Текст книги "Красный террор глазами очевидцев"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

На улицах началось необычайное оживление. Силой захватывались проезжающие подводы и экипажи, многие советские служащие бросились на базар и там обрывали в крестьянской упряжи постромки, чтобы верхом найти спасение за чертой города. Через самое короткое время на улицах, ведущих к сельскому шляху, получились такие заторы, что понадобилось потом, когда начальство очнулось от испуга, много часов, чтобы их распутать.

Паника эта довольно скоро улеглась, и рассерженная власть поторопилась издать суровый декрет, угрожающий всеми доступными карами возможным виновникам такого переполоха в будущем. Но возможность и размеры этого переполоха показали, как силен был страх в эти дни в большевистском сердце перед надвигающимся призраком Добровольческой Армии и как непрочны корни советской власти в среде ставропольского населения.

В неизмеримо большем размере переполох этот повторился, когда в июле того же года, совершавший по губернии пролет, полк. Шкуро[153]153
  Шкуро (Шкура) Андрей Григорьевич, р. 7 фев. 1886 (1887) Из дворян Кубанской области, сын полковника, ст. Пашковской. Окончил 3-й Московский кадетский корпус 1905, Николаевское кавалерийское училище 1907. Полковник, командир 2-го Линейного полка Кубанского казачьего войска, командир Кубанского конного отряда особого назначения. В мае 1918 возглавил восстание против большевиков в районе Кисловодска, в июне сформировал на Кубани добровольческий отряд, в июле 1918 присоединился к Добровольческой армии; начальник Кубанской партизанской отдельной бригады, с 9 нояб. 1918 начальник Кавказской конной дивизии, с 30 нояб. 1918 генерал-майор. До апр. 1919 начальник 1-й Кавказской казачьей дивизии, с 4 мая 1919 командир 3-го Кубанского конного корпуса, 29 янв. – мар. 1920 командующий Кубанской армией. Генерал-лейтенант (4 апр. 1919). В эмиграции во Франции. Участник формирования антисоветских казачьих частей в годы Второй мировой войны. Выдан в 1945 англичанами и казнен 16 янв. 1947 в Москве.


[Закрыть] прислал большевикам сначала из сел. Кугульты труп повешенного военного комиссара Петрова, а потом из села Донского ультиматум: в течение двух суток покинуть город…

Начавшиеся по почину матросов повальные обыски и массовые расстрелы имели, по-видимому, одной из своих задач спровоцировать преждевременное выступление офицеров, ибо для многих из последних не оставалось выхода: или погибнуть безоружными поодиночке или, перейдя от обороны к нападению, испытать свою судьбу с оружием в руках (выступление офицеров произошло 22 или 23 июня, когда я уже покинул город, и подробности о нем я знаю лишь по рассказам).

Получив приказ собраться глубокою ночью в ограде Варваринской церкви, офицеры должны были двинуться вверх тремя колоннами и по сигнальной ракете внезапно обрушиться на красноармейские казармы, штаб красной армии в Европейской гостинице и советские центры. Но уже первоначальный подсчет сил показал, что по зову приказа не явилась и десятая часть предполагаемого количества участников и это, конечно, не могло не отразиться на порыве выступавших. Тем не менее выступление состоялось в надежде, что в решительный момент сдержит свое обещание интернациональный батальон, обещавший офицерам поддержку, и дружины рабочих, обещавшие ее также.

Сначала офицерам сопутствовала удача. Они почти безболезненно захватили бывшие осетинские казармы и находившиеся в них винтовки и пулеметы, но в решающий момент, когда надо было открыть пулеметный огонь, оказалось, что среди наличных участников восстания нет достаточного числа пулеметчиков, кроме того наличных сил было слишком недостаточно, чтобы обрушиться одновременно на все намеченные пункты.

Между тем красноармейский штаб успел стянуть все наличные силы, двинул грузовики с пулеметами и преградил пути интернациональному батальону и рабочим дружинам для соединения с восставшими.

Когда рассвело, исход боевого выступления стал очевиден. Небольшая группа участников с полковником П. Ф. Ртищевым во главе, отстреливаясь, отступала к лесу, значительная часть офицеров рассеялась по городу, небольшая группа уничтожалась красноармейцами у стен тюрьмы. На многих перекрестках и у самого входа в городской сад долгое время лежали неприбранными тела участников выступления.

Штабу организации удалось, отбиваясь, скрыться в лесу, а оттуда в пригородное село Татарку, но на другой день они были выданы приютившим их мельником. Часть офицеров была тут же перебита, а братья Ртищевы, как главари выступавших, были привезены в город и расстреляны на ярмарочной площади.

Когда их поставили у дороги и ружья были взяты на прицел, П. Ф. Ртищев, указывая на дорогу позади себя, сказал красноармейцам:

– Дурачье, поставьте к стене, ведь сзади проезжая дорога…

Это были его последние слова.

Трагедия этой неудачи усугублялась еще тем, что в эту же ночь отряд Шкуро проходил в 14 верстах от Ставрополя, но лица, посланные для установления с ним связи, были перехвачены большевиками.

Неудавшееся восстание послужило предлогом к новой вспышке усилившегося террора. Впоследствии было зафиксировано 96 жертв, погибших за этот период в Ставрополе, начиная от 13-летнего подростка и кончая такими глубокими старцами, как П. С. Мачканин.

Но уже две недели спустя матросы и их комиссары, получив ультиматум Шкуро, сами бежали в панике из города, целые отряды красноармейцев разоружались отдельными безоружными горожанами, а садист-палач Ашихин был схвачен во время бегства и передан временному генерал-губернатору Уварову окраинными мещанами.

Из города террор перекинулся на уездную территорию. Производившееся позднее обследование установило, что калмыцкая территория Больше-Дербетовского улуса, село Безопасное, Петровское и станция Карамык Прикумской жел. дороги были очагами наиболее жестокого проявления его.

Объехав Больше-Дербетовский улус и ознакомившись с разрушениями, произведенными там в период владычества большевизма, я получил впечатление, что, сознательно или инстинктивно, делалась определенная ставка на уничтожение этой народности. Объяснение этой новой попытки ликвидировать количественно и качественно не сильное племя калмыков следует искать там же, откуда исходила и прежняя провокация степных народов к выселению в средине прошлого столетия, то есть в желании завладеть их обширными и богатыми Приманычскими пастбищами.

Выше я уже имел случай указывать, что распределение 3 1/2 миллионов десятин земли между более чем миллионным русским крестьянством губернии и 1 1/2 миллионов десятин между несколькими десятками тысяч степных народов давно уже порождало вожделения окрестных сел на почти девственные Приманычские прерии с бродящими среди ковыля сайгаками (род южного оленя) и полными вольной птицы Манычскими лиманами и болотцами.

Учтя силу и давность этих вожделений, большевики со всей яростью обрушились на родовые (калмыки живут и носят название по родам: Ичикиносов род, 1-й Багатуктунов, 2-й Багатуктунов и т. д.) калмыцкие хотоны (населенные пункты), уничтожая и самое население, и то, что у населения было наиболее заветного, ценного.

В одном из родов, осквернив храм, уничтожив и залив нечистотами изваяния Будды, изображения на шелку Бурханов, священные книги и другие предметы культа, с таким трудом добываемые калмыками из Тибета, предводимая большевиками толпа, узнав, что в ограде храма покоится чтимый буддистами прах ламы, извлекла из могилы останки, разрубив и раздробив их, выбросила кости на дорогу, в могилу же зарыла зарубленную свинью. А потом предъявила к женщинам натуральную повинность, причем некоторым несчастным после изнасилования были вырезаны половые органы. В другом месте я сфотографировал пепелище сожженного дотла со всею утварью и священными предметами храма.

Внешне уцелел наиболее богатый хурул (храм, собор) второго Багатуктунова рода, величественно возвышающийся своей причудливой буддийской архитектурой над Приманычскими степями, но внутри храм представлял, в сущности, усыпальницу богатого когда-то подбора изваянных перевоплощений Будды и шелковых полотнищ-икон, изуродованных разрывными выстрелами, прикладами, сабельными и штыковыми ударами. Здесь же среди груды разбитого стекла валялись изрубленные церковные барабаны, маски, трубы и богослужебные книги, перемешанные с конским навозом.

Некоторые изваяния, после того как над ними было испробовано большевистское оружие, привязанные сзади подвод, волоклись по дорогам мимо населенных пунктов и затем были брошены в степи с обрубленными руками и изуродованными главами.[154]154
  Во время посещения Больше-Дербетовского улуса я имел возможность собрать там значительное количество изваяний и других предметов буддийского культа, поруганных большевиками. Коллекция эта была доставлена в Ростов и выставлена для обозрения. О дальнейшей судьбе ее мне в точности неизвестно. Кажется, она погибла при эвакуации Ростова.


[Закрыть]

В такой же мере пострадали школы, читальни и общественные здания улуса. В них уничтожалась не только обстановка, книги и пособия, но сносились потолки, выламывались полы, оконные и дверные просветы. Имущество частных жилых помещений и сами последние также безжалостно уничтожались и приводились в негодное состояние. Гурты красного калмыцкого скота, косяки лошадей, отары овец или сводились с территории улуса или уничтожались совершенно зря, без всякой нужды в этом.

Но самую кровоточащую рану нанесло большевистское владычество самому калмыцкому народу, надругавшись над женщинами, квалифицированно жестоко казня духовных лиц, избивая население, уродуя подростков. Ко мне приводили детишек с отрезанными ушами, с испорченным на всю жизнь слухом или зрением. Многие женщины после произведенных над ними насилий утратили возможность материнства, а некоторые из них остались калеками после произведенной над ними чудовищной операции…

Единственным пунктом, капризом рока уцелевшим после большевистского самума, было административное местечко улуса, живописное урочище Башанта, былая резиденция последнего калмыцкого нойона М. М. Гагаева,[155]155
  Владетельного калмыцкого князя, разведшего лесные насаждения в Улусе и пользовавшегося среди калмыков большим почетом. Задолго до революции он погиб в Ростове-на-Дону от случайного выстрела, перебившего ему артерию. Не перевязанный, до прибытия врача, он умер, истекая кровью.


[Закрыть] прах которого покоится у дороги при въезде в урочище.

Буддийский символ – протянутая к небу длань – его надгробного памятника точно просит у неба хоть немного милосердия для остатков этого израненного физически и духовно замученного племени…

Не меньшее, если не большее количество жертв, чем в Ставрополе, было зафиксировано обследованием в Безопасном, большом селе Ставропольского уезда. Там правил суд и расправу «товарищ» Трунов, впоследствии командовавший отрядом красной армии. Избрав своим застенком сельскую тюрьму села Терновского, Трунов вызывал в коридор приводимых из окрестных сел арестованных, и беседа его с арестованными сводилась к одной и той же стереотипной фразе:

– Покажь руку! Раздеть!

С узника срывали одежду, толкали к выходу, там подхватывали на штыки и выбрасывали тело в ямы, сохранившие название «чумного база» после чумной эпидемии на рогатом скоте.

Случайно спасшийся узник этого застенка рассказывал мне, что упившийся Трунов, в одну из ночей, вдруг вспомнив что-то, приказал позвать свою жену. Когда она вошла и стала выговаривать мужу, не стесняясь в выражениях, за то, что ее подняли с постели, Трунов бросил свою сакраментальную фразу:

– Раздеть!

Жена боролась, бросалась на мужа, и долго сотрудники Трунова не могли совладать с нею. Чем этот эпизод кончился, рассказывавший не знал, ибо раздавшаяся внезапно в селе тревога и суматоха в тюрьме дали ему возможность скрыться из застенка.

В селе Безопасном погиб мученической смертью священник, пользовавшийся общим уважением крестьян, которого сами местные большевики охраняли, уверяя, что они не допустят какого-либо лиха над батюшкой. Это не помешало потом им же схватить священника, возить его по селу на подводе, полной упившимися парнями и бабами, и под звуки гармоники оповещать прохожих, что сейчас «по бате некому будет служить панихиды». На утро труп священника был найден его семьей среди других многочисленных жертв на «чумном базе».

Вдова местного дьякона, заливаясь слезами, рассказывала, как на глазах детей ее насиловала по очереди красноармейская стража, набивая ей рот, глаза и уши конским навозом…

В селе Сергиевском мученически погиб член Гос. Думы третьего созыва от крестьян Ставропольской губернии И. А. Ефремов. В селе Петровском, свалив загубленные жертвы с крутого берега Калауса, в том числе одного юношу-гимназиста, красноармейцы тешились, насилуя учениц находящейся в с. Петровском женской гимназии, истязая их при этом.

Обследование установило исключительно большой процент жертв, павший на православных священнослужителей и лиц духовного звания. Почти каждое село насчитывало такие жертвы. Но исключительный по своей жестокости эпизод произошел на станции Карамык, где были сосредоточены и долго томились от жары, голода и жажды в раскаленных зноем железнодорожных пакгаузах жертвы, свезенные из окрестных сел.

Вытащив находившегося там престарелого священника, красноармейцы долго волочили его за волосы по шпалам к месту расстрела, когда же священник, благословляя предназначенных к казни, застыл в молитвенном экстазе и некоторое время стоял и после сделанного по жертвам залпа, один из красноармейцев с исступленною бранью сорвал с него одежду и, надругавшись над старцем как мужчиной, рассек священнику череп сабельным ударом…

Представители ногайского племени удостоверили своими письменными заявлениями о поругании храмов и мусульманских святынь и жестоких казнях духовных лиц, произведенных большевиками на ногайской территории Ачикулакского уезда…

Но что могут прибавить эти кошмарные отрывочные воспоминания к общему зрелищу поруганной и распятой России, все еще кровоточащей своими отверзтыми ранами?

Наше время творит своею рукою, точно пророческие знамения Апокалипсиса, и в жизни людей, и в жизни народов загадочные, полные ужаса, письмена, ни смысла, ни необходимости которых не поймет человеческий ум.

Быть может, только отдаленные потомки наши поймут и оценят, для кого и почему нужны были все эти муки и жертвы, и воздадут позднюю справедливость жертвенно-опустошенной жизни нашей!

И, если в мире ничто не исчезает, если от каждой жизни, ушедшей из земной оболочки, останется хоть огонек, мерцающий в пространстве времен, пусть дошедшее до его лучей позднее понимание хоть тогда озарит уютом и лаской все загубленные, насильственно потушенные души…

Имена же всех их – Ты, Господи, один веси…

Раздел 4
В Центральной России

С. Л. Н.[156]156
  Автор – член партии социалистов-революционеров. Воспоминания написаны им в сентябре 1921 в Саратове.


[Закрыть]
Из деятельности Саратовской чрезвычайки[157]157
  Впервые опубликовано в сборнике: Че-ка. Материалы по деятельности Чрезвычайной комиссии. Берлин, 1922, с. 196–204.


[Закрыть]

В феврале месяце 1920 г. в заседании Саратовского Совдепа представителю Губернской Чрезвычайной Комиссии был сделан запрос о пытках, производимых агентами ЧК над арестованными. Запрошенный представитель ответил, что пытки действительно имели место, но «по большей части» в уездных ЧК (тогда еще не упраздненных в Саратовской губ., как прифронтовой полосе), районных, транспортных ЧК, железнодорожных ЧК, но что виновники… наказаны (!). (См. отчет этого заседания в Известиях Саратовского Совдепа за февраль 1920 г.) Самый запрос и признание факта пыток представителем ГЧК говорят сами за себя. Но запрошенный чекист «отрицал» пытки при самой ГЧК.

Понадеялся ли он, что проверять его слов никто не будет; да и как их проверить? За проверку можно поплатиться если не пыткой, то, наверное, тюрьмой или подвалом. А погреба и конюшни чрезвычаек, застенки особых отделов и тюрьмы старых, наполовину сгнивших барок (излюбленное место заключения Царицынской тогда уездной ЧК Саратовской губ.) мрачно и крепко хранили свои ужасные тайны.

Или он знал, что все улики скрыты под землей ужасного для саратовцев оврага (за городом, около Монастырской слободки)? Одинаково ужасного как для буржуазии, так и для рабочих и крестьян, для интеллигенции всех политических партий, включая и социалистов. Оврага, землей которого засыпаны члены партии социалистов-революционеров: Борис Александрович Аверкиев, сын старой народоволки, судившейся по процессу 193-х и недолго пережившей своего единственного сына, в свидании с которым перед расстрелом ей было отказано председателем Саратовской Чеки Кравченко под угрозой ее ареста. 2) Мурашкина Зинаида, 3) Гусев Александр и 4) Гусева.

К этому оврагу, как только стает снег, опасливо озираясь, идут группами и в одиночку родственники и знакомые погибших. Вначале за паломничества там же арестовывали, но приходивших было так много… и, несмотря на аресты, они все-таки шли. Вешние воды, размывая землю, вскрывали жертвы коммунистического произвола. От перекинутого мостика, вниз по оврагу на протяжении сорока-пятидесяти саженей грудами навалены трупы. Сколько их? Едва ли кто может это сказать. Даже сама чрезвычайка не знает. За 1918 и 1919 гг. было расстреляно по спискам и без списков около 1 500 человек. Но на овраг возили только летом и осенью, а зимой расстреливали где-то в других местах. Самые верхние – расстрелянные предыдущей поздней осенью – еще почти сохранились. В одном белье, со скрученными веревкой назад руками, иногда в мешке или совершенно раздетые…

Жутко и страшно глядеть на дно страшного оврага! Но смотрят, напряженно смотрят пришедшие, разыскивая глазами хоть какой-либо признак, по которому бы можно узнать труп близкого человека. Вот две девушки опускаются вниз по откосу. Им показалось, что они узнали останки своего брата. Третья сестра стоит наверху с полными слез глазами. «Не нужно, не нужно, не троньте – я не могу!» – кричит она им сверху. С противоположной стороны свесился над обрывом пришедший с соседней полосы крестьянин. «Сродственничков, что ли, разыскиваете? Али знакомых?» – «Брат расстрелян». – «А когда?» – «Прошлой осенью, в конце августа». – «Ну, так это пониже, вчера я засыпал: уж больно пахнет; вот тут», – говорит он, бросая вниз ком земли. «А знаете, барышни, в ту ночь я ночевал здесь под телегой, спешил заделать полосу и остался в поле. Часа в два ночи, должно быть, приехали автомобили с фонарями, остановились вон на той стороне. Потом их выгрузили. Раздели. И по мостику перевели вот сюда. Ну, а здесь ставили на край оврага и расстреливали. Падали все вниз. Потом, значит, эти самые… что стреляли, спустились на дно оврага и долго ходили там с фонарями и тоже стреляли. Должно, добивали. Ну, и стоны я слышал тоже. Да ведь, помнится тот раз, я тут нашел разбитые очки: должно в глаз правый попали». – «Нельзя ли их у вас посмотреть, если они целы: брат носил очки – может быть, его», – просят сестры. «Ладно, спрошу у жинки. А что братец-то ваш офицер, что ли, был?» – «Нет. Его расстреляли за то, что он был социалист».

А вот другая группа – тоже женщин. «Мама, мама? – спрашивает девочка у плачущей матери. – Зачем ты плачешь? Тетю разве здесь схоронили? Она умерла?» – «Да, да, милая, умерла». – «А ты все говорила, что тетя в тюрьме. Тетя Зина умерла… ее расстреляли», – шепчет девочка, прижимаясь к матери.

И этот овраг с каждой неделей становится страшнее и страшнее для саратовцев. Он поглощает все больше и больше жертв. После каждого расстрела крутой берег оврага обсыпают вниз, засыпая трупы; овраг становится шире. Но каждой весной вода открывает последние жертвы расстрела…

Много тайн схоронил на дне своем зловещий овраг и на это рассчитывал саратовский чрезвычайщик, отрицая пытки при Губ. ЧК. Правда, тайны со дна оврага никому не удалось и едва ли удастся поднять, но с берегов оврага эти тайны привозились обратно в ЧК и нередко делались достоянием всех заключенных. Хоть и редко, но все-таки, часть несчастных, подвергавшихся физическим и нравственным мукам, оставалась жива и своими изуродованными членами и седыми, совершенно седыми не от старости, а от страха и мучений волосами лучше всяких слов свидетельствовала о перенесенном. Еще реже, но и это бывало – узнавали о последних муках перед расстрелом и сообщали те, кому удалось избежать смерти.

Так узнали об ужасной пытке над членом Учредительного Собрания Иваном Ивановичем Котовым, которого вытащили на расстрел из трюма барки с переломанной рукой и ногой, с выбитым глазом (расстрелян в 1918 г.). Все это вместе, послужившее поводом к запросу, говорило не только о том, что творилось в отделениях Губ. ЧК, но и о том, что и сама Губ. ЧК была повинна и в пытках, и в «допросах с пристрастием», и даже в большем.

20 октября 1919 г. на допросе арестованным членам партии социалистов-революционеров М. и В., после их отказа назвать товарищей по организации, следователем было заявлено, что их заставят сказать, что у ЧК есть на это средства. Тут же при них чекистом Озолиным было отдано распоряжение прислать экипаж, фонари и приготовить всё, чтобы их (арестованных) раздеть. Оба понимали, что готовятся сделать что-то над ними… и ждали.

В ожидании заказанного чекисты занимались наводкой через голову В. заряженных револьверов. Часа через полтора прибыл экипаж и фонари. «Ну что, идем, что ли?» – спросили Озолина сподручные. «Нет, поздно», – ответил он. На дворе светало. Мрак ночи исчез, и, может быть, при свете дня нельзя было сделать то, что предполагалось ночью. А через два дня в общей камере при ГЧК оба собственными глазами видели совершенно седую молодую женщину и ее сестру (Софья и Ида У-д), которых не миновало то, от чего спас наступивший рассвет М. и В. Сестер возили на страшный овраг и у раздетых под угрозой револьверов над зияющей пропастью требовали сказать, где находится один из их родственников. Они действительно не знали и потому не могли сказать. Что сталось с ними потом – неизвестно.

После «предварительного испытания», не доведенного до конца, М. и В. от чекиста Озолина были направлены к представителю Саратовской Губ. ЧК Лобову и его заместителю. Холеные, лощеные, с иголочки одетые с наигранным видом владык, свободно располагающих жизнью и смертью своих пленников, они были в высшей степени корректны. «Ваше положение очень тяжелое, – говорили они. – Мы от вас это не скрываем, но у вас есть возможность спасти свою жизнь – выдайте товарищей по работе. Что? Не хотите? Ну, все равно: ваша песня спета. Вот видите ваши листовки. Их читают красноармейцы и не хотят воевать, а крестьяне не везут хлеба (это были листовки «Ко всем» от ЦК ПСР). Вы будете расстреляны».

В. допрашивали отдельно. Что ей предлагали? Чего от нее требовали? – неизвестно. Но как только ее перевели в одиночку в губ. тюрьму и у ней под руками оказалась керосиновая лампа – она облилась керосином и сожглась, но керосину в лампе оказалось мало и ее спасли. Потом она, оправившись, подала заявление о своем выходе из партии и унесла какую-то тяжесть на душе. Что от нее вынудили чрезвычайщики? И как вынудили? Лобов должен знать это. На одном из свиданий В. сообщила, что грозили расстрелять ее отца – единственного кормильца семьи, и В., хотя она далеко не из трусливых, не выдержала. Там же в тюрьме сожглась и в страшных мучениях умерла член РСДРП Кокорева.

В тюрьме № 3 (смертников) запуганный на допросах повесился у себя в камере некто Мальцев и там же сжегся некто аптекарь Павел. Администрация тюрьмы во главе с «бывшим рабочим» (как он сам себя называл) Дрожниковым, вечно пьяным и никогда не обходившимся без матерщины (во время мартовской голодовки 1920 г. анархистов и социалистов одним из требований голодающих было – запретить Дрожникову посещать женские камеры), заперла полуобгорелого в карцер. А когда его тащили из своей камеры, он кричал: «Не мучьте меня, а убейте!»

В ночь на 17 ноября 1919 г. в тюрьму ввалилась пьяная ватага вооруженных людей. Защелкали затворы винтовок, загремели ключи, заскрипели двери одиночных камер. В коридор начали выводить заключенных. Дикие, протяжные стоны, вопли женщин наполнили коридор. Вокруг них, бившихся в истерике на полу, толпились их палачи. Пьяный смех и матерщина. Грязные шутки, расстегиванье платья, обыск… «Не троньте их, – говорил дрожащим от испуга голосом старший по тюрьме Дьяконов, не чекист, а простой тюремный служащий. – Я ведь знаю, что вам нельзя доверять женщин перед расстрелом». Новый страшный крик, протяжный и дикий, совсем не человеческий – словно крик раненого насмерть лесного зверя. А в закрытом еще, рядом находящемся, карцере № 2 эти крики отдавались жалобным стоном человека, которому еще так хочется жить, но который знает, что смерть страшная и может быть мучительная встает над ним в виде пьяного вооруженного человека, потерявшего всякий человеческий облик.

Эти пьяные люди сами покупали свою жизнь, убивая других. А чтобы заглушить в них сознание и совесть, перед каждым расстрелом власть напаивала их допьяна. Иначе не находилось исполнителей. Одиночных палачей совсем не было. Сами осужденные властью на смерть делали это кошмарное дело за плату, за высокую плату: жизнь за жизнь.

Вот они вяжут осужденных, скручивая им назад руки. Вот связывают несчастных друг с другом… «И когда же вы прекратите эти расстрелы? Я народный учитель. За что вы меня расстреливаете?» – «Молчать!.. Дать ему прикладом». Руки у него уже связаны. Он и сам замолчал. «Следующего». Открыли карцер № 2: «Выходи». М., уже готовый, вышел. В кармане у него спрятано письмо к партийным товарищам. Он намеревается выбросить его по дороге к страшному оврагу (письмо потом во время обыска было взято у М. и приложено следователем Квирингом к его делу). «Фамилия?» – «М.» Долго смотрел чекист в список. М. в списке не оказывается. Снова запирают в карцер. Через полчаса одиночки опустели. Осталось всего лишь трое заключенных. Увели сорок семь человек. Этих несчастных не довезли до страшного оврага. Зима в том году была ранняя. Поднялась снеговая буря. Их выгрузили в Монастырской слободке. Выгнали из дома одну крестьянскую семью и на дворе, в хлевах их расстреляли. Трупы еще долго потом там лежали. Палачи их раздели и взяли с собой всю их одежду.

Ноябрь, декабрь и январь – было много расстрелов: и большими и малыми группами. Списки всегда подписывались Лобовым, потом ставшим членом Саратовского Исполкома, и при публикации в советской печати нередко сопровождались либо приветственными, либо оправдательными статьями члена ВЦИК Вардина-Мгеладзе. В списках объявлялась и вина расстрелянных. Вот, например, список расстрелянных в ответ на взрыв в Леонтьевском переулке, дело рук так называемых «анархистов подполья». Кто в нем значится? Члены организации, виновной во взрыве? Соучастники? Подозреваемые? Нет, ничуть не бывало. Этот список, получивший название списка «кровавой повинности», состоит в большей своей части из местных общественных деятелей, живших легально и работавших в советских учреждениях.

И. И. Гильгенберг, бывший народоволец, был долго в ссылке; вина: член городской думы; Бринарделли – вина: инженер и член партии к.-д.; Поляк, вина: кандидат в члены Учред. Собр. и т. д. Почему же их расстреляли? По телеграмме из Москвы на долю Саратова из «Всероссийской кровавой повинности» падало шестьдесят человек именитой буржуазии или лиц с именами и известностью.

Кровавая повинность была выполнена с точностью и полностью. Саратовская ЧК, выполняя повинность, взяла на расстрел людей, осужденных перед тем ею же самой на несколько месяцев принудительных работ. Они мирно заготовляли в соседнем лесу дрова для города. Мирно возвращались они вечером с работ в свои палатки. А ночью их взяли и расстреляли.

Посмотрим теперь, как жилось заключенным в самой тюрьме № 3, из одиночного корпуса которой (бывшая каторга) большинство расстреливалось, меньшинство запугивалось властью и часто соглашалось творить ее волю и, наконец, некоторые не выдержали систематических угроз и издевательств и кончали с собой.

Сама тюрьма ничего страшного из себя не представляет. Самая обыкновенная русская тюрьма. Маленькие камеры. Темно. Керосиновое освещение. В камерах пустая рама без брезента и рамы от стола и скамейки; ведро проржавленное без ящика и крышки. Все, что только можно было сжечь, все сожжено тюремной стражей в долгие зимние ночи. Камеры совсем не отоплялись. Было холодно. Мерзла вода. Никто на ночь не раздевался. Спали, надевая на себя все, что имелось; шапки, перчатки, рукавицы, одеяла. Днем выводили на пятнадцать минут во двор на прогулку. Чаще позволяли эти пятнадцать минут ходить по коридору. Раз в день давали есть и фунт хлеба. Передачи сваливались в общую кучу, и потом все съестное делилось поровну. Это называлось «коммуной». В ней принимала участие и тюремная стража, входя в общее число с заключенными и, кроме того, выбирая себе что «послаще». Часто в дни передач слышалось снизу: «Зачем ты взял все белые булки себе, сволочь! Оставь мне». – «Ну, вот еще, возьми себе сало». – «Да будет вам ругаться. Еще принесут», – говорил обыкновенно заведующий передачей. Когда приводили в тюрьму арестованных, у них тоже всё съестное отбирали. У одного семидесятилетнего старика крестьянина нашли спрятанным кусочек масла и белого хлеба. Крестьянин был совершенно беззубый и не могесть почти ничего твердого. За утайку его посадили в карцер. Крестьянина арестовали за помол муки без разрешения Вол.[остного] Испол. Ком. (Это было 6 января 1920 г.) Был канун Рождества. Впервые за свою долгую жизнь попавший в тюрьму, он горько жаловался через замок постовому: «Ну что я, преступник, что ли? За что меня? Ох, Господи. Родной мой, открой дверь, здесь разбито окно: уж больно дует – може в коридоре потеплее». – «Да что ты, с ума сошел, видишь – я в тулупе, да и то мерзну». Старик проплакал всю ночь, а утром его куда-то отвели.

Днем в одиночках было все-таки терпимо. Ходя по камере, кое-как согревались. Страшных ожиданий, кроме допросов, не было.

Но от вечерней и вплоть до утренней поверки заключенные мучались и морально, и физически. Тюремная стража, наломавши и изломавши всё, что попадалось на глаза, собиралась с добытыми запасами дерева к одной из печек (чаще всего к 4-й кам.). Там они раскладывали огонь, пекли картошки и рассказывали друг другу всё: и свои заботы, и опасения, и тюремные новости, и предположения о заключенных – и всегда заканчивали свои беседы сказками. Их они любили больше всего и, казалось, ими жили. Слушал их с удовольствием и взятый сюда с биржи труда рабочий-маляр за неимением другой работы, под угрозой ареста в случае отказа, и солдат-фронтовик, спасающийся службой в тюрьме от красной армии, и старорежимный тюремный служащий времени губернаторства Столыпина, и мальчишка-подросток-коммунист. Такой далекой от всего окружающего казалась эта идиллия. Разговоры о нужде, о работе, о вольной жизни не позволяли думать, что эта мирная компания – тюремщики. Террор наложил свою страшную печать на всю страну, и здесь в тюрьме на этих миролюбиво беседующих он сразу проявлялся, как только приходило коммунистическое начальство. А оно приходило всегда ночью: то брать на расстрел, то на «особый допрос», то с обыском. То просто так, попугать заключенных: позвенеть замками их камер.

Вот одна из картин ночного обыска: 23 ноября 1919 г., в камеру № 9 под предводительством нач. тюрьмы Дрожникова и его помощников Пугачева и Анушева, окруженных тюремной стражей, пришли с обыском. Раскидали, развернули вещи. Нашли письмо. Подали начальнику. Он осоловелыми глазами начал медленно читать. «Письмо – карандаш, – бормотал он. – Е… рр… аздеть его. Говори, где взял карандаш, сукин сын. До нага, до нага раздевайте. Что дрожишь? Боишься?» – «Нет, мне холодно». – «Нет? Холодно?.. Ищите лучше! Все стеклышки отберите: он хочет вскрыть себе вены. Вот письмо, смотрите: он с кем-то прощается». Долго ищут карандаш и собирают стеклышки. Наконец, уходят. А на другой день явившийся следователь Клиринг находит обитателя камеры № 9 больным, с повышенной температурой и не может допросить.

Ночные обыски повторялись очень часто. Медленно, медленно тянется зимняя ночь. Привернутая в полусвет керосиновая лампа тихо мигает. Не спится и от холода, и от ожиданий, всегда тревожных. Чутко прислушиваешься к разговору в коридоре, к шагам на дворе за окном. Эти тюремщики, что вот только сейчас грубо и с остервенением раздевали заключенного, разбрасывали его вещи и смеялись грубой, пьяной ругани начальника, теперь опять продолжают мирно слушать прерванную сказку. Коммунистическое начальство ушло. Сами они не пойдут беспокоить заключенных. Только порой мальчишка-коммунист пробежит по коридору, погреметь замками – попужать.