Текст книги "В безвременье"

Автор книги: Сергей Юрский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Но поезда не было.

Подкатил встречный из Кирилловской. Остановился на секунду, мяукнул и тронулся, заныл, застучал, оставив на платформе девицу с чемоданом, который она тащила обеими руками. Андрей Андреевич шагал по своей платформе и все утирал пот – и рукой, и платком, и рукавом тренировочной куртки.

Двое сидели на платформе под фонарем, под столбом света и мошкары. Играли в шахматы. Не играли, а смотрели на доску. Фигуры стояли неподвижно, и игроки сидели неподвижно. На той платформе за двумя путями пьяноватый парень с велосипедом перегородил дорогу девице и что-то бормотал, пытался взять ее чемодан. Подвезти, что ли, хотел? Девица отталкивала его руку.

–  Уже на десять минут опаздывает, – вслух раздраженно сказал полковник.

Один из шахматистов поднял припухшее лицо с узкими припухшими глазами:

– Если вы двадцать три семнадцать ждете, то его отменили.

– Когда?

– Вчера еще. Теперь двадцать три сорок одна.

Глаза шахматиста смотрели с любопытством. Цепко. А белые подушечки под глазами еще подчеркивали это особое внимание. Второй, толсторукий в бобочке, с металлическими зубами и в металлических очках, не поднимал головы и не шевелился.

– Задачку хотите решить? – сказали подушечки. – По пять рубликов, а? За белых выигрываю, за черных делаю ничью. Вот позиция стоит. Любыми, а? Думать сколько хочешь.

– Нет, я в этом не понимаю.

Андрей Андреевич прошагал к расписанию. Лампочка внутри павильона не горела. Он зажег спичку и поводил огоньком внизу длинной доски. Против «23.17» была наклеена белая бумажка, и жирными буквами – «ОТМЕНЕН». Спичка погасла.

На противоположной платформе опять показалась девица с чемоданом. И велосипедист. Видимо, она вернулась под свет вокзальных фонарей из боязни остаться с ним наедине. Они опять ругались. Девица стала кричать шахматистам через рельсы:

– Мужчины, ну скажите, чтобы он отстал!

Полковника в тренировочном костюме она не видела.

Он сидел в темноте павильончика и, невидимый, смотрел на них.

Девица оказалась прижатой к ограде платформы. Парень одной рукой все еще держал велосипед, а другой, правой, слепо водил по ее телу и бормотал неразборчивое.

– Подонок прыщавый! – крикнула девица и толкнула его.

Тогда он ударил ее по лицу. Раз и другой.

Андрей Андреевич соскочил с платформы, перебежал рельсы и легко влез на противоположную. Поступки рождались сами. Без предварительного замысла. Он схватил парня за шиворот тонкой фирмовой куртки и рванул… От неожиданности парень повалился на него вместе с велосипедом. Полковник устоял. На вытянутой руке провел прыщавого по кругу, с удовольствием ощущая физическое превосходство, оттолкнул. Схватил велосипед, поднял и перебросил через ограду в кусты. Парень пошел на него, пытаясь расстегнуть ремень с тяжелой фирменной пряжкой. И опять как-то удачно полковник ухватил его за куртку, развернул, побежал по платформе, толкая его впереди себя, и наконец спустил с невысокой лестницы. Уже в свете приближающегося поезда. Вывалилась большая компания, и девица с чемоданом растворилась в ней.

Сейчас и Галин поезд должен подойти. По лестнице поднялся на свою платформу. Возбужденный и чуть встревоженный.

Когда стихли шумы электрички, стало слышно, как парень, матерясь, выдирает из кустов свой велосипед.

– Не. Не знаю, – сказал шахматист в очках.

– Ладно, Вова! Гони рублики – покажу. Из пешечки не ферзя, а коня надо делать. Так?! Теперь так – шах! Ты – сюда. И конь встал на место. А теперь пешка вперед. И неизбежно. Так?!

– Ну? Как же неизбежно? А если за черных? Как же ничья?

– Налей. (Звякнул стакан.) За черных! По троячку?!

Андрей Андреевич прошел мимо. А разговор продолжился.

– Может, наказать? – спросил очкастый.

– За черных я играю на «а-4», – говорил припухший, – и потом…

– Может, наказать? – снова спросил очкастый, скрестив огромные руки на коленях.

– Кого? – рассеянно проговорил узкоглазый.

– Да этого, который Алешу обидел. Слава, ты спроси Алешу, захочет он?

– Можно… – процедил узкоглазый.

– Червончик, и при нем все сделаем. Ты спроси Алешу, может, захочет?

– Теперь играю «h-8», и все. Ничья.

– Пойдем сходим… Спроси его…

Безмолвно показался дальний сноп света. Шла электричка. Полковник стоял на ближнем к поезду конце платформы.

Белые подушечки поднялись, подошли к краю и не громко крикнули в матерящиеся кусты.

– Алеша!

3

Я думал о том, что исчезли странные люди. Раньше на пляже обязательно было хоть одно сверхпузо. Оно не скрывалось, не пряталось. Оно себя показывало. Владелец обыкновенно был полон остроумия. Не щадил себя, но и других не щадил. Вокруг пуза всегда компания самых хорошеньких девушек. И всем было хорошо. Обе стороны оттеняли друг друга, и каждый ощущал себя кем-то. Определенность была. Раньше бывали хилые люди, карлики, кривобокие, толстозадые, грушевидные, с асимметричными лицами, те, кого дразнили скелетами… Разные бывали. Теперь как-то уравнялись. То ли питание лучше, то ли время появилось собой заниматься. Кто очки в пол-лица наденет, кто прическу соорудит… Кто массажем, кто бегом – и подравнялись… И продолжают себя улучшать… сводить к середине. Даже клоуны в цирке стали не особенные – смешные, – а нормальные молодые люди с неизвестно зачем приклеенным тоже нормальным носом, с нормальным голосом. Обыкновенный средний сверхчеловек. И внутри? Ну я-то нет. У меня внутри все разлажено. Может, и у других? Но ведь мы все молчим об этом. Слава Богу! Слава Богу! Что-то буквы путаются. Не те выскакивают. Я не помню, говорил я тогда об этом или только думал. Кажется, частично говорил. Я вспомнил дядю Кучу – сапожника в полуподвале на углу Свердлова и Трудовой. Это было перед войной. Он был огромной грушей. Он всегда сидел у своего окошка, через которое брал и отдавал обувь. Лицо-груша сидело на теле-груше. Он сопел и смачно дырявил подошву шилом. Смачно заколачивал в дырку деревянные гвоздочки. Он всегда чинил обувь, никогда не делал ничего другого. И угол улицы был живой. Дяде Куче несли туфли, деньги, шкалики водки, куски пирога, бутерброды. Дети любили сидеть около его окна, и каждый занимался своим делом. Потом он умер, и окно заколотили.

Угол стал мертвым, и уже никто не сидел на удобной скамейке. А потом и скамейку украли. И если произносят слово «сапожник», у меня перед глазами давний дядя Куча, а вовсе не тот молодой парень, который за пару рублей сверх берет вне очереди мои ботинки в нашей мастерской и занимается водными лыжами. Он не сапожник, хотя чинит неплохо. Он воднолыжник. Обыкновенный средний воднолыжник… и картингист.

Низко над тарелкой, поедая арбуз и выплевывая косточки, Шальнов говорил:

– У меня примерно сорок болезней, как у всякого. Окулист сказал: вам нужно по пять минут утром и вечером заниматься глазами, и дал набор упражнений. Десять минут в день всего! И за зубами надо следить – что поделаешь, пародонтозик. Пять минут массаж. Так! Пятнадцать минут дыхательная гимнастика. От плоскостопия надо бутылку ногой катать. От гастрита – льняное семя заваривать – десять минут мешать ложкой. Шесть упражнений от радикулита. Шею надо разминать. И общая гимнастика. И бег. Бег надо все время удлинять. Все время ушло на поддержание жизни. А жизнь где? Где время, когда хоть какие-нибудь мысли приходят?

– А ты брось все это, – сказал Пенальтич. – Встань утром, закури и мысли.

– Нет, не брошу.

– Почему?

– А не поймут. Это выпад против общества. А я не хочу ни в обидчиках, ни в обиженных ходить. Вот и буду поддерживать жизнь. Попробую тебя пережить.

– Попробуй. Марк, а ты бегаешь?

– Я все делаю, – Клейман катал орешек в твердых губах, – только без расписания. И так вся жизнь по сетке. Надо рушить сетку, а не дополнительную создавать.

Хозяйка, Ольга Сергеевна, молчавшая весь вечер, вдруг рассмеялась:

– Какие мы все старые. И разговоры старческие.

– Но, но! – угрожающе крикнул Пенальтич.

– Разговоры – не возражаю: дурацкие разговоры. А насчет «старые»… Да вроде еще ничего.

– Это вы про что, Марк? – спросила Ольга Сергеевна.

– А вы про что?

– Не про это.

Николай Владимирович поднялся:

– Без четверти двенадцать. Что же Андреи-то?

– Галя после спектакля.

– Ну, после. На десять тридцать две должна выехать. Пора бы уж. Может, они домой пошли.

– Нет. Папа сказал – сюда. – Вика появилась в дверях. За ней – черным жуком со сверкающими линзами очков – Вадим.

– П-п-пойдем встретим, – тихонько заикнулся Вадим.

– Чего встречать? Мамуля не успела, мамуля застряла. На следующей, значит, приедет.

Вот тут я и предложил:

– А правда, встретим их. Пробежимся легонечко. За утро зачтется. Завтра ведь не захочется после перекура.

– Пошли! – резко поднялся Шальнов. – На улицу! На воздух.

Нина погасила сигарету.

– Я бы тоже пробежалась – но спор! Жаль, что на каблуках.

Ольга Сергеевна сказала снисходительно и насмешливо:

– Да кеды у нас на всех найдутся. Этого добра в доме больше, чем другого.

Выволокли груду топтаной обуви. Надевали весело, одновременно, как в музее тапочки. Николай Владимирович тоже стал натягивать.

– С ума сошел?

– Да я легонечко. Что вы меня списываете?

– Ладно. Я рядом побегу. Со мной можно, – сказал доктор Клейман.

Вика взяла гитару и села в углу. Вадим топтался в дверях.

– Бежишь? – спросил Шальнов-старший.

– Да н-н-н-неохота. Б-б-бегите уж сами.

Пенальтич налил себе коньяку и молча поднял рюмку, прощаясь с нами. Мы весело построились, заняв всю ширину Лесной улицы. Нину заметно пошатывало.

– Останься, не надо тебе, – сказал Шальнов.

– Оставь меня в покое.

– Вперед не рваться! Потихоньку. А то мне вас, старички, всех не откачать. Ну, поглядим… Так, двадцать три пятьдесят одна… Сорок секунд… пятьдесят… пошли!

– Салют ненормальным, крикнул Пенальтич из окна и хлопнул пробкой шампанской бутылки.

4

На ходу говорить было неудобно. Андрей говорил. За эти пятнадцать минут на платформе в нем снова поднялись к горлу и любовь, и страх разлуки, и ревность. Если бы она не приехала этим поездом, он рванул бы в город. Как был, без денег, в тренировочных штанах. Побежал бы.

– Между нами стена. Я не могу так. Не могу за стеной жить. Ничего не говори, ничего не вспоминай, я люблю тебя. Понимаешь ты это, чувствуешь? Я же старый, Галенька, зачем бы мне впустую такое слово говорить?

Галя молчала. Но не враждебно. Он знал это. По дыханию. По руке, которой он изредка касался на ходу.

Дошли до развилки возле школы. В школе светилось одно окно. Тут их обогнал велосипед с двумя пассажирами. Полковнику померещилось, что на багажнике, растопырив ноги, сидит прыщавый, но велосипед уже проехал и свернул на тропу. Хрипло брякнул звоночек – тряхнуло, на корень наехали. И исчезли в темноте. Полковник остановился и почему-то подумал, что надо бы идти по шоссе. Но Галя не остановилась, шла дальше по привычной тропе.

– Галя!

Она шла и уже растворялась в черноте. Он догнал ее. Он еще говорил и держал ее за руку. Рука была теплая. Просека электроопор серебряно освещена луной. Потом, как в пещеру, вошли в лесок. Молча зашагали, нащупывая ногой корни. Где-то впереди хрипло брякнул звоночек. За поворотом открылся кусок прямой, чуть освещенной луной дороги. И шагах в тридцати что-то темнело. Сердце несколько раз сильно стукнуло. Он сжал Галину руку и шепнул быстро:

– Ничего не спрашивай, беги назад по шоссе к Лисянским, зови ребят.

– Андрюша!

Он больно сжал ей руку у плеча:

_ Слушайся меня! Ну! – и подтолкнул се.

Услышал ее шаги. И стихло. И фигуры на дороге растаяли. Он стоял, скрытый густой тенью. Неподвижно. Только в ушах накатывал морской прилив. Все тихо. Померещилось. Прилив кончился. Пот и жар стыда за свой страх полыхнули по лицу. Стал потихоньку отступать, не спуская глаз с дороги. Шагов двадцать сделал. Тихо. Тогда сжал зубы, стиснул кулаки и пошел вперед. Вышел из полной тьмы на чуть серебристый участок. И сразу понял, что не померещилось. Нехорошо зашуршало впереди справа. И выскочили двое… Сверкнули очки и металлические зубы.

– Папаша, зачем Алешу обидел?

– Какого Алешу?

– Стой, папаша, поговорим!

Рука протянулась. Оттолкнул. Но рука была из мягкого железа. Дернулся. Второе щупальце ухватило левую, завернуло. Андрей Андреевич молча рвался, но все больше увязал в плотных кольцах удава.

– Алеша, погляди, – этот?

Подходил прыщавый с уже снятым фирмовым ремнем. Очень серебряной в лунном свете была пряжка.

5

Галия Хасановна Янбаева (заслуженная артистка Татарской АССР, по мужу Спелова, по сцене Галина Спелова) в этот день решилась на разговор. Но с первого мгновения встречи на вокзале муж начал говорить сам и говорил не умолкая. Это раздражало. Все раздражало. Безнадежно-дурацкая пьеса, которую играли сегодня. Искреннее виноватый тон мужа. Предстоящее сидение у Лисянских с вечными разговорами о пользе бега. Она тоже заметно старела и боролась со старением как могла. Но тайно. Говорить обо всех этих ухищрениях, как говорить вслух о женских недомоганиях. Андрей так часто говорил о своем старении, что через эти разговоры она догадывалась о своем собственном увядании. И почему-то именно ему не могла этого простить. Жизнь кончалась. Она чувствовала это и злилась. Когда она заметила перемену в муже и буквально вычислила его роман с Аллой – только удивилась. Она спросила его напрямик – с насмешкой и любопытством. Но когда он в ответ сразу все разболтал и начал плакать и каяться, в ней взыграла почти ненависть. Она терпеть не могла мягкости, податливости. Ее предки – мужчины – никогда не стали бы извиняться перед женщиной. Полковник отступал. А в ней росло брезгливое чувство, и она мстила за мягкость жестокостью. Он подозревал ее в изменах, и не без оснований. На гастролях, на съемках случались всякие мимолетности. Но главной местью был К. Н. Ее муж не мог предположить даже, что она знакома с ним. Великий К. Н., знаменитый дирижер, три четверти года проводящий в заграничных гастролях. Только раз они с Андреем были на его концерте, и Андрей плакал от восхищения… Как он мог предположить, что уже шесть… нет, почти семь лет в каждый приезд К. Н. в Москву они встречаются все в том же «люксе» гостиницы «Ленинградская» в темных высоких покоях. Этой зимой умерла жена К. Н., и их связь, кроме прелести тайны и привычки, вдруг обрела перспективу. Ей померещилась другая жизнь. С заграничным паспортом. С однодневным выездом из Триеста в Венецию… Со счастливой, улыбающейся Викой, идущей рядом с ней по зимнему Мадриду. К. Н. тоже был мягок. Таков уж ее удел. Она командовала и в назначении встреч, и в конспирации, и в постели. Но К. Н. был гений, он был победитель. Ему мягкость прощалась. Она решилась. И это определяло жизнь всех троих. С К. Н. разговора не было еще. Сперва надо было резко объясниться с Андреем. И вот он шел рядом, и клялся, и извинялся. Ее решение крепло с каждым новым его признанием – неважно в чем – в любви, в измене.

Когда полковник схватил ее за руку и приказал бежать, когда потом толкнул и она почувствовала его напряжение и страх, она только еще больше раздражилась. Но потом, идя одна в темноте, невольно стараясь ступать тише и все-таки пронзая тишину стуком своих шагов, она почувствовала, как тревога охватывает ее. До этого все было чужим, не касающимся, как в плохом фильме, и вдруг, рывком, она оказалась внутри событий. Здесь! Рывком переменился ход мыслей. Как будто по ошибке выдрали здоровый зуб и там, где был покой и уверенность, вдруг открылась боль. Галия вдруг очутилась над неожиданной бездной предчувствия. Просеку она перешла быстрым шагом. Несколько раз оборачивалась. Раз даже пошла было назад. В гору уже побежала… Задохнулась, захлебнулась с непривычки. Возле развилки у школы увидела приближающегося прохожего.

– Товарищ! – крикнула она.

Человек – приближался, глухо постукивая какими-то деревяшками.

– Товарищ!

Человек нес под мышкой шахматы. Внутри коробки погрохатывали фигуры.

– Товарищ!

Свет из окошка школы упал на него, и она интуитивно почувствовала: «Ошиблась, не товарищ».

Узкие одутловатые глаза. Белые вспухшие полоски. Начес на низкий лоб.

Испугалась. Замерла. Вплотную с тоже замершим шахматистом. И тут полыхнуло по ним обоим фарами. Машина сворачивала на шоссе. Уходила. Она вскинула руку, что-то крикнула. Машина уже прошла. Но с визгом затормозила. Взревев, подалась назад. Распахнулась дверь.

– Подвезу, Галия Хасановна.

(Сосед по Цветочной улице, дом 11, имя забыла, полковник, желтый «жигуленок», большая скучная семья, растит цветы, носит ей букеты: «С Международным днем ребенка, Галия Хасановна!»)

Кинулась на сиденье. Прочь от белых глаз. Захлопнулась дверь.

– Скорее, пожалуйста!

6

Сперва мы бежали шеренгой. Переговаривались, перешучивались. Потом замолчали. Только топот и дыхание. Стали перестраиваться «гуськом».

– Не гнать! Договорились! – кричал сзади Клейман.

Самый трудный участок от последнего дома до трансформаторной будки. Скучная дорога. Но ночью – ничего. Топочем. И все больше растягиваемся. Я шел первым. Коля прямо за мной. Чуть поотстала Нина. Она все покрикивала сквозь задыхание:

– Что, Шальнов, слабо? Слабо, Шальнов?

Остальные где-то сзади. Издалека Клейман:

– Все! Мы встали! Лисянскому хватит!

Вот и будка.

– Подождите! – Это Римма крикнула. – Подождите, мне страшно.

У будки встали. Ф-фу-у-у. Нельзя все-таки бегать после коньяка. Я расстегнул молнию на куртке. Теплый вечер какой. Даже душный. По одному подбегали.

– Николай Владимирович! Хоп-хоп! Идете?

– Идем, идем, не падаем! Надо бы Спеловым засаду в лесочке устроить.

– Ах, черт, шампанского не взяли! А то бы бабах! Из-за кустов!

– Ага, и в психушку обоих! Здорово придумал.

Наконец все подошли. Тут из лесочка выехали двое

на велосипеде. Второй сидел на багажнике и болтал ногами. Хрипло побрякивал звоночек. По корням, по корням. И проехали мимо.

– Ну что, бежим?

– Хватит в молодость играть. Пойдем мерным прогулочным. За мной!

– Ой, как темно!

– А-а-а! Попалась!

– Отпусти! Упаду я.

– Не трогай меня. Я сама.

– Осторожно, тут ветка торчит. Давай руку.

– Да это уж не рука, котик.

– Как дышится, Коля?

– Нормально. Все нормально. Надо бегать. Обязательно надо бегать.

– «Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья! – ну-ну, – чтоб не пропа-асть поодиночке». «Возьмемся, – Коля, замолчи, фальшивишь! – за руки, друзья!»

– Нет, это не под ногу. «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой».

– Ну вспомнил. Как с того света песенка.

– «Глобус крутится, вертится, словно шар голубой».

– Ой, что это?

– Это веточка, моя девочка.

– Да нет, вон, вон!

– Тихо, ребята! Да подождите!

– Вон как народ гуляет. Это я понимаю.

– Да подождите. Тихо, ребята!

Лежал человек под деревом в неудобной позе.

7

– Чего ты вес время улыбаешься? – спросила Вика Спелова. – Злишься на меня, а улыбаешься.

Вадик побледнел и еще шире раздвинул губы в улыбке.

– Эт-т-то входит в систему обучения каратэ. Европейцы думают, что это улыбка, а это м-м-мимика внимания и ат-т-таки.

Вика рассмеялась и легко провела по струнам гитары. Сидели на крыльце. На ступеньках. Теперь уже в полной темноте. Повеяло прохладой.

«Облака плывут над морем, с ветром никогда не споря», – напевала Вика.

Вадик сидел на ступеньку ниже, опираясь локтями о широко расставленные колени, плотно сцепив длинные пальцы. Рубашка на нем была черная, как его колючая шевелюра. Бескровные кисти рук неприятно белели в темноте. Белое лицо с редкими толстыми пружинками волосков.

– «Облака плывут над морем…»

– Ты д-д-д-до утра вчера сидела у них? – не оборачиваясь, спросил Вадик.

– Почти. – Вика перестала играть. – Вбей себе в башку: я не хочу терять год. Я должна поступить. Александр Федорович меня готовит. А он это умеет.

– Вы что же, ночью реп-п-петируете?

– Вчера мы в карты играли. С ним и его женой.

– Его жена с собакой взад-вперед по улице ходила.

– Походила – потом вернулась. Слушай, не дави на меня. Я не люблю этого. Мне с ним интересно. И домой идти не хочется. Я так жалею отца, что начинаю злиться на него. И тебя еще за забором увидела. Ты что, до часу маячил там?

– Попозже.

– Вот и не маячь. А то вообще не выйду в другой раз.

Вадик захрустел суставами пальцев.

– Не смей! Ненавижу!

– Чай будете еще? – спросила из окна Нина Владимировна.

– Потом, – сказала Вика, – когда наши вернутся.

Через окно веранда выглядела уютной. Старомодный натюрморт с абажуром, чайной посудой, остатками торта, четвертинкой несезонного арбуза и ярким ковриком пасьянса, который выложила Ольга Сергеевна.

Пенальтич в углу под лампой пыхтел, курил, листал книжку. Впустую беззвучно мелькал телевизор. Несколько известных артистов с перемазанными лицами ползли среди взрывов по тщательно искореженной земле.

Вика спросила:

– Ну а практические результаты есть? Ты что, с любым можешь справиться?

– Если с одним и не в-в-в-владеющим техникой, то с любым.

– Ас двумя?

– Это по об-б-бстановке.

Пенальтич швырнул книжку и подошел к окну.

– Молодые, вы про что хотели бы прочесть? Заказывайте. Ну, про что?

– Не знаю, – сказал Вадик, – подумаю.

– И мы не знаем, про что писать. А все равно пишем и пишем. А вы читаете и читаете. Или не читаете?

– «Облака плывут над морем, с ветром никогда не споря».

Засигналила машина. Резко и тревожно. И сразу появилась из-за поворота – вывернула с шоссе на Лесную. Во всю длину полыхнуло фарами дальнего света. Галина выпрыгнула из машины. Не крикнула, а сказала звучно и хрипло:

– Где все? Вика! Папу убивают.

– Что? Боже мой, что? – рванулась к окну Ольга Сергеевна.

Но уже бежали. Вадим впереди.

– Где? Где? – кричал он, оборачиваясь.

«Жигуль» крутился, пытаясь развернуться в узкой улице. Но не ждали. Бежали.

– На тропе! За трансформаторной будкой!

8

– Андрей! Андрей! Что случилось? Кто тебя? Андрей, ответь. Ты же слышишь меня, Андрей! Да уведите ее куда-нибудь. Перестань визжать! Андрей, кто тебя?

– Ну что вы стоите!!! – надрывалась Римма. – Бегите же. Зовите! Не стойте, не стойте, не стойте.

– Римка, кончай истерику! – Шальнов обхватил ее и поволок в сторону, с трудом справляясь.

– Андрей, кто тебя? – Клейман сорвал с себя рубашку и обтирал кровь с лица. – Что? Что? Да заткнитесь же! Тихо!

Распухшими кривыми губами прошамкал:

– Часы… Касио…

– Что часы?

– Часы японские… Касио… снял… с шахматами. К школе пошел. Белые волосы… глаза белые…

Как мы бежали! Шальнов отстал, но то, что его шаги стучали сзади, придавало уверенности. Мы были едины – Коля, я и Шальнов. Добежали до школы. Никого. И ни одно окно не горит. К станции! Дальше, уже на открытом месте, на шоссе, увидели освещенного луной человека со свертком под мышкой. Нас было слышно. Он обернулся. Побежал к станции. Он был далеко. И тогда мы сделали рывок.

9

Вадим миновал последний дом поселка – мертвый, заколоченный – и сбавил темп. Он слишком оторвался и почувствовал себя неуютно. Хрипло звякнул звоночек, и мимо него проехали двое на велосипеде. Вадим перешел на шаг. Сзади вывернулась машина и длинным прожекторным светом проявила двух приближающихся женщин и двоих удаляющихся на велосипеде. Разминулись. Вика бежала. Что-то крикнула мать Вики. И задний ездок соскочил с багажника. Машина встала возле заколоченного дома – тут дорога кончалась, начиналась тропа, но фары светили. Мать Вики снова что-то крикнула, и Вадим понял. Резко рванул обратно, на дальние фары. А Вика уже вцепилась в того, что соскочил и метался от болотца к болотцу. Клубок. Визг. И развалился клубок. И полетела Вика на землю. Прямо под ноги бешено мчавшемуся Вадику. Перескочил и в том же прыжке – с лету – ногой! И попал! Четко, как на тренировке, но не сдерживая мах! Есть! Покатился гад к краю дороги. Кинулся Вадим к Вике, и вдруг «звяк» рядом – и больно повалился на ногу велосипед. И мягкая рука, как щупальце, как хобот слоновый, с чудовищной силой надавила на лицо, ухватила в ладонь подбородок и нос. Потянула.

И вот тут налетел Пенальтич. Набежал и, короткий, стокилограммовый, пустил себя! Вошел головой в поддых! Ххххх-а-ак! Брызнули очки о камень. Распались кольца удава. И заверещал истошно тот, первый, подымаясь с земли:

– Да вы что?! Да вы что?!

А к нему уже снова бежал Вадик. И шофер давил и давил на сигнал.

10

Как мы неслись! Какая обжигающая радость была, когда поняли, почувствовали – догоняем! Сперва коробка упала и посыпались шахматы. А потом он сам споткнулся и, уже без скорости, запрыгал, заземляясь. Зашарил по карманам суетливо. Но нас же трое! И… все вместе. Выпал ножик. Ах, гад! В первый раз в жизни я ударил человека. Так вышло… в первый раз только. И как это оказалось здорово! Как смачно вошел кулак между носом и выступом подбородка. По губам! Хлллюм! И более опытный Коля – ыыыых! Обмяк.

– Где часы?

– Какие часы? (Глаза врут! врут! Он!)

Хллюм!

– Там валяются.

– Сволочь вонючая!

И Шальнов кинулся.

11

Ах, ночка! Лучше не бывало. Жутко хотелось есть. И опять варили картошку, шпроты открывали. Водка была вкусная и не пьянила. Смеялись неостановимо. Все было смешно. И даже Андрей, он, полулежа на диване, улыбался кривыми губами. Пили за всех и за каждого. Все молодцы. Всё сами! Справились. Без милиции, без жалоб. Со своим врачом. Свезли Андрея в соседний дом отдыха. Разбудили сестру, открыли кабинет, и Клейман сам все обработал. Уверенно, быстро, с шуточками.

Светало. Спать не хотелось. Галя держала голову Андрея на коленях, гладила его нежно, шелково. И он улыбался распухшим ртом.

Вика в открытую целовалась с Вадиком.

Пенальтич прикладывал к голове утюг.

Владимир Николаевич утирал кулаками слезы и хохотал. Вспоминались все детали, все миги. И все было смешно. Даже Нина Шальнова улыбалась снисходительно и с одобрением смотрела на мужа.

У меня была ссадина через все пальцы – от зубов. Болело. Но как-то приятно. И тоже весело.

– Нет, но Андрей, Андрей! А? Грудь в грудь, и женщин долой с поля боя.

– А человек без паспорта! А Драгомир-то? Он же говорил, что мы тело тренируем, а он голову. Вот голова и сработала.

– Ну, Вадик, не зря, недаром…

– Вика, отпусти его.

– …Но когда Галя подлетела…

– …А я сперва подумал…

– …А вдруг мы их…

– Да бросьте вы! Еще пойдите спросите, не надо ли им чего! Выпить сюда позовите!

– …А ведь они нас запомнят. Ведь могут…

– …Не могут. Не смогут! Только так! Больше не сунутся.

– …Но когда Андрей…

– …А знаешь, такой азарт возникает… такой…

– Утюг согрелся! Давай другой! – Это Пенальтич с синяком. (Хохот.)

Какие мы! Как мы восхищались друг другом! Какая красивая наша татарочка! А Вадик! А Вика? Наша молодежь! Сила в нас! Первый раз это чувство. Общее дело! Дело? Да, дело! Самое главное, человеческое. Защитить себя и своих! Как мы их! А? Все вместе!

Совсем рассвело. Какая ночь. Ведь успели. Слава бегу!

12

Новый год я встречал в новой компании. Какие-то дизайнеры – экстрасенсы, почти незнакомые. Говорили о медитации. Было нудновато. Даже не пилось. Я сидел в стороне и в ритме музыки стучал ножичком по столу. Вспоминал нашу летнюю ночь у Лисянских. Тогда точно договорились – Новый год вместе. Но вот не вышло. Все повалилось. И как-то сразу. Будто мы тогда до конца выложились. И ничего не осталось. В ноябре мы похоронили Андрея Спелова. Андрюша погиб. Глупо, случайно, на ординарных военных испытаниях в Кубинке. Галя через месяц вышла замуж за дирижера. По-моему, поторопилась, даже если… Но, с другой стороны, надо было оформляться в поездку в Швецию и тянуть было нельзя. Неделю назад они уехали. Вадима взяли в армию. Вика поступила. У Лисянских внук родился – Игорь. Им не до встреч. И Николай Владимирович опять стал прихварывать. Пенальтич выпустил новую книжку стихов. В хорошей обложке и в хороших, как он говорил, переводах. Неделю ходил в Дом книги и наблюдал – покупают или нет. Не купили ни одной. Он запил. Римма моталась с какими-то иностранцами переводчицей и в Москве почти не бывала. Шальновы ссорились, мирились, опять ссорились, рассказывали про свои ссоры. С ними было скучно.

У меня что-то с ногой. Встану утром – ничего. А часа два походишь – немеет. Прямо не ступить. И как иголками. Надо стоящему врачу показаться. Клейман говорит – ерунда. А мне кажется, что нет. Но, конечно, надо преодолевать. Понимаю, что все это мелочи. Но если нет крупного ничего. Надо держаться. Распускать себя нельзя. Хороший лыжный костюм купил. Финский. Надо опять начать бегать.

Ялта,

август 1983 г.