Текст книги "Любовь напротив"

Автор книги: Серж Резвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Я ее трахал, давай будем называть вещи своими именами, Мари. Да, я божественно кувыркался с ней каждый раз, когда заставал ее в их коридоре прильнувшей глазом к замочной скважине… но именно она поимела меня. Я лишь трахал Дитрих, на которую она удивительно похожа, ты не находишь? Уверяю тебя, каждый раз, когда я трахал ее, я на самом деле трахал Марлен.

Мари хохотала; встреча с коллекционершей картин Шама выставила меня настоящим посмешищем. С презрительной доброжелательностью она сказала:

– Бедняжка Дени, мой бедненький Дон Жуан, действительно, тебя трахают женщины, а ты, как я вижу, ни одной не можешь отказать…

– Может ли женщина понять, что, на самом деле, представляет собой мужчина? Хочешь, я скажу тебе, кто такой мужчина. Я признаюсь тебе в том, в чем ни один мужчина никогда не признается женщине.

– Давай, мой бедный Дени, я очень, очень любопытна, – медленно протянула она утомленным голосом и щелкнула зажигалкой, прикуривая сигарету.

– То, что происходит в мозгу мужчины – это нечто особенное, уверяю тебя, – продолжил я, взвешивая каждое слово. Я с удовольствием вел тяжелый «Бьюик» по пустынным улицам Парижа. Было начало июля, и ночи стояли теплые.

На самом деле, я не знал, как и каким образом поведать ей то постыдное и скандальное, что чувствовал в себе.

– Как бы поточнее объяснить тебе, Мариетта, что я пытаюсь обрести… начиная с того самого полудня… ты знаешь, я рассказывал тебе… проведенного в отрочестве во дворце на берегу озера.

– Я знаю, знаю… Я знаю твою историю наизусть… – раздраженно оборвала меня Мари.

Однако я продолжил, не обращая внимания на ее замечание. Горло сжимало так, что перехватывало дыхание, и от этого я слегка заикался:

– Как передать словами чувство отчаяния от потери того, что составляло предмет восхищения той женщины, – ты знаешь о ком я, когда она прошептала: «Посмотри, как ты красив»? Осознание моей подростковой красоты, обретенное в тот момент перед зеркалом в их комнате, где эта женщина с телом светящейся белизны словно растворялась в свечении моего собственного тела, еще так похожего на женское, – уверенность в том, что я еще не превратился ни в мужчину, хотя был в состоянии сильнейшей эрекции, ни в женщину, потому что был в состоянии эрекции; убежденность, что я не был ни мужчиной, ни женщиной, а чем-то иным, стоящим над половыми различиями делали меня желанным для самого себя, словно я вдруг стал своей собственной любовницей и своим собственным любовником… Ты понимаешь, Мари?

– Извини, Дени, но я не понимаю, совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.

– Скажем так: я хотел бы объединить в себе два противоположных желания – поглотить, будучи поглощаемым. Улавливаешь, что я хочу сказать?

– Все меньше и меньше, – призналась Мари и рассмеялась одновременно как друг и как недруг.

– Быть одновременно охотником и добычей, быть одновременно сухим и мокрым, твердым и мягким, близким и далеким. – После короткой паузы я продолжил: – По правде говоря я всегда буду сожалеть о безвозвратно ушедшем детстве, как сожалеет, и всегда будет сожалеть о нем каждый мужчина. Взрослый мужчина – это обросшая волосами крыса, плешивая крыса… да, неравномерно обросшая… Отвратительно, правда?

– Мммммм… Смотря по обстоятельствам…

– Только не говори мне, что тебе нравятся эти ужасные пучки волос, которые где попало растут на теле у мужчин. Уж лучше полностью зарасти мехом: рыжим, пестрым, в полосочку, в крапинку…

– Действительно, было бы неплохо, превратись вы в больших котов-мурлык.

– Ни за что не поверю, Мари, что тебе нравятся взрослые мужики с проплешинами. Тут есть волосы… там нет волос… тут они слишком длинные, а там едва заметны… Мы, мужчины, завидуем вашей совершенной наготе, которая подчеркивает изящество и гладкость ваших форм… От того-то мы с завистью и отчаянием наблюдаем, как уходит от нас юношеская красота, и чтобы задержать ее хоть на миг, подвергаем себя ежеутренним пыткам бритвенным прибором. Разве мы не были восхитительны, когда еще балансировали на тонкой грани между мужчиной и женщиной?

Я сделал паузу; Мари, язвительно посмеиваясь, закурила новую сигарету, и я продолжил:

– Если вдуматься, что такое мужчина?

– Настоящий мужчина вовсе не так плох, поверь мне, Дени.

– Тебе легко говорить, Мари, потому что настоящие мужчины ползают на брюхе перед Маридоной, которой ты стала… Нет, я говорю о мужчине, вашем дополнении. Кто мы, если не женщины, лишившиеся своей гармонии, – не смейся! – выродившиеся женщины. Подумай о рудиментарной груди с ареолами вокруг сосков…

– У святых ореолы, а у грудей ареолы… так, что ли?

– Перестань, Мари! Еще раз говорю, подумай о нашей рудиментарной груди, ареолы на которой напоминают о забытом предназначении; подумай о наших половых органах. Мы забыли… мы хотим забыть, что член и яйца это не что иное, как чудовищных размеров клитор и яичник, случайно опустившийся в мошонку. Не смейся, Мари! Я говорю совершенно серьезно. Мы страдаем от одного лишь взгляда на гармоничные женские тела, гладкие, словно тщательно отполированный мрамор. И Шам совершенно прав в своем утверждении, что именно ваши тела создали Красоту. Когда он говорит: «Ваши тела – это и есть Красота», я полностью с ним согласен… И хотя я не люблю живопись, я должен признать: искусство художников и скульпторов, как и искусство кинематографистов, – это, прежде всего, Красота, порожденная женским телом… Мы завидуем вашим чудным телам… Ах, Мари, прекрати смеяться!

– И как во все это вписывается твой бог Эрих? Твой прусский бог, презирающий женщин?

– Строхайм? Но ведь от потери юношеской женственности никто не страдал больше чем он. Ну, подумай сама, Мари! Достаточно лишь увидеть, как он снимал женщин, чтобы понять, куда он вкладывал свою тоску по женскому началу. Кто такие прусские офицеры из «Свадебного марша» или «Веселой вдовы», если не юнцы, доведенные до отчаяния необходимостью постоянно демонстрировать холодную маску мужественности безусых вояк, со стыдливым сладострастием носящих почти женское белье из черного шелка, украшенное имперским орлом… Мы все это знаем… но не желаем видеть, что мужчины, которые чересчур настойчиво афишируют свою «мужественность», на самом деле являются самыми слабыми и больше других боятся лишиться навязанной им потребности жить по-мужски. Мы всегда завидовали вашему спокойствию, вашей способности убивать время, ставить палки в колеса, укрощать беспокойный зуд между ног! И это на фоне того, что нам хватит и секунды, чтобы запустить процесс, который завершится только через девять месяцев покоя и тишины. Стоит ли после этого удивляться, что любые наши действия с маниакальным упорством направлены на то, чтобы загонять вас в жесткие рамки, всячески мешать вам, урезать ваши права?.. Ты смеешься, Мари?

– Да, ты всегда будешь меня смешить, мой милый Дени… Ну, а что ты скажешь по поводу малышки полицейской, которая, как ты утверждал, живет напротив Алекс и Шама?

– Это просто дура… Когда женщина хочет стать мужчиной, это со всей очевидностью означает только одно – она дура. Стремление позаимствовать внешность и мировоззрение угнетателя свидетельствует о явном отсутствии ума и воображения.

Мари пожала плечами, всем своим видом давая понять, что считает меня окончательно спятившим.

Мы оба замолчали, наслаждаясь поездкой по пустынному Парижу в этот теплый и спокойный летний вечер. Неожиданно я рассмеялся, правда, весьма неискренне:

– Кстати, Мари, ты знаешь, как возникло слово «дура»… и его производное мужского рода «дурак»?

– Из-за презрительного отношения мужчин к нашему…

– … вашему половому органу?^[50] Ошибаешься! Вовсе нет. Скорее, наоборот. Именно мужской член – дурак, и он же символизирует глупость. Представь себе, недавно один итальянский епископ, работая в архивах Ватикана, обнаружил документ прошлого века, в котором говорилось, что у некой жительницы маленькой сицилийской деревушки, по ее собственному утверждению, из вульвы исходил длинный, очень яркий световой конус. Тысячи паломников якобы устремились в те края, чтобы увидеть и поклониться этой конусности, рассчитывая, что «такое чудо прояснит смысл их Веры», как выразился епископ.

– Перестань валять дурака!

– Честное слово, я ничего не сочиняю.

– Ну, тогда это чудесная новость! – Мари задумчиво улыбалась… – В таком случае дурак – это конус.

– Совершенно верно, – поддакнул я.

– То есть, дурак или дура…

– Точно, Мари: тот, кто произносит дурак или дура, на самом деле говорит конус в мужском роде.

– Ладно, я рада, что узнала об этом, – она запнулась, а потом добавила: – Особенно от тебя, мой милый конус.

3

«Кто перед нами – боги или смертные?» Вот такое странное сомнение постоянно мучает поклонников мужчин и особенно женщин, которых обессмертила магия голливудского кинематографа. Конечно, подобные вопросы никогда не возникали ни у нас во Франции, ни в Германии или Великобритании. Только Италия, где все еще очень силен романский дух, едва ли не на следующий день после окончания последней войны открыто и радостно демонстрировала желание создать себе фальшивых богов для поклонения. В пятидесятые годы звезда Синеситты ослепительно блистала над Римом. Казалось, Голливуд нашел на старом континенте зеркало с потертой амальгамой, потускневшая поверхность которого все же смогла отразить скучноватые и утрированные световые образы нескольких богов, пусть даже немного смешных… зато своих европейских.

Мы были молоды, красивы, веселы, у нас водились деньги – по меньшей мере, их хватало у Мариетты, которая совсем недавно стала Доной, – у нас было полно свободного времени, потому что я находил удовольствие в праздности актера без роли и мало помалу вовлекал Шама и Алекс в приятное ничегонеделание, в котором они, благодаря мне, погрязли окончательно. Стояло жаркое лето. Мариетта ждала выхода на экраны своего фильма, следующую картину планировалось снимать в Италии. К моему величайшему удивлению, вместо того, чтобы упорхнуть, воспользовавшись нашей взаимной свободой, Мариетта предложила мне отправиться в Синеситту, где шла подготовка к съемкам ее нового фильма, на «Бьюике» в компании с Алекс и Шамом.

Говоря о Синеситте, не стоит забывать, что после войны этот небольшой итальянский киногородок начал по-своему конкурировать с Голливудом. Звезды охотно снимались как в Италии, так и в Америке, причем актеры и актрисы, снявшиеся в Синеситте, имели все шансы почти сразу же получить приглашение на следующий фильм из Голливуда. Стоит ли говорить, что Мариетта мечтала пробиться на американскую фабрику грез, однако она понимала, что для этого ей придется сначала завоевать симпатии маленьких римских студий. Так почему бы нам не отправиться туда своим ходом, тем более что дороги были пустынны, а съемки второго фильма начинались только через месяц?

В то лето Париж изнывал от невыносимой жары; горожане купались в Сене рядом с площадью Трокадеро, прямо напротив дворца Шайо, плескались в фонтанах Люксембургского сада. Каждый раз, приходя к Алекс и Шаму, я злорадно констатировал, что воздух у них в комнате раскалялся все больше и больше, на мансарде под цинковой крышей уже продохнуть нельзя было. Но и в этом пекле они пытались жить обычной жизнью: Шам писал картины, Алекс рисовала, читала, мечтала… но по вечерам они уходили к Сене. Если их не было у реки, вы могли быть уверены, что найдете их на травке где-нибудь в садах Марсова поля. Я следил за малейшими изменениями настроения и проявлением нетерпения у Алекс, уверенный, что она не сможет долго выдержать те условия жизни, которые предлагал ей Шам. Я забегал к ним без всякого повода и с удовольствием замечал торопливость, с которой они открывали мне дверь, словно мое присутствие приносило им облегчение. Во всяком случае, я надеялся, верил и хотел, чтобы это было так. Кроме того, я часто – иногда даже по нескольку раз за день – посещал малышку Джульетту из дома напротив, чтобы посмотреть, что у них происходит, когда они считают себя вдали от посторонних глаз. Джульетта дала мне второй ключ от своей комнаты, и теперь даже в ее отсутствие я мог следить, прячась за плотными оконными шторами, за каждым жестом и выражением лиц Алекс и Шама. Иногда полицай-девица была дома, и тогда мне приходилось «платить», но я должен признать: все происходило так быстро, что мы даже не успевали толком сообразить, чем только что занимались.

А они тем временем задыхались в своей прокаленной солнцем мансарде. Алекс почти все время ходила полуголой… а иногда вообще нагишом. На расстоянии ее красота больше, чем когда-либо, выглядела неземной: она словно расплывалась, окутанная мерцающей световой оболочкой; впечатление было таким, что я смотрю на нее то ли через водяную завесу, то ли глазами, полными слез. Великолепие ее тела притягивало к себе весь свет, и мне казалось, что я смотрю прекрасный фильм, вот только у проектора, демонстрирующего его, не настроена резкость. Но детали, которых я не видел, я представлял себе с потрясающей четкостью. Как ни странно, я был спокоен: желание отступало на задний план – я получал эстетическое наслаждение от одного лишь наблюдения за ее грациозными движениями. Признаюсь, несколько раз у меня случались неконтролируемые поллюции – скорее раздражающие, чем приносящие удовлетворение, – и я кончал прямо на шторы, за которыми прятался. Нет, нет, меня интересовала не нагота Алекс, просто я хотел знать, что происходит между ними… и будет ли это тело когда-нибудь моим. Я хотел знать, смогу ли когда-нибудь освободить Алекс от чар Шама, от чар, которые почти со страхом испытывал на себе сам, потому что чувствовал, насколько он меня подавлял; точно так же он должен был подавлять и ее в том случае, если бы у меня с ней что-нибудь получилось.

Зной на мансарде царил невыносимый, как, впрочем, и там, откуда я за ними наблюдал. В таких условиях Шам и Алекс просто не могли жить нормально. Повязав вокруг бедер махровое полотенце, Шам стоял у мольберта и пытался писать, но у него ничего не получалось. Несколько раз я видел, как он, отложив кисти, шел к Алекс и обнимал ее; а еще я был свидетелем, как они… какими словами описать то невероятное усилие, которое они, казалось, прикладывали, чтобы соприкоснуться телами? Да, жара под раскаленной крышей убивала всякую чувственность не только во мне, но и в них тоже. Разрядить нервное напряжение помогали, разве что, отдельные короткие оргазмы. Но, прячась за шторами в комнатке Джульетты, я надеялся, прежде всего, стать свидетелем их растущей раздражительности и неприязни: едва ли можно оставаться спокойным, задыхаясь и изнывая от жары в тесной комнатенке… Ведь так можно и возненавидеть друг друга? В самом деле, я с удовольствием замечал усталость на лице Алекс, когда Шам начинал говорить с ней, и я, хоть и не мог слышать их разговор, вполне отчетливо представлял себе, что могла бы сказать в подобных условиях любая женщина. Казалось, я читал это по ее губам – так мне хотелось увидеть ее сытой по горло своим избранником и этой жарой. Может быть, думал я, настанет день, когда ей раз и навсегда надоест такая жизнь, отсутствие свежего воздуха, тесная комнатушка; может быть, она откажется от неустроенности жалкого бытия, предложенного ей Шамом?.. Тогда как я, Дени Денан, смогу освободить ее, обеспечу любые ее безумства и капризы, дам ей все то, что Шам никогда не сможет дать. И в то же время я не мог представить потери Шама. Следовало признать, что я любил их обоих, любил то единое существо, которым они были.

Со своей стороны, Мариетта, казалось, все больше и больше «подсаживалась» на них; из-за этой пары и той странной, необъяснимой любви, которую я испытывал к Алекс и Шаму, она просила меня, – как их близкого друга, – взять на себя роль Шама-блондина, влюбленного в «параллельную» Алекс, которую играла она сама, неосознанно копируя оригинал вплоть до жестов, причем были моменты, когда в своем поведении она и вовсе поднималась на один уровень с образцом, с которого лепила какую-то часть своей гибкой и легко трансформируемой личности. Мне даже казалось, что в страстных порывах, в глубине новых и необычных для Мари удовольствий я замечал нечто, присущее только Алекс. Известно, что ни одна настоящая актриса никогда не сможет менять сущности по собственному желанию, если только не будет их «красть», «заимствовать», «копировать» с окружающих, при этом глубоко внедряя вглубь собственного сознания. Для большинства людей жить, чувствовать и ощущать – естественные процессы, которые не ставят перед ними никаких личностных проблем. Как правило, люди поразительно однозначны, чего не скажешь о прирожденных актерах. Прирожденные актеры и актрисы должны признать, что они отмечены странным свойством, можно сказать – проклятием. Они ни на миг не остаются наедине с самими собой; в них вмещается все человечество; они – это все мы в одном лице; в них «обитают» все те, кто жил, живет и будет жить. Чтобы вынести этот тяжкий груз, необходим фундамент в виде абсолютной бесчувственности, утверждал Дидро. В этом и заключается его знаменитый парадокс: чем меньше они чувствуют, тем лучше играют, говорил он. Я думаю, что он ошибался только отчасти. Согласен, разум любого великого актера полностью подчиняет себе его игру, но удивительным и выходящим за рамки парадокса является то, что в процессе игры актер чувствует внутренне – не разумом, но телом, да, своей плотью и кровью – те эмоции, которые изображает внешне. Как бы это точнее выразиться? Можно сказать, что он играет сразу на двух уровнях. Он безучастно показывает то, что предлагает его роль, и в то же время в глубине души живет страстями того смертного, которого воплощает; он стареет с ним; он отдает ему трепет своего смертного сердца. В том, что я говорю, нет никакого пафоса, есть только глубокое понимание состояния актера и того напряжения, которое он выдерживает. Я был красив и молод; я сыграл немало значительных ролей и теперь могу сказать, что благодаря им прожил несколько жизней. И страсти, кипевшие в них, состарили меня на несколько столетий..

Ну, ладно! Но что касается личности Маридоны, то собственной у нее, по правде говоря, не было. Она не только божественно воплощала свои роли, вообще вся ее жизнь напоминала эстафетную скачку, в ходе которой она пересаживалась с одной «лошади» на другую, заимствуя то у одной, то у другой образ жизни, манеры поведения, стиль речи и даже мышление. Но в потаенных глубинах ее существа скрывалось неизменное ядро, которое состояло изо лжи, уловок, стремления обращать на себя внимание, низости и смелости, лицемерия и слепоты. Бесспорно, это ядро и было настоящей Маридоной, но для того, чтобы добраться до него, следовало сначала растолкать целую толпу, проложить путь среди сотен призрачных сущностей, от которых остались, наслоившись друг на друга, лишь пестрые лохмотья. Все те, кого она встречала, кем восхищалась или кому завидовала, будь то персонажи из книг или сценариев, придуманные или реальные личности; услышанные слова, мысли, философские представления, подобранные, где ни попадя, все это населяло ее сердцевину, которую, с течением времени, только я познал до конца. Она не знала саму себя, она даже не догадывалась, до какой степени была пустой и амбициозной особой, желавшей, чтобы все вокруг говорили только о ней. Действительно, очень редко встречаются здравомыслящие актрисы, которые рискнули бы заглянуть в бездну своей безликости. Те, у кого хватило на это характера и ясности ума, заплатили за свое любопытство костром. Ну, как тут не вспомнить знаменитый личный дневник Мэри Астор^[51], где она описывала свою безграничную внутреннюю «пустоту», которую из-за отсутствия собственной личности лихорадочно заполняла всем, что оказывалось в пределах досягаемости; и какое-то облегчение приходило к ней только после безумных оргий с участием огромного количества мужчин, лиц которых она не хотела видеть. Этот личный дневник был публично сожжен в Голливуде, «источая сильный запах серы», как писали представители желтой прессы^[52]. Конечно же, я не мог не вспомнить о Мэри Астор, когда Мариетта разоткровенничалась со мной. Это случалось не часто – как правило, по вечерам, когда ей не спалось, она начинала говорить о той, за кого себя принимала, и о своей внутренней пустоте, не зная при этом, какую из своих безличностей она имела в виду.

– Ты помнишь скандал, который поднялся в Голливуде в связи с личным дневником Мэри Астор?

– Что-то не припоминаю… Личный дневник Мэри Астор?

Мари подозрительно посмотрела на меня. Она опасалась, что я расставлял ей очередную ловушку.

– Ну да! Этот дневник полетел в костер почти в то же время, что и фильм Стернберга «Дьявол – это женщина»: стоит лишь прикоснуться к этой священной – но какой наполненной! – пустоте, которой является тайна женщины, как тут же находятся инквизиторы, всегда готовые поджечь костер для ведьмы. Мужской род во все века сжигал тайны женского рода из страха познать их, разве не так?

– Но зачем ты мне все это рассказываешь? – она смотрела на меня, не скрывая растущего раздражения.

– Почему бы и тебе не написать свой личный дневник, а, Мариетта? Тебе доводилось хоть раз заглядывать себе в душу?

– К чему ты клонишь, Дени?

– Ну, согласись, что в данный момент мы оба заполняем свои пустоты весьма забавными ролями, разве не так?

– Ты хочешь сказать…

– Да, я хочу сказать, что они нас возбуждают.

Она засмеялась, удивленная таким неожиданным возвращением к Алекс и Шаму и моим взглядом на странную дружбу, которая все больше и больше сближала наши… пары.

– В принципе, это не так уж плохо. Я бы об этом никогда и не подумала… То, что есть в них, каким-то загадочным образом переходит к нам. В чем-то ты прав, Дени, с некоторых пор мне кажется, что я снова влюбляюсь в тебя.

Мари задумалась, и после непродолжительного молчания продолжила:

– И все же, это странно… я никогда не испытывала желания переспать с Шамом… при этом временами у меня возникает впечатление, что ты у него что-то украл… и вот это его нечто в тебе меня, действительно, возбуждает… но он сам – нет. То, что существует между нею и им – да, но он без нее – нет. Возможно, именно эта смесь ее и его в тебе как раз и есть то самое, что волнует меня…

Тут я хочу сказать, что дальнейшее чтение этих записок было бы разумным продолжать, памятуя об этом удивительном откровении Мари. Как я уже говорил, я не люблю того, что называют «историями», я питаю отвращение к писателям, о которых по любому поводу говорят, что они замечательные «рассказчики»… или того хуже – «прирожденные рассказчики». Я ненавижу то, что «разворачивается», – складывается впечатление, будто то, что «разворачивается», прежде было свернуто каким-то хитроумным ловкачом; и даже фильм, который «разворачивается», хоть на сей раз этот термин вполне уместен – через некоторое время начинает утомлять меня, ибо, если он «разворачивается», то рано или поздно становятся видны ниточки штампов, которые ведут действие к неизбежно ожидаемому финалу.

Но вернемся к тому странному влечению, которое испытывала Мариетта к необычной и возбуждающей любви, связывавшей Алекс и Шама, любви, на которую Жак Верне наклеил глупый ярлык «страстной». Да, эта «страсть», если угодно, встала поперек тех привычек, чувств и планов, которые еще объединяли нас с Мариеттой. До поры, до времени между нами все «разворачивалось» нормально. Но с того момента, как Мари стала Доной… и даже Маридоной, я, напротив, разочаровался в профессии актера и в силу определенных обстоятельств и духа противоречия был вынужден оставаться в стороне от всяких компромиссов; в этой ситуации, когда мои достоинства обернулись минусом по сравнению с головокружительным успехом моей жены, мне оставалось лишь признать собственную несостоятельность и, как следствие, копировать стиль Эриха, гения, которым я восхищался именно за его сознательно «проваленные» шедевры. «Если это и есть „успех“, тогда я хочу быть неудачником», – постоянно твердил я Мариетте, которая жаждала «успеха» именно такого рода. Ах, сколько кавычек! Но они подчеркивают тот тон, которым я старался донести свои отрицательные оценки до Доны, которая внезапно стала объектом фанатичного поклонения толпы ничтожных дураков. По правде говоря, разве не приятно открыто презирать французское кино, – как, впрочем, и его зрителей, – лишенное величия и амбиций, и опускать ниже плинтуса крошку Мари, которая так глупо гордится тем, что стала одной из его звезд? За исключением отдельных режиссеров, таких как Ренуар^[53], Виго^[54] и, конечно, Бунюэль, я относился к европейским кинематографистам как своего рода отступникам. Те, кто отправились за океан и подчинились кодексу Голливуда, позволили себе опасно «заигрывать» с показной добродетелью, лицемерием и особенно с глупостью основных голливудских принципов, выработанных знаменитыми Р. П. Дэниелом, А. Лордом, С. Дж. Мартином Куигли и Уиллом Г. Хейсом^[55], чьи имена должны навечно сохраниться в нашей памяти, потому что именно им мы обязаны извращениям и порокам в этом кино.

Необходимо отметить один очень важный момент – без жестких и четко сформулированных правил не возможна никакая «игра», поскольку «играть» – это, прежде всего, рисковать даже в рамках, установленных правилами самой «игры», правилами, которые великие таланты часто и весьма элегантно обходят, да еще и высмеивают при любом удобном случае. Хорошо, что есть борьба. Любое творение, любая идея, чей уровень хоть немного выше среднего, неизбежно является диалектическим. Огонь появился в руках человека только тогда, когда тот высек его из двух кусков кремня. Очевидная, но необходимая банальность, которая должна напомнить, что большинство кинематографических шедевров Голливуда появились на свет как результат постоянных трений между бунтарями, прибывшими из центральной Европы, и лицемерным пуританством американских пасторов, сформировавших смехотворный кодекс голливудской морали, которую теперь пытаются привить на нашей почве. Едва ли подобные попытки увенчаются успехом, поскольку всем известно, какие принципы заложены в ее основу. Однажды, когда я зашел к Алекс и Шаму на мансарду, я не без иронии зачитал им несколько строк, делая вид, что это могло иметь к нам отношение: «Из уважения к священным узам брака и семейного очага „треугольник“, – если под этим понимается любовь третьего лица к особе, уже состоящей в браке, – является объектом особо сдержанного подхода. Институт брака не следует изображать в негативном свете. При съемке любовных сцен необходимо помнить о природе человека и его привычках. Многие сцены вызывают опасные эмоции у несовершеннолетних, умственно отсталых и преступников…» И дальше все в том же духе, речь шла о порочной любви, которая не может быть ни привлекательной, ни красивой. Смеха вызывать она тоже не должна. И, наконец, не должна казаться правильной или допустимой. Короче говоря, в целом любовь было запрещено рассматривать в деталях – «ни методов, ни способов». Чуть дальше в другой статье критиковался показ наготы… особенно «полунаготы». Фильмы никоим образом не следовало «приправлять» обнаженкой или, что того хуже, полуприкрытой наготой. А пятая статья вообще била все рекорды: «Прозрачные и просвечивающие ткани, подчеркивающие формы тела, необходимо строжайшим образом запретить, так как они оказывают более сильное эротическое воздействие, чем откровенная нагота».

И я добавил, глядя прямо в глаза сначала Алекс, а потом Шаму:

– Жаль, что мы не в Голливуде, так как разумным людям вроде нас не оставалось бы ничего другого, кроме как нарушать их кодекс…

После чего между нами воцарилось восхитительное молчание, пропитанное замешательством и смущением.

В один из знойных вечеров, устроившись на их кровати, я зачитывал им выдержки из голливудского кодекса благопристойности. Алекс слушала меня и смеялась – как раз полуголая и, можно сказать, на расстоянии вытянутой руки; Шам тоже был почти голый, если не считать махрового полотенца, обернутого вокруг бедер, тогда как я был одет в белую рубашку, распахнутую на мокрой от пота груди, и ослепительной белизны льняные брюки. Я чувствовал, как во мне нарастает возбуждение – мысленно я находился в состоянии эрекции оттого, что вижу их обоих перед собой почти голыми на смятой постели в обстановке, невероятно напоминающей бордельную групповуху. Да, в те годы мы выражались без обиняков, и в глубине души я наслаждался теми знойными днями, когда температура под крышами Парижа зашкаливала за сорок градусов!

Все это происходило накануне нашего отъезда в Синеситту. Пока «Бьюик» проходил техосмотр у механиков, Мариетта сидела дома со своей костюмершей и лично «укладывала наш багаж», тогда как считанные вещи Алекс и Шама уже были подготовлены и стопочкой лежали на стуле. Мы были молоды, веселы и жизнерадостны, несмотря на жару, которая доводила нас до изнеможения.

– Вот будет здорово почувствовать, как ветер треплет волосы! – мечтательно произнесла Алекс, предвкушая завтрашний отъезд.

Мне очень понравилось то, как она говорила о нашем ближайшем будущем…

И действительно, ветра в волосах Алекс было много, потому что я ехал практически по пустым дорогам, не убирая ноги с педали газа. Мариетта сидела рядом со мной и, обернувшись назад, перебрасывалась шутками с нашей неразлучной парочкой. Алекс полулежала на широком заднем сиденье, положив голову на грудь Шама, который уютно устроился в правом углу салона и со смехом отвечал на подначки Мариетты. Со своей стороны я не скрывал, что для меня эта поездка в Рим была лишь предлогом для того, чтобы в некотором смысле взять их под свой круглосуточный контроль – в особенности Алекс. Я совершенно открыто поправил зеркало заднего вида таким образом, чтобы постоянно видеть ее, но она упорно не хотела встречаться со мной взглядами. Было просто восхитительно видеть перед собой залитую солнцем дорогу и отражение ее лица, которое постоянно находилось в моем поле зрения. Стоило ей сдвинуться в сторону, как я тут же поправлял положение зеркала, при этом захватывая иногда лицо Шама, по ироничному выражению которого я понимал, что для него не осталась незамеченной моя погоня за отражением Алекс. Я полагаю, она могла показаться ему ребячеством, этакой шалостью, тогда как на самом деле мы с Алекс прекрасно понимали истинный смысл и значение постоянной охоты за ее взглядом. Но мы делали вид, что не придаем этому никакого значения, особенно Алекс, которая очень естественно избегала моего взгляда в глубине зеркала, что укрепило меня в моих ложных выводах. Неужели ее все-таки волновала та настойчивость, с которой я стремился заглянуть ей в глаза? Как устоять перед постоянным преклонением, сдержанным и в то же время довольно докучливым? И вот, неужели мои труды оказались не напрасны? По правде говоря, я начинал этого опасаться… почти. За несколько дней до нашего отъезда, выходя от Алекс и Шама, я встретился в их коридоре с Мириам. Как всегда, она ступала на носках своих шпилек, чтобы не нарушать тишину стуком каблуков.