Текст книги "Любовь напротив"

Автор книги: Серж Резвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Раздался щелчок, и наступила тишина. Понимала ли она, что только что расстреляла меня из своего фена? Достав щетку и ручное зеркальце, Алекс положила их на колени, словно не решаясь воспользоваться ими. «Она ждет моего ухода», тоскливо подумал я и вслух произнес, рассчитывая пробудить в них любопытство:

– Она пригласила меня к себе, чтобы показать свою коллекцию картин. Три твоих полотна, Шам, очень хороши.

Я был в отчаянии.

Шам равнодушно пожал плечами.

– Она, действительно, моя клиентка, – он сделал акцент на последнем слове.

– Ну, довольно… – сказала Алекс, начав, наконец, расчесывать свою роскошную шевелюру, склоняя голову то к одному плечу, то к другому с естественной грацией, свойственной некоторым диким обитателям саванны. – Она славная женщина, немного бестактная, но добрая…

Мы рассмеялись все трое, но разным смехом. Мой показался мне отвратительным.

Алекс опустила руку со щеткой для волос. В комнате стало тихо. Я чувствовал, что они ждут, когда я поднимусь и уйду, оставив их, наконец, в покое. Нет, нет, подумал я с внезапным отчаянием, не отталкивайте меня, время тянется так медленно! Я так одинок! Неосознанным движением я поднял мраморное яблоко и сжал его в руке с такой силой, что побелели пальцы.

– Она долго не отпускала меня, – добавил я, – и даже рассказала, как затащила вас к себе, когда у тебя, Шам, был приступ малярии…

И тут я произнес имя Габриэля, внимательно следя за реакцией Алекс. Разве я не был таким же Габриэлем? Мне показалось, что в ее глазах промелькнуло выражение грусти, но вслух она сказала, что их удивило такое внезапное изменение поведения Габриэля по отношению к ним. В свою очередь, Шам поддержал ее:

– Мы его очень любили… Жаль.

Возможно ли, чтобы внешне все было так просто, так ясно? Куда делись их сомнения, разногласия, боязнь остаться в одиночестве? Может ли между ними существовать такое исключительное чувство, при котором все остальные люди остаются для них только друзьями, с которыми они делят радости и печали, и которых очень любят?

Внезапно я почувствовал отвращение и ненависть к их образу, проникнутому духом уверенности и спокойствия. Да, я ненавидел красоту Алекс, мучительное влияние Шама, это место – подобие крошечного островка, вознесенного над Парижем, на котором существовали только эти двое, запертые в своем личном раю… С чувством стыда я должен признать, что, по примеру Мириам, желал им… да, сейчас я уже могу в этом сознаться, желал им взаимного недоверия, ссор, короткой цепочки, которая связывает пары, но быстро рассыпается под напором злости; про себя я даже пытался их сглазить – я не шучу! – но спустя мгновение был готов пылко обнять их обоих. Но что больше всего меня пугало и окончательно лишало всякой надежды, так это то, что я принял их как единое и неразделимое существо, и что я был влюблен в это цельное, чудовищное создание.

В тот вечер я уходил от них с чувством глубокой печали, унося с собой, словно невзначай, маленькое мраморное яблоко. Я думал об их друге Габриэле, который, должно быть, тоже сбежал от них, дав себе зарок больше никогда не возвращаться на их мансарду. Я злился на самого себя. Такой же алчный и бестактный, как «клиентка» Мириам, я без конца докучал им, вертелась в голове унылая мысль; а куда подевались мое хваленое обаяние и непринужденность? Я с ностальгией вспомнил тот день, когда Верне впервые привел меня к ним домой. Все тогда было предельно ясно, каждое слово, каждый взгляд попадал, как мне казалось, в цель. Я был совершенно уверен, что выиграю пари. Спускаясь по лестнице, я достал из кармана пилку для ногтей и несколько раз перечеркнул нацарапанные мною надписи. Выйдя на улицу из затхлого подъезда, я не смог удержаться и обошел дом вокруг, чтобы еще раз посмотреть на их окно. Оно сияло под самой крышей, словно маленькая квадратная звезда… Я уныло побрел к машине, которую оставил перед их подъездом.

Что теперь делать? И вдруг я вспомнил, за прошедшие сутки я не ел и почти не спал, если не считать сном краткое забытье в ловушке стройных женских ног… Кроме того, чрезмерное количество оргазмов, выдоенных из меня непредвиденными партнершами, заставляло меня сомневаться в реальности пережитого. Один, два… ну, пять… но чтобы больше… хм! Ладно, проехали! Я прикинул варианты дальнейших действий, их у меня было три: либо вернуться к нам, но я опасался застать дома Мари, хоть одну, хоть в компании, либо снова попытать счастья у малышки Марс, либо прямиком отправиться к будущей полицейской в дом напротив… Но при одной мысли о том, что ее придется ублажать… бр-р-р! Я в нерешительности взялся за ручку двери «Бьюика», и в этот момент из подъезда выбежал Шам. Что случилось? Как оказалось, его охватили угрызения совести за то, что он отпустил меня одного в расстроенных чувствах, и он быстренько последовал за мной, чтобы предложить вместе поужинать в маленьком ресторанчике, расположенном в нескольких кварталах от их дома.

– Алекс уже одевается, – сказал он, – и спустится через пару минут.

И снова, вместо того, чтобы просто принять их предложение, я попытался навязать им свое. Алекс уже подходила к нам, и я решил, не оставляя им времени на размышление, заманить их в русский ресторан неподалеку от Елисейских полей. «Там ты увидишь, Алекс, с каким удовольствием Шам окунется в атмосферу… э-э… э-э…» Стоило ли заканчивать эту глупейшую фразу? Но мне так хотелось вытащить обоих из их маленького замкнутого мирка и ввести в свой мир, мир актеров, киношников – людей, привыкших к ночной жизни, к которым принадлежала Мари, я сам, Верне и та же Сара Марс после развода с Шамом. В общем, взяв Алекс и Шама под руки, я легонько подтолкнул их к машине.

Мы проезжали недалеко от недостроенного особняка, купленного Маридоной, и я, несмотря на позднее время, зачем-то потащил их на стройку под предлогом того, что Шаму следует увидеть стены, на которых в скором времени займут свои места его картины. Не найдя ни одного выключателя, мы обошли большие развороченные комнаты при слабом, колеблющемся свете моей зажигалки. Руководствуясь архитектурным планом, приколотым к стене, я подробно рассказал о проекте реставрации этого греческого дворца в миниатюре, построенного еще в тридцатые годы. Мы сбились в тесную кучку перед планом, и моя рука самым естественным образом легла на плечо Алекс. И она отреагировала на это самым естественным образом, не сделав ничего, чтобы я убрал ее. Я чувствовал ее запах, тепло ее тела; а когда пышные волосы Алекс упали мне на лицо, я незаметно для нее поймал губами тонкую шелковистую прядку и задержал ее во рту. Алекс вела себя, как ни в чем не бывало, она словно не замечала моей смелости: руки на плече, лица, окунувшегося в облако ее волос, и особенно соприкосновения наших тел. Когда мы выходили, спотыкаясь о кирпичи и обрезки досок, я будто невзначай взял ее за плечи и, прижав к себе, повел через сад, заваленный деталями гипсовой лепнины и строительным мусором. Алекс не противилась этому подчеркнуто интимному жесту, я чувствовал, что она не знала, что он означает для меня, и даже не отдавала себе отчет в том, что я, по сути дела, обнимаю ее. У самой машины она выскользнула из моих рук и грациозно скользнула на переднее сиденье. Шам последовал за ней и сел рядом. Заводя мотор, я увидел в тусклом свете приборной доски, как рука Шама легла на колено Алекс. Я почувствовал острейший укол ревности. И всю дорогу до ресторана против воли косил глазом в их сторону. Но когда рука Шама скрылась из вида, зажатая между круглых колен женщины, которая сводила меня с ума, я едва сдержался, чтобы не направить «Бьюик» во встречную машину или в стену здания. Когда я припарковал машину перед рестораном, мы вошли внутрь, не обменявшись ни единым словом.

Похоже, что меня вела дьявольская интуиция… но я не знал, а может быть просто забыл, что этим вечером Мари должна была приехать сюда в компании с Верне и несколькими актрисами – в том числе с Сарой Марс, – чтобы отметить завершение съемок фильма, в котором она играла главную роль. К счастью, наш поход был чистой импровизацией, и только по странному стечению обстоятельств состоялась непредвиденная встреча, – о которой я сильно сожалел, – между Шамом, Алекс и Сарой… Но больше всего мне не хотелось преждевременно вводить в игру Мариетту: я рассчитывал завершить ее самостоятельно. Мари насильно посадила Алекс и Шама рядом с собой. Я думаю, что она специально почти в приказном порядке велела Саре сесть рядом с Шамом. Мне же она, словно само собой разумеющееся, указала место рядом с Алекс. Напротив меня в окружении молоденьких старлеток расположился Верне. Устроив Сару рядом с Шамом, Мари бросила на меня красноречивый взгляд, в котором читалась ее готовность прийти мне на помощь: бывших супругов она усаживала рядом за этим небольшим столом – нашего появления никто не ожидал, – и заставила присутствующих потесниться, да так, что двинуть под столом ногой, не задев ногу соседа, было просто невозможно. Своим бедром я чувствовал бедро Алекс, и эффект этого контакта оказался таким нестерпимо острым, что мне пришлось сдерживать себя, чтобы не прижаться к Алекс еще теснее. И еще я думал, что Шаму приходилось прилагать те же усилия, чтобы воздержаться от слишком близкого контакта с Сарой. А Мариетта получала истинное удовольствие от своей выходки, поскольку прекрасно понимала, что положение, в которое она поставила нас четверых, со всей очевидностью свидетельствовало о том, что подобной наивной рассадкой она рассчитывала отвлечь меня от своей персоны, если даже не спихнуть меня на Алекс. Шам возвращается к Саре, а я… и Алекс… и я… и Алекс… Ах, Маридона, как же ты ошибалась!

Как ни странно, большинству умных людей не хватает психологической проницательности – что уж говорить о дураках! – но особенно удивляет их склонность судить о других по себе. И в сложившихся обстоятельствах Мари вела себя подобным же образом. Неужели она рассчитывала, силком усаживая Сару рядом с Шамом, что такая близость толкнет их в объятия друг друга? Или надеялась пробудить у Алекс инстинктивную ревность, которая толкнет ее ко мне или, по меньшей мере, позволит мне физическим и душевным теплом успокоить ее… утешить ее… дать ей возможность пробудить в Шаме такую же ревность, послав ему сигнал об опасности, которую я мог представлять для него в душе той, кто составлял смысл его жизни? Наш импровизированный ужин внешне проходил весело. Мари и, конечно же, Верне заказывали водку целыми графинами, по-русски, и, естественно, следили за тем, чтобы рюмки Алекс и Шама не оставались пустыми. Они пили и, несмотря… а может как раз из-за толстых жирных блинов в сметане, несмотря… а может и из-за икры, пирожков с необычной начинкой, ужасных мясных котлет с тмином и всего прочего, их обоих замутило одновременно, что вызвало общий смех, словно этим синхронным недомоганием они демонстрировали свою близость, которая дала лишний повод для подтрунивания над их любовью. Почувствовав, что они попали в смешное положение, Алекс и Шам отошли от образа нетипичной пары, и я подумал, что в присутствии Сары и кто знает, может и в моем тоже? – под воздействием алкоголя и проснувшейся сдержанности их нерушимое и загадочное единство заметно ослабло. Я с ликованием наблюдал, как гаснут необъяснимые и раздражавшие меня волны, которые до сих пор постоянно связывали их. Что касается Мари, то она развлекалась вовсю, отпуская то направо, то налево лукавые шуточки насчет двух фальшивых пар: я и Алекс, Шам и Сара, что провоцировало ревность то со стороны Шама, то со стороны Алекс.

Было уже поздно, когда мы вышли из-за стола. Все были прилично пьяны. Верне распрощался с нами и уехал с Сарой и едва стоявшими на ногах старлетками. Я же предложил Мари сделать крюк, чтобы отвезти домой Алекс и Шама. Все четверо, мы с шумом и гамом погрузились в «Бьюик»; Мари расположилась спереди рядом со мной, Алекс и Шам сзади, как это часто происходило впоследствии. Я вел машину, а Мари, сев вполоборота, продолжала с ними шутить; я молча кусал губы, беспокоясь, что они снова вместе, и контакт между ними восстановился. Мне казалось, что я слишком рано разыграл свою козырную карту. Уж не собиралась ли Мари отбить их у меня? Я чувствовал, что она чересчур возбуждена этой встречей. Чуть позже мне станет ясно, что ее радость была вызвана не знакомством с Алекс и Шамом, а осознанием того, что мои планы касательно этой пары займут все мое время, и она надолго избавится от моего пристального внимания, уничижительной критики и особенно от моих неприятных выходок, которыми я ставил ее на место, тогда как, делая свою головокружительную карьеру, она не брезговала никакими, даже, на мой взгляд, самыми низкими приемами.

Часы показывали начало третьего утра. Мы на большой скорости ехали в сторону Марсова поля. Будет не лишним напомнить, что в то время светофорами были оборудованы лишь некоторые перекрестки, и на улицах Парижа было гораздо меньше машин, чем теперь, а уж ночью по городу ездили и вовсе считанные автомобили. Все это расслабляло водителя и притупляло его бдительность, а меня к тому же вовсю клонило в сон. И вдруг, когда мы въехали на площадь Альмы, откуда-то слева наперерез нам выскочила никем незамеченная машина. Чтобы избежать столкновения, мне пришлось резко вывернуть руль и уйти в сторону. Наткнувшись на высокий бордюр, «Бьюик» остановился, не получив практически никаких повреждений, если не считать лопнувшего переднего правого колеса, что рассмешило нас еще больше – сказывалось воздействие алкоголя. При иных обстоятельствах это происшествие довело бы Мариетту до истерики, но работа над фильмом закончилась, ехать утром на съемки было не нужно, поэтому перспектива разбиться насмерть на улице пустынного спящего города – лишь фонари свидетельствовали о том, что жители не покинули его – показалась ей удивительно смешной. Не будем забывать, что все это происходило в пятидесятые годы, и тот Париж еще мало чем отличался от Парижа довоенного. Шам вызвался помочь мне заменить колесо, но я наотрез отказался, решив оставить эту грязную работу автомеханику. Ни в коем случае нельзя было дать рассеяться атмосфере непринужденного веселья, поэтому было решено оставить «Бьюик» на улице и пешком отправиться к нам домой, где мы вчетвером могли бы приятно провести остаток ночи. Возможно ли это, думал я, вчетвером провести остаток ночи!

В Париже хозяйничала весна, мы были молоды; теплый воздух пах цветущими каштанами. И разве не было здорово после всего этого прогуляться, беззаботно и громко смеясь, по пустынным улицам? Вскоре Мари и Алекс скинули свои шпильки и, оставшись в тончайших шелковых чулках, дальше весело пошли босиком, обняв друг друга за талию. Мы с Шамом шли следом за ними и отпускали в их адрес шуточки, от которых наши дамы едва не корчились от смеха. Я думал о договоре, который накануне заключил с Мари. Разве она не обещала мне помочь соблазнить Алекс? Что она сейчас делала, если не прокладывала мне путь, размышлял я, шагая бок о бок с Шамом, открывшим передо мной, благодаря непредвиденным обстоятельствам, новые аспекты своей личности – открытость, непринужденность, чувство юмора. Я никогда даже подумать не мог, что он мог быть таким забавным… ему удавалось обратить любую глупость в «умный» юмор, что, конечно же, только подстегивало меня, и мы, стараясь перещеголять друг друга, несли такую чушь, от которой сами же едва не захлебывались от хохота. Так мы и брели вчетвером навстречу занимавшемуся рассвету, вытирая слезы, которые выступали на глазах от безудержного смеха! Мари и Алекс, шедшие чуть впереди, сгибались пополам, держась за животы, и умоляли нас замолчать хоть на минутку… но их просьбы лишь раззадоривали нас, и мы продолжали нести свои «умные» глупости. Я никогда раньше не видел, чтобы Алекс так смеялась… да и Мари тоже. Это напоминало мне возвращение в детство… хотя наш смех был смехом взрослых людей, развеселившихся под воздействием алкоголя… Впоследствии нам не раз приходилось впадать в состояние такого безумного веселья, особенно в тех случаях, когда мы вчетвером отправлялись в дальние поездки на машине – одна из них привела нас даже в Виши и тамошнее казино. Я забегаю вперед, но с этого момента не могу оставлять без внимания то влияние, которое Алекс и Шам оказывали на нас с Мари. Не сразу, но как-то исподволь, к началу съемок следующего фильма Мари попытается – предложив вчетвером съездить на машине в Синеситту^[44], – сыграть в Алекс-и-Шама в надуманном счастливом симметричном мире, паразитируя на знакомстве с ними. Однако не будем торопить события…

После этой встречи Мари, как мне показалось, внезапно стала сама собой – той самой молоденькой актрисой, которую все звали просто Мариеттой. Такой же свежей, той же женщиной-ребенком, с которой я познакомился, если подумать, совсем не так давно! Возможно ли, думал я, чтобы от соприкосновения с ними она стала такой же, какой была раньше, без чувства превосходства, которое она так глупо демонстрировала с тех пор, как Верне взял ее на главную роль в своем заурядном, и более того – кос-тю-ми-ро-ван-ном фильме! И еще: все эти женщины, которые стали «богинями» луча света, эти Гарбо, эти Дитрих, эти Гарднер, а сколько еще других! – все, все без исключения, кто заставляет нас грезить наяву в темноте кинозалов, кто они на самом деле, эти женщины-образы, если не вещи, пластичность которых ясно показывает, из какой ужасающей пустоты они состоят. По правде говоря, они изображают, они представляют, они воплощают то, что мужчины всегда ожидают от женщины. Они живут под чужой личиной, их существование – не более чем бесконечная смена масок! И именно этим они завораживают нас, так как являются лишь прекрасными оболочками, условными формами, выходящими за пределы рационального познания, которые камера берет и пожирает, оставляя в реальном мире лишь слезы слишком быстро увядающих женщин. Давайте вспомним: спившаяся Джуди Гарланд выброшена на помойку, как и многие другие наши божества! Потому-то я восхищаюсь блестяще обставленной смертью красавицы Лупе Велес, решившей свести счеты с жизнью. Уж не рассчитывала ли она потягаться в передаче реальности смерти с кинокамерой, которая от фильма к фильму пожирала ее, а потом выплевывала в «ирреальную действительность»? Неужели все свои надежды она возложила на этот финальный кадр, этот апофеоз ее красоты, на самостоятельную постановку которого ей хватило мужества и безумных амбиций? В тот день ее огромная вилла в южноамериканском стиле была заставлена сотнями корзин с цветами, превратившими роскошный дом в великолепную благоухающую оранжерею. Для последнего выхода она пригласила лучших визажистов Голливуда, самых знаменитых парикмахеров, чтобы превзойти всех других своей изысканностью и красотой. Потом, надушившись, она надела шитое золотом обтягивающее платье и нацепила все свои драгоценности. Подготовившись таким образом, Лупе в полном одиночестве села за стол, уставленный лучшими блюдами с ее родины, и с удовольствием поела, воздав должное крепким напиткам. Наконец, отослав прислугу, она поднялась в свою спальню, легла на кровать, усыпанную лепестками цветов и окруженную погребальными канделябрами, и опустошила флакон секонала. Но через некоторое время адская смесь из мексиканских блюд, алкоголя и секонала вызвала у нее тошноту, и Лупе начало рвать прямо на платье, на постель, на цветы. Потеряв голову, она бросилась в ванную комнату, поскользнулась на мраморном полу и, не устояв на высоких каблуках, упала головой в унитаз, разбила лицо и захлебнулась в рвотных массах. Таковы были факты в изложении представителей Голливуда… и то же самое с некоторым ликованием я пересказал Алекс и Шаму. Прекрасный конец для молодой спесивой мексиканки с бурным темпераментом божественной ацтекской богини, какой была великолепная Лупе и которую, не будем забывать, вполне справедливо называли Волчицей. Но лично я считаю, что она была большой дурой!

Но к моему удивлению Шам отреагировал на эту истории довольно странно, восприняв ее как анекдот… довольно забавный анекдот… С заметным раздражением он обрушился на «Мир кино» с целью любой ценной принизить в сознании Алекс наше общее увлечение Великой Голливудской Эпохой. Я попытаюсь сейчас более или менее точно воспроизвести то, что он тогда насочинял: «с момента Сотворения Мира этим старым бородатым маразматиком Богом по кличке Ревнивец, ни одна женщина не осмеливалась бросить ему вызов… то есть „обставить“ свою смерть с таким искусством; бросить вызов извращенному мужскому началу, предусмотрительно обожествленному мужчинами. По мнению Шама, мадам Бовари и Анна Каренина были подвергнуты писателями-мужчинами образцово-показательным самоубийствам. „Жертвы, умрите в смирении, покорности и слезах!“ Сами они, будучи доведенными до отчаяния, покончили бы с собой более женственным способом, как поступили бы многие другие женщины, раздавленные этим миром, который „построили мы, мужчины“, – сказал он. – Таким образом, Флоберу и Толстому оставалось лишь переписать ту реальность, которую они ежедневно видели вокруг себя. Они были бы выдающимися литературными зеркалами своей эпохи даже в том случае, если бы избавили своих героинь от необходимости прибегать к таким шокирующим и вызывающим способам сведения счетов с жизнью.

И здесь Велес проявила себя как творец смерти, кошмар которой она, похоже, просчитала до самого конца. Она заранее знала, как все произойдет. Ей было известно, что смесь секонала, алкоголя и острой пищи сначала вывернет ее наизнанку, и лишь потом безжалостно убьет. Она заранее „навела марафет“, зная, что ее смерть будет выглядеть отвратительно. Уничтожая световой образ, в который ее превратили, она убивала одновременно и женщину, и тот миф, который ее вынуждали воплощать. Это был ее ответ на усиление женственности, созданной творцами грез из Голливуда. Да, я уверен, она все просчитала и все сделала, чтобы ее „неудача“ удалась, все, вплоть до катастрофического для ее красоты удара лицом об унитаз, загаженный рвотой! Я хочу верить, хочу надеяться, что это был ответ Женщины на превознесение ее внешности! Во всяком случае, именно так следовало ответить режиссерам-сутенерам из Голливуда настоящей женщине из плоти и крови». Вот что сказал Шам, бросая мне вызов!

Сегодня, спустя полвека после описываемых мною событий, многим может показаться банальной попытка выстроить подобное рассуждение и, в особенности, разглядеть в той необычайной смерти ответ на бесконечное унижение, которым была для умных женщин судьба, уготованная им мужчинами от начала Времен. Конечно, чтобы сгладить ужас, который вызвала смерть Лупе в легкомысленном мире кино, Голливуд бросил на ее могилу смехотворный венок с золотой надписью на ленте «There's по comeback for has-been»^[45]. Таким образом, ее смерть низводили до тривиальной кончины, вызванной разочарованием тщеславной актрисы, жаждавшей признания и славы… что, по-моему, не лишено доли истины – что бы там ни думал Шам! Да, с позиций сегодняшнего дня все это может быть истолковано иначе, чем в то время, когда я был свихнувшимся на кино молодым актером, воспринимавшим такие события в ином ключе. Теперь, когда я далек от своих юношеских увлечений, ответ Шама относительно смерти Лупе Велес наводит меня на мысль, что в художниках довольно сильно женское начало. И именно равное соотношение женского и мужского позволяет им, и всегда позволяло, писать женщину «изнутри» и при этом восхищаться ею со стороны. Сейчас я уверен больше, чем когда бы то ни было: чтобы так оригинально трактовать смерть Лупе Велес, как это сделал Шам, нужно самому быть и женщиной, и мужчиной. Должен сказать, что мы развлекались жонглированием подобными парадоксами, призывая в свидетели Алекс, а позже и Мари, когда нам доводилось собраться вчетвером, чтобы посмеяться и пошутить в тесной компании, как в тот первый раз, пятьдесят лет назад, по дороге из русского ресторана.

Было уже пять утра, когда мы, наконец, улеглись спать у нас дома, где после вечеринки, устроенной накануне Мари, все было перевернуто вверх дном. Шам и Алекс устроились, не раздеваясь, на диванах, а мы с Мари – на нашей кровати, странным образом вновь ставшей по-настоящему нашей в присутствии этой пары, которая, сама того не осознавая, обращала нас в отражение их любви. В этом не было ничего удивительного для настоящих актеров, какими были мы с Маридоной. Отождествление заменяло для нас – как для любого хорошего актера то, что я бы назвал «гиперреализмом», в том смысле, в котором его применяют по отношению к некоторым картинам, более реалистичным, чем фотографии, с которых их пишут художники-гиперреалисты. Не стану повторять, как я, например, отождествлял себя со Строхаймом: временами я считал себя более настоящим, чем настоящий Строхайм. Так же обстояло дело и с Маридоной, моей женой. Я наблюдал, как она, по мере профессиональной необходимости, на какое-то время превращалась в совершенно других людей не только внешне, но и по манере говорить и даже думать. Конечно, в этом нет ничего оригинального. Любой актер расскажет вам, что артистическое мастерство позволяет ему чувствовать прожитое если говорить по-простому – воплощенных им образов изнутри и сильнее, чем это могли бы почувствовать его прототипы, и что от превращения в роль прожитое становится еще более реальным и весомым и, как следствие, реальность прототипа переходит к актеру… Вот почему многие «звезды» начинают сомневаться в собственном существовании и так легко расстаются с жизнью: они убивают не себя, а кого-то другого, если не всех, кого им доводилось воплощать. Вспомним, к примеру, Джин Харлоу – самую знаменитую блондинку Голливуда тридцатых годов. Она утверждала, что никогда не была сама собой: она помнила себя блондинкой из «Красной пыли», потом из «Бомбы», потом из «Ужина в восемь», потом из «Китайских морей», потом из «Оклеветанной»… и, в конце концов, умерла во время аборта, умоляя, чтобы ей сказали, кто из всех ее я была беременной… Более того, словно в подтверждение путаницы, царившей в ее сознании, в день похорон стало ясно, что этого не знала не только она, потому как для троих ее поклонников умерла не Джин Харлоу, а три разные героини из ее разных фильмов, за которыми они – каждый по-своему – последовали в смерти.

Теперь Мари знала мой секрет; она видела Алекс и Шама – и они сами видели ее. Вторжение Мариетты в мои отношения с ними изменило расклад игры, и масштаб ее стал совсем другим. Раньше я рассказывал Мари ровно столько, сколько нужно было, чтобы довести ее до белого каления: выражал свое восхищение качествами некой Алекс, которой она не знала… или того лучше превозносил «чудесную» пару, которую она составляла с Шамом. Я прекрасно понимал, что в глубине души Мари плевать на это хотела, и что она не поддавалась на обман, потому что добродетели, которые я ставил им в заслугу, сам же и высмеивал отсюда, понятное дело, – мое пари с Верне. Но, начиная с того вечера и, особенно, с той ночи, когда мы вчетвером хохотали и веселились «глупо, как дети», я больше не мог использовать Алекс и Шама в качестве предлога для своего вранья, шантажа и бахвальства. Для Мари они стали такими же настоящими, какими были для меня. И, самое главное, я должен признать, что она испытывала настоящее удовольствие в те моменты веселья, которые словно по волшебству охватывали нас, когда мы собирались парами. С появлением Мари все становилось простым, дружеским и внешне совершенно невинным. Ее присутствие, казалось, восстанавливало равновесие и выводило нас троих из глухой двусмысленной ситуации, спровоцированной моими тайными видами на Алекс. Конечно же, Шам, как и Алекс, знал о моем стремлении соблазнить ее… На самом деле ему бы не хотелось этого знать, потому что оба они, как и я сам, постепенно начинали ценить то, что все больше и больше начинало походить на дружбу, и эта зарождающаяся между нами троими дружба разрушала мои коварные планы разбить их союз. Таким образом, присутствие Мари – даже когда ее не было с нами снимало напряженность и сглаживало острые углы во время наших встреч. Однако это не мешало им держать свою дверь на замке в те дни, когда они не хотели меня принимать. И тогда я автоматически шел в соседний дом к Джульетте.

– Ну что? – спрашивала она и, посмеиваясь, расстегивала на мне брюки. – Как идут дела с красоткой из мансарды напротив? Бьюсь об заклад: тебе не удастся ее трахнуть.

Я косился на Джульетту со злостью и чувством унижения. На самом деле, вовсе не я укладывал ее в кровать, это она трахала меня – по ее собственному выражению – «по-быстрому»! Она сама установила между нами такие отношения, и это была своего рода плата за право пользоваться ее окном. Зато время от времени мне улыбалась удача, и я заставал Алекс и Шама в самые интересные моменты их интимной жизни. То, что я рассказал о них Джульетте после моего первого вторжения на чердак ее дома, пробудило ее любопытство, и с тех пор она тоже начала подсматривать за ними. Она делала это с таким постоянством, что я начал опасаться, как бы Шам не заметил ее лицо, все чаще и чаще появляющееся в окне напротив. Надеюсь, он не вспомнит мое идиотское признание, облеченное в форму рассказа о сне, в котором они играли главную роль. Я молил Бога лишь о том, чтобы Джульетта соблюдала максимум осторожности, и заставил ее дать мне в этом клятвенное обещание. Но у меня не было уверенности в том, что Алекс и Шам, которые до сих пор жили в полном безразличии к окружающим, в конце концов, не заметят пристального внимания к себе со стороны посторонних. Они и так уже несколько раз с раздражением говорили о жилом доме напротив. Неужели они догадывались о моих походах туда? Кто знает… А может, они заметили нас с Джульеттой, когда мы шпионили за ними с ее походной кровати? Или же их насторожила исключительно обостренная интуиция, способная уловить в окружающей среде малейшие признаки опасности? Что касается меня, то я, признаюсь, уже и не рассчитывал взять верх над Алекс… Оставалось лишь попробовать соблазнить ее в повседневной жизни, но при условии все более полного духовного слияния с Шамом, при котором мы будем походить друг на друга шутками и мышлением наперекор общепринятому, что, как я заметил, Алекс чрезвычайно высоко ценила в Шаме. Значит, чем ближе я буду сходиться с ним, тем больше у меня шансов понравиться ей. К несчастью, я был полной противоположностью тому, кого она любила, или, как я уже говорил, его фотографическим негативом. «Как перейти со Строхайма на Шама?» – размышлял я, насмехаясь над самим собой, в попытке найти выход из этого нелепого положения.