Текст книги "Венеция: Лев, город и вода"

Автор книги: Сэйс Нотебоом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Конец. Последний день, который в другом году вновь станет первым, ведь от Венеции до Венеции многое наверняка забудется. Я навещаю усопших. У Фондаменте-Нуове сажусь на вапоретто, идущий на остров мертвых, Сан-Микеле, а затем дальше, на Мурано. В прекрасной повести Алехо Карпентьера «Концерт барокко» («Conciertobar-госо») есть сцена, когда Гендель и Вивальди, рыжеволосый венецианский священник, после разгульной карнавальной ночи, полной музыки и вина, небольшой компанией отправляются завтракать на остров мертвых. Пьют и жуют, «а венецианец, пережевывая изрядный кусок каба-ньей головы, маринованной в уксусе с зеленью и красным перцем, прошелся вокруг, но внезапно замер перед соседней могилой и стал разглядывать плиту, на которой красовалось имя, звучавшее в этих краях непривычно.

– Игорь Стравинский, – прочел он по складам.

– Да, правда, – сказал саксонец, тоже с трудом прочитав имя. – Он захотел покоиться на этом кладбище.

– Хороший музыкант, – сказал Антонио. – Но многое в его сочинениях устарело. Он вдохновлялся извечными темами: Аполлон, Орфей, Персефона – до каких же пор?

– Я знаю его «Oedipus Rex»[16]16
  «Царь Эдип» (лат.).


[Закрыть], – сказал саксонец, – кое-кто утверждает, что в финале первого акта – Gloria, gloria, gloria, Oedipus uxor![17]17
  Слава, слава, слава Эдиповой жене (лат.).


[Закрыть] — музыка напоминает мою.

– Но… как только могла прийти ему в голову странная мысль написать светскую ораторию на латинский текст? – сказал Антонио.

– Исполняют также его «Canticum Sacrum»[18]18
  Священное песнопение (лат.).


[Закрыть] в соборе Святого Марка, – сказал Георг Фридрих, – там можно услыхать мелодические ходы в средневековом стиле, от которых мы давным-давно отказались.

– Дело в том, что так называемые передовые мастера слишком уж стараются изучать творчество музыкантов прошлого – и даже стремятся порой обновить их стиль. Тут мы более современны. На кой мне знать опусы и концерты столетней давности. Я пишу свое, по собственному знанию и разумению, и только.

– Согласен с тобой, – сказал саксонец, – но не следует забывать, что…

– Хватит вам чушь молоть, – сказал Филомсно, отхлебнув первый глоток из вновь откупоренной бутылки.

И все четверо опять запустили руки в корзины, привезенные из приюта Скорбящей Богоматери, – корзины, которым, подобно мифологическому рогу изобилия, не суждено было иссякнуть. Но когда пришло время айвового мармелада и бисквитов, последние утренние тучки рассеялись и лучи солнца упали прямо на каменные плиты, вспыхивая белыми отблесками под темной зеленью кипарисов. И в ярком свете словно выросли буквы русского имени, которое было им так близко»[19]19
  Перевод с исп. Р. Линцер.


[Закрыть].

До кладбища я добираюсь перед самым закрытием. Иду к привратнику, получаю карту смерти с местоположением могил Стравинского, Дягилева, Эзры Паунда и недавно вписанным Иосифом Бродским. Нехорошо – все спят, а я чуть ли не спешу. Путь лежит мимо детских гробниц, мраморных построек для душ, проживших один-единственный день, мимо портретов мальчиков, в глазах у которых как бы видишь незримый футбольный мяч, мимо разделительной линии меж Militari del Маге и de la Terra[20]20
  Военными моряками и сухопутными солдатами (ит.).


[Закрыть], словно там, где они сейчас, эти различия еще имеют значение, и вот я на евангелическом участке, срезанные колонны, замшелые пирамиды, грамматика смерти XIX века, пальмы, кипарисы, могилы в большинстве тоже успели умереть, надписи не прочтешь, датчане, немцы, консулы, знать, и среди всего этого две плиты – надгробия Ольги Радж и Эзры Паунда, в сердцевидном обрамлении невысоких растений, а чуть дальше – земляной холмик почти песочного цвета с несколькими букетами увядших, мертвых цветов и тонким простым крестом из белого дерева с камешками на перекладине, Иосиф Бродский.

За стеной, на Reparto Greco[21]21
  Православный участок (ит.).


[Закрыть], среди русских царевичей и греческих поэтов – Игорь и Вера Стравинские. Гендель и Вивальди уже ушли, но оставили цветы, на каждой из могил розовая роза и голубой ирис, крест-накрест. Сколько же лет минуло с тех пор, как я спросил в Нью-Йорке у Веры Стравинской, не уставал ли Стравинский в конце жизни, когда ему было уже за восемьдесят, от постоянных поездок в Венецию, а в ответ она с прелестным русским акцентом воскликнула: «Ах, you don’t understand! Stravinsky, he lowed the flyink![22]22
  Вы не понимаете! Стравинский обожал летать! (англ.)


[Закрыть]»

Механический голос из царства мертвых разносится над островом, герольд, многоязыкий, как папа римский. На немецком, английском, русском, японском нас просят оставить усопших в покое, ворота закрываются. «Ходу, ragazzi[23]23
  Ребята (ит.).


[Закрыть], ходу!» – кричат могильщики, чьи тренированные уши уже услыхали вапоретто, и мы все что есть духу бежим к пристани, будто за нами гонится сама костлявая. Когда мы уже на открытой воде, я вижу с одной стороны Мурано, с другой – Венецию. Оранжевые огни, размечающие фарватер, уже зажжены, призраками плывут по темной воде два острова, большой и маленький, а потом за черной тучей вдруг медью вспыхивает закат, на долю секунды заливающий город передо мною апокалиптическим пламенем, будто греза там, внизу, продолжалась достаточно долго.

РАЗДРОБЛЕННЫЙ ЛАБИРИНТ

Я купил поистине огромную карту Венецианской лагуны, хочу попытаться привести город к верным пропорциям. Странное упражнение. Я знаю, что завтра прилечу туда по воздуху, но на сей раз путь к городу, где я так часто бывал, лежит над водой. На карте соотношение воды и города, пожалуй, тысяча к одному, в бесконечной голубизне город стал городишком, маленьким сжатым кулачком на гладком полотнище, так что кажется, будто вся эта пустота в мгновение ярости и породила город, который позднее будет над нею властвовать. Мексиканская писательница Валерия Луизелли видит в моем кулачке разбитую коленную чашечку, и, если присмотреться, она права. С высоты Google Earth это еще заметнее, Большой канал – трещина в колене; зернистый, раздробленный лабиринт вокруг – кость города, в котором я завтра опять заплутаю, как поневоле плутает всякий приезжий; другого способа познакомиться с ним просто не существует.

Я жил здесь по многим адресам, порой в старых гостиницах, большей частью в узких темных переулках, частицах дворца, который никогда не выглядел дворцом, обветшалые лестничные клетки, комнатушки разве что с единственным окошком, выходящим на флигель, похоже необитаемый, хотя на провисшей веревке болтаются две пары трусиков, скованных легким морозцем. Однажды вдобавок лицо над водой неведомого бокового канала, где день за днем в одно и то же время проплывала лодка, полная фруктов и зелени. На сей раз не зима, а сентябрь, и мечта о пустом городе тает уже по прибытии: Венеция – достояние всего мира, и весь мир явился на свидание, но если тут и присутствуют какой-нибудь Пруст или Томас Манн, какой-нибудь Бродский или Ипполит Тэн, то их не видно, в эту пору года сюда подтягиваются целые армии – полчища китайцев, японцев, русских, и, если кто хочет найти собственную Венецию, ему надо запастись упорством и решительностью, облачиться в незримый панцирь и смиренно думать, что для всех прочих он тоже лишь докучливый чужак, путающийся у них под ногами и теснящийся вместе с ними посреди открытой палубы вапоретто, где, случись что, даже не за что уцепиться.

Но об этом пока говорить рано. Я только что приехал и уже успел объединить в своем путешествии три стихии из четырех: прибыл по воздуху, прошагал по земле к искристой, бликующей воде, возле которой сейчас и стою, ожидая на пристани такси. К четвертой стихии, к огню, я приблизиться не рискну, хотя в зыбкой воде пламенеет солнце. В конце концов и у нынешнего описательного искусства есть пределы, обусловленные терпеливостью нового читателя. Перед отъездом я купил книгу Ипполита Тэна, изданную в 1858 году, в пассажах, которые я пометил крестиками, речь шла о бликах света в движенье воды, и это тоже урок смирения, ведь в его описании вода на самом деле играет бликами. Стоя здесь, я вижу, как трудно сделать то, что XIX век делал без малейшего стеснения, – скрупулезно, во всех мельчайших деталях импрессионистически описать увиденное.

Такси кладет конец моим размышлениям, распахивает воды широкой лагуны, летит вдоль геометрической линии причальных свай, если не ошибаюсь, по каналу Тессе-ры и устремляется к городу. Я вижу силуэты знакомых башен, чувствую себя так, будто вернулся домой, мы мчимся вдоль Мурано и мимо острова мертвых Сан-Микеле, возле Арсенала ныряем внутрь города, вдруг замедляем ход и плывем вдоль кирпичных стен высокой набережной, а затем наискось через канал Сан-Марко к островку Сан-Джорджо, где мне предстоит жить на сей раз. Немедля начинают бить колокола колосса Сан-Джорджо, но это не моя вина: просто шесть часов вечера, время «Ангела Господня». Теперь над водой слышны и колокола Сан-Марко и Реденторе. Под перекрестным огнем благовеста я стою на большой открытой площади перед церковью и вижу мужчину: на карачках, вооружившись слишком маленькой металлической щеткой, он старается соскрести водоросли со ступенек прямо под поверхностью воды, сантиметр за сантиметром, сизифов труд, который, пожалуй, больше сродни вечности, нежели миру, откуда нынче прилетел я.

Часом позже, оставив чемодан в своей монастырской келье, я захожу в гигантскую церковь, она пока открыта. В таком пространстве невольно жмешься к боковой стене: пустота посередине опасна. Не знаю, возможно ли здесь молиться. Ни тени уюта романских церквей – космическая станция для полета на Марс, Палладио предназначил это здание для иного, классического и воинственного божества. Огромные росписи кисти Тинторетто – в полумраке они лишь едва угадываются – и те включены в математическую сеть неумолимых линий. Я знаю, что за огромным главным алтарем располагаются роскошные фламандские хоры, но, когда намереваюсь пройти туда, меня удерживает звук голосов, тихое, заунывное старческое бормотание. Некогда здесь был бенедиктинский монастырь.

Позднее, когда монахов изгнали, все пришло в упадок. Теперь на острове помещается Фонд[24]24
  Имеется в виду Фонд Чини – культурный фонд, основанный в 1951 г. в память о графе Джорджо Чини; расположен в бывшем монастыре Сан-Джорджо на о. Сан-Джорджо-Маджоре.


[Закрыть], где я остановился на эти дни, однако монахи вернулись в свой урезанный монастырь. Из многих хоров они занимают только четыре, в густеющем мраке я стал так, что могу видеть их за вечерней. Голоса их, выводящие григорианский распев, тонут в просторах церкви, контраст меж роскошью классицизма и беспомощным молитвенным шепотом не лишен выразительности; атмосфера проникнута неотвратимой разлукой, и, на цыпочках уходя из космической станции, я слышу за спиной угасающее эхо безвозвратно минувших времен. На улице я вижу огни большой площади на другой стороне и лодки на воде, плывущие от Скьявони к Джудекке. Я снова в настоящем.

Интересно, каково это – жить здесь постоянно? Помнится, этот вопрос занимал меня, когда почти двадцать пять лет назад я некоторое время находился в обнесенном стеной Берлине. Выйти было можно, однако непросто. Мало-помалу вырабатывалась привычка, но в глубине души все же сохранялось ощущение изоляции. То и другое несопоставимо, вокруг Венеции стена не из камня, а из воды, и, когда утром я выхожу на улицу, взгляд мой падает не на бетон и кирпич, но на водный простор, и все-таки отсутствие автобусов, автомашин и светофоров, само по себе благотворное, загадочным образом тоже действует как незримая отрезанность от остального мира, и я замечаю, что испытываю чувство освобождения, стоя сейчас на Фондаменте-Нуове в ожидании вапоретто до Торчелло. Не подлежит сомнению, в Венеции я счастлив, но у счастья есть некий привкус, вероятно по причине скопления прошлого, переизбытка красоты, ведь слишком уж много этого счастья, взволнованной напряженности лабиринта, из-за чего порой несколько раз на дню внезапно стоишь в каком-нибудь замкнутом дворе, перед глухой кирпичной стеной или у воды без моста и то, что должно открываться, вмиг становится закрытым, и ты поневоле поворачиваешь обратно, туда, откуда пришел. Вот только что город держал тебя в плену, вот только что ты был мухой в тенетах, борхесовским пленником, пойманным в сети тысяч церквей и дворцов, скрученным узкими и темными лестницами, а теперь все это вдруг исчезло, ты стоишь в свете набережной, видишь суда, что во всех направлениях движутся сквозь этот свет, а за ними – миниатюру Мура-но, искрящегося в блеске сентября. Ближе, опять-таки напротив, лежит остров мертвых Сан-Микеле с высокими стражами-кипарисами, но он не наводит печаль, ведь ты знаешь, что там, лежа вокруг могилы Эзры Паунда, Бродский, Стравинский и Дягилев напевают русские песни и будут напевать до скончания времен.

На большой карте лагуны каждый сантиметр воды имеет название. Мы плывем по каналу Маранов вокруг Мурано, вдоль низкого кирпичного здания стеклодувни «Марко Поло» и блеклой пьета, встроенной в наружную стену маяка, мать смотрит прямо перед собой, на ней корона того же телесного цвета, что и башня. Причальные сваи местами соединены Друг с дружкой по шесть штук, мрачные изваяния, излучающие огромную силу. В лагуне водятся привидения. На Бурано нам пришлось сойти и ждать, вскоре подходит другой катер до Торчелло, почему дело обстоит именно так, я вообще не понял, ведь до Торчелло буквально рукой подать, уже видна башня собора Санта-Мария-Ассунта.

Всякий раз, когда приезжаю в Венецию, я непременно должен там побывать; кажется, будто преодолеваешь обратный звуковой барьер, нынешнее время как бы выкачивается, здесь пустынная, древняя суша, чуть выступающая из воды, прямо не верится, что в 639 году, когда строилась первая церковь, здесь проживало двадцать тысяч человек, обитатели Альтинума, изгнанные с материка ломбардскими захватчиками и поселившиеся на этом защищенном морем низком острове как в крепости. Я медленно иду по тропинке вдоль берега узкого канала. В неприметной бухточке стоит под ужасающе синим зонтиком аккордеонист. Место он выбрал удачно, каждый идущий в церковь непременно пройдет мимо него. Он играет Баха, мне слышна его музыка, когда он давно уже остался позади, я шагаю теперь по другой тропинке, собственно, потому только, что это запрещено. «Proprieta privata»[25]25
  Частное владение (ит.).


[Закрыть] дважды написано на табличках и, тоже дважды, «Осторожно, злая собака!» – черно-красный рисунок чудовища с разинутой пастью. На двери большая вывеска с надписью «Designer – Foodstylist – Weddingplanncr»[26]26
  Дизайнер – Фудстилист – Организатор свадеб (англ.).


[Закрыть] и немецкой фамилией, но жениться я сегодня не собираюсь, к тому же боюсь дважды нарисованной собаки, а что такое фудстилист, вообще знать не хочу, мне достаточно первых ароматов осени, высохших ежевичных кустов, обвивающих колючую проволоку своими шипастыми побегами. Вдали я все еще вижу синий зонтик аккордеониста, словно тропический цветок в пейзаже, но, поскольку по тропинке никто не идет, музыкант прекращает игру, остаются только шум ветра и вапоретто, который вновь отошел от причала.

На Торчелло приезжаешь ради византийских отголосков собора. Он построен в 639-м, перестроен в 864-м и еще раз в 1008-м, но множество ранних элементов по-прежнему в сохранности. Это одно из тех редких мест, где возникает ощущение невесомости, словно оттого, что все здешнее пространство как бы парит, ты и сам слегка паришь над мрамором и мозаикой пола. Свет здесь использован как материал, он будто дарит свою окраску стройным колоннам, поднимающим здание вверх, и тебя будто невольно тянет вперед, к иконостасу, что покоится на еще более легких колоннах над сплошной мраморной балюстрадой стоящих друг против друга пап и львов. В полу – гробница епископа, фигура из почти текучего камня, спящая в своих одеждах уже тысячу лет. Открывая глаза, он смотрит на алтарь в полукупольном своде из тысяч мелких золотых камешков, фон для высокой, суровой, восточной Марии, а в золотых небесах наискось над ее головой – ангел с диковинно крапчатыми ногами, который крыльями почти касается простой кирпичной боковой стены, отчего возникает впечатление, что здесь мир Византии впервые встречается с миром Венеции, с которым позднее будет сталкиваться куда больше. Сама Мария глядит через всю церковь на внутренний фронтон западной стороны, где изображен Страшный суд. Там она может вновь увидеть себя; стилизованное золотое дитя, которое она в своем золотом куполе еще держит на руках, стало теперь суровым Богом, что с греческим крестом в левой руке правит миром, а над головой его матери глубоко под ним – все в этом храме удвоено – демоны и ангелы заняты взвешиванием душ. Душам, весящим слишком мало, приходится худо, тут безымянные художники-мозаичисты тысячелетней давности постарались на славу. Блаженные стоят справа, у них бесполые бежевые тела с большой запятой на месте пупка, а руками они производят какие-то странные жесты, вероятно на радостях, ведь им не придется изведать судьбу обреченных соседей. Двое по пояс погружены в огонь, третий, мужчина постарше, с благородными сединами и бородой – поверить невозможно, чтобы он вообще когда-нибудь грешил, – более-менее удобно сидит обнаженный в высоких пламенах костра, состоящего из длинных полос красных и черных камешков. Они выглядят странно безучастными, словно каменный огонь неспособен причинить боль, да, наверно, так оно и есть. Ниже куда страшнее, там, в черном мраке вечности, парят черепа без скелетов, а из их пустых глазниц ползут, извиваясь, длинные белые черви. Все это отнюдь не пугает, здесь скорее констатация, нежели угроза: будешь плохо себя вести, тебя ждет вот это. Стена многометровой высоты, на ней изображено целое вероучение – теология, священная история, видение, эсхатология; немало времени проходит, пока усвоишь все, но, когда затем отвернешься, перед тобой вновь куда более привлекательная картина – светлое пространство самой церкви, средигемноморский свет, в котором мгновенно тают вина, кара, искупление я апокалиптические пророчества и который продолжается снаружи в осеннем сентябрьском полудне лагуны. Вероучению, изображенному на стене, в тот миг, когда художники взялись за работу, было лишь чуть больше тысячи лет, достаточно, чтобы прийти к миру образов, который в такой стилистике никогда прежде не существовал, и, словно желая дать себе не только урок истории искусств, но и урок метаморфоз религии, я возвращаюсь на вапоретто к Фондаменте-Нуове и немедля захожу в церковь Джсзуи-ти, где семьсот лет спустя та же религия обратилась к языку барокко, что, пожалуй, весьма иронично, тем более что эта церковь иезуитов названа так же, как и церковь на Торнелло, – Санта-Мария-Ассунта, но все, что там задушевно и исполнено древнего благочестия, здесь экстроверт-но, театрально, являет собою устремленное вовне притязание на власть. Самое красивое, пожалуй, разве что танцующие фигуры высоко по краю фронтона, будто наверху идет фривольная дискотека, где под вивальдиевское «Аллегро мольто», нам внизу неслышное, свингуют святые в развевающихся одеждах. Внутри точно так же. На немецком телевидении ныне передают бегущую строку для глухих, и, пока мне не объяснили, что простым движением можно ее отключить, я некоторое время с увлечением ее читал. Когда преступник вбегает в церковь и, переводя дух, садится, строка сообщает: «он запыхался», а когда затем в церкви звучит орган, надпись заговорщически гласит: «органная музыка». Сейчас преступник я сам, ведь в тот миг, когда я вхожу в церковь, тихо вступает орган. Волей-неволей телезритель во мне тоже думает: «органная музыка», и чувствую я себя так, будто текст для глухих сообщает обо мне. А что при этом я не могу не подумать еще и об Игнатии Лойоле, вероятно, остается незримо. Некогда он учредил орден иезуитов как орден суровый, почти военный, но церковь, построенная здесь его итальянскими последователями, далека от суровости. Это слово должно занимать центральное место, однако гигантских размеров кафедра, сооруженная на середине левой боковой стены, с балдахином, короной и драпировками из складчатых каменных штор с кистями, уже ничуть не похожа на кафедру, с которой провозглашают или трактуют слово Божие, она больше напоминает ложу музыкального театра. Мужчина – всегда мужчина, а не женщина, – каковому должно проповедовать с этого балкона, выступает как оперная звезда, это настолько далеко от простоты Торчелло, что у меня глаза не глядят на потрясающие интарсии и прочее барочное великолепие в огромном серо-белом пространстве, и к полотнам Пальмы Младшего в ризнице я не иду. Голова переполнена, она не в силах совершить новый прыжок через столетия, и немного погодя я сижу в замечательно маленьком темном кафе и слышу самое прекрасное приветствие за много лет. Народу в заведении мало – двое пожилых мужчин с лицами моряков, молодая влюбленная супружеская пара да бармен за стойкой, который болтает с приятелем и как раз только что налил мне большой бокал почти лилового вина и подал мисочку черных маслин. Я определенно единственный иностранец и сижу здесь, обдумывая все облики, какие церковь как институт принимала в ходе двух тысячелетий, и прикидывая, что произойдет дальше, а между тем в кафе входит некий весельчак и со звонким смешком восклицает, ни к кому в особенности не обращаясь: «Buona sera, quasi tutti!» Вместе со мной в маленьком темном зальчике среди больших винных бочек сидят семь человек. Quasi tutti означает «почти все». Кого же он, стало быть, не хочет приветствовать? Комплексов у меня нет, но неужто во мне сразу можно узнать туриста? В амстердамском Старом городе я тоже не выношу туристов, которые вечно путаются под ногами, а в Венеции всё наверняка стократ хуже. Почти всем доброго вечера! Надо будет непременно это испробовать в моем кафе «Иордан».

*

Старая книжка в мягкой обложке. Пожелтевшая бумага, я всегда называю такую военной. В начале книги довольно мутная карта лагуны. В трех местах на ней – от руки написанные цифры. Много лет я не заглядывал в эту книгу, однако же цифры явно выведены моей рукой. Называется книжка «Мертвая лагуна», выпущена в 1994 году, содержание я успел забыть, помню только, что главный герой – полицейский комиссар по имени Аурелио Дзен. Для человека, побывавшего в японском монастыре дзен, имя Дзен уже само по себе примечательно, а в Венеции ему свойствен добавочный смысл, к которому я еще вернусь. Начну со страницы 141. Эти цифры стоят возле Кьоджи. Чуть выше на карте рядом с узкой серой полоской в лагуне я написал цифры 221, справа на карте Адриатическое море, а слева та часть лагуны, что носит название Лагуна-Морта, с Фонди-деи-Сетте-Морти. Стало быть, Глубины Семерых Мертвецов и Мертвая лагуна, не очень-то весело. Мурацци и Пеллестрина – указано рядом, а это, как гласит текст на странице 221, «живописная деревушка длиной три километра и очень узкая, построенная на песчаной отмели под сенью мурацци[27]27
  Дамбы (ит.).


[Закрыть], огромных защитных сооружений, возведенных Республикой три сотни лет назад».

Но, пожалуй, сперва надо кое-что пояснить. Из детективных авторов Венецией занимаются двое – Майкл Дибдин и Донна Леон. Я люблю читать детективы, больше всего про Венецию, поскольку мне кажется, что, читая эти книги, я лучше понимаю город. В конце концов еще и попадаешь в разные места. На корабельные верфи, в больницы, дворцы, ведь преступления и коррупция обнаруживаются повсюду. И когда я читаю что-нибудь про многовековые защитные сооружения, мне хочется там побывать, отчасти это способ проникнуть в тайны города.

Герой Дибдина – комиссар Дзен, герой Донны Леон – комиссар Брунетта, и, поскольку ее книги экранизированы, он даже обзавелся лицом. Ужасно раздражает, когда персонаж фильма не совпадает с твоим представлением, но в данном случае все совпало. Брунетта, его красивая жена Паола, читающая в Венецианском университете американскую литературу и ведущая происхождение от венецианских патрициев, их двое детей-подростков, а в первую очередь мастер Интернета, писаная красавица, всегда покупающая комиссару цветы синьорина Элеттра, очень умная секретарша глупого как пробка комиссара Патты, стали для меня чуть ли не семьей, хоть и не существуют.

С Аурелио Дзеном ситуация несколько иная, но началось все именно с него: передвигаться по Венеции возможно либо на лодке, либо пешком, а потому не составляет труда следовать маршрутами Брунетти и Дзена, отсюда и цифры, которые я записываю в книгах, чтобы позднее с картой в руке посмотреть, где и как происходило дело. Поскольку тот и другой не существуют, они никогда не встречались, зато полицейский участок вполне реален. И на сей раз я намерен его отыскать. Но вернемся к Дзе-ну. Он в Кьодже, примерно в двух часах езды от Скьявони, и он не один. На странице 140 кто-то сказал ему: «Не в пример вам, мы настоящие венецианцы, чем и гордимся!», а Дзен буркнул на диалекте: «Но я слышу, что бабуля ваша крутила с албанцами»; сейчас мы на странице 141, и Дзен начинает допрос.

«Полицейская выпрямилась.

– Готово, – сказала она Дзену, тот кивнул.

Кассеты магнитофона завертелись, Дзен назвал дату, время и место.

– Присутствуют комиссар Аурелио Дзен и младший лейтенант… – Он вопросительно посмотрел наагентессу, стройную, но мрачноватую брюнетку, которая преуспела в том, чтобы ее мундир казался произведением одного из солидных городских домов моды.

– Нунциата, Пиа, – ответила она, выдержав короткую паузу.

– …и младший лейтенант Пиа Нунциата, – закончил Дзен».

Пожалуй, я не прочь продолжить их историю, но это не моя книга, и думаю, Майкл Дибдин тоже был бы не в восторге.

В моем собственном рассказе я отправляюсь на поиски полицейского участка, где работают как Дзен, так и Брунетта. В романах вымышленные полицейские порой работают в подлинных участках, и коли так, подлинный участок находится на площади Кампо-Сан-Лоренцо, напротив заброшенной церкви Сан-Лоренцо, рядом с нынешним домом престарелых. Все правильно. Вапоретто доставил меня из моего монастыря на островке Сан-Джорджо к остановке «Сан-Дзаккария», и под защитой двух святых я иду искать третьего и конечно же опять плутаю. Венецианцы нарочно прокладывали улочки-тупики. Тенистый переулок подле Дзаккарии, на карте безымянный, явно не тот, что мне нужен, хочешь не хочешь, я возвращаюсь на площадь перед Сан-Дзаккарией (пешеход в Венеции всегда храбро возвращается по собственным следам), а затем, повернувшись спиной к церкви, смело иду через площадь Кампо-Сан-Проволо к Фондаменте-делл’Осмарин, попутно думаю, что у всех этих названий есть история и интересно бы про нее разузнать, у моста, который ведет на улицу Калле-Мадонна и делит канал на Рио-деи-Гречи и Рио-Сан-Лоренцо, сворачиваю влево, и я на месте, без посторонней помощи. За мною следуй в хаос, все в порядке. Вот в этом белом оштукатуренном здании работал Аурелио Дзен и, по-моему, до сих пор работает Брунетта. Тому, кто не верит в книги, здесь делать нечего. «Polizia di Stato, Questura, Commissariato di San Marco»[28]28
  Государственная полиция, полицейское управление, комиссариат Сан-Марко (ит.).


[Закрыть] – написано на вывеске. Под одной из двух видеокамер белая штукатурка облупилась, и здание будто демонстрирует исподнее. В вестибюле я вижу табличку «Sub Lege Libertas». «Свобода в рамках закона». Стоит мне войти внутрь, и я сам обернусь персонажем, против этого автор возражать не станет. Хорошо бы выпить с Дэеном по чашечке эспрессо, а с Брунстти – по рюмочке траппы, посмотреть, какие цветы красотка Элеттра нынче выбрала на Риальто для комиссара; я гляжу вверх, на окна, Брунетти так часто стоит там, глядя на площадь или размышляя о тайных сетях крупной и мелкой коррупции, в которой погряз этот город и которую Донна Леон описывает так ярко и так беспощадно, что ее книги переводят на все языки – кроме итальянского. Не знаю, может, все дело в страхе с большой буквы, а может, им просто хочется спокойно жить в любимом городе. Брунетти смотрит мне в спину, а я пересекаю мост, выхожу на безлюдную площадь, хочу зайти в церковь, но попадаю в странные руины, они сами по себе произведение искусства, апофеоз разрушения, будто здесь потрудился великий художник, но только негативист, перекрывший даже связь времен. В Первую мировую войну в Сан-Лоренцо попала бомба, и его больше не отстраивали. Я гляжу в загадочные глубины, на голые кирпичные стены, подземные деревянные перегородки, пустую часовню, разбитый кирпичный пол. Между некогда порфировыми колоннами слева и справа еще две, изувеченные, присыпанные серой пылью, стены выглядят как артеповера[29]29
  Арте повера (бедное искусство, ит.) – термин, введенный в 1967 г. искусствоведом Джермано Челантом для обозначения эпохи нового итальянского искусства; это направление отрицает богатство сложившейся культуры, отрекается от всего прекрасного, разумного и доброго.


[Закрыть], просто не верится, сколько оттенков коричневого и серого может создать медленный распад. Гирлянды ангельских головок, ржавые строительные леса – порой развалины говорят о стиле и постройке куда больше, чем невредимость. Когда-то здесь был похоронен Марко Поло, но могила его утрачена, он по-прежнему в странствии.