Текст книги "В безвременье"

Автор книги: Сергей Юрский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

РАССКАЗЫ

БОЛЬНИЧНЫЕ ИСТОРИИ
(С натуры)

В канун нового 1976 года я угодил в больницу с тяжелым переломом плеча. Сделали операцию. Наложили аппарат по методу Илизарова – проткнули правое плечо толстой иглой и к ней привесили тяжелую металлическую подкову. Боль была сносная, но рука двигалась очень плохо. Нелепо все получилось. Я сломал плечо на сцене, во время репетиции. Десятки раз уже я совершал это падение на правый бок, и все было нормально, а тут… Дело было, конечно, в том состоянии психологической разлаженности, которое охватило меня в последнее время. Ленинградские власти невзлюбили меня. Начались запреты, отказы. Глухая и все более высокая стенка росла вокруг. Планы рушились, любые начинания не имели продолжений, любая инициатива уходила в песок. Я оказался в черном списке, возник страх. Я казался себе очень несчастным, а тут еще это дурацкое падение… перелом… больница.

Когда-то, лет восемьдесят назад, при строительстве здания эта палата была предназначена для одного больного. Теперь нас в ней лежало шестеро. Нас оперировали, нас кололи, за нами ухаживали, как могли. Мы и сами старались помочь друг другу. И помогали! Больше всего – разговорами. Одним необходимо было выговориться. Они раскрывали душу с той откровенностью, которую можно себе позволить только с совершенно случайными, незнакомыми людьми. Другие слушали и сравнивали свою судьбу с чужими. Я принадлежал ко вторым. Рядом с тем, что я услышал, мои собственные беды начали казаться мне гораздо менее значительными. Я стал выздоравливать, страх исчезал. Навсегда запомнились мне человек двадцать из больных. Когда-нибудь я расскажу о них. Но две истории особенно поразили меня. Я решил их записать тут же, на месте. Рука почти не шевелилась, пальцы не держали перо, но я заставил себя коряво, медленно, но в тот же день зафиксировать на бумаге эти монологи со всеми их тогда еще свежими подробностями и особенностями речи. Я помню их фамилии и имена-отчества. Имена и отчества оставлю, а фамилии опущу – кто знает, как отнесутся мои герои к публикации слишком внимательного слушателя?

Вот эти истории.

первая

1. Гу…в СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ. 26 лет. Палата № 11.

Его привезли в 3 часа ночи из другой больницы – осложнение. Большой аппарат Илизарова на ноге. Нога болела. К этому времени он лежал уже четыре месяца. У него длинные баки. Большая щербина в середине верхнего ряда крепких зубов. Когда санитар, неловко перекладывая его с каталки на кровать, причинил ему боль, он коротко застонал и крикнул: «А не пошел бы ты, добрый молодец, да кобыле в…..!»

Потом он много рассказывал:

– Друзей у меня много, до кия. Я всех этих «приятелей», «товарищей» не признаю – у меня друзей полно. Нас во дворе было тридцать два человека с одного года. Балдели, на гитарах давали. Один, глядь, полковник нам жизни не давал. Чуть что – милицию вызывает, глядь! Сам здоровый шкаф… замучил. Мы все думали, глядь, как отомстить? Раз ночью придумали. У него в парадной лестница широкая, как во дворце. Мы ввосьмером закатили его «Запорожец» к нему на третий этаж и поставили под дверью. Тяжело было дуракам – яйца до колен, – но втащили и поставили. Утром сидим на площадке наверху, на четвертом, и ждем. Смотрим – вышел! Шары на лоб, и уши отвисли. Ё! И милицию. Те туда-сюда. А скуй его знает, кто? Меня во дворе увидели – ты, глядь? Я говорю извините, не видал, не слыхал! Он повертелся и заныл, ребята, спустите вниз. Мы говорим! полсотни, спустим. Он говорит: спустите, дам. А мы – полсотни, тогда спустим. Выложил. Только – говорит – не поцарапайте! А Марик ему – ну что вы, товарищ полковник, наверх несли – не поцарапали и вниз не поцарапаем. С тех пор замолк.

Вообще мне везло… Я к одной бабе лазал по трубе на четвертый этаж. Она в проходной комнате, а слева и справа родственники, – понял? Особо не разгуляешься, но по-тихому можно. Лазал, лазал… Один раз лезу – труба, глядь, за вторым этажом – хряк! – и оторвалась. От стены отошла. Вишу покачиваюсь. До утра висел, думал, писец. Этажи высокие. На рассвете прыгнул – ни кия! Ушиб ногу. Похромал домой.

Отец от нас мотанул давно. Старшие братья, сестры переженились. А я с матерью. Когда мне за двадцать уже было, папаня объявился – прислал письмецо: «Хочу повидать тебя, сынок!» Я тоже ему пару слов чиркнул: «Иди ты на…..!» Мать спрашивает – чего же это отец одно письмо прислал и больше не пишет? Что ты ему, сынок, написал? Я говорю: что думал, то и написал.

Я с двенадцати лет на Кировском заводе. В горячем цеху. Сперва печи разжигал – газовщиком. Теперь кузнец. Бригадир комсомольско-молодежной. Раз в цеху одному парню – хряк! – палец отрубило. Чистый случай. А стали выяснять… И понеслась… езда по кочкам. Комиссия за комиссией. И этот, глядь, – техника безопасности! – больше всех вылобывается. За один день четвертая комиссия. Я обозлился, к горлу подкатило. Схватил ломик и на них. Они от меня. Три раза весь цех обежали, а цех вокруг – километр! Вызвали милицию. Идут. Я говорю: глядите, я сейчас вот по этой кнопке залубяню, меня не будет, и вас всех не будет. А тут как раз красная болванка ползет. Ну, они – шаг назад и потекли к выходу. Ничего, говорят, мы тебя у проходной подождем. А я, говорю, не выйду! Как? А так! Смена кончилась, я сменщику говорю Саша, все! Я остался, гуляй домой. Вторая смена кончилась. Мастер идет – ты что, и третью отстоишь? Я говорю, и третью отстою. В восемь вечера ребята свистнули – можно, ушли. И пошел я домой.

Два моих хороших друга вышли из тюряги – хулиганы, дураки! Ну, надо отметить… Говорят – давай к восьми к ресторану «Москва». Я пришел – никого. Сел. Выпил сто пятьдесят и домой. Где дружки-то? А дело получилось так: они пришли занять столик, швейцар, – знаешь, в «Москве» был, борода? – показывает через стекло, что, мол, мест нет. Они ему рубль показывают. Он – нет! Три! Нет! Они пятерку. Он дверь и приоткрыл. Они его бороду на руку намотали и на середину Невского вывели. Милиция – хегс! Ну ничего, отбрехались. А посадили их все равно. Через пару дней. Они за водкой пришли в магазинчик возле Фрунзенского. А продавщица – время вышло. Они ее за руки, за ноги – и выкинули. Стали за прилавок и стали раздавать водку, кто хочет. Ну… по пять лет.

Пили мы на Первое мая. Начали поздно. Время срать, а мы не жрамши. Наскоро взяли водки ящик. Закуски и баб. Посидели… и вырубился я. Просыпаюсь – еду в поезде. Глядь! Куда? Ё! Смотрю – рядом баба. Харя вроде знакомая, а вроде нет. Я говорю: я вас где-то видел. Она: и я. Я говорю: а куда это я еду? А она говорит: ко мне в гости, в деревню Палкино Псковской области. Е! Пошел в сортир. Сполоснулся. Гляжу в зеркало – я зеленый, как три рубля. Ну, думаю – хренс! – как же эту бабу зовут? И какое, ко всем сырам, еще Палкино? А потом думаю – все равно праздники, чего делать? Поехали в Палкино! Ну, приехали. Она говорит: зайдем в милицию… Я говорю: это еще зачем? Я этого не люблю. Это ты, как тебя там, не затевай. Да нет, говорит, мы к дяде едем, у меня дядя начальник милиции. Вылезает дядя. Бухой в сиську. К столу! – орет. А там, в Палкино, водки не достать, с прошлой пятилетки не завозили. Самогон дуют. И у начальника самый чистый – спиртометр выскакивает. Набухались. Пельмени там, то-ce… Старуха какая-то выползает. Вам, говорит, с Ларисой (Лариса она оказалась), вам, говорит, с Ларисой вместе стелить или отдельно? Я говорю: вместе, не пост. Утром опять дядя. Голова как дизель. А он с самогоном лезет. Пили, пили…

Я говорю – всё! Надо ехать. Дядя в слезы и целоваться лезет, – приезжайте еще. Я говорю: непременно, а сам думаю: нет, глядь, еще такой денек с дядей, и писец. Сели с Ларисой в поезд. Дядя плачет и сует мне трехлитровую бутыль с самогоном. Я тоже слезу пускаю. Всю ночь с какими-то ребятами (вроде геологов) пили. А я вот все думаю: на кой скуй эта Лариса туда ездила? Дядя ее, по-моему, даже и не заметил…

На пятнадцатый день нашего лежания Сергею стало плохо с сердцем. Его отпаивали. Когда мы остались вдвоем, он сказал:

Сегодня 11 февраля. Ровно полгода, как жена погибла. На автомобиле, глядь! Раскис я. Держался, держался и размяк. Ослаб. Любовь у нас была трудная. Со школы еще дружили. Потом поссорились, и я в армию ушел. В десантные войска. В Чехословакии «воевал» в 1968-м. Комвзвода нашего убили, и я встал вместо. В шестьдесят девятом вернулся. А она замужем. Спрашиваю – как они с Юркой живут? Керзово, говорят, лупит он ее. Я походил, подумал. Пару дней попили с ребятами. Потом взял здровый чемодан, пришел к ней. Собирай вещи, говорю. Она – как, что? Я говорю: пошли. И увел. А у Юрки три брата – татары они и все мясники. Поймали меня в парадной ночью, с работы шел, измолотили, где глаз, где нос… Утром опять пришли. В комнату. Только она на работу ушла, они и пришли… На следующее утро опять. Ну, я тоже своих ребят позвал. У нас лозунг такой – мы не бьем, нас бьют. Ну, уползли они, кровищу мы два часа подмывали… Потом как ни иду, – парадная темная, – в каждый угол гляжу. Через раз стоят… Пусть, мол, она вернется.

Раз прихватили все четверо, а я один. И окружают. Я к стене жмусь. Подошел, а чувствую, там шило торчит – один мясник, братец, подставил к стенке руку с шилом. Я говорю: давай один на один, с кем хочешь, чего ж вы вчетвером? А они сужают. Ну, думаю, писец! И вдруг – друг Саша идет, говорит: что за теплая компания, а? Я говорю: да вот, разговариваем… Ну и понеслось… А друг Саша тоже и тяжелоатлет, и сидел два раза…

Потом меня во дворе они поймали. Изметелили всласть. Друзья пришли, посмотрели и спрашивать ничего не стали – к ним! На квартиру. И звонить не стали – один у нас там спец по дверям вскрыл отмычечкой. А братики все за столом сидят, выпивают. Тут их били, пока они все под стол не полезли и не кричали хором: простите, мы больше не будем!

Но зато любовь у нас была. Ё! Вот совпадали интересы! Я на рыбалку зимой, и она со мной. Наденет теплые штаны, ватник… Дам ей удочку… Сидит. Красива она была до скуя. Оперетту очень любила – плохую, хорошую, ей все равно. А я – джаз. И на орган ходили… По абонементу… А детей не было. Надежду потеряли. И вдруг через два года забеременела. Я как с ума сошел. Купил два ящика коньяку, всех позвал. Пили, пили, поддавали, она говорит: Сережке спать надо (мы его решили Сережкой назвать, не в мою честь, конечно, а в дядю Сережу, отличный человек был, горный инженер, его в шахте завалило), она – все! Сереже спать пора! А мы… до утра… Понеслись.

Раз идем с ней из Кировского театра, она на четвертом месяце была, стоит Юрка с братом. Обычно у нас сперва разговоры, а потом драка, а тут сразу кинулись. И они, и я – боялся, что ее заденут. Кричу ей – уйди! Ну, тут Юрка и понял. Потом пошли, выпили с ним. Я говорю: ты пойми, она с тобой не будет. Убьете меня, а она все равно с тобой не будет. И он понял. Разошлись.

Ну и вот! Отправил я ее в Лугу, к родным. Каждый день ходил счастливый. Работал по две смены. Ей же свежие продукты нужны, а я как? – раннюю клубнику не килограмм беру, а сразу десять – и в Лугу! А рынок дорогой. Ничего для нее не жалел… И вот одиннадцатое августа… На последнем месяце она была. Едем из Луги в город. Я на поезде, а она говорит: я с Валеркой быстрее доеду на машине. Валерка – ее подруга, глядь, гонщица… Сколько раз ей говорил: не гоняй! Сам я ничего не боюсь, но когда с женой… Ехали раз в Валеркиной машине, она дает сто двадцать. Я говорю – а ну притормози! Остановилась. Я говорю жене: выходи. Пока, Валера, автобусом доедем.

И как я ее отпустил в этот раз! Сказал еще Валерке: ты потихоньку. Приехал в город. Звоню сестре – они к ней должны были заехать, – приехали? Нет, говорит.

Я к матери – нет. Ночь – нет. Утром на работу пошел. После смены в милицию. То се… Тут мне и сказали. Вылетел справа говнюк на мопеде, а Валерия 100 шла. Она влево – и под «МАЗ», лоб в лоб. Я пришел в морг. Говорю старухе: где она? Старуха говорит: мы родных не пускаем. Я говорю: я хочу. Я посмотреть хочу, что там есть? Старуха говорит: ничего там не осталось, иди домой. Я все равно посмотрел. Страшно. Как страшно… Ничего страшнее не бывает.

Все думали, я запью. А я удержался. Она не любила, когда я пил. Не запил. Но и работать не мог. Приду в цех, сяду и сижу всю смену, а ребята за меня вкалывают. Так целый месяц. Друзья не оставили. Работяги они не бросят. И дома каждый день у меня кто-нибудь дежурил. Через месяц начал работать, и… бац! Болванка лопнула. Я кнопки переключил, успел, – всех бы поубивало, а так на меня отскочило – вот ногу перебило. Это все говно… пройдет… мне бы только до двора добраться… хоть с аппаратом, хоть как… Ребята помогут. Только интересно, как я теперь без нее жить буду?

вторая

2………ский АЛЕКСАНДР АРТУРОВИЧ, 72 года.

Профессор-экономист. Разрыв связок на обеих ногах в результате наезда машины. Лежит в четвертой палате. Он говорил мне:

– Вы заходите к нам. Мы тут по вечерам беседуем на разные темы. У нас, знаете, в палате ни одного ходячего. Вы бы очень украсили нашу жизнь, если бы заходили. Я знаю, что здесь в больнице все рассказывают свои истории. Вам, наверное, надоело слушать. Но невольно вспоминаешь всю свою жизнь, когда она ближе к краю. Ведь готовые новеллы были у меня в жизни.

Воевал я на Кавказском фронте, был переводчиком в разведке, Дослужился до чина майора, а начал солдатом. Вот помню от моря ощущение. Когда после боев, и бомб, и смертей вышли мы к морю. Стояли мы с моим другом посреди курортного черноморского пейзажа. Море тихое, а позади далекий грохот. И холодно. И знаете, тоже, вот как здесь, почувствовал я край жизни. И так захотелось покоя. Сказал я другу: «А представляешь, очутиться бы сейчас где-нибудь в Аргентине». Потом, через год, когда меня арестовали, среди других обвинений была «попытка побега в Аргентину».

Немецкий язык я и до войны знал хорошо, а там… и сам много занимался, и допросы. Сколько их было, сколько через мои руки прошло! В сорок третьем после активного броска мы разгромили крупное немецкое соединение. Пленных была масса, и среди них очень крупный военный – генерал X. Ну, мелочь всякую допрашивал я. Допрашивал дни и ночи, больше для порядка, чем для дела, а генерала было приказано везти в Москву и допрашивать там. Я к начальнику разведки:

«Умоляю, – говорю, – в первый раз с просьбой обращаюсь, разрешите мне его сопровождать». А мне полагалось десять дней отпуска, и, довезя генерала до Москвы, я мог успеть съездить в Казань к семье. Разрешили. Доставил я генерала, передал командованию, все как положено. Хотел откланяться, да не тут-то было. Генерал молчит, на любой вопрос отвечать отказывается. Меня не отпускают, выясняют его поведение при пленении и по дороге в Москву. Иду я с группой офицеров к нему в тюрьму в качестве переводчика. Сидит в камере. Его спрашивают, а он сразу в крик и обращается ко мне: «Я не преступник, я пленный, требую нормальных условий и соблюдения Женевской конвенции о пленных». Я объясняю нашим – не слушают. Ушли мы ни с чем. Проходит неделя – я все еще в Москве. Потом говорю: «Позвольте мне повидаться с ним один на один, может быть, мне удастся его разговорить. Только, – говорю, – переведите его на квартиру, создайте уют». Сделали. Провели мы с ним вечер за хорошо накрытым столом и с шампанским… И разговорился мой генерал. Все. Дело сделано. Можно ехать в Казань? «Нет», – говорят. Вызывает меня один очень высокий начальник. «Как, – спрашивает, – смотрите на то, чтобы работать здесь, в Москве?» Я замялся. Объясняю, что в глазах моих коллег по армейской разведке все это может выглядеть так, как будто я воспользовался случаем и выпросил перевод в Москву. Начальник улыбается: «Это интеллигентские рассуждения. Вы нам нужны, и все берем на себя». – «А семья?»– «Семью можете забрать сюда. Вы получите квартиру. Езжайте на Кавказ и сдавайте дела!»– «Есть!» Телеграфирую жене в Казань, чтобы снимались с дочкой с места и немедленно ехали в Москву. Сам выезжаю в часть. Прибыл. И на второй день был арестован. Приказ об аресте был подготовлен, пока я был в Москве.

Следствие было недолгое. Обвинили меня во всем, что только можно придумать, вплоть до подготовки вооруженного мятежа. Ну, и Аргентину вспомнили. Трибунал дал десять лет тюрьмы. Потом, позже, смягчили – пять тюрьмы и пять ссылки. Одно было счастье – в Казани пришли за женой и дочкой, как за ЧС («членами семьи»), а их нет. Уже в Москву стронулись. Так про них и забыли – нет и нет.

– А почему же вас Москва не защитила? – спросил я Александра Артуровича.

– Не их компетенция. И потом, время такое было: взяли – значит, так надо. Мне так и следователь (мой же коллега, с которым я на «ты») сказал: «Видимо, Саша, так надо». Подписывать я что бы то ни было отказался, но для трибунала это никакой роли не играло.

– А все же какая причина? Какая-то была?

– Вины не было, а причина… причина была, конечно. Наивность! Вот причина. Я на партсобрании выступил с тем, что мы, дзержинцы, должны быть кристально чисты, и сказал кое-что конкретное про корысть некоторых наших штабных разведчиков, про присвоение трофеев и т. д. Ну вот, не буду я вам рассказывать обо всех безобразиях, на которые я только намекнул в том своем выступлении, их было предостаточно. И про тюремные годы не буду рассказывать. А вот расскажу отдельную историю, которую можно даже озаглавить.

Ее название:

Костя-Зеркало

Прекрасного агента имела наша контрразведка в Пруссии. Ему удалось занять довольно высокий пост в руководстве немецкими спецшколами по подготовке диверсантов и шпионов. Он поставлял неоценимые по значению сведения нашему командованию. И вот пришла от него шифровка. У нас в штабе армии приказ – в ночь на такое-то число, квадрат такой-то, в лесном массиве будет сброшена группа диверсантов. Захватить! В операции участвовало двести человек, весь лесок был окружен при соблюдении полной секретности. Шифровка оказалась точной, и часам к трем утра был зафиксирован одиночный самолет на большой высоте. Десант был выброшен. Мы начали сужать кольцо окружения. Их было двенадцать (это мы потом узнали), и двенадцать человек вступили в бой. Семеро были убиты, четыре покончили с собой – отравились ядом. Один сдался в плен. Мне предложили тут же на месте допросить его, но мой немецкий не понадобился. Диверсант был русским.

Он рассказывал все с удивлявшей меня откровенностью: уголовник-рецидивист, кличка Костя-Зеркало.

К моменту начала войны сидел в тюрьме в Архангельской области. В конце лета группа заключенных, и он в том числе, устроила побег. Он шел к линии фронта. По дороге познакомился с одним человеком, убил его и присвоил документы. С этими документами вступил в нашу армию и в первом же бою перешел к немцам. Учился в спецшколе под Кенигсбергом. Несколько раз был заброшен в Советский Союз и, выполнив диверсионные задания, благополучно возвращался. Был награжден. В этот раз группа была заброшена с целью взрыва мостов на стратегической Кавказской дороге. Все были снабжены ампулами с ядом на случай провала. Немецкое командование было уверено в группе – она вся состояла из предателей Родины и рассчитывать на снисхождение никто из них не мог. Взорвут, или погибнут, или покончат с собой. Так все и поступили. Кроме Кости. Он сдался в плен.

И вот теперь он сидел передо мной и подробно спокойно рассказывал. На что рассчитывал? Я тогда понять не мог. Вообще говоря, Костя был не мой, я занимался только немцами, и после первого допроса я отправил его в высшие органы и выбросил из головы эту бандитскую судьбу.

В сорок седьмом году я был уже бесконвойным, но полный конец моего наказания был еще далек. Приговор мне смягчили, и скоро-скоро я должен был перестать быть заключенным, а стать ссыльным. Это значило – минус сорок восемь городов. Ехать мне было все равно куда, потому что без этих сорока восьми городов, именно без них, и не могла вернуться моя прежняя жизнь. И семью я пока не хотел разыскивать и тем ставить ее под удар. Я работал в лагере на ткацком производстве. Как-никак я до войны был уже профессором-экономистом, и я выдвинулся. Стал бригадиром-нормировщиком, потом старшим нормировщиком. Дело я вел умеючи. Заключенные на меня не особо жаловались – работали там в основном женщины. Начальство было очень довольно – за много лет у них впервые сходились балансы. И вот я пришел к начальнику лагеря с просьбой – кончится мой срок, прошу оставить меня на той же должности вольнонаемным на все время ссылки, пять лет, я тут прижился. Начальник мне вот как ответил: «Да я б тебя с удовольствием оставил, мне с руки. Но – не разрешат! Ты пойми, профессор, пока ты заключенный, все нормально – у меня старший нормировщик заключенный с высшим образованием. Никто не возразит. А как только ты вольный, за зарплату – анкетка нужна. А в анкетке у тебя что? Ссыльный, бывший ЗК, и 58-я статья. Не разрешат мне такого старшим нормировщиком держать».

Я сильно расстроился и стал вести переговоры с одним постоянным покупателем нашей продукции из какого-то глухого города. Они брали нашу мешковину в невероятных количествах и все время присылали одного и того же представителя. Поехал я к нему на встречу в большой соседний лагерь. Вела туда железная дорога. Сами мы ее строили и сами по ней ездили. Там либо ЗК, либо охрана, либо бесконвойные, как я. Обычных людей там не было. Приехал. Перед встречей зашел в парикмахерскую. Бреет меня ЗК. Водит бритвой под подбородком. И вдруг остановил бритовку и говорит: «Ну как жизнь, товарищ майор?» И смотрит на меня через зеркало. Я глянул. Ахнул. Он. Костя-Зеркало. Видно, я все же испугался. Он говорит: «Мне расчета нет резать вас, товарищ майор. Выхожу через три месяца. А вам сколько еще?» Я говорю: год и потом еще пять. Он смеется: «Обошел я вас!» И ведь правда, обошел. Убийца, грабитель, предатель и диверсант, а нашел же какие-то крючочки, зацепился, заслужил смягчение вторым своим предательством и вот – выходит. Выходит! А я, разведчик, остаюсь.

Но дождался и я. Вызвали в город паспорт получать. Деревянный барак с длиннейшим коридором. И вплотную, по три в ряд, очередь. Во всю длину – на много часов очередь. Стою терпеливо – ведь за паспортом! Вдруг какой-то молодой человек с бойкими глазами: «Можно вас на минуточку, есть дело». Я говорю: «У меня очередь, я за паспортом». Он: «Никуда ваш паспорт не уйдет, я предупрежу, вот впереди него вы стоите, запомните нас, мы с товарищем на минутку отойдем». Отошли. И показал он мне бумагу продление моей ссылки навечно. Это был знаменитый указ о задержании на местах и повторном заключении всей 58-й. Боялся отец наш чего-то.

Хорошо, что из суеверия не успел с семьей списаться, их снова не тронули.

«Живые и мертвые» Симонова мне очень нравятся. Там правда про войну. Но все же кое-где он смягчает. Там у него есть капитан Львов. Я знал этого человека. Того, с кого он написан. Фамилия его была Мехлис. И был он комиссаром фронта. Должность генеральская, но он был больше чем генерал. Боялись его как огня.

Моя встреча с ним произошла в Керчи. Страшные были там бои. Кровавое мессиво, очень много жертв. И вот в это тяжелое время прибыл Мехлис. Однажды ночью меня будят – к командующему!

Прибыл. Докладываюсь. Сидит наш командующий, начальник разведки и Мехлис. Мехлис весь в коже. Глаза черные и бешеные. Молчит. Потом:

«Кадровый офицер?»

«Нет», – отвечаю.

«Кем на гражданке были?»

«Экономист».

«Интеллигенция? Ладно. Будете переводить. Введите».

Вводят немецкого летчика – сбили два часа назад. Молодой красивый парень. Белокурая бестия. Фамилия фон… из самых аристократических фамилий.

Мехлис: «Зачем вы пришли на нашу землю?»

Вопрос, конечно, странный, но я перевожу.

Пленный: «Скажите генералу, что я пришел с ним в куклы играть».

Дрогнуло у меня внутри, но перевожу точно – а вдруг Мехлис немецкий знает, ведь еврей.

Мехлис: «Как вы относитесь к Гитлеру?»

Перевожу. Тот руку вперед и давай вопить: «Хайль!» Мехлис говорит: «Майор, приказываю вам, выведите его во двор и собственноручно расстреляйте. Вы всё теорией занимались, займитесь практикой».

Я вывел его. Он сказал – не стреляйте в спину. Я его поставил к стене, ограда такая южная, невысокая, и сделал что приказали. Возвращаюсь.

Мехлис: «Выполнили приказание?»

Я: «Так точно».

Мехлис: «Дайте ваш пистолет».

Протягиваю. Он проверил, что одного патрона нет. Отдал пистолет. «Можете идти».

На другой день начальник разведки говорит: «Твое счастье, Саша. Только ты его вывел, Мехлис сказал: «Этот интеллигент сейчас кого-нибудь попросит за него замараться. Я его за это самого шлепну». Твое счастье, Саша!»

Вечером мы пили с одним казачьим капитаном. Я ему все рассказал. Он на меня глаза выпучил: «И ты расстрелял?» Я киваю. Он: «Я бы не стал. Отказался бы. Я кадровый офицер, а не палач». Я говорю: «Так я же понимал, что моя жизнь подвешена у него. Как же быть? А ты как бы поступил?» Капитан сказал: «А х… с ней, с жизнью… Все равно бы не стал».

В больничном коридоре гремели судками. Сестры разносили обед. В палату вошла жена Александра Артуровича – очень маленькая и очень интеллигентная старушка, которая прождала его десять лет, ничего о нем не зная. Ее гнула к земле тяжесть стеклянной банки, которую она держала обеими руками. Она принесла мужу бульон.