Текст книги "Фантастика 1977"

Автор книги: Север Гансовский

Соавторы: Виталий Мелентьев,Виктор Колупаев,Владимир Щербаков,Дмитрий Де-Спиллер,Игорь Дручин,Олег Алексеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Фантастика, 1977 год

Сборник

 В традиционном сборнике произведений советских писателей-фантастов представлены известные авторы и молодые таланты.

 Герои повестей и рассказов размышляют и действуют не только в будущем, что характерно для фантастики, но и участвуют в событиях, связанных с историей нашей страны и ее настоящим. В разделе “Грани будущего” выступают ученые и популяризаторы науки, публикуются материалы, посвященные памяти крупнейшего советского писателяфантаста И. А. Ефремова.

 На первой странице обложки воспроизведена картина молодого краснодарского художника-фантаста Геннадия Букреева “Звездная песнь”; на четвертой странице обложки – репродукции с полотна заслуженного деятеля науки и техники СССР, москвича Георгия Покровского «БАМ проляжет до океана”.

ПРОГРЕСС И МЕЧТА

(Предисловие составителя)

Фантастика, как и литература вообще, должна затрагивать все струны сердца. Писатель-фантаст, пожалуй, обязан быть внимательным и к творению рук человеческих, ко “второй природе”, к ее влиянию на нас, и к миру нерукотворимому с его картинами планетных стихий, с пейзажами, сиянием сполохов и полетом радуг. От фантаста чаще всего требуется умение одинаково свободно живописать “миофибриллы” человеческой души, вечно молодую неумирающую природу, и откровения науки.

Но человек – главный объект исследования в литературе. Чтобы высказать научную догадку, сформулировать гипотезу, вовсе не обязательно прибегать к жанру фантастики. Это можно сделать значительно проще, в популярной статье, например. Гораздо больший интерес, нежели сама гипотеза или догадка, представляет сам поиск, процесс ее зарождения и становления.

А это уже немыслимо без человека, без героя, на худой конец – без персонажей. Интересно проследить и влияние вызванных человеком сил на его судьбы, на развитие общества.

И вот в фокус внимания писателей-фантастов все чаще попадает внутренний мир человека, его переживания, его привязанности, его судьбы в преображенном фантазией мире.

Конечно, научная фантастика более близка к науке, чем другие жанры.

Но она ничуть не дальше их от искусства. Ученого или инженера, соблазнившегося фантастическими видениями будущего, подстерегают подводные камни.

Популярность фантастики и ее несколько особое положение не позволяют выявить своевременно известные просчеты творческого характера. И тогда, случается, ученый подавляет писателя. Уместно вспомнить высказывание ученого и писателя И. А. Ефремова: “Популяризаторский рассказ о науке – не путь научной фантастики, которая должна оставаться художественной литературой, как бы близко ни подходила она к научно-популярным произведениям и какими бы фантастичными ни казались смелые предположения ученых… Не популяризация, а социально-психологическая действенность науки в жизни и психике людей – вот сущность научной фантастики настоящего времени”.

Научно-техническая революция принесла с собой невиданные темпы развития науки и промышленности, качественные изменения их структуры. Заметная часть наблюдений, накопленных данных, экспериментальных фактов на каждом этапе исследований остается “не уложенной” в рамки строгих теорий и не находит продолжения в систематическом продвижении вперед, словно дожидаясь случая. Быть может, говорил И. А. Ефремов, именно те находки которые пока лежат втуне, не дав начало планомерным исследованиям хранят в себе возможности заманчивых взлетов науки. Привлечь внимание к этим возможностям – одна из главных задач научной фантастики.

И наконец, еще одно положение известного ученого и фантаста, с которым также трудно не согласиться: “Однако придется разочаровать писателей. Для того чтобы идти в научную фантастику этим путем, надо быть ученым, стоящим на переднем крае исследований, широко образованным в области истории науки и накопленных ею фактов. Следовательно, надо работать сразу в двух областях, то есть находиться в наш век узких специализаций в самом невыгодном положении”.

От фантаста требуется умение верно подметить и детали мира будущего, и его “типовой интерьер”. Непозволительно надеяться на то, что можно выдумывать, не сообразуясь ни с какими закономерностями. Если уж писатель берется за нелегкий труд фантазирования, он должен владеть элементами мироощущения будущего. Прошлое изучают кропотливо, анализируя его с помощью самых изощренных технических средств. Совсем другой арсенал средств применяется для изучения будущего. Разница, кроме того, состоит и в том, что ответы на вопросы о будущем носят вероятностный характер.

Долгосрочное прогнозирование, относящееся к какой-либо конкретной области человеческой деятельности, напоминает стрельбу по невидимой цели. Но и такая стрельба подчиняется определенным правилам, законам, которые не следует игнорировать.

Эти закономерности фантаст может найти, нащупать, но для этого надо уметь обобщать факты, уже известные.

Простой, казалось бы, пример: жилище человека. Каким оно будет через десятки, сотни лет? Найдется ли, право, такое волшебное зеркало, которое позволит заглянуть в его будущее?

Такое зеркало, по-видимому, существует. Поскольку в нашем примере речь идет не о зданиях вообще, не о вавилонской башне, не об абстрактных сооружениях, предназначенных неизвестно для какой цели, а о жилище человека. Прежде всего отметим странную на первый взгляд закономерность: наземное строительство и техника летательных аппаратов развиваются как бы во взаимно противоположных направлениях. Последние модели загородных дач, надувных павильонов, гаражей чем-то похожи на воздушные шары зари воздухоплавания. Но летательные аппараты со временем значительно потяжелели, а вот строения становятся в среднем все легче и легче (если, конечно, размеры сопоставимы, иначе нужно учесть еще “фактор масштаба”). Железобетонное здание, например, легче кирпичного здания того же объема вдвое, но, в свою очередь, в восемь-десять раз тяжелее дома из стекла и пластика. И мимо этой линии развития вряд ли может пройти фантаст: ведь человеческому жилищу будущего совсем не обязательно походить на утес из стекла и бетона, старательно разделенный на ячейки-квартиры. Мыслимы и иные методы тепло– и звукоизоляции, а пластмассы или материалы, им подобные, в недалеком, быть может, будущем сделают линии наших проспектов и улиц живописней, стремительней.

Но вернемся к нашей исторической параллели и попытаемся перебросить мост из прошлого в будущее. Вспомним, что до воздушных шаров были миф о Дедале и Икаре, проекты механических птиц, эскизы Леонардо да Винчи. Не будут ли в полном соответствии с подмеченной параллелью знакомые контуры природы повторяться в строительстве? Вопрос нелегкий. Фантаст может принять и продолжить параллель между летательными аппаратами прошлого и домами будущего (и это не просто формальная аналогия – скорее закономерность, одна из возможных “статистических моделей”, во всяком случае). Но поиск в этом направлении, конечно, индивидуален, без чего нет подлинного творчества.

Другой пример. Нетрудно понять, что обтекаемая форма первых ракет, созданных человеком, обусловлена тем, что ракеты эти предназначены для ближнего космоса, что они вовсе не оптимальны с точки зрения дальних путешествий (о которых главным образом и идет речь во многих современных произведениях фантастического жанра). Разве не ясно, что у звездолета будущего возникнут гораздо более серьезные препятствия, чем атмосфера планеты, протяженность которой ничтожна по сравнению с галактическим пространством? Эти-то препятствия и будут учитываться в первую очередь.

Без поиска, без фантазии, вообще говоря, нет и науки. Фантастика – своеобразный полигон мысленных экспериментов и ученого и писателя. С ее помощью можно проанализировать то, что едва различимо у дальней черты научного поиска. Открытия последнего времени чаще рождаются на стыках наук. От открытий – к мечте, от мечты – к новым открытиям – вот самая краткая схема развития науки. Подлинной науки.

Фантастика никогда не будет “удаляться” от науки. Наоборот, ее роль состоит в повышении научного потенциала общества, в ускорении вторжения наук во все сферы жизни общества.

Прогресс немыслим без мечты. Хотелось бы, чтобы именно с этой мыслью читатель раскрыл новый сборник фантастики.

Имена Севера Гансовского, Дмитрия Шашурина или Георгия Гуревича, несомненно, хорошо известны читателям (не обязательно даже по одним лишь фантастическим повестям). Сергей Смирнов, Борис Липатов, Георгий Вачнадзе выступают в сборнике со своими первыми рассказами. А пятнадцатилетняя московская школьница Маша Мамонова представляет на суд любителей фантастики свое четвертое произведение.

Новый раздел сборника “Грани будущего” открывает статья, посвященная 70-летию со дня рождения классика советской научной фантастики Ивана Антоновича Ефремова. Думается, что, несмотря на все различия в решении проблемы видения будущего средствами фантастики, авторов сборника объединяет главное: стремление раскрыть то новое, что привносит в нашу жизнь неустанный поиск человеческой мысли.

И, конечно же, вольно или невольно авторы повестей и рассказов художественными средствами решают и важнейший вопрос об отношении науки и морали, о моральном совершенствовании человека и общества в целом.

Наука ныне пронизывает все области человеческой деятельности и сама является одной из таких областей, а потому не может не затрагивать сферу человеческих отношений, сферу морали. Сама научная деятельность людей неизбежно является объектом моральной оценки. Наука возникла в обществе классовой морали, однако это еще не означает, что отсутствует объективный критерий моральной оценки научной деятельности людей. Способствовать росту познавательной способности человечества, применению познаний в интересах общественного прогресса – вот высокая моральная цель науки в целом и отдельных ученых. Аморально, заслуживает осуждения то, что мешает познавать истину, те силы, классы и группы, которые искажают истину, подменяют ее ложью. “…Но человека, – писал Карл Маркс,стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для нее интересами, – такого человека я называю “низким”.

Известнейшего ученого К. Тимирязева серьезно беспокоила будущность науки, получающей подачки “с роскошной трапезы капитализма”. “Разделяя с сегодняшними победителями их добычу, не будет ли она вместе.с ними как-нибудь призвана к ответу?” – спрашивал ученый.

Ныне вряд ли объективный наблюдатель может противиться неизбежному выводу: по мере развития науки возрастает ее роль в общественной жизни, возрастает и моральная ответственность за характер и цель применения новых научных результатов. А безразличие к вопросам применения открываемых наукой во множестве новых эффектов и явлений само становится явлением аморальным: всем памятна война с применением изощреннейших орудий агрессии и уничтожения людей.

То “внутреннее чувство правды”, о котором говорил еще Гёте, указывает на точку соприкосновения науки и морали. Ни наука, ни мораль не могут считаться истинными, подлинными, если они опираются на искаженное понимание действительности и ложные фактические данные. Убежден, что “внутреннее чувство правды”, о котором говорил великий поэт и мыслитель, столь же необходимо и для научной фантастики.

Владимир Щербаков

ВЛАДИМИР ЩЕРБАКОВ ОЛЕГ АЛЕКСЕЕВ РАТНЫЕ ЛУГА

1

Теплым летним вечером возвращался я в родные места.

Возвращался издалека, в памяти еще дымилась степь, слепило сияние саянских снегов, летели в пыли диковатые кони, пенились студеные потоки Тувы и Хакаесии, а за стеклом автобуса уже проплывали холмы и леса псковской земли.

Мой дом был в городе, а торопился я в деревню, рядом с которой прошло мое детство. Деревни, в которой я жил, не было: ее сожгли фашисты, людей – кого убили, кого угнали: нашу семью тоже гнали в неметчину, но мы дважды бежали и остались жить там, где бежали в последний раз, потом переехали в город.

Когда я в первый раз приехал на родное домовище и вместо деревни увидел дикое поле – упал, покатился по траве. Я даже не смог говорить с людьми, молча уехал. Со временем боль притупилась, но не прошла. Неведомая сила тянула меня сюда, я стал приезжать все чаще. Каждый приезд был словно возвращение в прошлое. В войну я полюбил свой край, стал свидетелем его подвига и старался узнать как можно больше.

Люди охотно рассказывали о былом, и я дивился памяти народа. Люди помнили не только то, что видели сам.и, но и то, что им передали деды. Передо мной неожиданно открылась бесконечная даль, я запоминал, записывал, и тетрадь записей все росла…

Автобус медленно плыл по мягкой дороге. Лесистые холмы в сумерках были похожи на древние городища. Вечерние тени, огнистая заря и туман делали все вокруг суровым и таинственным. Темнел у дороги лес, глухой и густой, как в древние времена. То и дело в разрыве хвойной нависи вспыхивало озеро, на полянах огненно цвел иван-чай, светлел мох-белоус, чернели пни и колодины.

Вдруг показалось, что я возвращаюсь в прошлое, в давнее незапамятное время…

Прямо из автобуса я нырнул в темноту и туман. Тропа с трудом пробивалась сквозь заросли ольхи, петляла, кружила.

В чаще сновали звери, гомозились птицы, глухо шумела сырая трава.

Показалось наконец поле. Над полем, будто зарево, стояла заря. Становилось все темнее и темнее, но заря не гасла. Открылись два озера, одно рядом г другим, от зари они были багряными.

Я заторопился. За вторым озером на холме была деревня, где меня ждали. Прежде была деревня и между озер, я жил в ней, но на ее месте с войны росли одичавшие яблони, клены и рябины…

Неожиданно я увидел деревню. Она стояла на том же месте, но это было не мое, совсем другое селенье. Вместо домов по прибережью тянулись крытые соломой хижины. Я ничего не понимал. Туман и заря преобразили все вокруг, сделали диким, дремучим. И снова мне показалось, что я вернулся в древнее незнакомое время. Увидел вдруг высокую городьбу, крытые камышом шалаши, черные бани, овины. Возле хижины паслись косматые деревенские кони. По спине прошел холодок, я остановился…

Меня обманул туман: на пустыре стояли копны и зароды соломы. Туман колдовал, волхвовал. Облака тумана казались то пылью, то дымом. Заметил вдруг всадников в малахаях. Потерялись хмурые ели, у дороги стояли великаны в островерхих древнерусских шлемах. На могильнике, где прежде горбился обгорелый пень, нахохлясь, сидел огромный ворон. Под берегом виделись копья камыша, темнели комяги. Они были такие же, как в древности. В полутьме было не видно, что лесины выдолблены, а не выжжены, стянуты болтами, а не крученым лыком.

Показалось, что в комягах сидят молчаливые люди.

Наваждение не проходило. Громко загудело болото, видно, вырвался газ. Подумалось вдруг: так вот гудели древние военные трубы…

Я вспомнил, что болото зовут Поганым. Русичи называли погаными врагов. Но враги не могли прийти в болота, они могли лишь отступить в трясину, утонуть в ней, пропасть без следа.

Я и вправду очутился в прошлом. Что-то произошло, открылось необычное и неожиданное. Даже когда я подошел к деревне на холме – к настоящей деревне, – прошлое не ушло, не пропало. Я увидел, как красиво стоят дома в венце холма – дом над домом, словно бы стараясь не заслонить соседей и оберегая друг друга. Так ставили деревни в давнее время, сотни лет тому назад.

Сумрак стер мелкие черты нового, осталось только самое основное, самое главное…

Я знал, что меня ждут, в деревнях всегда ждут кого-то…

Но было совсем поздно, все огни погасли, и деревня лежала молчаливая и по-старинному темная.

Темнота не пугала, я был сыном, хозяином этой земли, видел войну, чудом остался живым на войне. Земля, по которой я шел, была сотни лет военной, трусы на этой земле жить не могли никогда…

Показался крытый соломой дом. Построили его сразу после войны -, без единого гвоздя, без пилы, без рубанка – топором и самодельным долотом. Форточки в окнах не открывались, а сдвигались, пол, потолок и стены хранили косые следы топора.

Печь с полатями, прялка, тяжелые лавки, ступа с пестом – все словно пришло из древности. Старой была и хозяйка дома – тихая старуха в черном салопе и валенках, которые она не снимала и в летнюю межень.

Дом накренился к озеру, оконца прятались под нависью соломы.

Света в окнах не было, я не стал будить хозяйку, поставил на завалину чемодан, подтащил к сараю лестницу, взобрался наверх, на сеновал. Это было мое любимое привычное место.

Старуха жила одна, радовалась каждому моему приезду.

Меня она помнила мальчишкой, я был для нее живым осколком прошлого, потерянного навсегда времени…

Хозяйку совсем не волновали мои дела, она без конца расспрашивала про погибшего моего отца, про умерших дедов, называла меня их именами, и я легко привык к этому.

На сеновале было как всегда – темно, тепло, душно. Я легко нашел на ощупь тулуп, словно он лежал на сене тысячу лет.

Лег и захмелел от запаха привядшей лесной травы – древнего и дремучего. Трава будит память, помогает колдовать – я читал это в старых книгах. В ночь на Иванов день люди в прежнее время клали под подушку двенадцать трав, а накануне Петрова дня – пушистые богатки.

Сон не шел: сквозь щели в стрехе было видно огромную луну, она тревожила меня и пугала.

И вдруг вернулось наваждение. Я увидел огонь, холмы плескучего багрового огня!

– Пожар! – отчаянно закричали внизу. Словно с сугроба, скатился я с сеновала, увидел бегущих полуодетых людей.

Хотел бежать следом, но упал – помешала длинная полотняная рубаха. Встал, поднял подол рубахи, бросился следом за людьми. Рядом пронеслись всадники на гривастых конях, в руках у всадников были кривые сабли, плети и факелы. Громко закричала моя сестра, она была в такой же полотняной рубахе.

Всадник схватил сестру за косу, остановил, рванул к себе.

На помощь бросился отец – без рубахи, в портах, на груди медный кованый крест. Вырвал из ограды еловый стяг, ударил всадника, сшиб, добил на траве. Пропела стрела, и отец упал, из груди у него торчал железный наконечник стрелы, за спиной темнело оперенье. Сестра схватила меня за руку, поволокла в заросли ольхи.

Горела вся деревня, над косматой травой колыхался дым, было светло, страшно. В воде я увидел себя самого: маленького беловолосого мальчишку. Люди садились в комяги, отплывали от берега, всадники были уже рядом, рубили бегущих.

Ничком упал старик, белая его рубаха стала красной. Кричащая женщина билась в руках конника, кусала его руки…

Тяжелая ко.мяга выплыла на середину озера. Вокруг было не меньше сорока комяг, на воде покачивался огромный деревянный остров.

– Наши! – вскрикнула сестра и вскинула руки.

Зарево ярко осветило подоспевшую дружину. Конные копейщики надвигались плотной стеной между холмом и озером; я отчетливо видел красную полосу сомкнувшихся щитов, тяжелые копья, красные флажки-яловцы на шлемах, частокол конских ног. Конные лучники заняли позицию чуть впереди, по берегу Лиственки. Пешее войско чуть отстало, торопливо занимало скат холма. Впереди плечом к плечу двигались пешцы с копьями, позади цепь за цепью бежали лучники.

Вражеская конница была уже рядом, по холмам катилась черная живая лава.

Первыми в бой вступили лучники; стаи стрел повисли над Лиственкой, гулко застучали по шлемам и щитам. Русское войско не дрогнуло под страшными стрелами, замерло, готовое к атаке. Степные полудикие кони врагов ловко увертывались от стрел. Когда они были еще стригунками, в них били стрелами без наконечников, кони знали, как можно спастись от стрелы.

Лава накатилась на строй конных дружинников, от треска ломаных копий затрещало в ушах, дико заржали кони…

Копья в сшибе стали мгновенно ненужными, резко скрестились кривые сабли и мечи. Русские воины били расчетливо, неторопливо, со страшной силой. Пошла рукопашная, жестокая сеча с криками, храпом коней, с громом подков, стонами и звоном оружия.

Вражеская конница дрогнула, начала вдруг отступать.

Но отступать было некуда, пешие копейщики отчаянно ударили с холма, оставив открытым лишь путь к огромному болоту.

Вовсю пылала деревня, освещая поле страшным кровавым светом. Крики воинов слились в глухой звериный рев. От страха я прижался к сестре.

– Наши! Наши! – радостно закричала сестра.

По скату холма бежали пешие воины с рогатинами, копьями и дубинами. Они были в тылу врагов, торопились перекрыть им дорогу. На помощь дружине пришли смерды…

Я очнулся, потрясенный огненным сном. В глаза ударил резкий холодный свет луны. Она, казалось, висит над самой крышей.

Вдруг я понял: битва была ночью, днем враг не отступил бы к болоту, издали увидел бурую топь. А ночью в туман болото похоже на сенокосное поле. Битва была жестокой, окруженный враг пытался вырваться, но не смог.

Мальчишкой я часто играл на могильнике, курган был огромным, отец говорил, что там лежат сотни воинов…

Решительно закрыл глаза и, словно наяву, увидел вдруг мертвое поле боя, убитых и раненых коней, погибших людей.

Стало страшно древним, позабытым страхом…

Убитые лежали так тесно, что местами не видно было травы.

Ярко блестели шлемы, кольчуги, мертвое поле боя дышало ужасом. Рослый дружинник навалился на врага и застыл с обломком стрелы в междуглазье. Казалось, и мертвые еще продолжают биться. Кричали и стонали раненые. Над раненым дружинником склонился чернобородый старик в порванной кольчуге, жарко шептал слова наговора:

Кровь руда, не точись,

Кровь руда, запекись.

Красный камень глубоко,

Красный камень далеко,

Он не в поле, не в борах.

Он не в море, в горах…

Кровь руда, остановись…

Над елками кружили черные вороны – черные, словно головни на пожаре. Провели пленных – мокрых, в болотной тине, с серыми от страха восточными скуластыми лицами…

Люди несли лопаты, поднимались на холм. В венце холма стоял священник с тяжелой книгой, нараспев читал молитвы.

Несколько дружинников мечами рубили ольшины, готовили кладины для переноски убитых. (В нашей округе до сих пор гробы приносят на кладбище на кладинах.) Сон не уходил, мучил меня, уводил за собой. В детстве, после того как я впервые увидел убитых партизан, меня долго мучили кошмары, я видел наяву окровавленных людей, но те видения были смутными и краткими, этот же сон тянулся, словно бесконечное страшное кино. Снилось то, о чем я слышал, читал, то, о чем думал и писал в тетради…

Сестра была на холме, работала заступом. Рядом с ней копал песок дружинник в белой нательной рубахе. Кольчуга, шлем и меч лежали наверху. Яма была глубокой, как высохшее озеро. Я с трудом поднялся на песчаный отвал…

Убитых хоронили вечером, несли на кладинах, по цепи передавали в яму. Могильный холм насыпали уже в темноте, он рос на глазах, люди с лопатами словно бы хотели подняться в небо…

Врагов хоронили под горой в овраге, несли почти бегом, сбрасывали вниз. Грязная эта работа была поручена холопам.

Сестра и дружинник бросили заступы, отошли в сторону, о чем-то долго говорили. Потом дружинник подошел ко мне, подхватил на руки, посадил на белогривого коня, надел на меня кольчугу и шлем, опоясал мечом. Шлем был тяжелым, придавил голову, в кольчуге я чуть не утонул, меч, казалось, стянет меня вниз, но я не подал и вида, что мне неудобно.

Я ехал по просеке, дружинник вел в поводу коня, а правой рукой держал под локоть мою сестру. Рубаха ярко белела в лесной полутьме. В чаще трещало, кричали птицы и звери, но верхом на коне, в кольчуге и шлеме с мечом на поясе, рядом с сестрой и дружинником мне не было страшно…

Словно туча, над лесом выросла гора. На вершине горы стояла деревянная крепость. Я обрадовался, что буду жить в крепости…

Сон погас. Открыв глаза, я не увидел луны, на сеновале было тихо и полутемно. Вспомнил вдруг, что в тот год, когда началась война, на могильнике брали песок и, когда копали яму, нашли кусок изъеденной ржавью кольчуги. Находку отнесли в школу, там она лежала, пока школа не сгорела во время боя.

Мой отец, учитель этой школы, считал, что битва между озер была в XIII веке. Ни отец, ни я ни в одной книге не нашли упоминания о ней. То, что было после, узнать оказалось легче…

Когда я научился читать, отец принес мне книги о Псковской земле. Край мой был невелик, но истории его могла бы позавидовать иная страна. Псков не боялся бороться с Литвой и Ливонским орденом, ссорился с Великим Новгородом, был одной из первых республик. Москва верила Пскову, считала его самым надежным союзником. О храбрости и честности псковичей ходили легенды…

Утром я обо всем рассказал хозяйке.

– Видно, так и было, – не удивилась тетя Проса.

И вдруг прищурилась лукаво:

– А лица-то, лица? Запомнил? Сам-то на себя похож? А отец? А сестра?

– Похож, и лица вроде знакомые, виданные…

– Еще бы… Рода это нашего, мы от них пошли – и обличьем, и речью.

За окном, совсем рядом голубели утренние холмы – Сигорицкие горы, или, по-местному, Синегорье. В древности маленький этот край был черным, военным. Из семнадцати псковских крепостей здесь было сразу четыре: Дубков, Выбор, Котельно и Володимирец. Рядом, на Синичьих горах, еще пять – добрая половина псковских крепостей.

Среди тетрадей в моем легком чемодане лежала карта древней Псковской земли. Крепости Дубков, Выбор, Котельно и Володимирец образовывали почти правильный треугольник.

Все они стояли на высоких лесистых холмах и вместе представляли тогда грозную силу. В летописях Дубков впервые упоминался в 1408 году, Выбор – в 1430-м, Володимирец – в 1462-м, Котельно знали еще в XIV веке. Все эти крепости были деревянными, назывались пригородом Пскова. Отец считал, что еще до постройки крепостей на их месте были укрепления.

Время стерло почти все следы прошлого. На месте Дубкова остались лишь Дубковские горы – цепь высоких холмов, в войну там был большой бой – бились с фашистами партизаны.

До Дубковских гор от наших озер было километров шесть, столько же до маленького сельца Владимирец, чуть побольше – до деревни Котельно, и вдвое дальше – до большого села Выбор.

C гордостью подумал я о том, что про нашу местность слава гремела уже полтысячелетия тому назад.

В окно был виден высокий холм Городок, на котором когдато стояла знаменитая крепость Володимирец. Казалось, холм рядом – брось палку, и она долетит…

Из окна многое не увидишь, и я вышел на улицу, встал возле изгороди из окоренных, связанных лыком жердей.

Прекрасный и богатый край лежал передо мной – холмистая равнина с моренами и звонцами, с чернолесьем, с бесчисленными овальными озерами.

Я узнавал и не узнавал до боли родные места. Даже за мою короткую жизнь край четырежды переменился. До войны и в начале войны это была густонаселенная местность, по холмам лепились бесчисленные дома под камышом и соломой, ярко желтели нивы, золотом горели зароды соломы. Холмы казались мне тогда огромными, словно горы…

Потом я увидел дикое поле – заросшие травой пожарища, опаленные сады, узкие хлебные поля и вокруг них бесконечную зеленую пустыню… В лесу, между елками, прятались землянки и хвойные шалаши.

После войны Синегорье отстроилось, но дома были невысокими, чаще всего крыты соломой, и деревень стало меньше вдвое. Сердце радовали густые хлебные поля, первые, еще не успевшие потемнеть столбы электрических линий.

Теперь же я видел иной – богатый и удивительно красивый край. Старые дома рядом с новыми показались бы неказистыми и убогими. Лишь изредка попадалась на глаза крытая дранкой крыша, все шифер, шифер, цветной, серый, ровными плитами, волнистый. Возле каждого дома на высоченном шесте – телевизионная антенна, тонкий медный провод громоотвода. Даже бани и те нарядные, со светлыми окнами, под цветным шифером. Нивы стали вдвое шире, потеснили ольховые заросли, вплотную подошли к озерам.

Были и недобрые перемены: вода в озерах упала, узкая Лиственка местами пересохла…

– Любуешься, – подошла ко мне вдруг хозяйка. – Что любоваться попусту, придумал бы дело… Хочешь, сети принесу, на болотном озерке можно сетью ловить – рыбный инспектор приезжал, сам говорил…

Сети были старые, из льняных сученых ниток, крепкой ручной вязки. Ярко белели гладкие берестяные поплавки, грузила были самодельные, глиняные, несильного печного обжига. Я развесил сети по изгороди, не спеша начал чинить…

Рядом вдруг остановился запыленный зеленый “уазик”, открылась дверца. И прямо передо мной вырос человек, одетый как обычно одеваются люди из колхозного руководства.

– Сети налаживаете, – улыбнулся нежданный гость.

Я посмотрел внимательно и сразу узнал его: в детстве мы жили в одной деревне, вместе ходили за ягодами, купались в озере, ловили на мшаринах гадюк.

– Здравствуй, Леня. – Я протянул руку давнему своему другу и недругу.

– Саня? – удивился неожиданный гость. – В гости к нам, значит? Живешь-то как?

Я ответил, сказал про работу.

– А я вот здесь в начальстве, заместитель председателя… Ну, мне пора. Отдыхай, места здесь хорошие, сам знаешь.

“Уазик” укатил куда-то, я остался один, но вскоре заметил, что за мною наблюдают сразу двое: ворона с крыши сарая и мальчуган лет десяти-одиннадцати. Голова мальчугана была забинтована, курносый нос припух.

– Подрался? – спросил я мальчугана.

– Не-е… Дерутся только маленькие. Я с велосипеда упал.

– На Слепце бывал? Карасей много?

– Не-е… Слепец пересыхает, всю почти рыбу вычерпали. Я на Лиственное озеро хожу.

– Удочкой ловишь, переметами?

– Не-е… Руками ловлю… И рыбу под корягами, и раков, что хочется…

Когда я был мальчуганом, в Слепце водились караси величиной со сковороду, а раков не было ни в одном озере… Рассказ мальчугана меня заинтересовал.

– Что же сегодня-то не рыбачишь?

– Донырялся – уши заболели.

Я не удивился, когда узнал, что мальчугана зовут таким же именем, как меня, он даже похож был на меня десяти-одиннадцатилетнего.

– Саня, а во Владимирце ты бывал?

– Бывал, бегали за орехами. Потом в газете читал про Владимирец. Там крепость была, пишут, что скоро будут раскапывать… В Острове целое подземелье откопали, и здесь что-нибудь такое найдут.

Вдруг глаза Сани хитро скосились: – Вы что, новое что-нибудь узнали?

Я отрицательно покачал головой.

– Жаль, я кого только про крепость не спрашивал, никто ничего толком не знает…

Я сказал, что кое-что все-таки знаю…

Владимирец был, казалось, совсем рядом, он звал, манил нас, но пошли мы с Саней все-таки на Слепец. Озерко было видно с холма, лежало оно вблизи деревни, но пошли мы не напрямик, через топкое болото, а кружным путем – через приболотицу, орешник и еловый лес. Первым шел Саня, он ни разу не ошибся, вел меня по известным ему одному приметам.