Текст книги "Любовь напротив"

Автор книги: Серж Резвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– А ты знаешь, Фрейд утверждал, будто некоторые женщины… а возможно, даже все, считают мужчину придатком своего пениса.

Эта мысль развеселила Мари, и она, смеясь, выпроводила меня за двери своей гримерки.

2

Воодушевленный новым соглашением, которое заключили мы с Мари, я решил воздержаться от немедленного визита к Алекс и Шаму – с этого у меня теперь начиналось почти каждое утро. Тем не менее, я поднялся к их мансарде и, бесшумно приблизившись, просунул в щель под дверью стихотворение, – весьма высокопарное, надо сказать, – которое я переписал от руки специально для нее. «Уверен, что она будет мне признательна», – думал я, спускаясь с седьмого этажа с ловкостью и грацией хищника.

Поэту

Поэт! не дорожи любовию народной.

Я еще подумал, не написать ли «художник»?

Поэт! не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум.

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит

И плюет на алтарь, где твой огонь горит,

И в детской резвости колеблет твой треножник.

И, не испытывая ни малейшего стыда, я подписал: Дени, ваш друг.

Сунув листок под дверь, я быстро спустился вниз и, сев в машину, задумался. Что делать теперь? На память пришла фраза, сказанная Мари: «Купить можно все… даже душу». «Неужели она права?» – думал я, затягиваясь сигаретой в темноте пахнущего кожей салона. «И красоту купить проще, чем душу», – конечно, она права! «Продаются все женщины без исключения… даже я», – говорила мне она. «У каждой своя цена». Моя дивная Мариетта, я трахну Алекс только для того, чтобы подтвердить твою правоту, пообещал я себе, раздумывая, не подняться ли мне снова на седьмой этаж. Но, по зрелом размышлении, я решил, что лучше будет дождаться, когда «мое» стихотворение произведет должный эффект. Конечно, красивая женщина – это, прежде всего, товар, думал я. Продаются все женщины без исключения, ты права, Мари! В зависимости от их красоты меняются и ставки на рынке «живого товара». Все совершенно естественно… и банально. Бриллиант оценивается и котируется точно так же, как женщина. Такие мысли вертелись у меня в голове, пока я сидел в машине с поднятым верхом. Я говорил почти что вслух, выкуривая одну сигарету за другой: разве не удивительно, с какой скоростью далеко не юная девушка из деревни или пригорода поднимается до осознания своей истинной, тщательно высчитанной стоимости? Стиплер^[32] подобрал малышку Гарбо^[33], работавшую продавщицей в стокгольмском универмаге, и почти сразу же вознес ее на вершину котировок биржи «живого товара»; горничную Джейн Рассел^[34] припыленный Говард Хьюз выставил на всеобщее обозрение с полуголой грудью; новоявленный «Пигмалион» Стернберг придумал образ Марлен; коротышка Руни^[35] – Авы Гарднер; а были еще и Мэрилин, и Бакалл^[36]… В истории красоты не перечесть всех Золушек с дешевых распродаж. Любовь… или, для большей ясности, секс, работает только за деньги. Все общество – это своего рода фотопленка, при проявке которой на верхние строчки котировок классов и привилегий всегда всплывают те, кто «что-либо имеет». Продажи с торгов никогда не прекращаются. Да, Мари, ты права: все женщины продаются… только у каждой своя цена. Тебе, по крайней мере, хватило смелости сказать это.

Подобные мысли, проникнутые довольно наивным цинизмом, придали мне смелости подняться к ним. Я больше не мог ждать, я должен был срочно увидеть ее. Я постучал в дверь. Никого. Тем не менее, когда я просовывал свое стихотворение под дверь, мне показалось, что под ней я заметил уголок какой-то бумажки. В коридоре никого не было. Я опустился на четвереньки и, прижавшись щекой к полу, попытался заглянуть под дверь, чтобы посмотреть, на месте ли листок. Он исчез. Я постучал снова, уверенный, что они стоят, сдерживая дыхание, всего в нескольких сантиметрах от меня. Возможно ли, чтобы они прочитали стихотворение и не впустили меня?

В это время в конце коридора появилась какая-то старуха. Не дожидаясь моего вопроса, она сказала, что, если они не подходят к двери, то не стоит и настаивать: «Если они не открывают, значит, не хотят открывать».

С этими словами она растворилась в темноте коридора, успев бросить на меня взгляд, преисполненный, как мне показалось, иронии и презрения. Раздосадованный, я спустился вниз и спросил у консьержки, не выходили ли этим утром жильцы мансарды. За купюру в тысячу франков я получил ожидаемый отрицательный ответ: «Они редко выходят из дому раньше пяти часов дня. Я была бы удивлена, появись они сегодня до наступления вечера, а то, может, и завтрашнего. Уверена, они сейчас у себя, наверху. Но, если они не хотят открывать, то стучаться к ним бесполезно. Вы не один такой, кто к ним ходит».

Из соседней школы выходили дети и пробегали мимо помещения консьержки. Это напомнило мне тот угол тротуара, который я заметил накануне из окна мансарды Алекс и Шама. Обойдя здание, я вышел точно на то место, откуда было видно – на самом верху, под скатом крыши – их маленькое оконце… и, несмотря на расстояние, мне показалось, что я узнал Шама; да, я бы даже поклялся, что он держал в руке какой-то листок – мое стихотворение! – и читал его при свете дня. Мгновение, и он исчез из вида. Неужели я его действительно видел? Или это было отражение на стекле?

И вдруг мне в голову пришла идея, показавшаяся на тот момент дьявольской и даже, как говорится, гениальной. Постаравшись остаться незамеченным, я прошел через черный ход здания, расположенного напротив, и быстро поднялся на седьмой этаж. Пытаясь сориентироваться, я долго и без толку бродил по лабиринту коридоров под самой крышей дома. Наконец, я обнаружил металлическую лестницу, которая вела на небольшую террасу, где сушилось чье-то белье. Это место было на этаж выше окна Алекс и Шама. Но отсюда я мог видеть только небольшой участок выложенного плитками пола мансарды и самый уголок какой-то картины. Никакого движения. Значит, их все-таки нет дома, подумал я, довольный тем, что меня не проигнорировали – открыть дверь было просто некому. Меня терзала сама мысль о том, что они могли слышать, как я стучался, и не открыть. Как убедиться, что на мансарде, действительно, никого нет? Кроме того, после разговора со старухой в коридоре я чувствовал себя таким униженным, что должен был любой ценой убедиться в их отсутствии. Я спустился по лестнице и, стараясь не шуметь, прошел по коридору в поисках комнаты, которая, в принципе, должна была находиться прямо напротив мансарды Алекс и Шама. Большинство помещений служили кладовками, я понял это, заглядывая в щели дверей и замочные скважины. Однако мне никак не удавалось сориентироваться. Я снова поднялся на террасу и, опасно перегнувшись через ограждение, определил, наконец, где находится нужная мне комната. Это должна была быть восьмая, считая от того места, где я находился. К счастью, нужная мне дверь была заперта на простой замок, висящий на двух скобах. Нет ничего проще, чем расшатать скобу и вытащить ее из доски, в которую она была надежно, казалось бы, забита. Через считанные секунды дверь отворилась, и я оказался в комнате, окно которой выходило прямо на окно мансарды напротив. Теперь нас разделяла только пустота лежащей внизу улицы, если не считать старого хлама, сваленного в беспорядке на полу комнаты и отделявшего меня от окна. Так просто до него не добраться. Понадобится передвинуть кое-какую мебель, чемоданы и громоздкие тюки, что едва ли удастся сделать без лишнего шума. Я не придумал ничего лучше, чем взобраться на комод, который преграждал проход, убежденный, что с вершины этого дурацкого насеста я смогу заглянуть в их окно. Чего я хотел на самом деле? Действительно, успокоиться? Не думаю. В глубине души, не желая признаться в этом самому себе, я надеялся застать их врасплох и испытать от этого жгучую боль. Да, я рассчитывал получить болезненное удовольствие от осознания того, что они меня обманули, и вместе с тем обрести подходящий повод воспылать гневом и, в свою очередь, отомстить им. Я был уверен в своем успехе; моей хитрости и ума хватит, чтобы вычеркнуть Шама из сознания Алекс и занять там освободившееся место. С превеликим трудом я взобрался на старый комод, а с него перебрался на другую рухлядь, которая опасно шаталась под моим весом. И вот моим глазам предстала часть их комнаты… О, ужас! Они были там! Шам сидел на полу спиной к окну и рисовал. Что-то в изгибе его спины говорило мне, что он смеялся. Над кем он мог смеяться, если не надо мной? Справа от него, на кровати сидела Алекс. Я видел только ее руку и часть плеча. Она держала какой-то лист бумаги. Неужели она читала мое стихотворение? Неужели они высмеивали меня? Неожиданно Шам повернул голову, и мне показалось, что он что-то сказал. Алекс приподнялась, располагаясь поудобнее, и под приоткрывшейся полой кимоно я с волнением увидел ее нагое бедро.

Но это божественное видение тут же исчезло, скрытое спиной Шама. Не везет, он поднялся и сел на кровать рядом с ней… В этот самый момент с мебели, на которой я сидел в очень неудобном положении, что-то упало с грохотом разбилось. Я торопливо спустился на пол, проклиная себя за неловкость, и выглянул в коридор, чтобы убедиться, что шум не привлек внимания обитателей дома. На этаже было спокойно и, выждав минуту-другую, я вернулся на свой наблюдательный пост. Между тем, Алекс и Шам поменялись местами: теперь Алекс сидела спиной ко мне, ее шевелюра с медными отблесками волнами ниспадала почти до самых бедер. Увы, как я уже сказал, в поле моего зрения попадал только фрагмент общей картины. Но то, что видели мои горящие желанием глаза, позволяя воображению дорисовать все остальное, было способно заставить меня рыдать от зависти и сдерживаемой ярости. Шам собрал волосы Алекс в кулак, а другой рукой спустил кимоно с ее плеч, которые, как мне казалось, я знал лучше, чем он, потому что в лихорадке желания тысячи раз мысленно представлял их себе, как, впрочем, и все ее тело… тогда как у него не было никаких причин воссоздавать в своем воображении то, чем он обладал и так.

После недолгих колебаний я решил быстренько подняться к ним на этаж и через дверь дать знать о моем присутствии, надеясь, если мои расчеты были верны, прервать их в самый кульминационный момент. Таким образом, отныне, когда бы они ни занимались любовью, их всегда будет преследовать мысль о моем присутствии, что я могу помешать им… как в том плохом то ли французском, то ли английском, но точно не американском, фильме «Что везете?» Да, я навсегда встану между ними! Я торопливо сполз со своего «насеста» и закрыл дверь, не забыв при этом поставить на место вырванную из дверного косяка скобу с продетой в нее дужкой замка. Мне повезло, и я никого не встретил ни в коридоре, ни на черной лестнице. Я быстро поднялся к ним, постучал в дверь и назвал себя. В ответ тишина. Я собирался постучать снова, как вдруг из полумрака снова появилась та самая старуха.

– Вы зря теряете время, они там, поверьте мне, я знаю. Но они вам не откроют. Как и той даме в норковом манто, которая приходит каждое утро и, как вы, напрасно стучится.

Дама в норковом манто? Что еще за дама в норковом манто? Я пулей слетел вниз и, по-прежнему незамеченный, поднялся на чердак дома напротив. Я запыхался, руки мои тряслись, что стало с пресловутым хладнокровием «фон С.» в такой непредвиденной ситуации? Я снова вытащил скобу из дверного косяка, вошел в комнату и торопливо взобрался на комод. Как и в первый раз, с комода я перебрался на качающуюся под моим весом рухлядь, которая так хорошо послужила мне прошлый раз. Никого! В окне мне хорошо был виден угол развороченной постели, на которой лежало сброшенное кимоно Алекс. Да, знакомое кимоно было на месте, но без нее! Должно быть, они находились в голове кровати, но при наблюдении с моей точки та часть мансарды попадала в «мертвую зону». Конечно, удобнее было бы следить за ними не с этого места, а с другого, двумя комнатами левее, думал я, сдерживая приступы нервного смеха, сотрясавшего меня при мысли о комичности ситуации, в которой я оказался. Как же это меня угораздило? Я, чьим кумиром был самый хладнокровный, самый сдержанный человек из всех известных Голливуду, вел себя с недопустимой неловкостью и горячностью… Хотя, по правде говоря, ситуация, когда я шпионил за Алекс и Шамом, не отличалась от той, в которой находился Фон, всегда кравший у жизни знаменитые кадры большинства своих, ныне исчезнувших, фильмов. Если… если не считать, что у меня в руках не было камеры, чтобы украсть происходящее в окне напротив. Со мной были только мои глаза, воображение и распаленное желание. Я был – по причине отсутствия камеры – не вором, а вуайеристом. Не знаю, почему вдруг в этой странной ситуации я вспомнил о «Свадебном марше», фильме, который никто никогда не увидит таким, каким Фон его задумал и, действительно, снял на камеру – с пустыми кассетами, как ходят слухи. Об этом я уже говорил, но разве можно пресытиться такой страстью и величием? Строхайм воссоздал на съемочных площадках Голливуда громадный вавилонский бордель, населив его опытными жрицами любви всех рас и из разных стран: китаянками, японками, еврейками, турчанками, испанками, австрийками… и, конечно, француженками. Никто из них не скрывал «своей» специализации. Говорят даже, что нагие женственные юноши с телами без единого волоска танцевали в белых париках под музыку голых, покрашенных в белый цвет музыкантов, в то время как черные «рабы» с лоснящимися от масла телами, увешанные золотыми, серебряными и стальными цепями, закованные в «пояса целомудрия» с замками в форме сердца, свирепо насиловали сиамских сестер-близнецов, наполовину согласившихся на это…

Но к чему тут эти видения, когда я, нелепо взгромоздясь на колченогий стол перед окном, похожим на погасший экран, дивился тому, что попал в ситуацию, обратную той, которую Голливуд представляет своим насильникам-денди, вооруженным кинокамерами? Кто бы сообразил, в чем тут дело? Неожиданно меня поразила невероятная убогость собственной мечты по сравнению с мечтой Строхайма, словно пребывание здесь стоило всех барочных излишеств кино, источающего зловонные долларовые миазмы. Это было подобно озарению. Да такому, что человек, спустившийся со своего дурацкого насеста, уже мало чем напоминал того, который взобрался на него минутой раньше. Я думаю, умная личность поймет, что существуют художественные ситуации настолько банальные, что отмечены «блеском», который я бы квалифицировал, как… э-э, нечто, не поддающееся определению. И, находясь, как мне кажется, под воздействием все того же озарения, я вдруг остро почувствовал желание немедленно обменять свой «Бьюик» на одну из первых 2CV^[37] – этакую консервную банку на колесах, при виде которой люди уже тогда не могли сдержать ироничной улыбки.

А теперь я должен рассказать, что произошло тот момент, когда я неловко сползал с кучи хлама, который использовал в качестве своего наблюдательного пункта.

– Что вы здесь делаете?

В дверном проеме кладовки стояла молодая женщина, внешне похожая на мальчишку. Ее, несомненно, привлек шум передвигаемой мебели и моя возня в захламленной комнате. Она напоминала мне Джуди Гарланд в фильме «Звезда родилась»^[38] – одной из немногих цветных кинолент, достойной восхищения именно за цветовое решение. Сразу скажу то, что узнал от нее позже, поскольку иногда жизнь преподносит нам почти романтические сюрпризы, которые стоят того, чтобы упомянуть о них в повествовании, подобном этому. По случаю, который можно было бы назвать чудом, она жила этажом ниже, занимая вторую комнату слева, если считать от кладовки, служившей мне наблюдательным пунктом. То есть именно там, откуда, по моим расчетам, должна была просматриваться та часть мансарды, где находилась кровать Шама и Алекс. По тому, как эта молодая незнакомка разговаривала и смотрела на меня, было ясно, что мой вид ее нисколько не напугал – причину этого я понял чуть позже. Судя по всему, больше всего ее озадачили два момента: мое труднообъяснимое пребывание на куче пыльной мебели и явно взломанная дверь. Я быстро успокоил ее, пустив в ход свое обаяние, обычно безотказно действующее на женщин: в данном случае мне понадобилось всего лишь встретиться с ней взглядами. Не стоит хвастаться в том случае, когда это не стоило мне никаких усилий. Я решил ничего не скрывать от нее и честно признался, почему находился здесь и в каких отношениях был с ее соседями напротив. В итоге я с радостью узнал, что она сама уже давно подсматривала за ними и не лишала себя этого удовольствия, особенно, когда на мансарде горел свет. Более того, когда мы с ней раззнакомились, она призналась, что заметила меня во время моих посещений мансарды и, само собой разумеется, за рулем «вашей прекрасной американки». Наконец, она без всяких церемоний со смехом пригласила меня к себе, чтобы я сам смог убедиться, насколько хорошо из ее окна просматривалась мансарда Алекс и Шама. Более того, по чудесной случайности именно с ее постели была полностью видна кровать тех, в чью жизнь я так страстно стремился вторгнуться. Поэтому не стоит удивляться тому, что за этим последовало, как не стоит ожидать и подробного описания эротических сцен, поскольку Джульетта, в самом деле, была той, кого всегда изящно именовали – чертенок в юбке.

Конечно, я едва ли скажу что-то оригинальное, но всем известно, что Дон Жуан не пропускает ни одной женщины. Трахать их всех – чуть ли не его долг. Но те поклонники Дон Жуана, кто восхищается им, так сказать, снаружи, не будучи им сам, как, например, бедняга Жув, который едва ли знает, что такое женщина, те, кто привык мыслить стереотипами, не понимают, даже не догадываются, что настоящий Дон Жуан не трахает, а является, по существу, карающим ангелом, что он есть чистый продукт культа девы Марии. Я не совсем согласен с Камю, который утверждал, что Дон Жуан любит всех женщин.

Дон Жуан и любовь? Какая банальность, недостойная одного из немногих наших философов, вышедших из народа! Лично я считаю, что Дон Жуан, будучи испорченным продуктом куртуазной любви, – придуманный к тому же жалким испанским священником, – вовсе не любит женщин, поскольку проникает в них лишь для того, чтобы пройти насквозь, и тем самым наказать этих чудовищных самок, какими они все являются, по мнению Молина^[39]. Что касается меня, то я уже говорил: меня привлекают лишь поистине «чудовищные» женщины. Те, которые всегда шли вопреки установленным законам и нормам морали, отказываясь превращать свою матку в машину по воспроизводству «рода человеческого». Я беру слово «чудовищные» в кавычки, поскольку женщинам непозволительно иметь другие качества помимо тех, что раз и навсегда были определены, как типично женские. Множество брошенных женщин, которые с горечью называют себя «крольчихами», «тряпками», «чушками», – эти слова они используют для самоуничижения – действительно не заслуживают ничего, кроме презрения. Это стадо жалких самок представляет собой отстой человечества. Машины для воспроизводства вида, бессловесные твари без личной жизни, без выдумки, с одной лишь идиотской верой в свое самопожертвование. И если они вдруг воображают, что им удалось «освободиться», то они с восторгом принимают ценности своих бывших угнетателей и эксплуататоров. Кем они тогда становятся? Шпионами, солдатами и так далее… короче, они, сами того не сознавая, воссоздают того ненавистного самца, который всегда гнездился в них, ибо изо всех сил стремятся принять его облик и, не раздумывая, берут на вооружение его идеологию насилия. Если бы после стрижки под ноль и напяливания мужской униформы эти дуры могли отрастить себе усы и козлиную бороденку, они, как мне кажется, были бы самыми счастливыми из людей. Джульетта принадлежала к числу тех молодых женщин, которые были готовы осуществить женскую мечту, проистекавшую от желания сравняться с «мужчиной» на его собственной территории. По ее собственным словам, она была полицейским-аспирантом, хотя я так и не понял, что на самом деле обозначало это звание. Я знаю лишь то, что она небезуспешно участвовала в соревнованиях по стрельбе и готовилась к поступлению в Национальную школу полиции. Подробности меня совсем не интересовали, и эту тему мы закрыли. Что касается всего остального, то я не отвергал ее заигрываний, и вскоре ее твердая и узкая кровать стала моим наблюдательным пунктом и вместе с тем местом… как бы это сказать?.. братской любви. Короче, она трахалась просто и без всяких фокусов, совсем не так, как Сара и многие другие женщины, которые оказывались в пределах моей досягаемости. Я не буду углубляться в подробности некоторых… э-э-э, эротических отклонений, что ли? Однако я должен вкратце высказаться по этому поводу, не потворствуя подобным описаниям, которыми не грешат лишь считанные современные романы, – эти произведения удушены духом времени. Признаюсь: мне, как и многим другим, доводилось участвовать в групповухе, когда возбуждение провоцируют не твои собственные действия, а действия окружающих, то есть, когда в собственных органах предполагается ощущать то наслаждение, которое, как ты догадываешься или воображаешь, испытывают те, кто трахается вокруг тебя. Подобные акты совместных плотских… или визуальных утех, происходящие по взаимному согласию и желанию всех участников, меня никогда особо не возбуждали, но и не отвращали, как, впрочем, и церемония сама по себе… если не считать того, что мое обостренное чувство прекрасного всегда страдало при виде волос в неположенном месте, дряблой кожи, перекачанных мышц, чрезмерной худобы… Но вот что навсегда отвратило меня от подобного рода коллективных развлечений, так это запах пота – тривиальная вонь, замаскированная к тому же избытком парфюмерии, – множества голых людей обоих полов, старых и молодых, полных и худых, лихорадочно совокупляющихся в относительно небольшом замкнутом пространстве. И если в начале своего повествования я посчитал необходимым подробно рассказать о своем приобщении к сексу, о том восхитительно эротичном опыте, приобретенном в компании с Робертой и Гарольдом, то только для того, чтобы поднять пассажи этих хроник, имеющие отношение к «любовным наслаждениям», на приличествующий им уровень эстетического нарциссизма. Если я вкратце описал комнатушку Джульетты с ее узким спартанским ложем, откуда отлично просматривалась мансарда Алекс и Шама, то лишь потому, что там произошло нечто непредвиденное, хотя и ожидаемое; да, нечто особенное, что, случившись, – и не единожды, – могло бы сойти за плод моего воспаленного воображения: их любовные игры в освещенном окне напротив. Как в случае с Сарой, когда мне случалось провести с ней ночь и, казалось бы, похитить у нее нечто оставленное Шамом до знакомства с Алекс, благодаря ее соседке напротив я испытал ощущение, что также краду что-то таинственное, происходящее между ними. Позже, занимаясь с Джульеттой скачками на ее узкой и твердой солдатской койке, мы инстинктивно подстраивались под темп движений Алекс и Шама, объятия которых смутно видели в окне, словно смотрели фильм с последнего ряда кинозала. Так было и в самый первый раз, когда Джульетта застукала меня на чердаке и, по сути дела, изнасиловала, пока я, не отрываясь, упивался восхитительным действом, происходившим в мансарде напротив. На самом деле, в тот день работало только мое воображение, поскольку в отличие от первых отчетливых сцен, подсмотренных из пыльной кладовки, расположенной точно напротив окна Алекс и Шама, лишь небрежно брошенное знакомое кимоно свидетельствовало о том, что нагие фигуры, словно светящиеся собственным светом в полумраке алькова, – это именно они.

Наконец, закончив с Джульеттой, я торопливо сбежал вниз по черной лестнице, бросился к дому напротив и на одном дыхании взлетел на верхний этаж. Едва я успел постучать в дверь, как мне открыла Алекс. На ней был все тот же старый мужской свитер, в котором я часто заставал ее, наведываясь к ним по утрам. Сквозь петли крупной вязки просвечивали ее ничем не стесненные груди. Нисколько не смущаясь, она пригласила меня войти. Я не стал ничего говорить о своем стихотворении. Однако заметил:

– Совсем недавно вы мне не открыли… Хотя были дома.

Алекс засмеялась, и Шам бросил на меня взгляд, полный той самой мужской дружбы, о которой я уже говорил.

– Мы действительно слышали, как ты разговаривал в коридоре со старухой, – сказал он. – Кстати, спасибо за стихотворение, это одно из лучших произведений Пушкина… Жаль, что ты не можешь прочитать его в оригинале, на русском.

Я почувствовал себя уязвленным оттого, что стихотворение было ему известно, однако больше всего меня задел тот факт, что он словно бы не заметил под ним моей подписи. Кроме того, его заявление о том, что он читал его на русском языке, породило во мне глухое раздражение против самого себя… и против него. Зато я выяснил, что русский, на самом деле, был его родным языком – и я, непонятно почему, воспринял это как унижение для простого француза вроде меня. Значит, вот он какой особенный. Часто думают, что иного отвергают из презрения к тому, что отличает его от других, тогда как на самом деле это отличие является таким желанным, что граничит с откровенной завистью, которая способна породить – и порождала ужасную реакцию неприятия, которая, как известно, при определенных условиях приводила к массовой «ликвидации». Как бы там ни было, любое отличие воспринимается и теми, и другими, как положительный момент. Втайне иной гордится своим отличием, и, как следствие, начинает ставить себя выше других… что, в конечном итоге, приводит к гонениям на него самого. Неприятный в своей простоте психологический штрих. На какой-то момент я искренне возненавидел Шама за то, что тот знает русский, а я нет… Впечатление было такое, что наша дружба дала трещину. А может, он смеялся надо мной из-за того стихотворения, подписанного «Дени», которое, на мой взгляд, было таким оригинальным подарком? И в то же время, это новое доказательство его отличия по отношению ко мне… к этому «я-Эрих», к этому «я-фон», с которым я себя отождествлял… это неустранимое отличие человека из ниоткуда, вдруг ставшего на одну доску со всеми носящими монокль Фонами, породило во мне такое непреодолимое желание быть любимым им, да, любимым, а не отторгнутым за унизительное французское отличие, что отныне между нами могла быть только любовь или ненависть. На самом деле, я колебался: то ли дать ему денег за покупку новой картины, что, по отношению к нему, было бы с моей стороны унизительным ответом в духе «любовь-ненависть»… то ли засунуть поглубже свою гордость и отдаться страсти к той Алекс, которую я видел в жарких объятиях Шама… в то время как сам развлекался с Джульеттой на ее узкой кровати в комнате напротив. Однако стоит ли искать ложные причины для оправдания, ведь я, в общем-то, тайком… и почти неосознанно выклянчивал дружбу с Шамом и Алекс. Когда же я, наконец, разберусь в собственных мыслях и поступках? Они оба были нужны мне. С другой стороны, почему бы Алекс не иметь нас обоих – Шама и меня? Разве не в этом заключается истинное, подсознательное желание всех женщин: обладать двумя мужчинами, которые обеспечивали бы ей «защиту»? Спать между двух мужчин, наслаждаться двумя мужчинами одновременно, жить с двумя мужчинами, ходить между двух мужчин, принимать знаки внимания сразу от двух мужчин… и даже, если возможно, кувыркаться со всеми мужчинами, утверждают те, кто – как Джульетта из дома напротив – желает быть всего лишь дыркой «без комплексов». Извиняюсь за пошлость, но в этом повествовании, предназначенном, по правде говоря, в первую очередь Шаму и Алекс, я должен оставаться самим собой, таким, каким они меня знали, всегда говорившим то, что думал, то есть грубо, если того требовали обстоятельства.

– А вы знаете, что за это утро я уже трижды поднимался на ваш жуткий этаж? – спросил я, подходя к окну мансарды. Не знаю, как я удержался, чтобы не добавить: «Не считая семи или восьми в доме напротив, да еще и не один раз!»

Я с иронией думал об этом, внезапно ощутив желание рассказать им все, что сделал, и особенно, что видел этим утром из окна моего нового наблюдательного пункта. К счастью, я воздержался от повествования о своих злополучных приключениях и это лишило меня удовольствия понаблюдать за их, несомненно, захватывающей и потешной реакцией.

Для приличия, я взял новую картину Шама и повернул ее к свету у окна. Делая вид, что внимательно изучаю полотно, я нашел окно в доме напротив, откуда так гнусно шпионил за ними. Мне показалось, что я даже различил старую мебель, на которой не так давно сидел, как петух на насесте. Затем я перевел взгляд на окно Джульетты. В нем никого не было. Повернувшись к Шаму и Алекс, я сказал:

– Этой ночью мне снилось, что я находился в одной из комнат того дома, что напротив, и видел вас здесь, как на ладони. «Зачем? Чего ты добиваешься?» – думал я, сердясь на самого себя за эти слова, которые невольно сорвались с моих губ. – Я проснулся с чувством стыда, словно и в самом деле застал вас врасплох. На самом деле, в этом сне я был во власти желания вновь увидеть твои картины, Шам. Вы неподвижно лежали на постели, и я стучал в вашу дверь… как, кстати, совсем недавно, но вы не отвечали. И представьте себе, я ужасно ревновал из-за того, что бы хотели быть наедине. Тогда, во сне, я спустился вниз и, перейдя улицу, поднялся на чердак того дома, что напротив. Там я взломал дверь какой-то кладовки и из ее окна наблюдал за вами… Странные бывают сны, не так ли?

Они молчали, смущенные не столько тем, что я говорил, сколько ужасной фальшью, звучавшей в моем голосе. Я сменил тему разговора, стараясь говорить непринужденно и весело:

– Кстати, у меня появилась замечательная идея. Я обсуждал ее с Маридоной. Она согласна. Шам, что ты думаешь по поводу того, чтобы сделать на заказ живописное панно для большой гостиной в особняке, который она недавно купила?

Конечно, на эту тему я с ней никогда не говорил, и уверен, что она – как и ее декоратор – будет против подобного проекта. Шам не скрывал раздражения:

– Нет, я не могу писать с какой-то конкретной целью. Впрочем, спасибо, что ты подумал обо мне… но я сразу же отвечу отказом.