в лабиринте, ищешь церковь Санта-Мария-деи-Мираколи, которую Эзра Паунд именовал «jewel box»[6]6
  Шкатулка с драгоценностями (англ.).


[Закрыть], знаешь, что она где-то рядом, название переулка, где ты стоишь, на весьма подробной карте не указано, бьет колокол, но ты понятия не имеешь, на той ли церкви, какую ты ищешь, потом бьет другой, третий, и говорит он уже не о времени, возвещает о смерти, мрачными, тяжелыми ударами, или о венчании, или о торжественной мессе, а потом колокола бьют наперебой, будто соревнуясь друг с другом. В двенадцать дня звонят «Ангел Господень», латинский текст я помню со школьных лет: «Angelus Domini nuntiavit Mariae – ангел Господень благовествовал Марии», и одновременно перед глазами встает множество «Благовещений» в Академии, в Ка’-д’Оро, сирень Золотом доме, в церквах, «Благовещения» Лоренцо Венециано и Беллини, византийские и готические, снова и снова крылатый вестник и Дева, ты видишь их так часто, что уже не удивляешься мужчине с крыльями, как не удивляешься и другим сказочным фигурам, коронованным львам, единорогам, летящим по воздуху людям, грифонам, драконам – они просто-напросто здесь живут. Это ты забрел на территорию грезы, сказки, легенды и, если хватит ума, позволишь себе там плутать. Ты что-то ищешь, дворец, дом поэта, но не находишь дорогу, сворачиваешь в переулок, который заканчивается стеной или утыкается в берег без моста, и вдруг осознаешь, что в этом все дело, ведь именно так ты видишь то, чего иначе никогда бы не увидел. Останавливаешься – и слышишь шаги, забытые звуки из времен без автомобилей, что непрерывно раздавались здесь на протяжении долгих столетий. Шаркающие, стремительные, торопливые, неспешные, ленивые шаги, оркестр инструментов из кожи, резины, дерева, сандалии, высокие каблуки, сапоги, теннисные туфли, но ритм во всем и всегда человеческий, в светлые часы его громкость нарастает, а когда темнеет, мало-помалу убывает, пока не становятся внятны лишь солисты, под конец вообще одинокая ария собственных твоих шагов, отдающихся в темном узком переулке, на мраморных ступеньках, а дальше одна только тишина, пока город напоследок не сообщает, что и в сказках наступает полночь.

Из моих высоких окон я слышу во всеобъемлющей тишине Марангону, большой колокол Кампанилы, он еще раз подает голос, печальные, тяжелые, властные удары. Город на воде затворяют, конец всем рассказам, идите спать.

Более ни движения на оцепенелой воде внизу, ни голоса, ни шагов. Дож спит, Тинторетто спит, Монтеверди спит, Рильке спит, Гёте спит, львы, драконы, василиски, статуи святых и героев – все они спят, пока не приплывут первые лодки с рыбой и свежей зеленью и вновь не начнется симфония сотен тысяч шагов.

Цинковый свет, художник пока не знает, что ему делать с этим днем, оставить так, добавить меди, подернутой зеленью, сгустить серый или просто залить все светом. Погода летучих мышей – когда начинается дождь, все раскрывают зонтики, превращаясь в летучих мышей. Пять минут спустя опять светит солнце, по Рива-дельи-Скьявони гуляет ветер, вода взбудоражена, как нервная актриса, я чую у своих ног запах моря, потому что сижу на деревянной лесенке, которая спускается прямо в воду. «Здесь жил Петрарка» – написано у меня за спиной, «l’illustre messer Francesco Petrarca essendogli compagno nell’incantevole soggiorno l’amico Giovanni Boccaccio»[7]7
  Достославный мессер Франческо Петрарка был здесь в обворожительном обществе своего друга Джованни Боккаччо (ит.).


[Закрыть], и теперь я хочу увидеть то, что, стоя здесь, возле дома, видели они, эти два господина со вдумчивым взором. Мыс в самом конце sestiere[8]8
  Район (ит.).


[Закрыть] Дорсодуро, где ныне два атланта несут на плечах золотой шар на куполе Таможни, но ее тогда еще не было. Раньше это место называлось Punta del sale[9]9
  Соляной мыс (ит.).


[Закрыть], из-за множества соляных складов на набережной Дзаттере. А прямо напротив, на островке, где сейчас расположена неоклассическая громада Сан-Джорджо-Маджоре, находилось бенедиктинское аббатство, которое теперь, когда подле меня стоят Петрарка и Боккаччо, загадочным образом исчезает.

Как мне объяснить им это, Палладио? Ностальгией по строгим линиям дохристианского Рима, что воздвигла эти огромные победные храмы на месте их невысокого, вероятно прероманского, скорей всего кирпичного аббатства 982 года, подобно тому как эта же языческая ностальгия уже воздвигла и горделивого Реденторе в нескольких сотнях метров дальше на Джу-декке, и Санта-Мария-делле-Салюте за Таможней у Большого канала? Эти два господина узнают лишь Сан-Марко, по меньшей мере по его силуэту, остальное будет видением, чем-то таким, что загадочным образом выглядит одновременно как воображаемое минувшее и как немыслимое грядущее. Но это уже грезы анахронизма, и на сей раз грезы запретные, ведь, пока вот так сижу в задумчивости, я вижу, как мимо скользит полицейский катерок, поворачивает, возвращается, маневрирует, как умеют только венецианцы, рожденные на воде. Карабинер высовывает голову наружу и говорит, что тут сидеть нельзя: на своей кокосовой циновке я нахожусь на четыре метра дальше от берега, чем положено, это zona militare[10]10
  Военная зона (ит.).


[Закрыть]. Я покорно встаю, не объяснишь ведь, что я разговариваю с Петраркой и Боккаччо, а с морской властью Светлейшей шутить негоже, спроси кого угодно на всех побережьях этого моря!

Это происходит неотвратимо. С утра до вечера ты бродил по Академии, осмотрел квадратный километр живописного холста, сейчас четвертый, шестой или восьмой день, и у тебя такое ощущение, будто ты плыл против могучего потока богов, царей, пророков, мучеников, монахов, дев, чудовищ, будто все время странствовал с Овидием, Гесиодом, Ветхим и Новым Заветом, будто жития святых, христианская и языческая иконография следуют за тобой, будто колесо Екатерины, стрелы Себастьяна, крылатые сандалии Гермеса, шлем Марса и все львы – каменные, золотые, порфировые, мраморные, из слоновой кости – предназначались именно для тебя. Фрески, гобелены, надгробные памятники – все насыщено значением, указывает на подлинные или вымышленные события; полчища морских божеств, путти, папы, султаны, кондотьеры, адмиралы – все они требуют твоего внимания. Стремительно летят по плафонам, глядят на тебя живописными, вытканными, нарисованными, изваянными глазами. Порой ты по нескольку раз на дню видишь одних и тех же святых, в готическом, византийском, барочном или классическом облике, ведь мифы могущественны и герои приспосабливаются, Возрождение или рококо, не все ли равно, лишь бы ты смотрел, лишь бы их сущность сохранялась. Когда-то они были призваны выразить могущество своих владык, в те времена, когда всякий знал, что они знаменуют – Добродетель, Смерть или Утреннюю Зарю, Войну, Откровение, Свободу, они играли в аллегориях назначенную им роль, чтили память святых и Отцов Церкви, военачальников и банкиров, теперь мимо проходят другие армии, армии туристов, которые уже не понимают их образный язык, уже не ведают, что они означают или означали, осталась лишь их красота, гений создавшего их мастера, и так они и стоят, племя каменных гостей, помахивающее руками с фасадов церквей, выступающее из trompe-l’oeils[11]11
  Обманчивая видимость (фр.) – натуралистическое изображение предметов, создающих иллюзию реальных.


[Закрыть] дворцов, детища Тьеполо и Фумиани, летящие в воздушном пространстве, и снова обезглавливают святого Юлиана, снова Мадонна качает свое дитя, снова Персей сражается с Медузой, а Александр беседует с Диогеном. Путешественник отступает перед этой силой, ему ничего больше не хочется, только сидеть на каменной скамье на берегу, смотреть, как утка-чернеть выискивает добычу в мутной зеленоватой воде, смотреть на движение самой воды и щипать себя за плечи, чтобы удостовериться, что он сам не изваян из камня и не изображен на холсте. Может быть, думает он, в Венеции больше Мадонн, чем живых женщин? Кто-нибудь знает, сколько их на самом деле – живописных, изваянных, вырезанных из слоновой кости, отлитых в серебре венецианцев? Только представить себе, думает он, но лишь потому, что очень устал, а вдруг все они когда-нибудь взбунтуются, покинут свои рамы, ниши, predelle[12]12
  Ступени (ит.).


[Закрыть], постаменты, гобелены, фронтоны, выгонят японцев, американцев, немцев из гондол, займут рестораны и, вооруженные мечами и щитами, в пурпурных мантиях и коронах, с трезубцами и крыльями наконец-то потребуют платы за десять веков верной службы?

День мелочей. Наперекор холоду и ветру сидеть на баке вапоретто, под хлещущим дождем, перепрыгивать со сходней на палубу и с палубы на сходни, желая день за днем переправляться вот так, на вапоретто, чтобы вокруг всегда была подвижная водная стихия, обетование путешествий. Давным-давно, в 1177 году, могущественные венецианцы принудили Барбароссу здесь, во дворе собора Сан-Марко, поцеловать туфлю папы Александра III, а затем на площади помочь Его святейшеству подняться в седло папского мула. В благодарность папа даровал дожу перстень, которым тот каждый год в день Вознесения сочетался браком с морем: «Обручаюсь с тобою, море, в знак истинного и вечного господства». Впоследствии море не раз обманывало своего нередко нового, но всегда того же супруга, и только в одном оно хранило верность: до сих пор каждое утро на каменных столах рыбного рынка серебрятся сокровища, orata и spigola, саропе и sostiola, то бишь дорада, зубатка, макрель и иная рыба, названий которой на моем родном языке я не ведаю, и пестрят прочие краски – сепия каракатицы, перепачканной собственными чернилами, будто неловкий писарь, багрянец еще живого, извивающегося anguilla[13]13
  Угорь (ит.).


[Закрыть], сплошь в крови от ножевых насечек, краб, который восемью своими ножками упорно цепляется за жизнь, живые камешки мидий, устриц, сердцевидок – в Средние века их бы узнал каждый, как узнал бы и Пескерию, Рыбный рынок, уже более тысячи лет располагающийся на Большом канале у моста Риальто, рядом со старейшей венецианской церковью Сан-Джакометто. Нод не в меру большими часами с одной стрелкой и двадцатью четырьмя огромными римскими цифрами я прошел внутрь, миновал пять стройных колонн с коринфскими капителями, которые аж с 900 года глядят на рыбу и зелень. Если я правильно понял свои путеводители, все здесь переделано-перестроено, однако мне сейчас недосуг вдаваться в историю искусств. Старый священник в зеленом облачении благословляет прихожан и намеревается еще что-то сказать. Церковь полна людей и похожа на гостиную, где все в пальто. Они тут среди своих, знакомы друг с другом, и кажется, будто им известно, что в этом месте молятся уже полторы тысячи лет, будто они лично стояли у смертного одра римских богов и слышали за стеной и своеобычный ропот Реформации, и шум Французской революции, и лязг железного занавеса, и крики из Дворца спорта. А здесь тем временем ничего не изменилось. Тот, кто позднее обнимал в Турине извозчичью лошадь[14]14
  Имеется в виду инцидент с немецким философом Ф. Ницше.


[Закрыть], вроде как доказал, что Бог умер, но эти люди до сих пор обращались к Нему теми же словами, какими обращались всегда, вот и теперь старик прошаркал к алтарю святого Антония, поднял вверх реликвию святого, стеклянный сосуд не то с косточкой, не то с клочком власяницы, я не разглядел. Священник вопрошает, поможет ли великий пустынник нам в нашей debolezza. После я на всякий случай отыскиваю это слово в словаре, и оказывается, что оно означает «слабость», ничего не скажешь, вполне подходящий перифраз. По окончании мужчины еще некоторое время беседуют под шестью лампадами, где за красными стеклами теплятся масляные огоньки. Священник удаляется, накинув поверх облачения тоненький пластиковый дождевик, все обмениваются рукопожатиями. Я бросаю взгляд на исповедальню. Она завешена грязной лиловой шторкой, исповедующийся не имеет возможности спрятаться, человек, шепчущий здесь о своих грехах, с тем же успехом мог бы кричать. Стены еще нашептывают рассказы о гильдии разливателей масла (travasadori d’olio), об изготовителях решет для зерна и о грузчиках, о доже, который на протяжении веков каждый четверг перед Пасхой приходил почтить святого, но в Скуола-ди-Сан-Джорджо-дельи-Скьявони у меня свидание с величайшим из всех венецианских живописцев – с Витторе Карпаччо. В Академии у него отдельный зал, где попадаешь в плен его вселенной, когда на всех четырех стенах он рассказывает легенду о святой Урсуле, цикл картин, достойный целой книги. Здесь, в Скуола, великолепие не меньше, но сегодня я вернулся в это маленькое уютное помещение, чтобы увидеть лишь одну картину, образ величайшего святого среди писателей и величайшего писателя среди святых – Августина Гиппонского. Быть может, оттого, что на этой картине изображена комната писателя, куда мне тотчас хочется попасть. Ладно, на митру на алтаре, посох, образ Христа с крестом и хоругвь я не притязаю, но превосходный свет, раскрытые книги, партитура, раковина, как будто бы Cypraea tigris[15]15
  Тигровая ципрея (лат.).


[Закрыть], богатые переплеты папок у левой стены, в которых, верно, находятся рукописи, пюпитр для книг, интригующее письмо, лежащее прямо на полу, маленькая мохнатая собачка, выставившая передние лапки вперед, поднявшая вверх нос и черные блестящие глазки, – тому, кто не сумеет писать тут, лучше вообще не пытаться. Сам святой запечатлен в мгновение наивысшей тайны, в миг вдохновения. Он держит перо в воздухе, свет потоком льется в комнату, он слышит, как формируются слова, и уже почти что знает, как их напишет, секундой позже, когда Карпаччо уйдет, он окунет перо в чернила каракатицы и напишет фразу, которая хранится теперь во всех библиотеках мира в одной из его книг.