Текст книги "Любовь напротив"

Автор книги: Серж Резвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Посмотри на них, – сказал мне Шам. – Приятно видеть, что им совершенно наплевать на проигрыш. Представь себе нас на их месте! Разве не унизительно чувствовать себя пасынком Фортуны? В сущности, все, что мы, мужчины, не можем взять, является для нас безвозвратной, окончательной потерей… чем-то подобным на… на обязательство умереть… да, именно так…

– Ты действительно так считаешь? – спросил я, удивленный серьезным и необычайно взвешенным тоном Шама.

– Да, я убежден в этом. Они дают, когда мы берем. – Он с нажимом произнес два последних слова.

– Да неужели? – меня все больше и больше забавлял этот разговор.

– Несомненно. Кстати, это имеет непосредственное отношение к «Игроку». Ты помнишь последнюю жену Достоевского?

– Ту, что умерла, когда он писал «Записки из подполья»? – глупо ответил я, словно выставляя напоказ культуру, к которой всегда относился наплевательски.

– Нет, последнюю, ту, при которой он написал все свои большие произведения – Анну Григорьевну, – произнес Шам с подчеркнуто правильной интонацией, чтобы показать мне – эта мысль пробудила во мне глухое раздражение, – что он в совершенстве владеет русским языком, – и от этого я почувствовал себя униженным. – Так вот, – продолжил он: – Вся жизнь Достоевского с этой чудесной женщиной проходила… и прошла… под знаком игры. Ты знаешь, что этот фанатик рулетки ездил играть на немецкие курорты…

– Которые он называл Рулетенбург, – не удержался я от замечания, и снова пожалел об этой пошлой попытке продемонстрировать свой культурный уровень.

– Совершенно верно! Забрав те скромные деньги, которых им едва хватало на жизнь в Женеве, этот безумец в разгар зимы отправлялся играть в Баден-Баден. Он спускал все до последнего гроша и даже закладывал пальто, чтобы продолжать играть, проигрывать и падать к ногам своей Анны, которая не только прощала его, но даже посылала ему те деньги, которые тайком откладывала на питание детей…

– Шам, ты слишком сентиментален…

– Погоди, это еще не все. Мы непременно прослезимся, но с Достоевским это совершенно естественно, не так ли?

Наши женщины все той же легкой походкой шли впереди нас по освещенному саду, и Шам продолжал говорить – я бы сказал со странным упорством – об «Игроке», объясняя, что этот роман Достоевский писал в порядке особой срочности, отложив на время работу над «Преступлением и наказанием», чтобы завершить историю о «страсти к игре», как он сам называл ее. Таким образом, он надеялся избавиться от ужасного контракта со своим издателем…

– Чтобы ускорить процесс своего литературного спасения, – продолжал Шам с необычным возбуждением в голосе, которого я никогда раньше за ним не замечал, – Достоевский решил продиктовать текст юной стенографистке^[65], рекомендованной ему друзьями. Эта диктовка продолжалась двадцать шесть дней… двадцать шесть дней, за которые выкристаллизовалось взаимное любовное чувство, а роман стал для Достоевского несравненным орудием соблазнения. Замечательно, правда?

– Хм… Для меня, знаешь ли, Достоевский…

– Вот почему «Игрок» – книга удивительно игровая и даже ребяческая, – продолжал Шам, делая вид, что не заметил иронии в моих словах. – Это, прежде всего, роман-обольщение. Несмотря на тревожное, мрачное начало, он завершается на оптимистичной ноте, и потому в один прекрасный день Достоевский прекратил диктовать и неожиданно спросил у своей молодой помощницы, что бы она сказала, если бы рано состарившийся писатель, жизнь которого сложилась трагически и который, возможно, обладает талантом – это его собственные слова, я знаю их наизусть, – добавил Шам почти извиняющимся тоном, – так вот, если бы этот писатель, продолжал Достоевский с дрожью в голосе… если бы этот писатель влюбился в молодую девушку… представьте, что этот человек – я, и я признался вам в любви и предложил стать моей женой, что бы вы мне ответили?

– И что дальше? – перебил я его с плохо скрываемой злостью в голосе, потому как терпеть не мог этой типично славянской сентиментальности.

– Она ему ответила: «Я вам скажу, что люблю вас и буду любить всю свою жизнь». Таков был ответ юной девушки стареющему писателю. С этого момента она преданно помогала ему в работе над всеми великими произведениями… Я привел эти факты, лишь для того, чтобы подчеркнуть, что «Игрок» – это, скорее, роман о любви, а не об игре… или, скажем так, игра стала предлогом для создания произведения, ставшего инструментом любовного обольщения…

Он замолчал, и до самого отеля тишину нарушали только смех и пение шедших впереди Мариетты и Алекс.

Вот таким, почти слово в слово, был диалог – довольно «слезливый», как заранее обещал Шам, – который состоялся между нами на обратном пути из казино в отель. Я привел здесь этот разговор вовсе не для того, чтобы затронуть малоизвестные факты из жизни Достоевского. Я хотел лишь подчеркнуть огромную разницу, существовавшую между Шамом и мной… хотя, правильнее было бы сказать – между Шамом с опорой на Алекс, и мной – на Мариетту. Как мог я надеяться затащить их в нашу постель, когда Шам казался таким… неиспорченным в силу своей глупой сентиментальности, которой незаметно заразил и Алекс? Она находилась под слишком сильным влиянием Шама, чтобы быть свободной в плане выбора сексуальных предпочтений. И он был без ума от нее, а тут еще этот непонятный мистический дух единства, витавший над ними… Зная об этом, неужели я всерьез рассчитывал, что они согласятся поменять партнеров по постели с той же легкостью, с какой шулера манипулируют картами при игре в бонто?^[66]

Горя желанием, я любовался скользившими впереди хрупкими прекрасными женщинами, похожими на больших птиц, тогда как Шам продолжал изводить меня набившей оскомину достоевщиной. Наши дамы будто с цепи сорвались; со стороны могло показаться, что наряды, в которых они выглядели более обнаженными, чем если б на них совсем ничего не было, лишь подливали масла в огонь. Маридона ловко манипулировала Алекс, прелестной, словно живая куколка; в итоге, проходя мимо знаменитого, украшенного наядами фонтана работы Карпо, они обе залезли в него, и, чтобы не замочить свои платья, задрали их чуть ли не до плеч. Не стесняясь наготы, они хохотали, плескались и брызгались, как накануне в речке, но на этот раз в их игре чувствовалась порочность, которую, казалось, не замечала Алекс, но которую любовно пестовала Мари.

– Эй, идите к нам!

И снова мы все оказались в водной купели – только теперь мы с Шамом были в костюмах – рядом с нашими безумно обольстительными подругами. Я, конечно, не буду воскрешать в памяти ни фонтан Треви^[67], ни восхитительную Аниту, которая окуналась в его воды тоже в черном бархатном платье… Эти образы, известные всем фанатикам кино, появились намного позже… Мы же ничего не повторяли, в тот вечер мы только импровизировали ради собственного удовольствия, смеха и веселья. После купания надо было вернуться в отель по возможности незамеченными. Алекс и Мари обтянули на мокрых телах платья и вернули себе прежний облик светских львиц, но при виде наших обвисших, пропитанных водой костюмов, не смогли удержаться от хохота. Наконец, решение было найдено: раздевшись до трусов, мы прошмыгнули через террасу, неся в руках одежду, с которой ручьями лилась вода, и благополучно добрались до апартаментов, где нас ожидали несколько бутылок доброго шампанского… К середине ночи, уж не знаю как, мы разошлись по своим комнатам, едва стоя на ногах от выпитого и усталости. И снова мои мечты о сексуальном бонто растворились в эротических снах, в которых пышно расцвели мои фантазмы: этой ночью я даже использовал Алекс спящей! Был ли это действительно сон? Может, все произошло на самом деле, только ни она, ни я об этом не знаем? И правда, разве не мог я воспользоваться состоянием опьянения, чтобы… Всем известно, что некоторые врачи трахают своих пациенток, ловко вводя их в состояние гипнотического сна. А чем он принципиально отличается от эротического? Достаточно одного укола, сделанного женщине во сне… или в состоянии опьянения, чтобы превратить ее в послушную куклу, и тогда, несмотря на отключенное сознание, ее тело, – как утверждают, – само по себе испытывает оргазм, но не сохраняет об этом никаких воспоминаний. В бессознательном состоянии оно с примитивной, можно сказать с животной радостью воспринимает чужое присутствие, которое сокрушает и наполняет его, при этом больше не руководствуется пресловутыми чувствами, предшествующими выбору. Сколько же врачей-насильников не смогли удержать в тайне подобные «открытия», использовав ничего не подозревающих женщин в роли подопытных кроликов? «Они этого хотят, особенно, когда не осознают своего желания», – утверждали насильники в белых халатах, слушая стоны наслаждения своих пациенток, одурманенных пентоталом. Разве это не напоминает сон наяву? Является ли преступником врач, совершивший насилие над телом, которое никогда об этом не узнает? И как тогда относиться к эротическому сну, в котором используют партнершу, являющуюся объектом страсти в реальности?

Как бы там ни было, я не могу описать здесь все то, что позволила себе моя эротическая фантазия во сне и наяву, когда я увидел чувственное тело спящей Алекс, раскинувшееся на красных шелковых простынях рядом с Шамом. Я проснулся на рассвете и, чувствуя себя достаточно протрезвевшим, покачиваясь из стороны в сторону пересек общий салон и вошел в их комнату. Алекс так и не успела раздеться и заснула в той же позе, в которой ее оставил Шам – с раскинутыми ногами и задранным до груди подолом платья. Словно в полусне я стоял перед кроватью и, покачиваясь на ватных ногах, не сводил глаз с полуоткрытых губ ее божественного лона. Я сожалел, что уже не так пьян… и они тоже… чтобы рискнуть… чтобы взять ее, как это было в моих бредовых ночных видениях… чтобы утолить, наконец, ни на миг не утихающую страсть, которой я был одержим с того самого дня, когда впервые увидел Алекс на пороге их мансарды. Конечно, теперь я слишком дорожил ими, чтобы осмелиться разбить столь совершенный кристалл. Поэтому я даже не шевелился, считая про себя – да, звучит странно, и я до сих пор не понял истинного смысла своих действий до семи, словно речь шла о мысленном проникновении, близком по своей природе к фотографическому насилию продолжительных экспозиций Нисефора Ньепса^[68]… или даже к некоему абсолютному действию, при котором Цифра была Актом. В этом для меня не было ничего нового, поскольку на протяжении всей моей жизни я только и делал, что считал до магической цифры семь это время, необходимое для того, чтобы мысленно поиметь на улице незнакомку с задорно торчащими грудками, длинными ногами и выпуклой попкой. Таким образом, я «трахал» – почти беспрестанно – всех приглянувшихся мне встречных женщин, словно вернулись те счастливые времена, когда самцы человекообразных обезьян могли свободно демонстрировать свою эрекцию и в любой момент на виду у всех совокупляться с реальными самками. Я мог бы промолчать об этом, но как тогда понять цифру семь, до которой я досчитал, не сводя глаз с приоткрытых лепестков лона спящей Алекс, принадлежавшей Шаму? Теперь я понимал, что одной Алекс, без Шама, мне было недостаточно; я нуждался в обоих, чтобы утолить свою беспредельную страсть. В обоих? Да, только так! Но каким образом?

Как я уже говорил, рядом с Алекс лежал полуголый Шам, полуобмякший член которого время от времени подрагивал, словно вспоминал то наслаждение, которое дарил и получал этой разгульной ночью. И вдруг я пожалел, что не чувствую никакого сексуального влечения, которое, как утверждают, испытывают – зачастую не осознавая того – все мужчины по отношению к другим представителям своего пола. Напротив, сейчас вид Шама, – с полувялым членом, мускулистым, в меру волосатым телом, – откинувшегося с видом пресыщенного самца от своей чувственной и, похоже, удовлетворенной самки, вызывал у меня жуткое отвращение. Я был готов убить его, сгорая от любви и ненависти. Я был готов убить их обоих, спящих на этой красной кровати. В моей голове, еще одурманенной алкоголем, начал отчетливо созревать план двойного кровавого убийства; и я не знаю, чем бы все закончилось, окажись в тот момент у меня под рукой ножницы, бритва или любой другой режущий инструмент. Напуганный этим диким желанием, я попятился, закрыл за собой дверь и, покачиваясь, поплелся в нашу комнату, где Мариетта лежала поперек постели почти в такой же позе, что и Алекс. Красное платье было изорвано в клочья – знак того, что мы были пьяны и нетерпеливы в нашей любовной схватке, которую сверх меры подогревала уверенность, что Алекс и Шам по соседству занимаются тем же… Так, спокойно! Нужно продолжать, чтобы извлечь максимальную выгоду из сложившейся ситуации. Сейчас или никогда! На этот раз разве мы не живем вместе… ну, почти вместе? Даже если мы не делим – пока – общую постель, нам достаточно лишь пройти через общий салон, чтобы, подвернись вдруг случай, довести до логического завершения нашу жизнь вчетвером, чего с не меньшим нетерпением ждала теперь и Мариетта. Идея о любовном треугольнике отпала сама собой. Четверо или ничего. Два и два равно четырем и в любви, причем в этом равенстве присутствует не только логика, но и безупречная эстетическая симметрия, не так ли? Гораздо более естественная, чем в сочетании два и три. Я старался убедить себя в этом. И потом, формула два и два четыре вынуждала меня сохранять Мариетту в силу притяжения тел: Шам плюс Алекс, плюс Мариетта, плюс я; не превратимся ли мы в созвездие, подобное тем, что становятся пленниками собственных гравитационных полей, которые вбирают в себя все и не отдают ничего? И вот в моей памяти всплыли образы другого дворца – швейцарского: Дени – подросток, вырванный из сексуального одиночества детства, обласканный и использованный Робертой и Гарольдом. Три нагих тела в зеркале! Ах, это зеркало!.. Оно обладало свойством превращать любую нечетную цифру в четную. В нем отражались прозрачные тени, созданные легкими шторами из небеленого полотна; и солнечный свет, такой яркий летом, длинными узкими лучами, мерцающими от бесчисленных пылинок, вливался в затемненную комнату через щели между неплотно задернутыми полотнищами. И Роберта! Ее тело блондинки и изумрудные глаза, как у Алиды Валли! Роберта, склонившаяся надо мной и, казалось, вбиравшая меня всего целиком через мой член! Роберта, открывавшая подростку все тайны… высасывавшая его нектар… вырывавшая из самой глубины его естества крик радости и свершения.

Нет, нет, только не трое; мы должны быть вчетвером, теперь я в этом был убежден: одна пара – отражение другой! Я хотел быть Шамом, и желал, чтобы Шам был мной; чтобы Алекс была Мариеттой, а Мариетта – Алекс… Едва я вошел в нашу комнату, как Мариетта, с трудом приоткрыв глаза, поинтересовалась, что слышно у наших друзей. Значит, и она тоже, едва проснувшись, прежде всего, подумала о них!

– Пойдем со мной, – шепотом сказал я, – ты должна это увидеть.

И, несмотря на слабость в ногах, я потащил Мари через общий салон к их спальне. Как и я, она обомлела при виде открывшегося зрелища. Картина была чересчур чувственной. Чересчур сексуальной. Чересчур провокационной… и прекрасной. Так же выглядели бы и мы с Мари, застань нас кто-нибудь в подобной позе. Алекс спала, как убитая, и, пока меня не было, даже не шелохнулась, поэтому Мариетта видела сейчас то же самое, что раньше видел я. Словно сраженная наповал, она замерла, прикрыв голые груди с крупными коричневыми сосками кружевными лохмотьями, которые совсем недавно были роскошным красным платьем. Мы стояли, обнявшись, в дверном проеме, и Мари – вся во власти эмоций – больно впилась мне в левый бок своими длинными ногтями. Уже давно мы не ощущали между собой такой близости, словно вид этих пресыщенных наслаждением тел вливал в нас чувства, которые давным-давно казались нам угасшими. В наших телах снова разгоралась любовь. Наши тела были их телами. Мариетта зачарованно глядела на Шама. Я не сводил глаз с Алекс. Вид ее лона, невинно открытого взору, смущал мой разум, и без того взбудораженный близостью теплого и безотказного тела моей жены. Мой взгляд приковала к себе пикантная родинка на бедре Алекс, едва заметная в складке у выпуклого лобка. До сих пор я не замечал ее, хотя мне уже не раз доводилось видеть Алекс голой. Наблюдать за спящими вместе с Мари было и так невыносимо… а тут еще эта волнующая родинка! Мы молчали, испытывая странное смущение, которое мешало нам – возбужденным близостью долгожданной цели – поглощать, впитывать, насиловать взглядом эти светящиеся тела, погруженные в глубокий предутренний сон. Их нагота резко контрастировала с темно-красным шелком простыней, и это зрелище вызывало эстетическое и вместе с тем невероятно чувственное наслаждение, подобно так называемым «розовым» фильмам, которые когда-то снимались в Голливуде при участии начинающих актеров, уже начинавших приобретать известность. Так что, в те годы фанаты кино могли смотреть в соседних залах и за приличную цену как дешевые поделки, так и серьезные фильмы для массового зрителя: например «Только для мужчин» с молодым, еще никому не известным Кларком, и молодой Джин, ставшей с выходом «Красной пыли» «платиновой» Харлоу, как позже молодой Кларк превратился в Гейбла, а много позже, уже на вершине славы – в жесткого, неуступчивого Кларка Гейбла из великолепной картины «Неприкаянные».

По прошествии этой бурной ночи, застав Шама и Алекс безмятежно спящими на широкой гостиничной кровати, я подумал, что, если бы имел специальные средства – особенно, когда подсматривал за ними из дома напротив, – да, если бы я обладал сверхсовременными приборами для наблюдения за ними даже самой темной ночью, то какое наслаждение испытывал бы при мысли, что нет такой тьмы, которая могла бы укрыть их от моего нескромного взгляда. Кстати, папарацци из журнала «Голливуд Рисерч» широко используют инфракрасную и сверхчувствительную пленку, а также сверхмощные телеобъективы, чтобы даже вы полной темноте наблюдать за любовными утехами популярных звезд. Именно так, благодаря тепловым волнам, исходящим от разгоряченных тел, им удалось запечатлеть эротические игры Энтони Стила и Аниты Экберг, летней ночью развлекавшихся на лужайке в Беверли Хиллз. Было бы здорово иметь в своем распоряжении подобное средство вторжения в чужую жизнь! Почему бы не сохранить, к примеру, тепловой образ Алекс и Шама, занимавшихся любовью этой ночью? Или Мариетты… Наконец, всех четверых, если все же удастся склонить к сожительству эту самодостаточную парочку… А что, было бы неплохо заснять на инфракрасную пленку наши «тесно переплевшиеся» тела! И еще я подумал, что следовало бы на несколько дней продлить наше пребывание в Виши, в этих апартаментах, напоминавших бордели прошлого века, чтобы между нами четверыми неизбежно что-то произошло, и чтобы следы наших любовных игр самым естественным образом слились с атмосферой, которой уже давно было пропитано это роскошное, побуждающие к поиску чувственных наслаждений гнездышко, или по выражению обывателей – «гадюшник».

– А не остаться ли нам здесь еще на денек-другой, чтобы отыграться за вчерашний проигрыш? – предложил я чуть позже, когда Алекс и Шам в белых махровых халатах вышли из ванной комнаты. Мариетта, конечно, поняла меня с полуслова и с энтузиазмом подхватила мое предложение. Алекс и Шам никак на него не отреагировали; они выглядели так, будто им все надоело, и они вовсе не жаждут продолжать это путешествие. Вслух не было сказано ни слова, но их отношение изменилось без видимых причин, и вечером, когда мы, отужинав у себя в номере, снова отправились в казино, мне показалось, что Шам и Алекс обменялись взглядами, полными раздражения и нетерпения.

Я не вдавался в подробности ставок, проигрышей и выигрышей предыдущего вечера, не стану делать этого и теперь, скажу только, что очень скоро перед Алекс выросла более чем внушительная гора фишек и банковских билетов. Когда такое случается, всем известно, как разворачиваются дальнейшие события: бывалые игроки пережили это сами, а те, кто не пережил сам, читали в романах. Волнение, охватившее игроков, сгрудившихся вокруг рулетки, быстро перекинулось на соседние столы, и вскоре почти все, кто находился в зале, собрались вокруг стола, где продолжалась игра, чтобы в суеверном экстазе следить за стремительным ростом ставок, продиктованным недоступной пониманию логикой риска. В самом начале Мариетта сделала несколько мелких ставок, но очень скоро прекратила играть, и, как накануне, положила горсть фишек перед Алекс, которая, словно стремясь поскорее избавиться от них, раз за разом ставила на красное, если мне не изменяет память. И красное – редчайший случай – выпадало пять раз подряд. Я наблюдал за лицом Алекс. Сохраняя поистине удивительное спокойствие, она, казалось, никак не реагировала на свою удачу. Мариетта стояла рядом с ней, боясь пошевелиться. Она молчала и старалась ничем не потревожить Алекс, но по ее внезапно побледневшему лицу и расширившимся зрачкам я видел, что каждый раз, когда Алекс невозмутимо отодвигала от себя не поддававшиеся счету суммы, о величине которых можно было судить лишь по высоте горы из фишек, она была готова упасть в обморок. Как и накануне, позади Алекс и Мариетты молчаливо стоял Шам с сигаретой в руке. Его спокойствие и равнодушие к происходящему приводили меня в ярость. Казалось, он не понимал, какие деньги были сейчас в прекрасных руках его женщины, украшенных серебряными кольцами, которые матово поблескивали в ярком свете люстр. Эти кольца, как и браслеты из того же матового серебра, выглядели совершенно неуместными среди золотых побрякушек и бриллиантов, просверками которых сопровождались удивленные возгласы женщин – в большинстве своем преклонного возраста, – возбужденных неслыханной удачей Алекс…

Однако, довольно! Литература уже давно избавилась от пустых фраз, навязанных сюжетами столь же старыми, сколь и эти игровые залы, существовавшие еще во времена Второй Империи. Но что делать? Мы находились в Виши, в городе, где ничего не изменилось с прошлого века, если не считать обилия негодяев, наводнивших его во время войны… о чем в пятидесятые годы старались помалкивать, ибо нужно было поскорее забыть о тех позорных деяниях, начало которым было положено в том самом дворце, где мы снимали роскошные апартаменты. Но какое отношение к Истории имеем мы? От прошлого нам ничего не нужно. Вся наша жизнь, все наши желания – в настоящем. Поэтому не станем перегружать эти любовные хроники всякими описаниями и рассуждениями, которые лишь отвлекают меня от единственной, всепоглощающей, навязчивой идеи – секса вдвоем… втроем… если уж не получается вчетвером…

Наконец, Алекс «сорвала банк» – так называется момент в игре, когда администрация казино принимает решение положить конец везению чересчур удачливого игрока, – и мы покинули казино, унося в карманах, дамских сумочках и холщовых инкассаторских сумках, предоставленных заведением, огромное количество банкнот, которые кассиры выдали нам в обмен на сотни фишек самого разного достоинства. Со смехом, но уже не столь беззаботным, как накануне, мы прошли через сад, обойдясь на сей раз без купания в фонтане. Сгорая от любопытства и желания пересчитать «огромную сумму, которую удача принесла Алекс в знак своего особого расположения, плененная ее красотой», как пошутил я голосом балаганного шута, мы вернулись в свои апартаменты и немедленно заказали море шампанского, «чтобы отметить это событие». Деньги мы вывалили на кровать Алекс и Шама – получилась весьма впечатляющая гора банкнот, и я горстями начал швырять их к потолку, не в силах сдержать смех, который благодаря шампанскому очень скоро стал почти истерическим… а потом мрачным, когда я заметил, что ни Алекс, ни Шам, ни даже Мариетта не собираются следовать моему примеру. И тут я испытал чувство невероятного унижения, только теперь осознав, что я, всегда стремившийся выглядеть этаким толстокожим денди фонсторхаймовского типа, привыкшим держать в узде свои эмоции, именно я проявил тупой щенячий восторг перед грудой денег, которые заработала Алекс. Это чувство живет во мне и поныне, хотя с тех памятных событий прошло почти пятьдесят лет; и сейчас, когда я пишу эти строки, я краснею от стыда и досады за свою глупую, ребяческую радость, которую не разделяли ни Алекс, ни Шам, ни Мариетта.

Алекс и Шам выглядели… как бы это сказать… заметно смущенными моим поведением, и вместе с тем растерянными и озадаченными, не зная, что делать с горой денег, которые даже пересчитать казалось задачей почти невыполнимой. Что касается Мариетты, то теперь, когда прошел приступ непомерной, почти театрализованной радости, и мы остались в своем узком кругу, она вдруг повела себя холодно, почти агрессивно как по отношению к Алекс, так и к Шаму… но больше всего досталось мне. Неужели она ревновала к «успеху» Алекс, со злостью думал я. Если бы Алекс повезло всего раз-другой, Мари не завидовала бы ей… но того, что удача обернулась такой невероятной «прухой», моя женушка перенести уже не могла. И то, что удача сопутствовала Алекс весь вечер, она – я уверен – воспринимала как нечто оскорбительное для Маридоны, которая при любых обстоятельствах жаждала оставаться звездой.

– Я так рада за тебя, дорогая, – сказала она, наконец, и, заключив Алекс в объятия, по-мужски опрокинула на кровать, засыпанную толстым слоем банкнот. Она громко хохотала, валяясь на новеньких банковских билетах, которые хрустели, как опавшие листья под ногами гуляющих в осеннем парке. Неожиданно Мари потянулась к Алекс и попыталась поцеловать ее в губы, изображая порыв бурной страсти. По лицу Алекс было видно, что она не знала, как себя вести, как избежать поцелуев, наигранных актрисой и потому тормозивших принятие правильного решения. Оттолкнуть Мариетту означало бы воспринять всерьез то, что было не более чем сексуальным розыгрышем. На самом деле Мариетта «играла» меня; да, она была мной, мужчиной, который так хотел бы оказаться на ее месте.

– Везет в игре, везет и в любви, – произнесла Мариетта, продолжая свою игру. – Алекс, дорогая, будь я мужчиной, я не устояла бы… Если бы я была Дени, я… я не смогла бы сдержаться… я бы уже давно наставила рога Шаму. Я уверена, что он по уши влюбился в тебя с того самого дня, когда впервые увидел…

– Нет, Мари! Нет! – крикнул я.

Но она не унималась:

– Смотри, Шам, разве тебя не настораживает такое везение в игре? У твоей женушки есть секрет, который она держит в тайне. Без секрета так крупно не выигрывают… Ну же, Алекс, милая, признайся… расскажи нам все… Чем вы занимались с Дени в моем «Бьюике»?..

Я едва сдержался, чтобы не броситься к кровати и не ударить Мариетту. Она безжалостно ставила крест на моих планах. На этот раз окончательно и бесповоротно… Меня словно парализовало. Шам так же неподвижно застыл рядом со мной. Я чувствовал его напряженность и растерянность: он не понимал, что означает эта безумная, опасная игра. Несколько раз я ловил на себе его взгляд, словно он хотел без слов сказать мне, что им с Алекс совершенно непонятно странное поведение Мариетты.

– Как бы там ни было, – продолжала она, – с такими деньжищами ты сможешь купить своему Шаму мастерскую, и еще останется достаточно, чтоб какое-то время жить припеваючи… Кстати, с твоей красотой ты уже давно могла бы заработать на мастерскую… заработать без особых проблем… и не только на мастерскую для мужа… Если б только ты видела, какая ты сейчас красивая!.. Но ко всему прочему тебе еще фан-тас-ти-чес-ки везет!

Алекс освободилась, наконец, из объятий Мариетты и вскочила на ноги. Я впервые видел ее в гневе, и она показалась мне еще более желанной и обворожительной.

– Мне не нужны эти деньги! Они принадлежат тебе, Мари, это ваши деньги… Я играла на твои деньги… Это твои деньги… Это ваши деньги… Я оказалась там случайно… Мне просто повезло… Я не хочу этих денег, мы не хотим их!

– Ну, довольно, Алекс, милая… прости, извини меня, я вела себя глупо, но ты должна простить меня… Я так люблю вас обоих…

Ничто не раздражало меня больше, чем подобные признания из уст Мариетты. Я знал ее, как облупленную, и мне не составляло труда увидеть ее истинные чувства, которые она умело скрывала под шелухой милейших улыбок и приятных слов. И чем больше было ее недовольство, тем любезней она выглядела, хотя внутри исходила ядом и злобой. Ученые-ботаники говорят, что цветы некоторых ядовитых растений выглядят красивее и, следовательно, они более привлекательны, чем другие. К их числу можно было смело причислить и Мариетту. Я знал, как опасна бывает она в моменты кажущегося великодушия, особенно когда речь шла о другой женщине… и если она к ней ревновала. До сих пор она никогда не проявляла ревности по отношению к Алекс и потому ей нечего было скрывать. Они были слишком разными людьми, и то, что каждая из них ожидала от жизни, никоим образом не могло совпасть или пересечься. И я знал, что, если бы мне все же удалось довести до конца авантюру с Алекс, Мариетту это не очень бы разозлило, скорее наоборот – успокоило бы, поскольку женщина, которую трахают, это всего лишь женщина, которую трахают или трахали, тогда как женщина, которая не знает своего обожателя, несет в себе, по мнению Мариетты, потенциальную угрозу. Вот почему до сих пор Мариетта видела в Алекс всего лишь женщину, которую трахают либо трахнут в ближайшее время. В этом и заключался, как она полагала, смысл существования Алекс. И это была еще одна причина, по которой она пообещала мне помочь затащить Алекс в постель, чтобы раз и навсегда перевести ее в разряд «трахнутых».

Теперь понятно, что невероятные выигрыши в казино внезапно изменили статус Алекс, превратив ее из женщины для любовных утех в женщину-которой-фантастически-везет. И этот каприз судьбы поставил ее вровень с Мариеттой. Она не только отказалась превращать в деньги свою красоту – за что Мариетта бессознательно злилась на нее, – нет, сама Фортуна выбрала ее, наградив при этом с невиданной щедростью. Что ж, браво! Пусть забирает свои деньги, потому что теперь она уже не Алекс, принадлежащая Шаму. Пусть забирает свои деньги и кичится удачей. Пусть считает себя «добытчицей». Так нет же! Она презрительно отворачивается от такой кучи денег! Она отказывается от них. Она не желает брать их, рискуя всерьез рассориться с Мариеттой, с нами. К тому же, Шам полностью на ее стороне. Он тоже считает, что эти деньги принадлежат нам – Мари и мне. Он ни за что не возьмет их… В итоге обстановка накалилась настолько, что мы холодно пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам! Двери закрылись… и мои надежды на «дважды два равно одному» почти наверняка приказали долго жить.