Текст книги "Венеция: Лев, город и вода"

Автор книги: Сэйс Нотебоом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Казалось, будто вокруг этих нескольких узких улочек возведена стена, отделившая нас от мира большого туризма, который по-прежнему бушевал вовсю в считаных сотнях метров. Когда мы оставались в этих стенах или в квартире, мир казался дурным сном, единственное, что порой напоминало о нем, это группа японцев трижды в неделю на кампьелло внизу, вероятно, гид выбрал это место потому, что смотреть там нечего, а значит, нет и других туристов, так что он мог без помех поведать им свой без сомнения серьезный рассказ о Венеции. Он всегда стоял под одним из деревьев, они – кольцом вокруг него, слушали степенно, прямо-таки хладнокровно, даже в дождь спокойно стояли под зонтиками, большего отличия от буйных полчищ на Рива и от плотной, непроходимой толпы у моста Вздохов, сквозь которую нужно протискиваться по дороге на площадь Сан-Марко, просто быть не может. Мы нашли один из анклавов, где последние венецианцы держали оборону, пока китайцы полностью не завладели городом. Вдобавок, словно тебя направляют из одной западни в другую, за нашим или сбоку от нашего кампьелло есть еще одна площадь, побольше, попросторнее.

Кафе, столики на улице, церквушка напротив, трехчастный фасад, кирпич, готика, невысокая и оттого уютная, я уже не раз проходил мимо нее, это церковь Сан-Джованни-ин-Брагора. Странное название интриговало меня, я искал это слово, но не нашел, однако в старом итальянском путеводителе Джулио Лоренцетти прочитал, что bragora, по-видимому, заимствование из местного диалекта, каким-то образом связанное с рыбным рынком или рыбацкой профессией, но также и с греческой агорой, обычно обозначающей площадь. Рыбу тут, во всяком случае, уже не распознаешь. В Венеции немудрено устать от церквей, их бесконечно много, а усталость заметна по тому, что перестаешь видеть особенное, или еще хуже: особенное становится обыкновенным. Большие ли, маленькие ли – алтарь всегда на одном и том же месте, всегда есть распятия и Марии, исповедальни и хоры, избыток священного, оборачивающийся против себя самого, в такую минуту лучше почитать Рескина, который по камешкам разобрал постройки города, тщательно изучил и назвал все формы, вплоть до деталей арок и дверных проемов, это наилучший способ исцелиться от верхоглядства, любая частица орнамента имеет название, и ты уже никогда просто так мимо не пробежишь.

Рескин наверняка властвовал орнаментами, их дело не командовать, а служить. «Если ты более не хозяин орнамента, если позволяешь ему быть хозяином, если позволяешь орнаменту что-то тебе предписывать, то это конец, оскорбление, препятствие, бесчестье. А он только и стремится всегда, закусив удила, действовать по собственному плану». Почему один раз ты заходишь внутрь, а другой – нет, загадка, которую я нынче раскрывать не стану, я просто думаю о мудром уроке Рескина, смотрю на фасад, замечаю, что поворачиваю голову вслед за тремя арками raccordi laterali[51]51
  Боковые соединения (ит.).


[Закрыть], читаю у Лоренцетти, что мощи Иоанна Крестителя привезли в Венецию, когда дожем был Пьетро III Кандиано, то есть в X веке, читаю, что в этой церкви крестили Вивальди, захожу внутрь, и в тот же миг внешний мир исчезает, развеивается. Некоторые церкви более святы, нежели другие, тут уж ничего не поделаешь. Процеженный свет, отсутствие людей, размеры, тишина, усталость, глаз цепляется за какой-то предмет, деталь картины, уму это непостижимо, рациональное здесь вне игры, не в счет. Но в чем же тогда дело? Над главным алтарем – полотно Чимы да Конельяно. На время я притворяюсь японцем и не понимаю изображения. Что там происходит? В необычайно пышной раме, на описание которой ушло бы несколько часов, стоит полунагой мужчина в набедренной повязке. По его лицу я не вижу, чтобы речь здесь шла о торжественной минуте, и все же наверняка так и есть, потому что именно он занимает здесь центральное место. Справа от него три крылатые женщины, у одной в руках красное полотнище, у другой – синее, вероятно его одежды. Он стоит босыми ногами в песке, спиной к воде. Берег реки у него за спиной густо порос дикими растениями, еще дальше, в глубине картины, виднеется всадник на лошади, которого это зрелище как будто совершенно не интересует, он, видимо, на пути к высокому холму и крепости вдали, куда ведет песчаная дорога. Еще дальше, за вторым зданием, похожим на дворец или на церковь, высятся голубые горы, но ты в общем-то оставляешь их без внимания, поскольку оно переключается на второго мужчину, который, вытянув правую руку, держит над головой первого чашу. Спроси меня японец, что там происходит, я бы сказал ему, что Иоанн Креститель совершает обряд крещения Христа, а сам бы задался вопросом, кого, собственно говоря, крестил Иоанн и откуда ему известно, что вода в чаше обладает силой учредить религию, но этот вопрос, пожалуй, теологическая бессмыслица. Женщины, о которых я упомянул, конечно же ангелы, сложившие крылья за спиной и безмолвно наблюдающие за происходящим, а птица, словно бы парящая надо всем этим в небесной голубизне и окруженная целой эскадрой крылатых детских головок, разумеется, Святой Дух. Как Иоанн, так и ангелы стоят на земле, возвышаясь над Христом, и с виду все происходит в полной тишине. Как долго можно смотреть на картину? Тишина созерцаемого сомкнулась с тишиной церкви. Только когда входит первый посетитель, волшебство развеивается, но, снова выйдя на улицу, я знаю, что прихватил с собой частицу тишины, которая позднее пригодится мне в каком-нибудь путешествии или в книге, запас, провиант, прежде его называли дорожным пропитанием.

Водные люди

О форме Венеции, о «разбитой коленной чашечке» Валерии Луизелли или о «раздвоенной креветке», которую другой писатель увидел во Дворце дожей в знаменитом виде города с птичьего полета, работы Якопо де Барбари, можно долго спорить, но, когда я сейчас сижу перед огромной картой лагуны, форма города бросается в глаза прежде всего своей малостью. Согласен, карта большая и, собственно говоря, посвящена не скученной форме, которую мы именуем Венецией, а лагуне, что столетиями защищала город, однако теперь порой ему угрожает. Ровно тысячу лет никто не мог напасть на Венецию, болота, мелководье, неведомые проходы, песчаные банки – все объединилось с городом, чтобы сделать его неприступным, и чем дольше смотришь на карту, тем более странным становится окружающий тебя город со всеми его церквами и дворцами. Господи, да как же в этой топкой заболоченной местности могло возникнуть нечто столь компактное, этакий сжатый кулак среди ничто. Колено, кулак, креветка – стоит побродить час-другой, и эти сравнения опять становятся совершенно абсурдными, однако на карте продолжают существовать. Белые пятна, голубые штриховки, цифры, отмечающие мелководья, все говорит об опасностях для несведущих людей, которые рискнут туда сунуться. В минувшие месяцы я читал фундаментальную работу Джона Джулиуса Норвича по истории Венеции, войны, морские сражения, медленная колонизация Адриатического моря, борьба с жителями далматинского побережья, захват греческих островов, постоянно меняющиеся отношения с Византией, участие в крестовых походах, физическое уничтожение столицы другой державы, а позднее месть ислама, бесконечная вереница побед и поражений, причем физическое существование лагуны в итоге всегда являло собой тайное оружие, которое было у Венеции буквально под рукой, пока другой способ ведения войны не упразднил такую оборону и не заставил последнего дожа снять свой странный головной убор со словами: «Он мне больше не нужен».

Мореходное искусство, навигационные умения, героизм и верфь Арсенала, где можно было постоянно строить новые и новые корабли, – достаточно одного дня в Морском музее, чтобы все это осмыслить. Среди стягов и носовых скульптур, моделей кораблей и абордажных крючьев, портретов морских героев и старинных знамен и рыцарских регалий я бродил часами, рассматривая необычайные машины и предметы, изобретенные людьми, чтобы истреблять друг друга, но и восхищаясь похожими на рыб и птиц кораблями, на которых венецианцы столетиями покоряли окружавшее их море. Должно быть, и правда мужчину при полном параде на высоком изукрашенном корабле соединяли с неистовой невестой-водой интимныс отношения – ведь именно так дож каждый год на своем буччинторе[52]52
  Буччинторе – государственный корабль дожа.


[Закрыть] выходил в море, чтобы обручальным кольцом скрепить сей союз.

Далекие отголоски этого до сих пор видятся мне в манере, в какой молодой мужчина или женщина, на каждой остановке швартующие вапоретто, обращаются с причальным канатом, ведь и это тоже связь, причем в буквальном смысле. Канаты крепкие, волокнистые, соломенного цвета, солидной толщины, их петлей накидывают на сваю, завязывают узлом, подтягивают судно к берегу, чтобы каждый мог сойти и зайти. Все совершенно автоматично, вероятно, они ни о чем не задумываются, а я вижу здесь своего рода балет, серию изящных движений, свидетельствующих о прекрасном знакомстве с канатом и судном и с вечно подвижной водой, с которой обвенчаны все венецианцы. Порой, долго наблюдая за их манипуляциями, я думаю или грежу, что тоже мог бы все проделать, хотя это наверняка иллюзия. Когда судно вдруг резко двигается либо когда расстояние или перепад высот между берегом и судном достигают крайнего предела, ты, пассажир, если сходишь на сушу или ступаешь на борт, сам становишься участником балета, ведь рука матроса мгновенно устремляется тебе на помощь. Зыбь, движение, качка, снежный шквал, высокая вода, дождь, хлещущий по палубе, ветер, треплющий верхушки волн, движение слишком большого корабля, проходящего мимо, нервозная суета копошащихся вокруг водных такси, гондолы, которые надо уберечь в их солидном плавании, грузовые катера, полные городского мусора, и большой паром, что идет на материк и выглядит как высокий викингский корабль, затор разом из многих судов и торможение у пристаней – все, что на совершенно разных скоростях одновременно находится на воде, становится частью большого балета, который исполняется здесь круглые сутки на протяжении веков, изменились только типы судов, суть же осталась прежней, общение людей с водой и корабли как продолжение людей, или наоборот. Венецианцы – водные люди, обитатели плавучего, зыбкого города-амфибии.

НАЗВАНИЯ

Названия на карте лагуны возбуждают желание путешествовать. Хочется уйти из улочек и людских толп, от церквей и святых. Венеция окружена стеной воды, временами здесь вдруг одолевает клаустрофобия, и тогда мне необходимо выбраться вон. Лаго-делле-Тецце, Понте-делла-Муза, Фонди-деи-Сетте-Морти – вот такие названия люди дали этому мокрому миру, нет ничего лучше, чем мчаться на вапоретто по всей этой воде. Озеро Тецце, мост Музы, Глубины Семерых Мертвецов – названия непонятны, надо все выяснить. Я решил отправиться в Кьоджу[53]53
  Город Кьоджа расположен на островах в южной части венецианской лагуны.


[Закрыть], но в точности не знаю, как туда добраться, а в расспросах не вижу смысла. На карте длинная узкая полоска Лидо расположена прямо напротив города, в конце полоски находится Альберони, а под ним еще более узкий и длинный остров с местечком под названием Пеллестрина, но моста между островами нет. На Аидо внезапный шок из-за автомобилей, а вдобавок сопутствующее явление: люди вдруг тоже выглядят иначе. Однако же там стоит и автобус с табличкой «Пеллестрина», автобус, которому мост явно не нужен. Как такое возможно, я пока не обдумал, просто сажусь, сначала мы несколько времени едем по застроенной территории, мимо знаменитого «Отель-де-бэн», где Харри Мулиш следом за Томасом Манном всегда проводил один из летних месяцев. Зрелище печальное, былая слава, заколоченные окна, напротив пустой пляж. Кафка, Манн, Мулиш – пожалуй, так могло быть. Проезжаем несколько километров, и вдруг надо выходить, всем пассажирам надо выходить. Автобус порожняком едет дальше – неразгаданная загадка. Спрашивать мне все еще не хочется, и вместе с другими вышедшими пассажирами я жду, когда придет следующий автобус, которого они явно ждут с большой уверенностью.

Рейс с неизвестным пунктом назначения. В общем, поживем – увидим. И конечно же я, как и остальные, сажусь в подъехавший автобус, билет на первый определенно действителен и во втором. Теперь путь лежит по длинной полоске суши, на карте это почти что одна только дорога. Справа – что-то наподобие болота, слева – вроде как бесконечный морской берег с кемпингами, где в эту пору года ничего интересного нет. Я сижу в правой части автобуса и вижу, как отступает вдаль силуэт города, словно парящий над водой, видение Венеции. Мы доезжаем до Альберони, останавливаемся на парковке. Здесь я все-таки спрашиваю, и меня отсылают в другой автобус, который без предупреждения заезжает на паром, теперь я одновременно еду и плыву, хотя, конечно, это не так, я плыву в стоящем автобусе к следующему острову, к еще более длинной и узкой полоске Пеллестрины, все более узкой полоске песка, опять дорога, по обе стороны которой водный мир. Я по-прежнему не знаю, как попаду в Кьоджу, но преисполнен твердой уверенности, и она не подводит, потому что в конце поездки у причала стоит наготове солидный катер, который отправится в гавань Кьоджи. Поскольку я внимательно читал Норвича, мне известно, что в 810 году войско Пипина, сына Карла Великого и короля Италии с резиденцией в Равенне, намеревалось отсюда перебраться через лагуну, как раз туда, откуда я сейчас приехал, первая попытка завоевать Венецию со стороны островов, именно там, где я сегодня на автобусе и пароме преодолел канал Маламокко. В исторических местах далекое прошлое всегда некая форма Вчера. Мировая политика тех дней пропала из виду, и тем не менее пытаешься представить себе, что было тогда в лагуне на повестке дня. Я оставил позади узкую полоску этого острова, море, выглядевшее тогда, наверно, так же, как сейчас, несколько островов, с которых я прибыл и которые тогда еще звались Риальто и Оливоло, уже находились под управлением дожа, но лишь много позднее стали той Венецией, какую мы знаем сейчас, и все это шахматные фигуры в борьбе между старой Римской империей в лице Византии и новым северным Франкским королевством, которое вторглось далеко в Италию, а Венеция, сама по себе разделенная, оказалась камнем преткновения меж двух огней, Византия, то бишь Восточная Римская империя, в ярости от того, что в первый день Рождества 800 года после коронации Карла Великого в Риме венецианцы ушли, но ведь и сама Венеция тоже была разделена. Дожами были одновременно три брата – впоследствии такое будет невозможно, – они-то и попросили Пипина оккупировать Венецию, чтобы таким образом укрепить свою власть, однако, когда Пипин действительно пришел, венецианцы забыли свои междоусобицы, до поры до времени сместили дожей как предателей и решили обороняться с помощью лагуны как раз там, где я сегодня перебрался с Пеллестрины в Маламокко. Всякий намек на фарватеры в предательских водах был убран, проходы заблокированы сваями и отбросами, об остальном позаботились болота, песчаные мели и регулярные приливы – подступиться невозможно. Маламокко по-прежнему находится на острове, носящем ныне название Лидо, а в те времена, как и узкая полоска Пеллестрины, запиравшем доступ к Венеции, так что Пипин ни с Кьоджи, ни с Пеллестрины не мог высадиться в Маламокко, но женщин и детей на всякий случай переправили на остров Риальто. Через считаные недели после того, как поневоле признал свое поражение, Пипин скончался, и все это, конечно, стало легендой, в которой победу одержал независимый дух венецианцев, и обеспечило Республике славу, каковая в последующие столетия сослужит ей добрую службу. Чтобы представить себе все это, у меня только и есть что вода вокруг да силуэт Кьоджи впереди. Однако занимает меня в первую очередь временнбе измерение, как, а главное, когда так далеко за Альпами, в Ахене, узнали, что происходит здесь, на юге. Как долго шли вести? Какую роль играли слухи? Правда ли, что византийский флот придет на подмогу островитянам? Ведь речь шла о борьбе за гегемонию между двумя державами, Франкской империей Карла Великого и византийскими наследниками Рима в Малой Азии, которые покуда не догадывались, что это начало тысячи лет мореплавания и войн, а уж тем паче не могли знать, что несколько разрозненных островков, пока еще не ставшие настоящим городом, объединятся и станут великой морской державой, которая найдет себе колонии по ту сторону Адриатики, а не на западе. История – кудесник и жонглер, одновременно держащий в воздухе всевозможные шары или булавы. Папа управляет значительной долей итальянской суши, а значит, он и светский правитель, и духовный владыка, из-за двойной роли у него в грядущие века будут регулярно происходить столкновения с водным городом на севере, мореходное клише здесь вполне уместно. За несколько сотен лет, еще до того, как Пипин пытался пройти в Венецию из Кьоджи, уже много чего случилось, и это тоже история, только вот выглядела она как болотистые песчаные мели, острова, места высадки для людей с континента, спасавшихся бегством от лангобардов, как сейчас ливийцы и сирийцы спасаются от ИГИЛ[54]54
  Организация признана террористической и запрещена на территории России.


[Закрыть]. Иммиграция, переселение народов, хотя в ту пору на островах еще не жил никто, кроме птиц да крабов, так что по форме иммиграция здесь опять-таки иная. Как бы то ни было, по краям суши и в самой лагуне постоянно возникали конфликты, пусть лишь затем, чтобы выяснить, что к чему и кто за кого. А главное, кому над кем главенствовать, и очень скоро в этом еще не сложившемся мире начинают править яркие фигуры – экзарх Равенны, сиречь наместник Византийской империи, патриарх Аквилеи, который полагал себя преемником святого Марка и, как и остальной народ, бежал в 568 году от лангобардов в Градо, но там уже был епископ, воздвигший среди римских развалин новую роскошную базилику. Меж тем как в моем мимолетном Сегодня я отплываю на Кьоджу, я все глубже погружаюсь в прошлое, в перипетии церковного раскола и войны, во все, что предшествовало Венеции. Народ бежит в Градо, учреждается новая епархия, двое патриархов становятся соперниками, жестокая война разгорается между суверенами, коим следовало бы заниматься небесными проблемами, все разрешается только в 1019 году объединением двух епархий. Как выглядит в те бурные годы то, что мы называем Венецией? Как множественное число. В ту пору говорили о Venetiae, сиречь о Венециях, об островах, разбросанных тут и там в болотистой местности. После войны с Пипином стало ясно, что Маламокко никак не может быть главным городом, укрепления на различных островах были не более чем деревнями, в лагуне воевали друг с другом трибуны и епископы, Византийская империя – эти места были ее провинцией и управлялись из Гераклеи – мало-помалу приходила в упадок, участились восстания, на континенте и на островах выбирали новых лидеров, и первым, кого выбрали островитяне, был Урс, не лев, но медведь, по-итальянски Орео, он станет третьим дожем Венеции, и на протяжении тысячи лет, непрерывно следуя друг за другом, этот титул будут носить около сотни мужчин, пока последний, Лудовико Манин, не отречется от него в 1797 году.

Всего десять лет спустя, в 1807-м, придет Наполеон, заявивший, что станет для Венеции Аттилой. Слово дож происходит от латинского dux, предводитель. Веком позже кое-кто другой в Италии, плохо учивший историю, назвал себя дуче, результат известен.

*

Порыв ветра проносится сквозь историческую паутину у меня перед глазами, дует на Пипина и его войско, на патриарха Градо, на папу и императора Византии, на подвижный прозрачный ковер, существующий лишь для меня. В толпе других пассажиров я спустился по сходням. Я снова на суше, ощущение своеобразное, поскольку это твердь, я снова крепко стою на остатке мира и, сделав большой крюк, смогу вновь приблизиться к островному городу с другой стороны, и это кое-что говорит о состоянии, какое завладевает тобой в Венеции. По дороге сюда я был занят историей. Не думаю, что таков удел каждого, тут все дело исключительно в моем собственном характере, я чувствую, что воздух в этих краях пропитан историей, он иной, состоящий из атомов имен и дат, из заряженных частиц, которые для других незримы, на меня же оказывают особенное воздействие, вынуждают высматривать надписи и памятники, видеть повсюду и во всем следы минувшего, аномалия, из которой в Венеции можно извлечь много пользы, поскольку тебя не отвлекает уличное движение. Идешь, размеренность шага задает ритм, ты уже как бы в эпическом стихе, читаешь город в ритме шагов. Вот и здесь все так же, позади меня море, а впереди длинная, широкая улица, словно доходящая до горизонта, Кьоджа. При этом возникает ощущение парадокса, вероятно оттого, что движение невелико, ведь теперь, когда я наконец-то избавлен от воды, мне чудится, будто широкая улица – река, и я иду по асфальту, как по воде. После нескольких недель в Венеции я чувствую, как что-то от меня отпадает, в самом городе я не ощущал это что-то как тяготу, нет, но теперь все же испытывал некую свободу и легкость, меня будто выпустили на волю, да так оно и есть, я выпущен на волю и иду мимо большой башни с большими часами, которые уже много веков отсчитывают время, захожу в пескерию, где рыбы доказывают свою экзистенциальную одинаковость тем, что выглядят точно так же, как в те дни, когда высокая башня только строилась, форма постоянства, против которой бессильна любая историческая книга. Римлянин, грек, солдат Пипина или Наполеона – все узнали бы этих рыб, словно огромное серебряное сокровище лежат они подле моллюсков, которые, как и тогда, прячутся в своих самодельных каменных крепостях.

Одни только мы в ходе времен постоянно меняли одежду, чтобы не слишком походить на своих предков. Изменился ли за минувшие века вкус рыб, никто уже точно сказать не сможет, хотя нам известно, что теперь в морях полно веществ, каких раньше там не было. Два длинных ряда низких блестящих металлических столов под красным навесом, иду вдоль них, уже драют шваброй полы, солнечные лучи падают в воду, мои глаза покуда цепляются за крабов, угрей, сардин, моллюсков, но я знаю, их привлекло что-то другое, и поворачиваю обратно. Порой что-то замечаешь, не видя, что именно, или видишь, не замечая, и лишь когда я выхожу из-под длинного красного навеса и снова оглядываюсь назад, я вижу ее – узкую арку из желтого кирпича, выложенную прямоугольными панелями с богатыми скульптурными рельефами, изображающими нагих детишек разного возраста. Красивой арку назвать непозволительно, ведь, как гласит путеводитель, это фашистская архитектура. Я, конечно, наверняка ее видел, но обернуться меня заставило кое-что другое. Подобно trompe-l’oeil, руки и ноги, а порой также плечи и бедра выступают за строгие прямоугольники панелей, отчего возникает впечатление, будто тела двигаются. Текст пишет о «stile razionalista е celebrativo dell’architettura fascista – рационалистическом и торжественном стиле фашистской архитектуры», что бы это в данном случае ни означало, но одновременно упоминает о влиянии Донателло, и далее рассказ куда проще. Изначально здесь планировали построить не рыбный рынок, а школу, и скульптор, Амлето Сартори (итальянцы не боятся назвать сына Гамлетом), получил от родителей одной рано умершей девочки заказ на памятник, где будет изображено все, чем их покойная дочка никогда уже не займется, – танцы, игры, чтение, и там все это есть. Приска – так звали девочку, которой не довелось ни играть, ни читать, и спустя сто лет арка Приски красива, поверьте мне на слово. Существуют формы забавной наивности или современного китча, которым необходимо дожидаться своего времени. Когда, например, трогательность одержит верх над фашизмом. Немногим позже, вернувшись на широкую главную улицу, я вижу над входом в современный магазин доказательство в виде статуи монаха, который держит в руках концы своей опояски, словно собирается прыгать через веревочку. Кто скульптор, я не знаю, никакой таблички там нет, на мой взгляд, работа XVIII века, и, возможно, тогда это изваяние тоже не считали красивым, а вот я перед ним останавливаюсь. Его торс чуть слишком грациозно склоняется вправо, к каменной стене, будто где-то играет музыка и он собирается танцевать, слева и справа преклоняют колени две монахини. На них ку-клукс-клановские маски с прорезями для глаз, сплетенные ладони тянутся вверх, к монаху, – загадка, которую мне нынче не разрешить. Я иду по широкой улице туда, где невысокие четырехугольные ворота ведут на мост, откуда опять видна лагуна. На заднем фасаде ворот – чуть ли не вавилонский рельеф, изображающий венецианского льва, левая лапа стоит на открытой книге, крыло лежит на спине, лоб нахмурен, хвост кольцом, он готов спуститься вниз и вместе со мной отправиться по широкой главной улице обратно к судну. Фантазия – возможность грезить наяву и видеть то, чего не видит никто. Мы со львом шагаем по широкой улице. Когда я останавливаюсь возле колокольни собора и пытаюсь прикинуть ее высоту, мой спутник говорит: «Никак кирпичи пересчитать собрался?», но, поскольку говорящим львам в грезах не удивляешься, я не слушаю, читаю табличку на башне. Колокольня построена в XI веке, а в 1312 году ее реставрировали. Градоначальником был тогда Пьетро Чнвран. Стало быть, Пьетро Чиврана по меньшей мере уже семьсот лет нет в живых, а я вот только что прочитал его имя. И опять забуду, но это ничего не значит. Кто-то хотел, чтобы я прочитал его имя, и я прочитал. Тот, кто не верит, что мертвые суть часть настоящего, ничего не понял. 4 ноября 1347 года в ходе перестройки башня обрушивается, обломки уничтожают еще несколько домов, погибает старая женщина, но имя ее не сохранилось, как и имена ни много ни мало 72 человек, которых наугад выбрали из числа граждан, чтобы расчистить завалы. Что эти мужчины говорили меж собой про Чиврана, история тоже не сохранила. 14 ноября после непременной торжественной мессы закладывают первый камень, и три года спустя колокольня уже отстроена вновь. На судне никто не замечает, что рядом со мною сидит лев, а когда мы через Лидо добрались до Сан-Марко, он вдруг исчез. Свою газету он оставил на скамейке.

*

Фигуры, фрагменты. Прямо у моста Вздохов, на берегу узкого канала, вливающегося здесь в Бачино-ди-Сан-Марко, я вижу нечто среднее между хорошо организованным конвейером и балетом. Я стою в сторонке, а прямо напротив меня – маленькая группа китайцев. Не в пример хорошо одетым японцам, это скорее люди с бесконечной равнины, с вековечными крестьянскими лицами и соответственным терпением. Заморосил дождь. Они ждут гондолу, я тоже жду, только не гондолу, а того, что произойдет. Знаю, мной движет антропологическое любопытство, желание понять воздействие глобализации или же то, как сталкиваются две совершенно разные цивилизации с очень разными устремлениями. Для одной – обязательное удовольствие, для другой – необходимые деньги, клишированное, однако незабываемое воспоминание о людском конвейере, то бишь зарабатывании на хлеб. Рядом со мной стоит гондольер, сейчас он не правит лодкой, но входит в группу из трех человек. Его задача – помочь китайцам выбраться из лодки, тогда как двое других должны снова заполнить лодки пассажирами. Но мое внимание целиком приковывает тот, что рядом со мной. У него отработана изумительная техника подъема старых китаянок из гондолы. Он протягивает левую руку, китаянка вкладывает в нее свою маленькую старую руку, отмеченную следами тяжелой трудовой жизни. И он поднимает ее вверх, причем лодка конечно же качается. Если женщине и страшно, этого не разглядишь. Затем его левая рука выписывает дугу и вытаскивает ее на берег, причем – вот чудо! – одновременно он выписывает в воздухе дугу и правой рукой, которая заканчивается ладонью с вытянутым пальцем, решительно указующим на шляпу, что висит на крючке. Туда надлежит положить чаевые. Деликатностью сия процедура не отличается, но, поскольку весит старушка немного, она словно бы воспаряет и благополучно приземляется, левая рука мужчины устремляется к следующей пассажирке, правая указует. А на другом конце тем временем грузятся ожидающие китайцы, исчезают в железном свете лагуны, кучка сгрудившихся людей, ретушированная моросящим дождем. Я вижу, как внизу, в покачивающейся лодке, они глядят вверх, глядят на мужчину в соломенной шляпе, который стоя гребет, и как узкая гондола удаляется по бурной черной воде в сторону Сан-Джорджо.

*

Иная антропология. Насколько быстро наш мозг оценивает другого человека? Насколько быстро взгляд венецианца определяет, что я чужак? Первый ряд на любом вапоретто зарезервирован для стариков, что четко обозначено на спинках стульев, фигурка с палочкой наверняка я, хотя палки у меня нет.

Проблема в том, что, когда кто-нибудь неправомерно занимает такой стул, он сидит, закрывая недвусмысленный знак спиной. Но у меня в запасе особый взгляд, и, если там сидит некто, в силу своей неподобающей молодости не имеющий на то права, я прибегаю к этому взгляду. Говорить ничего нельзя, иначе тебя вмиг разоблачат. Но и у них есть в запасе особый взгляд, его замечаешь изо дня в день. В магазинах, барах, окошках касс. Молниеносный наметанный взгляд, выработанный в течение веков. Секунда – и с тобой все ясно. Это всегда был город для чужаков. Игра в том, чтобы на мгновение затянуть неуверенность, остаться венецианцем еще на долю секунды, пока не состоялось неизбежное разоблачение. С одной стороны, они живут благодаря нам, с другой – наша масса грозит им опасностью, и вечером они покидают город как тонущий корабль. А как покажешь, что ты не масса? Прикроешься «Гадзеттино»? Покрасишь волосы? Тот, кто путешествует и намерен писать об увиденном, хочет не столько быть своим, сколько хотя бы отчасти незримым. Незримость – лучшая гарантия видения. Обернуться тротуаром, церковной скамьей, надгробием или произведением искусства далеко не просто. Тем не менее уже сорок с лишним лет, подолгу и не очень, ты предавался этому городу, приезжал снова и снова, будто по праву, но какое у тебя вообще есть право? Бродский в своем превосходном эссе о Венеции «Набережная Неисцелимых» тоже пишет об антропологии, правда касательно самого себя: «Несмотря на все время, кровь, чернила, деньги и остальное, что я здесь пролил и просадил, я никогда не мог убедительно претендовать, даже в собственных глазах, на то, что приобрел хоть какие-то местные черты, что стал, в сколь угодно мизерном смысле, венецианцем»[55]55
  Перевод с англ. Г. Дашевского.


[Закрыть]. А вот я, хоть и родился в Гааге и большую часть года всегда проводил в заграничных путешествиях, неизменно остаюсь амстердамцем. Доказать это невозможно, все зависит от того, насколько уверенно ты входишь в незнакомое кафе, будто завсегдатай. И даже в обычной амстердамской гостиной тебя легитимирует язык, парадокс в том, что к жителям Тилбурга это не относится. Больше полувека ты прожил в городе, здесь твоя постель, твой дом, твои книги, и, хотя не местный, ты не чужак. Бродский прекрасно видит вот что: сколько бы ни возвращался в Венецию, он всегда оставался проезжим туристом, прохожим, который не стал частью истории, тогда как – вот что главное – город на Адриатике стал неотъемлемой частью его жизни. Давным-давно я написал книгу «Минувшие дороги», книгу о путешествиях как форме жизни. Ты стоял на берегах лагуны, движение воды, вечно разное, проникло тебе в душу, тебе от него уже не отделаться, а город и вода живут без тебя, твоя тень исчезла средь площадей, мостов, церквей и дворцов, это они написали слова, какие ты писал и считал своими, но ты был всего лишь мимолетной фигурой на мосту или в гондоле, временной частицей города, который вот уж более тысячи лет делает вид, что время не существует. Ныне Амстердам тоже перевернут вверх дном, на каждом шагу орды туристов, и я еще лучше понимаю, что думают венецианцы: туристы, особенно когда строем шагают за флагом, это бедствие, которое надо терпеть, как и отвратительно большие суда, на каких они шастают меж Джудек-кой и Дорсодуро в тот благословенный день, когда могут разом сфотографировать все, чего никогда больше не увидят. Всегда между их взглядом и городом будет находиться телефон или иной аппарат, что запечатлеет их лицо, а за ним город, который им так хотелось увидеть.