Текст книги "Преподобный Амвросий (СИ)"
Автор книги: Сергий Протоиерей Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Впрочем, не одни только простые, нуждающиеся, больные и убогие женщины и девицы находили себе убежище у старца.
Под его кров приходили и женщины состоятельные, образованные, с высоким иногда общественным положением, приходили потому, что жизнь не давала им нравственного удовлетворения, а здесь, под руководством старца, они начинали понимать и истинный смысл жизни, и истинное счастье души.
С 1888 года старец ежегодно в теплую летнюю пору имел обыкновение приезжать в Шамордино, чтобы самому лично посмотреть, что есть в обители и чего еще ей недостает. Посещения эти были для сестер большим праздником. Вот как они сами описывают одно из этих посещений, бывшее именно в 1888 году. Приводим это описание полностью, как рисующее картину жизни батюшки о. Амвросия в Шамордине.
«Еще в первых числах июля пронесся слух у нас, что батюшка собирается к нам после Казанской погостить; но нам казалось это такой несбыточной мечтой, что мы боялись и радоваться, боялись даже и говорить об этом. Наконец, уже за неделю так до приезда батюшки, слух этот стал все чаще и чаще повторяться слышавшими от него самого. А мы все еще не смели этому верить. Наконец, в понедельник 18-го начали стекаться к нам для встречи батюшки с разных сторон посетители. Тройка за тройкой так и мчится к Шамордину. На гостинице номера все были заняты. Пришлось поместить некоторых приезжих из монашествующих в особых келлиях. ― Здесь уж сомнения наши прекратились, и мы стали убеждаться, что точно ожидает нас великая радость…
Наконец, настал и вторник. Тотчас после обедницы, часов в 7 утра, начали устраивать для батюшки помещение в церковном доме, в большой комнате, откуда ему можно было слышать и даже видеть службу и выходить в церковь, когда ему вздумается. К 9 часам комната для батюшки была готова. Ее устлали всю коврами, сделали небольшой иконостасец, вставили в окно жалюзи, ― и все это менее, чем в два часа, так как делалось все сообща, дружно и живо…
Церковь также преобразилась. Пол в ней устлали коврами, столбы и колонны разукрасили гирляндами папоротника и живых цветов. Но еще более праздничный вид придавали ей радостные, сияющие лица сестер, которые то и дело забегали туда узнать, ― не приехал ли кто из Оптиной, не слышно ли что-нибудь о родном батюшке. В 4 часа приезжает, наконец, одна из наших сестер с радостною вестью, что в 3 часа батюшка намерен выехать из Оптиной, и что нужно ожидать его с минуты на минуту. Весть эта в один миг облетела весь монастырь, и все уже были наготове. В 5 часов прискакал верховой с известием, что батюшка проехал уже Полошково. Тотчас собрались все в церковь; зажжено было паникадило; от паперти до Святых монастырских ворот разостлали ковровую дорожку, по обеим сторонам которой расставлены были сестры, все в полной форме. В Святых воротах ожидали батюшку священник о. Иоанн со св. крестом, матушка настоятельница с нашим чудотворным образом Казанской Божией Матери, казначея м. Елевферия с большим хлебом и просфорой на блюде, украшенном живыми цветами, и все певчие.
„Сестры! Матушка просит вас не разговаривать!“ ― повторяла приказание матушки наша благочинная, устанавливая сестер в линию. Да и не до разговоров тут было. Каждой хотелось сосредоточиться в себе, собраться, как говорится, со своими чувствами. Воцарилась глубокая благоговейная тишина. Чувств, которые наполняли каждую из нас, которые переживались нами в эти минуты, никогда уже не испытать нам более; они не повторяются, редкие они гостьи на земле; их и не передать. Раздался благовест, трезвон, наконец появилась и давно ожидаемая карета, подкатила к воротам, но дверца оставалась запертою, и батюшка не показывался. Прошло минуты 3–4, появился, наконец, и батюшка с противоположной стороны кареты в полной форме ― в мантии и крестах. ― Запели: „Днесь благодать Святаго Духа нас собра, и вси вземше крест Твой глоголем: благословен грядый во имя Господне!“ Батюшка между тем сделал три земных поклона и, приложившись к кресту и образу Царицы Небесной, взял икону на руки и, в сопровождении матушки, помогавшей ему нести образ, двинулся к церкви. Все мы поклонились ему до земли, но никто не подходил к нему и не теснил его. На глазах у батюшки были слезы. Да и большинство присутствовавших плакали, но тихо, чтобы не нарушать тишины и стройного пения встречного гимна. Когда вошел батюшка в церковь, запели „Достойно есть“, затем следовала ектения и т. д., как вообще принято встречать высоких посетителей. Батюшка между тем ходил в алтарь, прикладывался к образам и затем через южные двери прошел на могилу дорогой покойной матушки Софии. Нужно было видеть только выражение лица батюшки в то время, когда он прикладывался к образу Царицы Небесной в Св. воротах, шел с иконой к церкви и молился на могилке, чтобы оно никогда не изгладилось из памяти! Серьезное, сосредоточенное, какое-то вдохновенное, и взор его, казалось, так и проникал небеса. По возвращении в церковь и по окончании многолетия ему батюшка взошел на возвышенное местечко, нарочно для него приготовленное, сел в кресло и стал благословлять всех присутствовавших. После благословения батюшка несколько времени отдыхал, а затем в тот же день несколько раз выходил в церковь, осматривал ее и благословлял всех, кто случался там в это время. Вечером была всенощная, а на другой день обедня и молебен… После молебна был крестный ход вокруг церкви и вокруг всего монастыря… Батюшка сам участвовал в крестном ходе и благословил, чтобы все наши больные, расслабленные и калеки также принимали в нем участие. Так что за толпой сестер и мирских следовал еще поезд больных, калек и расслабленных, кто в линейке, кто в повозке, кто в чем… Когда все было кончено, батюшка вышел прикладываться к образам; потом ходил на могилку и на колокольню и везде долго молился с земными поклонами. В тот же день ездил батюшка в корпус матушки, в часовню св. Амвросия, ходил даже на террасу, откуда проехал в Тихоновскую часовню, а оттуда пешком пришел в хибарку. Везде батюшка молился с земными поклонами и внимательно все осматривал. В хибарке, остановившись пред большим портретом матушки Софии (в схиме), батюшка сказал: „Мать все видит, что тут делается“. ― И затем, взглянув на шкафы с книгами, прибавил: „Читать и разумевать читаемое!“ Из хибарки батюшка вышел в дверь на террасу, прошел по галерейке, посидел на ступеньках, где любила сидеть дорогая матушка София, и, спустившись затем с лестницы, сделал несколько шагов вниз, по скату горы. ― „А какое место-то выбрала мать для своей хибарки!“ Из хибарки прошел батюшка в „молчанку“. Все ему здесь очень понравилось: „Я и не ожидал, что у вас тут так хорошо, ― говорил он, ― просто сам остался бы, кажется, жить тут с вами“. Потом, подошедши к окну и заглянув через него вниз к оврагу, сказал: „Да, у вас просто лучше Афона здесь, лучше Афона“. Из „молчанки“ батюшка возвратился домой и больше никуда в этот день не ездил.
В четверг после обедни была панихида по матушке Софии и матери Амвросии, и затем общее благословение. В то время как благословлял батюшка, певчие пели ему обыкновенно различные церковные песни: „Заступнице усердная“, тропарь св. Амвросию и т. д. Пели также и „Торжествуй, наша обитель“. В этот же день, после нескольких других священных песней, запели пасхальный канон. Между тем батюшка кончил уже благословлять; слушал и молился. Когда кончили канон, батюшка сам благословил пропеть „Да воскреснет Бог“ ― и по окончании этой песни быстро поднялся со своего места и скрылся за дверью. Пение всегда слишком сильно действовало на батюшку… В тот же день утром, после краткого отдыха, батюшка ездил на скотный двор, осматривал постройки, заходил и в „маленький приют“ и долго там оставался. Заходил в каждую комнатку, благословлял всех детей и беседовал с ними. „Большая“ сказала батюшке стихи сочинения их надзирательницы, и сказала их очень мило. Батюшку тронули они до слез. Вот эти стихи.
Отец родной, отец святой!
Как благодарить тебя, не знаем.
Ты нас призрел, ты нас одел,
Ты нас от бедности избавил.
Быть может, мы теперь бы все
Скитались по миру с сумою,
Не знали б крова мы нигде,
И враждовали бы с судьбою.
А здесь мы молим лишь Творца,
И за тебя Его мы славим;
Мы молим Господа Отца,
Чтоб нас, сироток, не оставил!
Стихи эти впоследствии положены были какоюто сестрою на ноты. И после того, каждый раз как старец посещал в общине приют, дети пели для него этот кант. Серьезно, задумчиво слушал старец эти детские моления, и часто крупные слезы катились по его впалым щекам. Что думал он в эти минуты ― неизвестно. Но можно предполагать, что он в это время обращался сердцем к Царице Неба и земли с молитвою не оставить, после его смерти, собранных им сирот Своим всемощным покровом.
Отношение старца к детям всегда было самое нежное, отечески-ласковое. Одна из его близких духовных учениц пишет: „Я была свидетельницею того, как батюшка ежедневно, несмотря на свою слабость, ездил в больницу проведывать больных детей; как баловал их, ― даст то конфетку, то пряник, приласкает их, пошутит“.
Из приюта батюшка ездил вниз к огородам. Заходил в сторожку, где живут наши огородницы, гулял по горам, благословлял все колодцы; зашел на водокачку, заставлял при себе накачивать воду, осматривал устройство ее и возвратился домой прямо ко всенощной. На другой день после обедни и общего благословения батюшка, отдохнув немного, пошел на могилку. Помолившись и благословив ее три раза, как всегда, он прошел на место водоосвящения и на колокольню и опять всюду усердно и долго молился. С колокольни же прошел прямо в трапезную. Помолившись здесь пред образом Царицы Небесной, он прошел прямо к настоятельскому месту, сел там и благословил подавать ему весь обед по порядку. Каждое кушанье он благословлял и, отведав немного, звонил в колокольчик, как это делает обыкновенно матушка, давая этим знак трапезницам подавать следующее блюдо. Кушанье из чашек, благословленных батюшкой, вылили потом в котлы и ведра, откуда разливали по чашкам всем сестрам за трапезой. Из трапезной батюшка прошел в кухню, осматривал устройство печки, плиты и котлов, и делал распоряжение насчет различных изменений, которые нашел нужным сделать, а именно ― насчет расширения трапезной, а также и хлебни, куда он заходил прямо из трапезной. Осмотрев все эти хозяйственные учреждения наши и посидев несколько минут среди дворика, вокруг которого расположены эти постройки, батюшка сел в пролеточку свою и доехал в ней до крыльца, чтобы избавить матушку от великих хлопот, ежеминутно повторяемых просьб и приказаний не напирать на батюшку, не теснить его, которые она принуждена была бы употреблять, чтобы доставить батюшке свободный проход от хлебни до церкви. Сам батюшка, сидя близ хлебни и осматривая расположение зданий, не раз обращался к сестрам с просьбою стоять поодаль, чтобы ему лучше можно было осмотреть все. „Вас-то я не раз видел, а постройки-то еще не видал“, ― говорил он… В тот же день после обеда батюшка ездил в гостиницу, посетил некоторых лиц и возвратился домой уже в седьмом часу вечера. Во все время, пока был у нас батюшка, в те дни, когда не положено всенощной, утрени бывали у нас с вечера, вслед за вечерней, чтобы не прерывать покоя батюшки поутру. День же проводил батюшка так: после обедни выходил он прикладываться к образам, затем шел на могилку или же начинал всех благословлять… Отдохнув несколько времени, батюшка начинал принимать приезжих посетителей, иногда в своей комнате, иногда же в церкви, где садился для этого на скамеечке близ свечного ящика.
Часов в 11 подавали батюшке лошадь, и он отправлялся объезжать корпуса и постройки, в сопровождении особо ехавшей матушки, которая помогала ему выходить из экипажа, ограждала его от толпы, и с которою он нередко тут же и занимался насчет перемещения сестер, переделов, перестроек и т. д., и в сопровождении толпы сестер и мирских, бежавших за батюшкиной пролеткой… Возвращался батюшка домой часу во втором, кушал, отдыхал, а после отдыха снова отправлялся объезжать корпуса до всенощной или вечерни. За время своего пребывания у нас батюшка посетил все корпуса, не пропустил ни одной келлии, был во всех сараях и амбарах… Принесли батюшке носилки, приготовленные сестрам для ношения камней на постройку храма. Батюшка благословил их и сам пробовал, ловки ли они. Настал, наконец, день отъезда батюшки… После обедни, молебна и общего благословения батюшка принимал многих сестер и мирских; затем подали ему кушать. Мы же все почти разошлись по келлиям с тою мыслью, что батюшка, вероятно, будет теперь отдыхать, а там мы снова отправимся в церковь караулить выход его, чтобы хоть лишний разок взглянуть на него; как вдруг прибегает кто-то и говорит: „Скорее, скорее собирайтесь в церковь, и в форме, сейчас будет напутственный молебен для батюшки“. Собрались мы все, и узнать нельзя, что это те же лица, которые накануне еще можно было видеть такими сияющими. Головы опущены; кто плачет, кто едва удерживается от слез. Молчание глубокое. Начался молебен Царице Небесной и для путешествующих… После молебна батюшка, серьезный, сосредоточенный, приложился к образам, вышел на могилку в последний раз, три раза ее благословил и возвратился в свою комнату.
Переодевшись там, он снова вышел и пешком прошел в „молчанку“, где, по его благословению, сооружалась какая-то постройка, очень его интересующая. Здесь несколько минут беседовал батюшка со счастливцем нашим Кузьмою и, переодевшись и благословив нас, снова прошел в церковь. Здесь в последний раз он всех благословил и прошел в свою комнату.
Сестер снова расставили в два ряда, от церковной паперти до Святых ворот, где снова, как при встрече, ожидали батюшку матушка с образом Царицы Небесной и певчие. Настала вновь тишина, столь же благоговейная, как и прежде, но с оттенком скрытой грусти… Когда же появился батюшка, и певчие запели „Достойно есть“, заплакали почти все. Батюшка шел быстро и благословлял на обе стороны. Там, где он проходил, кланялись ему в ноги. Когда же, сделав три земных поклона пред иконой Царицы Небесной и приложившись к ней, батюшка взял ее на руки и, стоя в Святых воротах, в последний раз благословил ею сестер и обитель, как бы поручая их Божественному Покрову нашей Заступницы усердной, все вместе поклонились мы в землю и горько заплакали. Батюшка же, между тем давши матушке приложиться к иконе, вновь передал ее ей в руки и быстро скрылся в карете. Дверца захлопнулась, и карета помчалась. Долго, долго еще, стоя у Святых ворот, глядели мы вслед удалявшейся карете и не могли тронуться с места. Какая-то тихая грусть наполнила душу, и жаль было расстаться с нею. Как пусто стало вдруг в Шамордине, и долго не могли мы свыкнуться с этою пустотою, пока снова не вошли в свою обычную колею».
Летом следующего 1889 года старец снова провел несколько дней в Шамордине. Как и в предыдущем году, он был занят здесь целые дни то хозяйственными распоряжениями и осмотром различных построек и помещений, то приемом монашествующих и мирских. О его образе жизни и занятиях здесь в этом году можно судить по следующему рассказу одной посетившей его в это время мирянки… «По приезде в Шамордино, ― пишет она в журнале „Душеполезное чтение“ за 1899 год, ― я прежде всего была поражена огромными толпами народа, которые с раннего утра окружали то помещение, в котором находился батюшка, в надежде увидеть его и получить его благословение. И так велика была любовь к нему народа, так сильно желание видеть его и получить его наставление и утешение, что в числе этого, не знавшего утомления и пришедшего из дальних стран, народа были и такие, которые ждали по две недели и не теряли надежды быть принятыми им, батюшкою о. Амвросием. Когда я подошла ближе, узнала, что ждут выхода батюшки, ― он поедет сейчас посетить богадельню, сиротский приют и другие благотворительные учреждения, устроенные им при содействии благотворителей. Не имея возможности протискаться к выходу, я стала поодаль. Вот растворились двери; народ заволновался, ― послышались восклицания: „Батюшка, ты наш, батюшка!“… Вот и он, возлюбленный батюшка отец Амвросий, уже согбенный, но благолепный старец, простой, ласковый, доступный; только его прозорливые глаза светились мудростию и проникали в самую глубину души. Благословив ближайших из толпы, старец сел в экипаж и шагом поехал вдоль монастыря. Народ не отставал, ― по бокам и впереди и сзади бежали, ловя его взгляд, благословляющую руку, и, радостные, уступали место другим. Я издали следила за этим умиляющим душу и совершенно новым для меня зрелищем.
В тот же день вечером в небольшой домовой церкви Шамординской обители совершалось всенощное бдение. Стройно, благоговейно пели и читали монахини. Усердно молились богомольцы. А в прилегающем к церкви темном коридорчике опять теснились пришельцы, томясь с раннего утра и терпеливо ожидая, когда отворится заветная дверь в батюшкину келлию, освещенную горевшей пред иконою лампадой. Кто стоял, кто сидел здесь. А у самой двери, прислонясь от слабости к стене головкой, сидела молоденькая больная монахиня, и здесь же какая-то молодая женщина, истерично рыдающая. Вот отворилась дверь. Все встрепенулись. Батюшка, весь в белом, зорко окинув взглядом всех, взял за руку больную монахиню и ввел ее за собою. Дверь опять затворилась. В это время плачущая женщина вскрикнула: „Батюшка, возьмите же и меня! А то я умру с горя“, ― и зарыдала еще сильнее. Вдруг опять отворилась дверь. Батюшка с доброю улыбкою взглянул на нее и сказал: „Кто это тут умирать собирается? Еще, пожалуй, хоронить придется. Ну иди, иди“. Дверь снова затворилась за ними. И когда вышла эта скорбящая душою женщина, лицо ее просветлело. Слезы хотя катились еще по лицу, но это были уже не прежние слезы, и что-то радостное, спокойное светилось в ее глазах. Когда я с участием спросила ее, утешил ли ее батюшка, она сказала: „О, как еще утешил-то! Точно отец родной! Только очень велико мое горе-то, ― не скоро излечишь его!“
В этот момент из церкви неслось пение: „Хвалите имя Господне, хвалите раби Господа!“ Глубоко растроганная всем виденным мною, я молилась, прося великой милости у Бога ― быть принятой великим старцем. Прошло несколько минут, опять отворилась келлия. Сам батюшка показался в ней и назвал меня по имени… Я вздрогнула от радости и, творя крестное знамение, вошла вслед за ним в его небольшую, полуосвещенную заходящим солнцем келлию»…
Открыв старцу свое горе ― ожидание предстоящей страшной операции и получив его благословение ― ничего не бояться, операции не делать и молиться Богу, причем старец напомнил ей забытые ею тяжкие грехи, рассказчица продолжает: «Невозможно описать и выразить словами того, что чувствовалось тогда на душе. Это был и благоговейный трепет пред праведником, проникнувшим своею прозорливостью в мою грешную и настрадавшуюся душу, и какая-то неземная, восторженная радость от общения, веяния этого мира духовного… Когда, поздно вечером, собрались мы в монастырской гостинице, в коридоре столпились в кружок люди, съехавшиеся из разных и дальних сторон, незнакомые, чужие доселе друг другу, а здесь перезнакомившиеся и откровенно, по-братски, делившиеся своею радостью и своими впечатлениями по поводу сказанного батюшкою утешения, вразумления или мудрого совета…
Утром рано, едва я открыла глаза, как опять то же радостное настроение охватило мою душу, то же благоговение к благостному старцу и горячая беззаветная любовь к нему. Вышедши из гостиницы, я с умилением глядела на окна той скромной смиренной келлии, где находился тогда наш дорогой батюшка; земно поклонилась я ему, заочно прося его святых молитв о грешной душе моей; и радостная, счастливая выехала из этой юной еще обители, которую не променяла бы тогда на все сокровища мира. На возвратном пути я свято исполнила все, что приказано было мне батюшкой. По молитвам старца, болезнь моя не возвращалась ко мне с тех пор, и этому уже девять лет». Наступило лето 1890 года, последнее лето пребывания о. Амвросия в скиту и в Оптиной пустыни, так как именно этим летом он совершил свою последнюю поездку в Шамордино, откуда уже не возвращался в Оптину до самой своей кончины.
Много было в свое время толков и предположений разного рода по поводу этого последнего пребывания старца Амвросия в Шамордине. По слову его жизнеописателя о. архимандрита Агапита, «о старце каждый толковал по своему, ― его судили и осуждали многие. По всем местам России, где только было известно имя старца Амвросия, пронесся о нем зол глагол».
Осуждали его и за оставление скита, и за пребывание в женской обители. Указывали лиц, из-за которых будто бы старец должен был покинуть Оптину пустынь. Все эти толки и предположения не заслуживают, конечно, никакого доверия. Прожив в скиту Оптиной пустыни 50 лет, старец за это долгое время испытал, конечно, немало всякого рода скорбей и неприятностей и, однако, не находил нужным удаляться из обители. Теперь ли, на склоне лет своих, достигнув высшей опытности и мудрости в различении всевозможных путей Промысла Божия в жизни человеческой, привыкнув всецело полагаться во всем на благую и всесовершенную волю Божию, теперь ли не потерпел бы он новых скорбей и решился бы малодушно уходить от них?! Это представляется нам совершенно невероятным, несогласным со всею жизнью, со всеми наставлениями старца, с заветами старчества, которых он был бдительным охранителем. Такое предположение могло возникнуть в умах только тех людей, которые совсем не знали и не понимали великого старца.
Более вероятно то предположение, что старец переместился в Шамордино с целью более близко и непосредственно наблюдать за ходом тамошних дел и производимыми там постройками и работами, также для руководства духовною жизнью новоустрояющейся обители.
В Шамордине, с самого открытия общины, производились большие постройки; поэтому там было множество рабочих, а хорошего присмотра за ними не было. Сама новая настоятельница была здоровья слабого и не имела надлежащей опытности в делах хозяйственных. Не было у нее и достаточно опытных помощников. Затем ― материальных средств ни в строящейся обители, ни у самого старца не было никаких, хотя этого никто не знал. Все были уверены, напротив, судя по производимым работам, что средства старца неисчерпаемы.
Да как было и не быть в этом уверенными, когда в довершение всех шамординских построек старец задумал воздвигнуть в общине огромный каменный храм, к сооружению которого и было приступлено в 1889 году.
Все эти сложные и разнообразные хозяйственные и духовные начинания и заботы и побудили старца, как полагают некоторые, переместиться в Шамордино для личного распоряжения на месте.
Как бы то ни было, нужно, однако, думать, что и самый переезд старца в Шамордино, и его продолжительное пребывание здесь зависели не столько от воли самого старца, сколько от «особенного промышления Божия», как говорил старец.
Есть основание думать, что старец, уезжая из скита, предчувствовал, что он уже не возвратится в него обратно. В предыдущие годы, уезжая летом в Шамордино, он всегда брал туда с собою своего старшего келейника иеромонаха Иосифа; теперь же он оставил о. Иосифа в скиту, как бы предуказывая его будущее назначение, а с собою взял своего младшего келейника о. Исаию.
Был и еще замечательный случай. Незадолго до отъезда о. Амвросия из скита ему была прислана большая, прекрасно написанная икона «Споручница грешных», которая и была помещена в келлии о. Иосифа, смежной со старцевой.
Уезжая в последний раз в Шамордино, старец велел о. Иосифу поместить эту икону над своим изголовьем и затеплить пред нею неугасимую лампаду, что и было исполнено о. Иосифом по отъезде старца. Таким образом, покидая скит, о. Амвросий как бы поручал его, а с ним и всю Оптинскую обитель Матери Божией! Еще одно обстоятельство. В самый день отъезда, поручив братии служить напутственный молебен пред Казанской иконою Божией Матери в соборе, о. Амвросий послал одну из своих духовных дочерей в Козельск отслужить и там путевой о нем молебен пред чудотворной Ахтырской иконой Божией Матери, чего прежде также не делалось.
Настало, наконец, 2-е число июля, и старец выехал из скита, направляясь на Шамординскую дачу ― Руднево[66]66
Руднево отстоит от Шамордина по проезжей дороге на семь верст, а по ближайшей пешеходной ― на три версты.
[Закрыть]. В день отъезда старца погода была самая благоприятная. День стоял ясный и теплый. Проводы были многолюдные.
Хотя старца, по его благословению, сопровождал только один его келейник о. Исаия, который и собирал его в дорогу и вез все необходимое для него, но уже на другой день появились в Рудневе толпой почитатели, и в том числе оптинские монахи со своими духовными нуждами.
Вообще, во время пребывания старца в Шамордине братия Оптиной, от старших до младших, ежедневно посещали его: они не могли оставаться без его духовного окормления и, помимо переписки, спешили при первой возможности лично в Шамордино. Не обходили Шамордина и монахи, шедшие помолиться в Тихонову обитель, чтобы предварительно испросить благословение старца.
Почему, однако, старец выехал не прямо в Шамордино, как это делалось раньше, а в Руднево? На это была следующая причина. Незадолго до отъезда старца из скита было ему доставлено письмо от неизвестного «любителя благочестия». В этом письме говорилось, что много лет тому назад, в помещичьем имении, которое теперь принадлежит Шамординской общине под именем Рудневской дачи, был вырыт какими-то подвижниками колодец, утолявший жажду многих путников, а теперь это место находится в пренебрежении. Еще до получения этого письма, осенью 1889 года, настоятельница Шамординской общины м. Евфросиния, находясь однажды в Рудневе и наблюдая там за работами около сажелки, почувствовала, что нога ее проваливается в землю… Она рассказала об этом старцу, по распоряжению которого против того места, где провалилась настоятельница, стали рыть землю и скоро напали на сруб колодца. Был открыт источник воды; но странно ― все говорили одно: когда стали давать эту воду бесноватым, страдания их увеличивались.
Отправляясь 2 июля 1890 года в Шамордино, старец решил лично побывать сначала в Рудневе. Прибыв туда, старец сам осматривал место вблизи вырытого колодца, несколько ниже. Он предварительно стал на молитву, приказав и всем, бывшим с ним, молиться. После молитвы сам начал рыть землю, а потом приказал рыть и другим. Когда показалась вода, старец приказал устроить здесь второй колодец.
Колодец был приведен в благоустроенный вид, и к нему посылал потом батюшка некоторых больных обдаваться из него водою; также раздавал из него воду и глину, которые оказались целебными. После близ целебного колодца построен был сарайчик, приспособленный к тому, чтобы обдаваться водою. Проведя в Рудневе один день, старец прибыл оттуда в Шамордино.
Прибытие о. Амвросия в Шамордино вызвало здесь обычную радость сестер, встретивших его, как своего дорогого отца. Дни проходили за днями. Пребывание старца в обители затягивалось. Вместо десяти дней, предположенных старцем, он живет в Шамордине уже недели четыре.
Батюшка, по словам близких к нему лиц, постоянно собирался уезжать, но то одно дело его задерживало, то другое. Батюшка, видимо, торопился: неутомимо был сам на всех постройках и принимал народ, стекавшийся в Шамордино в огромном количестве: монахов, монахинь и мирских. Гостиниц для посетителей не хватало; народ по ночам занимал всю площадь против гостиниц.
В последних числах июля батюшка, наконец, собрался уезжать в Оптину и распорядился, чтобы в назначенный день с утра все подготовляли к его отъезду. Это стало известно и в Оптиной. И потому к шести часам вечера народ уже стал собираться около скита, другие ушли к парому, а некоторые отправились даже за реку встречать батюшку.
Однако, к 8 часам вечера получено было известие из Шамордина, что батюшка сегодня не приедет, что к его отъезду уже все было готово, но он внезапно почувствовал такую слабость, что не только ехать, даже и принимать никого не мог. Ожидали батюшку в Оптину пустынь на другой день. Но и в этот день повторилось то же самое: утром старец принимал в Шамордине посетителей, собирался ехать, а к вечеру, в те же часы, что и вчера, почувствовал себя очень нехорошо. Пришлось отложить отъезд на неопределенное время.
Наступил Успенский пост, во время которого старец исповедовал всех без отказа, начиная с архимандрита и монахов оптинских и кончая множеством мирского народа. К 29 августа, скитскому празднику, старец опять стал собираться в скит. Стали служить ему напутственный молебен. Однако ему снова сделалось так дурно, что пришлось оставить всякую мысль об отъезде. Говорили даже, что старца нашли лежавшим на полу в крайнем изнеможении.
Замечательно при этом, что старец, приходивший в крайнее болезненное изнеможение при попытках ехать в Оптину, совершал в то же время неоднократные поездки в Руднево и чувствовал себя при этом совершенно бодрым.
После последней неудачной попытки старца вернуться в скит к празднику Усекновения Главы Иоанна Предтечи, всем стало ясно, что старцу придется остаться на всю зиму в Шамордине. Погода в это время уже менялась на осеннюю, а старец не мог выходить, когда было меньше 15 градусов тепла.
Оптинские иноки тревожились и волновались долгим отсутствием старца. Настоятель, о. архимандрит Исаакий, сильно скорбел. Старец утешал его, убеждая смириться под крепкую руку Божию, а оптинской братии послал собственноручное письмо, в котором, между прочим, было сказано: «Я доселе задержался в Шамордине по особенному промышлению Божию; а почему ― это должно означиться после». Письмо это было прочитано в монастырской трапезе вслух всем братиям.
Между тем в Шамордине подготовляли для старца зимнее помещение. Убедившись, что старец остается у них на всю зиму, сестры были в восторге.
Оставшись в Шамордине на неопределенное время, о. Амвросий установил здесь у себя такой же образ жизни, как и в скиту. Так же, как и в скиту, ежедневно выслушивал положенные молитвословия. Так же под праздники бывали у него всенощные бдения, которые первое время служил он сам, т. е. произносил возгласы и в свое время читал Евангелие, а сестры пели и читали положенное. Чудные были эти минуты, замечают шамординские очевидицы, когда на средину комнаты выходил согбенный старец, в коротенькой мантии и епитрахили, с открытой седой головой, и каким-то детски-старческим, слабым голосом читал внятно слова благовестия Христова, которых сам был ревностным исполнителем и проповедником… Впрочем, так было недолго. Болезненный старец не в силах был сам служить. Для этого большею частью приезжал из скита бывший его письмоводитель иеромонах о. В. Особенное благоговение всегда имел старец Амвросий к Божией Матери, почему ни одного Богородичного праздника не пропускал без того, чтобы не отправить пред Ее св. иконою келейного бдения.
