Текст книги "Фантастика 1977"

Автор книги: Север Гансовский

Соавторы: Виталий Мелентьев,Виктор Колупаев,Владимир Щербаков,Дмитрий Де-Спиллер,Игорь Дручин,Олег Алексеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

СЕВЕР ГАНСОВСКИЙ ПОБЕГ

I

Он очнулся, а в ушах все еще бушевал тот жуткий рев, который заполонил мир до отдаленнейших звезд, Галактику и бросил его куда-то в неизвестность. Сначала Стван не мог пошевелиться, и на миг его объяло новым страхом. Что они со мной сделали? Вдруг мне оставлено только сознание, а тела уже не существует? Ведь они властны поступить и так.

Но рев всплескивал. Стван дернул ногой, убедился, что она есть. Двинул кистью, сжал-разжал пальцы, приподнял голову, затем разом встал.

Недоуменно оглядел себя – что-то не так. Ах да – одежды нет, ее забрали! Оставили только короткие трусики. Но тело при нем – тощие белые руки, тощие белые ноги…

Сделал несколько нетвердых шагов и лишь тут осознал, что темный зал с аппаратами исчез. (С теми аппаратами, что все были нацелены на него.) Над головой небо, под ступнями песок, а впереди голубое – вроде озера или моря. Глянул по сторонам. Небо было не только сверху. Кругом, до низкого, теряющегося в сумерках горизонта, оно стояло огромной, нематериальной, уходящей в бесконечность чашей. Ни стен, ни вещей, ни предметов.

Всходило солнце красным шаром – Стван оглянулся на протяжную, отброшенную им самим тень.

Полная тишина. Тепло. От мгновения к мгновению становилось светлее.

Где же он?

Стван вдруг заметил, что его трясет от пережитого шока, а глаза до сих пор наполнены боязливой мученической слезой.

Судорожно вздохнул-всхлипнул. Ладно, теперь все позади. Его признали виновным и осудили.

– Плевать! – Он поразился, как громко прозвучал здесь его высокий голос. – Значит, они меня выслали. Могло быть и хуже. Пошел, сам не зная куда.

Оказывая легкое сопротивление, под ногами ломалась утренняя корочка смоченного росой, а потом подсохшего песка. Вода приблизилась – другой берег лежал в двух десятках метров, а По теплому мелководью Стван перешел туда. Он шагал неловкой, подпрыгивающей походкой горожанина, которому довольно пяти километров, чтобы закололо в боку. Желтая равнина простерлась далеко, Стван подумал, что это уже настоящая земля. Однако минут через пятнадцать впереди опять блеснуло.

Перебрался на новую песчаную косу, на следующую. Хоть бы деревце, кустик или травинка! Слева было море, позади отмели, которые, после того как он их миновал, слились в бурую низкую полосу.

На середине очередной протоки Стван погрузился по пояс.

Дно устилали темные водоросли, проплыла розово-красная медуза, на длинных стеблях качались не то морские цветы, не то примитивные животные. Два больших карих глаза внимательно глянули снизу. Стван отшатнулся. Глаза покоились на желтокоричневой голове размером в кулак, которая была увенчана горсткой недлинных щупалец, а сама высовывалась из конусообразной раковины. Стван нагнулся, вытащил моллюска из песка. Тот был веским, килограмма на два. Вяло шевелились повисшие в воздухе щупальца.

Никогда Стван не видел таких чудищ. Брезгливо отшвырнул диковинное существо и тут же обнаружил, что все дно усеяно глазами, которые, не мигая, уставились на него. Одни принадлежали таким же конусовидным, другие расположились на блюдечках, сложно устроенных, с гребнем посерединке и двумя верткими усиками.

Стало не по себе, он рванулся к берегу, гоня перед собой бурунчик. Потом остановился – в чем дело, разве кто. его преследует? Просто нервы, просто не может успокоиться после того зала с аппаратами, откуда в течение долгих дней передавали миру ход судебного процесса.

Озадачивала неестественная тишина. Абсолютная, она двигалась вместе с человеком, постоянно позволяя слышать собственное дыхание. Затем его осенило – птицы! Над морем всегда кричат, а тут ни одной. Какая-то полностью бесптичья территория.

Солнце уже давно катилось по небу, но поднялось невысоко, припекало несильно. Стван вспомнил, как в ходе расследования социогигиенист сказал, что, если преступление нельзя оправдать, оно частично объясняется тем, что обвиняемый неделями, порой даже месяцами не выходил на солнечный свет.

Усмехнулся. Получается, что его заодно приговорили и к солнцу. Укрыться здесь негде.

Еще отмель не перешел, открытое море явилось теперь справа. А в общем-то пейзаж был во все стороны одинаков.

“Одинаков…” Стван не успел перечувствовать это и похолодел. Как же найти теперь дорогу обратно, она ведь затерялась среди неотличимых протоков? Пропал, сказал он себе.

Руки задрожали, потом дрожь оборвалась. А что, собственно, значит, в его положении “обратно”? Теперь уж, там у него и дом, где сам находится.

И тотчас новая мысль озадачила. А питаться?… Здесь не город, не возьмешь тарелку с конвейера.

– Эй, постойте! Минутку! – он вслух обратился к небу, пескам, как будто там где-то невидимыми могли сидеть и слышать его судьи. – Смертной казни в законе нет, и голодом вы не имеете права убивать.

Убежденный во всемогуществе тех, кто бросил его сюда, Стван подозревал, что с помощью непостижимо сложных приборов они действительно способны слышать и понимать его. Небеса и твердь молчали. Значит, он должен сам себя обеспечивать – например, ловить рыбу.

Бросил взгляд в сторону моря и сообразил, что ни разу в протоках не увидел и крошечной рыбешки. Только раковины, медузы.

Опять он ступил в воду, присмотрелся к студенистой кромке у песка. Возле самых ног она была непрозрачной, коричневой, подальше белесой, а с дальнего края, где ее колебала легкая волна, – напоминающей жидкое стекло. Криль, что ли, мелкие микроскопические рачки… Прижмет, так и за криль возьмешься.

Побаливали лодыжки, поясница. Плечи покраснели от солнца.

Прежде Стван редко рассматривал свое тело и теперь быстро установил, что любоваться нечем. Вялые мышцы висели бессильно, если вообще можно было определить там или здесь наличие мышц. Дряблая кожа оттягивалась в любом месте и, оттянутая, оказывалась тонкой, словно бумага. Грудь вогнута, спина выпуклая.

Впрочем, он и раньше понимал, что его физический облик слабее духовного.

Поднял взгляд к едва различимой голубой черточке горизонта. Ладно. А вот сколько ему приговорено тут загорать и купаться? Если он станет идти, идти в одном направлении, придет же к какому-нибудь городу. Сначала увидит высоко в небе сверкание, потом будет шагать еще неделю, приближаясь к опорам. Начнутся чуть заметные тропочки, едва обозначенные на травах личные посадочные площадки, и вот, пожалуйста, первые лифты…

Но где он сейчас? В какой части света хоть?

Подумав, Стван ответил себе, что в умеренном поясе уж точно. Ибо солнце, начавшее склоняться, было вовсе не над головой, а много ниже.

Ему представилось, что окружающая местность – Нидерландские отмели между гигантами Гаагой и Фленсбургом, где простерлись тысячи квадратных километров без единого человеческого поселения. Но мог он быть и в Канаде или даже на южном конце Американского континента. Если Канада, то ближайший мегаполис Гудзон-Сити, а если Огненная Земля, то Мегельянес.

Он успел предпочесть Канаду Огненной Земле, потом их обоил – Балтийским отмелям у Риги, но тут ему пришло на ум, что самой идее умеренного пояса уж слишком не соответствует море – жаркое, с явно тропической фауной.

– Трилобиты, – сказал он мрачно. Словечко из программы, которую школа всовывает в человека методом суггестивного имнрессирования, так что хочешь не хочешь, а в голове навсегда остаются периоды развития Земли, Александр Македонский, Александр Пушкин и Александр Гумбольдт, изотопы, ирокезы, таблица умножения, таблица Менделеева, логарифмические таблицы – энциклопедия, куча сведений, которые в жизни никогда не требуются, а в разные непредсказуемые моменты сами собой вылезают наружу.

Трилобиты, повторил он про себя. Нечто тревожное было в том, что название животных с усиками и гребнем пришло непроизвольно и верно. Будто Стван знал что-то неприятное о трилобитах.

И тишина тоже беспокоила. Совсем мертвая.

Потому что нет мух, предположил он робко. Посмотрел на подгнившую коричневую пленку планктона. К удивлению, и в самом деле ничего над ней не жужжало, не мелькало.

Все это уже складывалось в систему. Нет птиц, рыб, насекомых и растений на песке. Есть трилобиты и мелкое тропическое море под солнцем умеренной широты.

Но ведь трилобиты – ископаемые существа! Из кембрия, что ли, из палеозойской древнейшей эры!

Оглушающая истина неотвратимо обрисовывалась перед Стваном.

Он упал на одно колено.

Его выкинули! Отшвырнули из той современности, в которой он родился и жил. На миллионы лет назад.

Он поднял руку к губам, закусил палец.

С минуту преступник смотрел прямо перед собой. Затем на коленях проворно подполз к самой кромке планктона, зачерпнул, бросил себе в рот.

– И что?! – крикнул он равнодушно сияющим небесам. – Считаете, вы меня удручили?… Так нет же! Я доволен, – Давясь, он набивал рот жидкой массой и проглатывал. – Эй, слышите, там! – Он обращался к бесстрастным водам и пескам, за которыми укрылись судьи. – Вы думали, я стану плакать, что мой след – единственная замета живого на этих берегах? Но я смеюсь. Так не наказывать нужно, награждать – чтобы весь земной шар и одному… Пропитаться здесь можно.

Неожиданно упавшим голосом добавил: – И вообще, судьи неправомочны судить. Кто знает, не таков ли мир с самого начала. Если да, то разве я виноват а том…

Опустил голову, окончательно уставший, перекатился подальше от воды, секунду ерзал, уминаясь, укладываясь. Чисто, как ребенок, вздохнул и упал в сон.

Солнце зашло. Планета плыла в свете созвездий, совсем непохожих на те, что Стван знал в бытность среди людей. Большая Медведица была еще щеночком, она запустила лапу в волосы Вероники. Гончие Псы бежали пока рядом, голова в голову, готовые вцепиться в хвост Льва, на спину которого уселась вовсе даже не Дева, а Девочка еще.

Далекие созвездия, которые пока никто никак не назвал.

Когда Стван открыл глаза, ему показалось, что он в воздухе и летит. На боку было так мягко, что ложе почти не ощущалось. А справа налево текла многоцветная процессия, струилось в море карнавальное шествие оттенков. Стогами, снопами, стояли над горизонтом сизые, лимонные, апельсиновые облака. Ветер теребил гладь вод, казалось, что отражения бегут, бегут.

Мир этого утра был жемчужным и перламутровым, дальний план тонул в атласной переливчатой голубизне, а вблизи, в песчаных ямочках, тень синела густо, как намазанная, как вытканная парчой.

Он вскочил.

– И это все мне?… Может быть, сон, гипноз?

Схватил на ладонь грудку сыроватого песка. Она была тяжеленькая, хрупко держала форму, готовая, впрочем, тут же рассыпаться. Хлопнул рукой по воде, вода отозвалась упругой твердостью. Копнул босой ногой почву, и почва уперлась навстречу усилию.

Все в порядке. Действительно, кембрий. Начало начал, когда простенькая жизнь еще не выбралась на сушу.

С размаху бросился на песок, проехался животом, перевернулся на спину. На память пришли жаркая мостовая, толпы на городском транспорте. Только сравнить с окружающей свежестью и простором!

На кой дьявол тебе вообще быть, если ты, твой внутренний мир, не более чем комбинация веществ, которые и в пробирке получаются? Зачем такое знание, которое оставляет тебя ободранным да и все вокруг тоже?

Стван сжал кулаки, сердце стучало лихорадочно. Потом стер пот с лица. Какого дьявола, на самом деле, он? Теперь-то все позади.

Обычно утренняя злоба тлела в нем по нескольку часов, заходя далеко в день. Но здесь, едва окинул взглядом голубые дали, его всего омыло прохладой и свежестью. Хотелось есть. Подошел к воде. Студенистая масса, взятая на ладонь, была похожа на протоплазму. Что-то биологическое, но так, что отдельных маленьких существ не рассмотреть. Первичная жизненная материя, из которой природа позже станет лепить классы, отряды, виды.

Несмело взял на язык. Холодец и холодец!

А морская вода вполне годилась для питья. Чуть-чуть солоноватая, но только чтобы не напоминать дистиллированную.

Им вдруг овладела сумасшедшая радость. Как хорошо, как счастливо! Хоть ляг, хоть иди, никому никакого отчета, ничто не изменится ни от его безделья, ни от его трудов. Все связи не то что оборваны и болтаются, а просто не существуют. Без долга, ответственности, обязанностей он будет встречать новый день острым чувством наслажденья, провожать тоскуя, ибо сон теперь не убежище от забот, а досадный перерыв бытия.

Пойду к югу, сказал он себе. Или к северу, если я брошен в южное полушарие. К полуденному солнцу так или иначе.

За несколько лет доберусь до тропиков, а там либо на запад, либо на восток. Путешествия хватит на сотню моих сроков.

Просто жить! Без оправданья со стороны.

Выше поднялось солнце. Прохладу сменила мягкая теплота.

Шоколадно-коричневый песок был ласково податлив, его шелковые отливы звали ступить. И манила потонувшая в мареве полоска горизонта.

– Интересно, весь ли земной шар таков – море по пояс и отмели без края. Или где-то большая суша, бездонный океан?

Полтораста раз день сменялся ночью над безмолвием вод, а может быть, двести или сто тридцать раз – Стван намеренно сбивал себя со счета. Шел на полдень, со вкусом ощущая каждый миг абсолютной свободы. Сначала по утрам еще вспоминались старые обиды, он отдавался привычным злобным монологам. Но, прожаренный солнцем насквозь, насидевшийся в целебных лагунах, он стал уравновешенней. Улыбался ни с того ни с сего, шутил и смеялся собственным остротам. От ходьбы все мышцы развились, руки и ноги уже не висели неприкаянными при корпусе, а принадлежали ему. Загорелая кожа утолЩилась, плотней прилегла к плоти. С удивлением он отмечал, что это приятно – физически быть. Пейзаж все менялся: равнина, мелко налитая водой, или скорее море с часто насыпанными отмелями. Но внутри все было разнообразно. То на небольшой глубине огромный луг огненно-красных, густо переплетенных водорослей, длинных, без начала и конца. То задавало загадку непонятно откуда взявшееся течение, и Стван долго смотрел, как кишит жизнь по берегам своеобразной реки, струящейся в толще вод. Научился ценить малое. Можно было обрадоваться, обнаружив, например, полоску крупнозернистого песка среди мелкого – отметим, что есть и такое. Когда Стван нашел первый камень, овальный, обтертый, величиной е яблоко, это стало событием. Стван нес камень с собой несколько дней, перебрасывал из руки в руку, просто кидал и подбирал.

Но однажды в небе собралась гроза. Стван сообразил, что на необозримой территории его голова представляет собой высочайшую вершину – Джомолунгму этого мира. Поспешно выкопал яму в песке – она тотчас заполнилась пенистой водой – улегся, пережидая. Гроза, к счастью, прогрохотала вдали.

Другой раз было куда страшнее. Ночью, проснувшись, он увидел, что местность переменилась, еще обмелела, и его окружает не море, а бескрайнее мокрое поле, где там и здесь рассеяны пятна луж с отраженными звездами. Сделалось зыбко и неуверенно, трагически маленьким он ощутил себя перед лицом какой-то гигантской катастрофы в природе. Предчувствуя несчастье, бродил до утра взад-вперед, перешагивая через груды водорослей, через темные кучи молча копошащихся моллюсков. С рассветом вода начала прибывать, как бы выступая из почвы. Лужи объединились, превратились в озера. Резко похолодало, будто что-то сломалось и в климате. Озера сошлись, острова-отмели исчезли один за другим, и, когда пришел день, Стван оказался стоящим по щиколотку в безбрежном океане.

Во все стороны было не высмотреть ни клочка суши, и вода, теперь не теплая, поднималась. Она достигла колен человека, пояса, потом груди. Стван не умел плавать. Провел несколько страшных часов, не в силах справиться с дрожью, замерзая, ожидая, что дальше. Не позволил себе кричать и плакать только потому, что твердо определил: это большой, исключительный прилив, вызванный тем, что Солнце и Луна выстроились на одной линии с Землей и вдвоем тянут на себя земную воду. Он упорно рисовал себе эту картину и в некий момент озарения решительно убедился, что так оно и есть. Вот полуденное солнце, он его видит, вот укрывшийся под ним незримый тяжкий каменный шар земного спутника, масса вод, поднявшихся этим двум телам навстречу, и сам он, стоящий гдето на окраине поднятия. Хотя и не каждодневный, но разумом постижимый феномен космического порядка. Если даже он погибнет, смерть будет почетной, включающей его судьбу в величественную механику мирозданья… Целых двести минут – он считал по пульсу – вода недвижно держалась ему по грудь, потом все море стало разом опускаться, отдавая сантиметр за сантиметром. Холод ушел через сутки. Мириады издохших медуз, морских лилий, губок и трилобитов усеяли пески. Поднятый и сметенный наводнением планктон лег на водоросли, смешался с ними, и Ствану пришлось подбирать себе новую пищу. Попробовал открывать маленькие серебристые раковины, наШел их съедобными.

Теперь движение к тропическому поясу приобрело деловой смысл – уйти оттуда, где возможно наступление холодов. Отоспавшийся за первые недели Стван стал совершать свой переход и ночью, ориентируясь по крутящемуся театру звезд. Досаждала щекотавшая шею борода, Стван острым краем раковины подпилил ее. Ногти на руках можно было обгрызать, на ногах – оторвать полосками, предварительно размочив.

Началась заметная прибавка тепла, в безветренную погоду было знойно. Морская живность делалась гуще, разнообразнее.

Порой дно лагуны устилали тела, тела, приходилось шагать в обход, чтобы не ступать прямо по шевелящемуся. Иногда Стван натыкался на области, где вода была почти полностью замещена прозрачной кипящей кашей – гидры, червячки, медузы, крошечные водоросли, какие-то бойкие личинки, просто клетки, еще не знающие, во что им обратиться. Все двигалось, пожирало друг дружку, оставляя новое и меняющееся, вероятно, потомство. Видно было, что жизнь геологически скоро выплеснется-таки на сушу – не от чего-нибудь, а оттого, что некуда деваться. Огромная энергия,, химическая, электрическая и еще бог знает какая, была аккумулирована в таких бассейнах.

Искупавшись там, Стван пробегал целые километры, нарочно зацепляя песок босой ногой, разбрасывая его веерами. Прыгал вверх и жалел, что нечем измерить высоту. Научился отличать солнце на коже избирательно – каждый отдельный лучик его.

И воздух тоже и мягкую ласку воды, когда она лукаво наступает некрупной волной, оплескивает живот и грудь, бросая там и здесь блестящие капли – крошечные линзы, сквозь которые концентрированный световой поток колет озорными иголочками.

Три стихии – свет, влага, воздух, – не задерживаясь, ощутимо проходили в поры, внедрялись ионами в красную плоть мускулов, слаженную неразбериху внутренних органов, делая там свою оздоровляющую работу. Накопившаяся сила требовала исхода, Стван мощно бил кулаком в земную твердь и знал, что хоть немного, но проваливает своим ударом эллипс вращения планеты вокруг светила.

Временами он спрашивал себя, почему бы вообще не рассыпать людей в разные секунды палеозоя – не преступников, а просто всех, уставших от городской тесноты, обилия проблем и вещей. Сюда их, в теплое, озаренное голубизной одиночество!

Он соображал, что в формулировке приговора были слова: “отвечая желанию”. А разве многие не пожелали бы?

Так радостно было Ствану, что далеко позади он оставил отмель, которая первой открылась ему, затерялся, почти растворился в забвении синих трепещущих далей.

Где он сейчас?… То ли под его стопой великий праматерик Пангеа, которому разойтись на пять частей света? А может быть, южный сверхконтинент Гондвана, дочь Пангеи, или безбрежное древнейшее море Тетис?

Он шагал, шагал и добрался до конца отмелей. В три стороны чистый морской горизонт.

Лежал на животе, раскинув локти, положив подбородок на скрещенные пальцы. Смотрел прямо перед собой, Почти неизменная поза в течение трех дней.

Соскучился здесь. Но не мог назад – это было как отдавать завоеванное. Кроме того, ближе к месту, где Стван плакал после суда, он становился наказанным, несамостоятельным.

А чем дальше, тем вольнее.

Но некуда было дальше.

Вспоминая суд, он впервые без раздражения подумал об эпохе, которую его заставили покинуть. Да, в будущем вращается этот шар Земли. Население сосредоточилось в протянутых вверх мегаполисах, пространства суши возвращены лесу, лугам, саванне. Чертит небо Башня, через которую его низвергли в прошлое.

Он схватился за горло.

– Меня низвергли! Но ведь…

Непонятно, как его прежде не осенило. В той прежней жизни сколько показывали лент. Сюда, в начальные периоды палеозоя, отправляют детские сады на оздоровление. Он сам сто раз видел на экране эти сценки – пухленькая малышня в белых панамках и девушки-воспитательницы. Да и вообще, прошлое вплоть до питекантропов постоянно навещается: палеоботаники, художники, геологи, какие-нибудь там климатологи.

Стван даже оглянулся – сеть времен населена, может быть, и сейчас кто-то с горизонта шагает по отмелям. Потом опомнился. Маленьккх-то действительно отправляют, правда, позже: в ордовик либо в силур. Но даже если и в кембрий, который длится около ста миллионов лет, то, уж конечно, не к нему, приговоренному. (Кстати, по миру наверняка распространен его портрет – в том числе на всякий случай и тот гипотетический облик, который Стван должен бы принять после долгого пребывания на песках.) А кроме детей, других посетителей мало. В этой сфере тоже бесчисленные документы, согласования, увязки. Собственно, эта переорганизованность мира и вынудила его на преступление. Вольнее себя чувствуют генетически одаренные, крупные предприниматели, миссионеры или те, которые, обладая дьявольским терпением, вцепились в какую ни на есть нуднейшую проблему, провисели на ней клещом двадцать лет, остальному чужие, и тем завоевали право участвовать во всем, что данной сферы касается: симпозиумы, концерты, путешествия во времени, поездки в пространстве, соревнования, ралли, траливали.

– Ну а если я обыкновенный? Мне разве от этого меньше хочется вблизи увидеть, как выглядит извержение на Марсе, или усесться в первом ряду чемпионата по боксу?

Окружающий пейзаж молчал, но было ясно, что Ствану ответили бы там, впереди. Так и так, дорогой товарищ, местo у самого ринга займет сейчас бывший чемпион мира в полусреднем, на край марсианского кратера доставят с Земли знаменитого вулканолога, который, помните, спускался в жерло Везувия. А вы, будьте любезны, разверните пошире экран телевизора, на котором либо покажут, либо нет – как уж комиссия сочтет нужным.

Против такого он и восстал.

Несколько дней подряд Стван забирался далеко в море, вглядывался в линию горизонта. Ничего.

Потом придумал. Гора из песка – оттуда он увидит.

На большой отмели выбрал место, сначала кинулся носить сырой песок горстями. Остановился – куда спешить, впереди жизнь! Подобрал раковину полуметрового диаметра. На нее нагружалось столько, что еле поднимешь. Работал до гордой усталости, потом отдыхал, валандаясь по лагунам.

А погода стояла, будто ее заказали такой прекрасной на тысячелетия. Иногда Стван спрашивал себя, может быть, на высоте и ураганы дуют. Но этого ему было не узнать. Даже десять метров над почвой стали недоступны. Можно немного подкинуть тело силой мышц. А захочешь выше, строй башни, влезай на деревья, на горы. Но ни гор тут, ни деревьев.

Его пирамида между тем поднялась большой площадью на высоту ступни. Когда Стван бегал с очередной ношей на середину, края сооружения осыпались. Он стал тогда набирать планктон, цементировать. Со стороны моря налепливал мелкие ракушки – получался медленно растущий перламутровый конус.

Самое первое человеческое сооружение на третьей планете.

Горьковато даже стало, что о его труде никто не узнает.

Но пятьсот миллионов лет – такая стена, что голой рукой ничего не перекинешь. Суше, на которой он сейчас стоит, еще подниматься и опускаться, быть залитой лавами на океанском дне, выпученной наверх в облака и выветренной. Бетонные блоки перемелются, твердейший металл изржавеет в прах, и только случай может взять да сохранить хрупкий панцирь оттиском в песчаниках, тонкую веточку рисунком в каменном угле.

Приходили смешные мысли. Собрать в большую яму криля, влезть туда и засохнуть – просто назло антропологам последних столетий перед Башней. В начальных палеозойских отложениях целый скелет, причем современного типа! Вот засуетились бы на своих съездах. Или, например, вырезать на камне слово, и пусть его найдут в антрацитовом срезе рядом с птеродактилем.

Но все это было так – шутки. Собственным скелетом для такой проблематичной возможности жертвовать не станешь – так ли уж много у него тут имущества, кроме скелета. Да и Вообще Стван ничего не имел против тех мирных доатомных ученых. Напротив, о них, застенчивых подвижниках научного поиска, вспоминалось с невольной симпатией. Не знали ведь, во что сложатся потом их труды, а все равно старались, ломали голову: “Что? Почему?” Вычисляли, чертили таблицы, клали, клали в какую-то копилку, а потом это все слилось, и стало возможным так скомбинировать силы природы, чтобы человек, как, скажем, он сам, птицей пролетел над бесчисленными сонмами веков. Молодцы, если вдуматься!

Пирамида росла, и наконец на шестиметровой высоте была прикреплена последняя раковина. Странно выглядело море сверху. Далеко раскинулись голубые и зеленые ровные пространства, коротенькие внизу волнишки соединились в длинныеизвилистые валы, белый криль окаймлял острова-отмели, как соль. Выложенная ракушками передняя стена была уже неприступна для строителя – он правильно делал, что инкрустировал ее постепенно.

Стван спустился, присев на корточки, издали осмотрел свое творение. Даже жаль было оставлять его позади лишь вехой.

Стван отдал пирамиде кусочек самого себя и, как это бывает, получил взамен. Работа укрепила плечи, хватка ладоней стала жесткой, как у плоскогубцев.

И взгляд умнее – он это чувствовал.

С закатом лег у розово блистающей стены. Утром поел и двинул на солнце. За горизонтом ждали еще более жаркие страны, другие морские животные, а возможно, и суши иных материков.

Он прошагал пять часов подряд. Иногда было так мелко, что едва покрывало ступни, и на безбрежном просторе Стван чувствовал себя Гулливером, собравшимся увести вражеский лилипутский флот. Перламутровая гора осталась золотым пятнышком, но все не было намека на берег впереди.

Ничего, это не конец. Он вернулся на отмель, похлопал пирамиду по накаленному боку. Выспался, с восходом опять пошагал к горизонту, но под другим углом.

Несколько дней Стван так выходил. Однажды начало вечера застало его километрах в двадцати от песков. Вершина ракушечного конуса была только искоркой – почти как блестки на волнах. Сделай еще единственный шаг – и потеряешь свой ориентир.

Здесь на весы легла возможность вернуться к отмелям или, может быть, навсегда остаться в воде.

А море было всего по пояс.

– Надо рисковать. – Голос прозвучал хрипло, мужественно. Словно у такого героя из старинных фильмов, каким он всегда хотел стать. – Буду идти до ночи. На мелком месте сяду, голову на колени.

И началось новое. Двигаться приходилось иногда до самого подбородка в воде. Если попадалась большая глубина, обходил.

Но в целом дно понижалось, Стван начал учиться плавать. Сначала по-собачьи, потом, вспомнив виденные соревнования, – брассом. Попробовал дремать, неподвижно лeжа на воде.

Полный месяц прикатился – было понятно но фазам Лупы.

Теперь уж речь не шла о возвращении – тех изначальных несков ему было никак не отыскать.

Механическое однообразное движение увлекало, исключая мысли о постороннем. Шаг, шаг, еще шаг… Помогаешь себе руками… Вот проплыла медуза, а под ногой трилобит… Нет, еще не хочется есть. Рано… А вот тут поплывем.

Грудная клетка его раздалась, легкие вдыхали, как два ведра.

Ночью, покойно лежа под звездами, он спрашивал себя: а живу ли в качестве личности? Может быть, не человек, а стал таким же существом, как дрейфующий анемон? Хотел уйти от людей и ушел, что дальше действительно некуда.

Шелестела в ушах вода, качался небосвод. Трудно было верить, что в будущем на этом самом месте воздвигнется город, толпы станут кипеть и перемешиваться на перекрестках. Ч го за то время, пока он тут в море, там, за промежутком в сотни миллионов лет, люди сталкиваются с проблемами, спорят.

Направление к экватору Стван выдерживал теперь лишь приблизительно. Когда спал на волнах, его относило неизвестно куда, и не было уверенности, что за сутки удается продвинуться.

Однажды пять дней он провел на плаву, не встречая мели.

Дно исчезло, а с ним и жизнь. Под Стваном была, возможно, бездна. Волны круто бросали с высоты, гладь моря из голубой превратилась в синюю, почти черную.

Терзал голод, пульсация, находило отчаяние. Он, однако, упорно держал на полдень.

И был награжден.

На шестые сутки рано утром волна подкинула его. Увидел на горизонте облачко, под ним сероватую тоненькую полоску.

Берег!

Зафиксировал положение солнца, вписался в четкий ритм.

Часа через два полоска приблизилась. Стван опустил голову в воду, отсчитал сто гребков, тысячу, десять тысяч. Резко сжал ноги, выставился в воде по пояс.

И окунулся, пораженный.

Берег и берегом нельзя было назвать. Черная стена, абсолютно ровная, вставала из моря. Растянувшаяся на километры, с обоих краев прямым углом обрезанная. Белой линейкой фундамент, а наверху все то же, не изменившее формы облачко-конус.

Что это?

Кембрийский мир вдруг изменил Ствану. То ли перед ним крепость чужой цивилизации, неизвестно откуда прибывшей, то ли беженцы из еще более отдаленного будущего, чем его. А может быть, мстительные СУДЬИ швырнули Ствана на другую планету к далекому созвездию? Тогда нужнo отбросить все, что думалось о море Тетис.

Но он затряс головой.

– Глупости! До созвездий мы еще не добрались. Только автоматы полетели.

Нахлынула усталость. Стван едва держался на плаву. Но ветер подталкивал.

К какой судьбе его несет?

Стена все-таки оказалась естественной. Метров за сотню Стван увидел, что верхний обрез обрыва иззубрен, а потом стали различаться неровности самой вертикальной поверхности.

Убедившись, что никто со стороны не залез в наш мир, Стван и обрадовался и разочаровался. С одной точки зрения, так спокойнее. Однако вместе с тем…

Впрочем, то были более поздние мысли, пришедшие вечером, когда он, избитый, ободранный, сидел под стеной и смотрел на линию горизонта, туда, к песчаным отмелям.

А до этого надо было выбраться на берег.

Когда он плыл, издали послышался шум, который постепенно превращался в оглушающий рев. Волны, все ускоряясь, летели к каменным обломкам под обрывом, жертвенно разбивали об них свои упругие длинные тела, вскипая, грохоча, сливаясь в белый вал, сквозь который и не различишь ничего.