Текст книги "В безвременье"

Автор книги: Сергей Юрский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

ПЕТРОВ ДЕНЬ
(Сказка)

Потерял старик юмор.

И за печкой искал, и в подклетье искал, и в подпитьи искал – нет нигде. Загорюнился старик, занюнился.

Что ни оглянется – весь мир точно сажей выпачкан. В окно зыркнет – дождь идет. В будущее глянет – зима надвигается. Свет зажжет – мухи оживают, жужжат, роятся, в волосах путаются. Погасит свет – мыши бегают, ногами стучат.

Лег старик на кровать лицом кверху. Заскрипела кровать. Паук с потолка козявку спустил на паутине к самому стариковому носу. Закрыл старик глаза и возроптал своим стариковым голосом:

– За что мне такая обида? И обеда у меня нет. И обрыдло мне все на свете. И ободья на колесах полопались, телега не на ходу, уехать нельзя. Вот сейчас плюну на все и отдам концы, узнаете тогда, как без меня!

Вдруг из темноты пискнул непонятный голос:

– А что с тобой, что без тебя, все равно материя едина!

Вскинулся старик, вздернулся, лицом в паутине попутался, вскочил с кровати. Тихо все, ничего не слышно, даже мыши замолкли. Только сердце в ребра стучит, как почтальон в дверь: туктук-тук, туктук-тук. Потоптался старик в темноте неслышно и шепнул:

– Померещилось!

А голос как ухнет нахально:

– Будто ба!

Гикнулся старик к дверям, да так тетехнулся лбом о притолку, что вспух на лбу небывалый синяк. Осветилась от него изба неземным утро-фиолетовым светом. Насквозь все видно стало – что было, что будет, что за чем прячется.

Видит старик сундук в углу, да так ясно видит – каждую соскоблинку на дереве, каждую ржавчину на железе замечает. А сквозь сундук, сквозь стенки его, видит пустоту и пыль его нутра. А в пустоте и в пыли лежит мяч, который старик в детстве в воздух подбрасывал. Видит кота на печке, а внутри кота видит мурок – комочек кожаный скрипучий, которым кот мурлычит.

Видит старик желтую фотографию на стене – народу много на фотографии, лица махонькие – а старик, будто телескопы на глаза надел, всех узнает, родинку знакомую возле ушка замечает. А сквозь фотографию видит: идут к нему, кто по траве, кто по снегу, папочка и мамочка, и жена его, и детки – знакомые, милые, и незнакомые, те, что родиться собирались, да не родились.

На себя старик оборотился и разглядел душу свою – маленькую звездочку затухающую. Ежится, сама в себя прячется последними лучиками посверкивает.

А посреди избы – то ли стоит, то ли в воздухе плавает – ОНО – вроде плотное, а прозрачное, в пиджаке, с плечами и при галстуке, а на длинной голой шее птичья голова. Рукава на рубашке кружевные, из-под них перья. Порты в сапоги заправлены. Один сапог рваный, и из дыры коготь торчит. Когтем ОНО себя за щель в полу придерживает, чтоб к потолку не улететь – легкое! Покачивается. А голова птичья вся под абажур ушла, словно шапку надел. Глаз не видно, только клюв высовывается.

Страх Старика силит, а любопытство сильнее.

– Кто ты? – спросил старик стариковским голосом.

– То-то? – эхом ответило ОНО и клювом щелкнуло.

– Не пугай меня! – попросил старик.

– А чего еще с тобой делать? – скрипит чудище.– Я есть Птица-Джентльмен Феликс Мария Удаль-Ман. Материя первична, а сознание вторично.

– К чему ты это? – тоскует старик без юмора.

– К чему-у-у-у? – заверещала Птица Феликс. – А к тому, что все кончается и только энергия вечна – один вид энергии в другой переходит. Вот тебе и весь сказ, старый козел. А куда, по-твоему, уходит энергия, которая впустую тратится? Куда ушла та, от которой никакого толку не было? Думаешь, идеалист недорезанный, исчезла она? Думаешь, кишка тонкая, все шито-крыто? Н-е-е-е-е-т! Она вся в меня ушла! Я весь из нее состою, из бестолковой энергии. И потому с каждой минутой моей вечной жизни сил во мне все прибывает и прибывает, ибо я весь с головы до ног научно обоснован. Я есть центральный парадокс, и ко мне идут линии питания от трех главнейших сил. От Бога – сила Творения неизвестно зачем, от природы – сила Воспроизведения неизвестно зачем, от разума человеческого – сила Постижения неизвестно зачем. И ты, калоша старая, видишь перед собой сосуд, в котором клокочет силою непостижимая пустопорожность жизни. Челюсть-то подбери да, чем рот разевать, призадумайся! Это я тебе говорю, Птица-Джентльмен Феликс Мария Удаль-Ман!

– Лоб болит, – говорит Старик. – Соображение угасает.

– Да, – подтвердила Птица-Джентльмен, – перпендикулярно ты в косяк втеснялся, долгая будет шишка. И пока она освещает мир утро-фиолетовым светом, успей понять, как ты в меня переливаешься, как всякое твое движение бестолково и как бестолкова неподвижность твоя. И воспоминания, и слезы твои гроша ломаного не стоят. А ко лбу, шляпа ты мятая, пятак приложи, легче будет тяготу чувствовать. Будь здоров, мракобес!

И исчезла Мария Удаль-Ман, будто ее и не было.

Старик пошарил по карманам пятак, не нашел. Снял с гвоздика большой ключ от амбарного замка. Приложил ко лбу холодный ключ и… отключился.

А когда очнулся, светало за окнами. Старик зажег огонь, поставил воду кипеть. Радио в сеть втокнул. Запело радио странную песню:

 
Утро красит фиолетом
Место, где была земля.
Наши люди этим летом
Просыпаются, дремя.
 

Постучал Почтальон, как сердце давеча туктук-тук, туктук-тук!

– Пляши, радуйся! – говорит Почтальон. – Тридцать три письма я тебе принес! – все, которые ты за три года отправил. Все назад вернулись, все адресаты выбыли. Теперь можешь их в книгу издать. Переписка, том первый, в один конец. И делать ничего не надо. Пей чай да кофеем запивай!

– А ты, я смотрю, с юмором, – говорит Старик.

– Оставить не на кого, – смеется Почтальон, – везде его с собой таскаю. Мамка-то наша сбежала.

А юмор кудрявый прыгает вокруг Почтальона, щекочет. И Старика в покое не оставляет – то травинку в нос засунет, то лепешку коровью за шиворот ему пустит.

– А твой где? – спрашивает Почтальон.

– Потерял, – говорит Старик. – Может, в сене, а может, в прошлом году на ярмарке. По-твоему, небо на что похоже?

– На море, – сразу говорит Почтальон.

– А по-моему, на трубу печную, если изнутри смотреть.

– Ну! – засмеялся Почтальон с юмором. – Это ж надо! Да ты больной, к врачу сходи. Вон у тебя и голова тряпкой обвязана. Болит, что ли?

– Птица приходила, – говорит старик, – я испугался, что примета плохая, в дверь сунулся, да на косяк и попал.

Почтальон с юмором упали на землю со смеха и ну кататься.

Снял Старик тряпицу с головы, открыл шишку. Осветился день утро-фиолетовым светом. И видно стало сквозь Почтальона и сквозь юмор его, что вовсе они не смеются, а плачут и всё думают о сбежавшей своей мамке. И по земле всё катаются.

Снова повязал голову Старик. Поднялись Почтальон с юмором.

– Ну, – говорят, – умора! Прямо до слез!

– Ладно! – говорит Почтальон. – Пойдем дальше Вот тебе газеты свежие, пахучие, вот тебе заграничный журнал «Тамс», а вот тебе наш местный журнал «Тутс» И везде все новое-переновое. Читан да радуйся. То война, то авария, то разбойники свирепствуют, но все это где-то, не здесь, а словно в сказке. У нас солнце светит. Где-то, пишут, воздух совсем протух, жизнь вымерла. А у нас травой да грибами пахнет. Хорошо! Сегодня Петров день – стемнеет, соловьи запоют. В последний уж раз. Соловьи только до Петрова дня. Но день-то ведь впереди. А за ним длинный вечер. Эхма, не горюй!

Пошел Почтальон с юмором по тропинке и запел на два голоса:

 
Без тебя мне не жить,
Без тебя мне не жить,
Я умел лишь однажды любить.
 

– Почтальон! – далеко крикнул Старик. – А Почтальон! Ты Феликса Удаль-Мана не знаешь?

– Зна-а-ю! – донеслось из-за холмика. – Он журнал «Вокруг круга» выписывает.

Много ли, мало ли прошло времени, а только десять утра по радио пропикало. Сообщило радио, что урожай сгнил, и перешло к симфонической музыке.

А Старик перешел дорогу и постучался к врачу.

Из верхнего окошка высунулась жена врача и сказала добрым голосом:

– Толкайте дверь, она и откроется. Толкайте, толкайте! Там еще одна дверь будет, ее тоже толкайте. Все двери толкайте. Потом одна не поддастся, сколько ни толкайте. А вы ее потяните. За ней будет темная комната. Там мой и сидит, опыты делает.

Пошел Старик двери толкать. Шесть толкнул, а седьмая не поддается. Вспомнил Старик, что добрая жена врача ему говорила, и потянул осторожно.

– Ну чего ты тянешь! – рыкнул доктор из-за двери. – Входи скорей, темноту мне не рассеивай!

Вошел Старик. Ни зги не видно.

Врач в темноте крякнул, плюнул, посуду какую-то разбил и рявкнул:

– Деньги вперед!

Старик выхватил из кармана деньги и протянул вперед себя.

Врач в темноте нащупал его руку, забрал деньги.

– Какие-то они у тебя, – говорит, – жухлые. Ну да ладно уж. Присаживайтесь! – и толкнул старика в грудь.

Старик попятился и свалился к кому-то на колени. Тот, другой, охнул, а потом говорит:

– Доктор! На меня сели. Это так надо?

– Надо! – крикнул доктор, как ножом отрезал.

И стало темно и тихо. Сидит Старик на коленках у другого и думает: когда же лечение начнется? Пощупал рукой слева – еще чьи-то коленки, пощупал справа – опять коленки.

– Э-э, – смекнул Старик, – да мы тут не одни!

Тут доктор опять посуду разбил и крикнул:

– Чтобы раскрепоститься, надо закрепоститься! Ешьте горох!

Кто-то невидимый сунул Старику миску и ложку в руки. Понюхал Старик, и вправду горох. Стал жевать. И кругом, слышит, жуют, чавкают. А тот, другой, говорит тонким голосом:

– Доктор, мне гороху не досталось, а который на мне сидит, ест! Это так надо?

– Надо! – отрезал доктор и опять крикнул: – Чтобы объединиться, надо размежеваться! Ешьте горох! А которым не досталось, так сидите.

Доел Старик горох, ложку облизал и думает: куда бы миску девать? Поставил тихонько на левые коленки. А в это время невидимая рука на его коленки другую грязную миску поставила. Пристроил ее Старик на правые коленки, невидимая рука новую опускает. Схватил Старик невидимую руку. Задергалась рука и говорит человечьим голосом:

– Отпусти меня, сестра милосердная, пожалей меня, хилого.

Старик говорит:

– Не сестра я милосердная, а мешок с хворями. А у тебя, видать, совсем сознания нет, что ты пустоту гороха своего незнакомому человеку тычешь.

– Сознание вторично, – говорит рука. – А первичен Дух. Он соединяет, он и разделяет. Свой дух – благодать, чужой – мерзость. И потому – каждый отойди к своим! Чужого я по запаху знаю. Кто ты, а?

И уж не Старик руку держать стал, а рука в него впилась.

Тут доктор новую посуду разбил и крикнул:

– Чтобы освободиться, надо подчиниться. Бейте друг друга, врага найдете!

Загремели миски, посыпался горох, заиграла гармошка. И началось в темноте великое побоище. Только и слышно: «Эх, эх!» Левые коленки Старику в живот молотят. Правые коленки кулаком пудовым в ухо тычут. Другой, который под Стариком был, верещит металлическим голосом:

– Доктор! Мне гороху не досталось, а теперь мне грязную миску на морду надели. Это так надо?

– Надо! – крикнули хором.

Старик прыгает в темноте, отмахивается. То пустоту рубанет, то челюсть нащупает.

Доктор кричит:

– Играй, музыка! Оживай, игры заветные! Раззудись, плечо спондилезное! Кругом заговор! Бей их, врагов ненавистных! Вся беда от них. Расступись, толпа инородная, дай зациклиться добру молодцу!

Тут вцепилась невидимая рука Старику в волосы. Рванула вправо, рванула влево, и слетела с головы Старика щадящая тряпица. Осветилась тьма утро-фиолетовым светом. Замерли все. Видно стало насквозь. И разглядел Старик, что стоит он в большой зале, и полна зала дураков. Которые бьющие, которые битые, которые хилые, которые плечистые, но все сплошь дураки. А самый большой дурак – сам доктор, с бородою большою и усами до ушей.

– Свет, свет! Что это, что это? – закричали дураки.

А доктор говорит громким голосом:

– Это есть инородное, научно доказанное явление, по-древнееврейскому называемое Рентген, а по-нашему светопреставление. А исходит оно изо лба чужого человека. Во лбу том шишка, в шишке Рентген. Сейчас мы эту шишку вскроем.

– Доктор, доктор! – загоревал Старик, видя все как есть. – Да причина-то не тут.

– А мы и причину вскроем! – загремел доктор. Схватил он нож скальпельный, навостренный и кинулся к Старику.

Старик от него, а он за ним.

Потянул Старик дверь – не тянется. Толкнул тогда ее и выскочил. Помнит Старик слова жены докторовой и делает все, как прежде, только наоборот – другие двери не толкает, а тянет, тянет. Открываются двери. Бегут по комнатам. Медленно бежит доктор, потому толстый, а Старик еще медленнее, потому старый. Медленно бегут, ноги скользят и цепляются. А доктор все ближе, ближе. Уж седьмую, последнюю, дверь потянул Старик. Настиг его доктор, замахнулся.

Тут петушиный голос крикнул:

– Суп готов!

Застыл доктор. Жена его сверху из окошка высунулась и говорит ласково:

– Князюшко, щи простынут.

Доктор и говорит Старику:

– Ну, твое счастье! Приходи еще. У нас каждый четверг сеансы. – И побежал ко щам.

Старик поклонился во все стороны и спросил добрую женщину:

– А не бывал ли во многолюдстве вашем Птица-Джентльмен Феликс Удаль-Ман?

– Будь ты к дому поближе, а я этажом пониже, плюнула б я тебе в лицо за такие фамилии, – оскалилась добрая женщина. – Иди отсюда, подозрительный человек, а то и впрямь прибьют тебя здесь, да и правильно сделают.

Надел Старик тряпицу на голову. Погас утро-фиолетовый свет. Не видно стало злобы доброй женщины. Машет она ему из окна пухлой рукой: «До свидания! До свидания!» – говорит.

И пошел Старик прочь, а солнце уже за полдень.

Сам не заметил Старик, как пришел он в Центр. В Центре суета стоит, круговерть свистит, люди бегают. Все ворота на замки заперты; у каждых сторож стоит. Никому хода через ворота нет. А никто и не идет. Во всех стенах и заборах дыры огромадные, и через них люди толпами целыми – взад-назад, взад-назад.

Вошел Старик в одну дыру. Видит – бочар стоит, бочки бочарит. Сделал три штуки и кричит:

– Кому бочки, кому новые?

А мимо него тощий человек бежит и шепчет:

– Где бы бочки достать? В доме бочки нужны. А важный толстый на трибуне стоит, пот утирает и слезы утирает:

– Нет в Центре бочек, опять послов за бочками слать за семь рек!

И снова все вместе:

Бочар. Кому бочки, кому новые?

Тощий. Где бы бочки достать? В доме бочки нужны.

А толстый с трибуны:

– Нет в Центре бочек, опять послов слать.

Пока они кричали, цыган бочки украл, на дощечки разобрал. Хватился бочар – нет бочек, и щепочки не осталось.

Цыган кричит:

– Кому доски, кому кривые?

Бочар кричит:

– Где бы кривых досок купить, доски кривые нужны!

А толстый с трибуны с рыданием:

– Нет в Центре кривых досок! Опять посольство за семь рек посылать.

Удивился Старик, на это глядючи. Почесал себе лоб, да тряпку со лба и сдвинул. Осветилось все утро-фиолетовым светом, и видно стало, что все в Центре слепые и глухие. Хотел Старик по молодой привычке посмеяться надо всем этим, да не может. Нет с ним юмора, а в одиночку как рассмеешься?

Не знает Старик, куда дальше идти, что делать, о чем думать. Стал на месте и принялся вывески читать.

На одной написано: «Будущее – за нами!»

– Как это? – сказал Старик самому себе. – Если будущее уже где-то там, за нами, то где же тогда мы?

На другой:

«Страхуйте жизнь! Кому приятно

Немедля умереть бесплатно?!»

Подумал Старик, да ничего не придумал, что на это сказать. Задрал Старик голову, а наверху большими буквами: «Раздувайте ветер перемен в соответствии с принятыми решениями!» Глянул вбок, а там маленькими: «Мудрые советы за полцены. Вход за углом».

Завернул Старик за угол и вошел к мудрецу.

На мудреце было гладкое еще лицо с очками и белый пробор в черных волосах. Мудрец сидел за большим столом. На столе стопкой лежали книги. На книгах лежала пыль. На пыли лежала многоцветная кошка.

– Давно дурью маемся? – спросил мудрец и сощурил под очками глаза.

– Да пожалуй что давно, – отвечал Старик. – Жить я разучился. Сомневаюсь, с какой ноги с кровати вставать. Юмор потерял. Ночью Птица Феликс явилась. Шишку набил. Все насквозь вижу. Радости нет. Смысла не ощущаю.

– А зубы не болят? – спросил мудрец.

– Да вроде один сверху начинает.

– Экая у вас куча всего. Надо вычленить, – сказал мудрец и погладил кошку. Кошка зашипела и укусила его за палец. Мудрец достал из ящика пластырь и заклеил палец. Старик заметил, что у него много заклеек на руках.

– Терпеть умеете? – спросил мудрец.

– Пробую, – отвечал Старик.

Мудрец встал из-за стола, подошел к Старику и зажал ему нос двумя пальцами, а другой рукой ловко заклеил рот пластырем. Сидит Старик без дыхания. В висках стучит, в глазницах пот выступает, внутри жар клокочет. Мычит Старик, руками хватается. Разжал мудрец нос.

– Так лучше? – спрашивает.

– М-гу-у! – кивает Старик.

Содрал мудрец с его рта пластырь.

– А так еще лучше?

– Лучше, – выдохнул Старик.

– Ну вот, – сказал мудрец и опять сел за стол. – Это вы немного наедине с самим собой побыли, без всякого сообщения с миром. А теперь садитесь вон в то железное кресло. Руки всуньте в лямочки, ноги в петельки. Всунули? Удобно? Ах, телу от железа холодно? Сейчас погорячеет.

Нажал мудрец кнопку на столе, и задергался Старик в кресле. Бьет его током электрическим, и сжимает, и растягивает, и мелкой дрожью трясет. Хочет крикнуть Старик, да голос отнялся.

Отключил мудрец ток и спрашивает:

– Так лучше?

– Ой, лучше, – говорит Старик.

– Ну вот, – сказал мудрец. – Это вы сейчас в полном контакте с миром были, до абсолютного забвения себя. Что же это у нас получается? И с миром плохо, и без мира плохо.

Тут мудрец опять погладил кошку. Та зашипела и сызнова укусила его за палец. А мудрец палец пластырем заклеил и говорит:

– Ну вот! Мир живет среди человека. Человек живет среди мира. Потому всему нужна мера! Вот, скажем, этот кот по имени Панкрат – будь он в десять раз больше, он бы меня съел, потому что сильно меня не любит. Но ему дана своя мера, и он только укусить за палец может. И отсюда возможность нашего сосуществования. Очень просто! Человек есть тип. Типов таких всего восемнадцать. Девять – мужских и девять – женских. Внутри типа все на одно лицо. И у каждого одинаковое количество жалости и подлости, глупости и хитрости, здоровья и болезней. У меня все эти типы записаны, и я ясно вижу, что вы есть тип номер шесть, только порченный тем, что своей меры не знаете. Хотите вы быть веселым, как тип номер восемь, и нечувствительным, как тип номер два. А еще хотите, чтобы вас любили, как женский тип номер семнадцать. И потому скособочилось ваше нутро, а вы думаете, что мир кривой стал.

– Что же мне делать? – прошептал Старик.

– Узнать себя и не колыхаться. Вы шестой, и шестым вам быть! И всегда ваше дело будет шестое. Платите все деньги, которые при вас, а я вам дам рубль сдачи. Это будет полцены, потому что совет мой – бесценный.

Отдал Старик деньги, взял рубль и пошел к дверям. А от дверей спросил:

– А Птица-Джентльмен Феликс Мария-Удаль-Ман ко всем шестым типам является или только мне?

– Знаю я ее, большой он дурак, – сказал мудрец и поднял кверху палец. – А относится он к типу номер двести пятьдесят один, но это уже типы не людские и не животные, а метафизические, и у них своя нумерация.

В этот миг Панкрат, еще и не будучи поглаженным хозяйской рукой, вцепился с визгом в мудрецов палец, крепко вцепился. Завизжал и мудрец, толкнул кота. Панкрат подскочил кверху, растопырив когти и глаза, завис в воздухе, а потом рухнул на стол, взметнув пыль и нажав лапой на кнопку в столе. Стул железный затрясся и зарычал. Панкрат прыгнул на стул, взболтался в нем и с диким взмявком перелетел через всю комнату прямо на Старикову голову. Слетела с головы повязка. Осветился кабинет мудрости утро-фиолетовым светом. И увидел Старик, что нет у мудреца сердца, а вместо него червовый туз. И еще увидел, что мозги мудрецовы точно на такой же пробор расчесаны, как и волосы на голове.

Повязал Старик тряпицу и вышел. А уж с улицы заглянул в окно. Мудрец заклеивал палец пластырем, а Панкрат хлебал молоко в углу и поглядывал на мудреца желтым глазом.

Высоко ли, низко ли солнце стояло, а только не видно его было – заволокло небо тучами и пошел пузырящийся в лужах дождь.

У Старика ботинки промокли. Стал он искать, где бы укрыться, и зашел под большую вывеску

«КООПЕРАТИВНЫЙ ВОКЗАЛ»

Дело новое, привлекательное. Всюду краска свежая, дощечки с указателями, людей множество. На первой полосе в самолет грузятся, у второй платформы поезд стоит, к третьему причалу пароход привязан. Все гудки подают, но с места не трогаются. Горючего пока нет, рельсы еще не проложены, реку к пруду еще не подвели. Не совсем развернулся кооператив, пока только вокзал построили. Но вокзал хорош – и рестораны, и закусочные, и туалеты беломраморные, и кассы. Очереди всюду маленькие, уютные – потому что цены довольно высокие. Вдоль очередей пирожки на тележках возят. Радио объявляет, кому в какой транспорт заходить, а кому уже выходить пора. На большой доске в три колонки все города, какие есть на свете, записаны. Возле каждого зеленая лампочка мигает, а поверх доски надпись: «Покупайте билеты куда попало!»

Любит народ свой вокзал, тянется к новым формам обслуживания, не жалеет денег.

Без билета в вокзал ходу нет, а у Старика всего рубль остался. Но дождь не жалеет, пуще идет, вода уже внутри ботинок хлюпает. Купил Старик самый дешевый, какой был, билет за семьдесят копеек до станции Зарезово, посадка в 17. 45, высадка в 17. 50. «Ничего, – думает, – авось пока дождь пройдет». И вошел Старик с толпой под стеклянные своды. Мотается под высокой крышей по сухому полу, радуется.

И кругом все веселые. Один даму в Париж решил прокатить – к самолету бегут, другой с малыми детьми в Америку отплывает, третий вырвал немного времени на родину, в Улан-Удэ, съездить. Никому отказа нет, всем билеты достались. Да, правда, и дело недолгое – вон тот с дамой уж из Парижа и возвращается, и прямо в закусочную. Хорошее время настало!

Вдруг хлопнул кто-то Старика сзади по спине. Обернулся Старик. Стоит перед ним хмельной веселый человек, полголовы лысая, вторая половина кучерявится.

– Это ты? – спрашивает полулысый.

– Я, – говорит Старик.

– Здорово, старик! – говорит полулысый. – Ты куда собрался?

– В Зарезово, – говорит Старик и замечать начинает знакомое что-то в полукучерявом.

– А я тут с компахой в Куалу-Лумпур смотался, – говорит тот. – Пошли с нами в ресторан. Мы перед отъездом обед заказали. Теперь уж, наверное, подали.

В ресторане веселый свет горит. За большим столом человек двадцать, а тарелок, рюмок, стульев – и того больше. И Старику место нашлось. Большой ресторан, цветной ресторан! Зелень зеленеет, серебро блестит. В полстола рыба заливная легла. Из дверей шашлыком пахнет – вот-вот заносить начнут. Девушки белыми зубами улыбаются. Из ушей, из грудей камешки посверкивают. Мужчины все седоватые, пузоватые, но веселые, крепкие. Официанты на стол икру мечут – каждому по вазочке. Музыка за стенкой крякает.

– Ха-ха-ха! – смеются все за столом. – За Анастаса!

Встал тут полулысый и говорит:

– Спасибо вам, но только за меня уже было поднято. А выпьем мы за моего старого друга – вон он сидит. Как живешь, старик?

Смотрит Старик во все глаза – неужто это Анастас, с которым вместе за одной партой сидели, вместе жить начинали, шутки шутили, бедовали? Вместе в гору житейскую взбирались, вместе с горы покатились, да там, под горой, и потеряли друг друга.

– Все я помню, – продолжал Анастас, – ничего не забыл. Вот только имя твое, хоть тресни, из головы вылетело. Как зовут тебя, старый друг?

– Петр… Я Петр, – сказал Старик с трудом, потому что отучился в одиночестве своем выговаривать собственное имя.

– Петр! Камень! – закричал Анастас. – Так выпьем за то, что не превратился этот камень в пыль! Ни крошки от него не откололось. Вот он с нами, крепкий, как мы. Поцелуйте его, соседние девушки, и ты, Лиза, и ты, Манана!

Слева налетела на Старика белая волна волос и зеленые глаза, справа – черная челка над угольным взором. Два благостных запаха: один – как травы скошенные, другой – как вода морская. Расцеловали его веселые девушки, и кругом пошла голова Петра-Камня.

Вечер наступил, и был он, словно пляска – и все вместе, и парами. То по четверо в машины садились и ехали куда-то. То змейкой по лестнице поднимались. Вдруг оказывались вдвоем, втроем на мягких ковровых диванах. И опять накатывали на Петра две волны: одна – травяная, другая – морская. Кого-то теряли, кого-то находили. Тепло и шумно текло время. И разобрал Петр сквозь шум, в разговорах и шепотах причину такого веселья.

Загадало государство шесть волшебных чисел, кинуло их в общую кучу – поди найди! Написали бумажки – на каждой по сто чисел. Люди купили бумажки и стали думать – какие цифры волшебные? Многие ломали головы, книги толстые листали – не знают, пальцем в небо тычут. Тут вышел Анастас со своим листком и сказал спокойным голосом:

– Цифр этих шесть, ни больше ни меньше, и почувствовал я их нутром моим, и вот они какие – один, два, три, четыре, пять, шесть! Ибо все на свете просто, и быть посему!

Ахнуло тут государство, подивилось Анастасову уму.

– Правильно, – говорит, – отгадал ты загадку. И вот тебе за это мильен!

Пляшет умный Анастас, остатки кудрей на голове подпрыгивают. Целует умный Анастас веселых девушек. Обнимает друга Петра и говорит ему:

– Все на свете просто, и ты будь простым. Бери, что хочешь, и пользуйся, мы ведь молоды!

– Где же мы молоды? – удивился Петр.

– Да здесь и молоды! Где мы есть, там и молоды. Все как было, так и будет, и ничего не уходит.

– Не уходит? – сомневается Петр, – А папы наши и мамы ушли, жены наши и дети ушли, день сегодняшний смутный ушел. Они-то все куда?

– Не трогай, не трогай, не трогай этого, – сказал Анастас и прижался лысиной к Петрову лбу, глаза к глазам приложил. – Видишь меня сейчас?

– Не вижу, – говорит Петр, – слишком близко.

– То-то! – хрипит Анастас. – Близких никогда не видно, а когда они вдаль уйдут, то их тоже не разглядеть. И потому ты один, а остальное – твой сон. И вот тебе моя тайна – я есть и буду всегда.

– Как пустопорожняя Птица Феликс? – мутно спросил Петр, но Анастас уже не слышал его. Он бежал по комнатам и окликал друзей:

– Надоело тут, надоело тут, к художникам, к художникам, в мастерские, в мастерские!

Взобрались в мастерские. Нанесли с собой бутылок, банок и кусков. Пошло мастерское веселье. Анастас каждому из гостей по тыще подарил, а художникам по две. Разговорились художники.

Художник Никанор сказал:

– Весь мир состоит из мелких частей. Я каждую эту мелкую часть рисую. Вот забор. У забора дерево. Под деревом трава. Все это находится у меня на даче, но еще находится вот на этой картине. Видите? Вот стол, на столе кружка. В кружке молоко. Оно скисло. Все это находится у моего деверя и еще вот на этой картине. Видите? Вот столб, на столбе фонарь…

– Видим, видим! – закричали гости, словно прозревшие. – Как интересно! Вот лодка. В лодке ведро. В ведре пусто. Как здорово! А только зачем это, Никанор?

– Я ждал этого вопроса, непонятливые вы люди! А это затем, что мир стареет. Части его портятся, и я каждой части готовлю замену. Чтоб всегда трава росла, чтоб всегда у треклятого деверя молоко скисало, чтоб всегда в лодке про запас ведро было. И потому я полезный экологический человек, а вы все – шваль.

Выпили за Никанора.

Художник Евсей сказал:

– Мир нужно понимать не по частям, а в целом, чтобы он не рассыпался. Потому я создаю всего одну картину, и она еще не закончена. Я ее от ваших равнодушных глаз простыней завесил.

– А что, а что под простыней? – замяукали Лиза и Манана.

– Прочь, развратные! – крикнул Евсей. – На этом холсте я объединю все свои мысли. Я на нем напишу мильен раз слово «концепция». И, когда ниспадет простыня, преобразится мир оттого, что хоть один человек его целиком понял. Человек этот – я, а вы все – шваль.

Выпили за Евсея.

А третий художник так сказал:

– Зовут меня Бездыр Постылов. Имя мое известно только в заграничных странах, а здесь его никто и слыхом не слыхал. Родная мать и то меня не знает, потому что имя мое выдуманное, а на самом деле меня зовут Баздык Битонов. Но вы ведь и этого имени не знаете, ибо вы есть шваль. А вот я сейчас отдам мои две тысячи, полученные от Анастаса, – тому отдам, кто угадает, где у моей картины верх, а где низ. – И показал он что-то вовсе несусветное, холст, масло, аппликация, тридцать восемь сантиметров на пятьдесят два.

– Низ сверху! – закричали одни.

– Верх сверху! – закричали другие.

Засмеялся Бездыр Постылов горьким смехом и говорит:

– Вешается моя картина не на стену, а на потолок, четыре ниточки на четыре уголка, изнанкой книзу, и смотрится на просвет. И нету у нее ни верха, ни низа, ибо сама она есть сплошной верх, и шиш вам с маслом вместо двух тысяч, сколько же тупиц на этом свете!

Выпили за Бездыра.

И за Лизу с Мананою. За Петра. Снова за Анастаса. За Лазаря, в углу уснувшего, за Прасковью, с Яковом уединившуюся, за самого Якова. За Христофора, по дороге потерявшегося, еще за Анастаса. И за Павла Аркадьевича Новожилова.

Очнулся Петр неведомо где. Голова на чьем-то животе лежит, руки подушку обнимают, под телом ковер шершавится. Свежим сеном пахнет. Хотел встать – ноги не сгибаются, не пускает что-то. Испугался Петр и открыл глаза. Живот оказался Лизочкин, ковер на полу лежит, а ноги Петровы под низкий диван засунуты.

Выполз кое-как, огляделся. Лампа одна в углу горит. Впустую шипит под лампой радиола. Дождь в окошко бьет. А в мастерской словно после побоища – лежат кто где, кто с кем, храп стоит. Евсей голову на стол уронил. На столе Манана вокруг вазы с апельсинами обернулась. Умный Анастас на диване калачиком сложился, причмокивает – видно, сны хорошие снятся. Бездыр с Никанором, взявшись за руки, на кровати, а поперек них Лазарь. Прасковья с Яковом с кресел свесились. А Павел Аркадьевич Новожилов, толстым животом кверху, по стойке «смирно», прямо на полу лежит, головой во входную дверь упирается. И во всю стену надпись соусом Кетчуп: «Концепция!»

Голова у Петра раскалывается. Потрогал он ее – ан глядь, повязки нет. Потерял. Шишку нащупал – меньше. И вдруг как стукнуло в голове: а где же утро-фиолетовый свет? Кончился, видать. Прозрачности не стало. Что лампой освещено, то и разглядеть можно, остальное в тумане. А что внутри, что под покровами спрятано – и вовсе черно. Глядит Петр – мутно на душе. И мильен Анастасов замутился – вроде не из волшебных он шести чисел возник, а вовсе из другого источника, какого – неведомо. И девушки Лиза и Манана, что спят с распахнутыми ртами, теперь показалось, какие-то тертые. И художники, что так ясно и мир и себя определяли, уткнулись друг в друга, как кутята бездомные.

– Сиротство! – прошептал Петр и, высоко подняв ногу, перешагнул через Павла Аркадьевича Новожилова.