Текст книги "Два брата - две судьбы"
Автор книги: Сергей Михалков
Соавторы: Михаил Михалков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
Ставлю перед собой задачу: к сведениям о дислокации немецких гарнизонов, обороняющих город, раздобыть еще данные по оборонительным рубежам в районе железнодорожной насыпи и моста. В ста метрах от участка, где расположилась школа переводчиков, находился железобетонный бункер: в нем располагался штаб района. Делая вид, будто я разыскиваю начальника оборонительного рубежа, я проник в этот бункер и застал там группу офицеров, склонившихся над оперативной картой и оживленно обсуждавших последние сводки с фронта. Из их разговора я многое понял и запомнил, к тому же узнал ночной пароль. Тихо выйдя наружу, я добрался до укромного местечка, где спрятал свой чемодан, взял его, перелез через проволочное заграждение и попал в запретную зону, которая контролировалась только патрульными: линия фронта была отсюда уже не больше чем в четырех-пяти километрах.
Передо мной – огромное заснеженное поле, усеянное черными пятнами воронок, за мной – насыпь и мост, слева – квартал особняков, покинутых хозяевами. Поравнявшись с последним особняком, стоящим на перекрестке, я пошел в него. Комната, в которую вела дверь из коридора, была не освещена, в разбитые стекла проникал холод. На фоне зловеще-пунцового заката, посреди комнаты стояла женщина, закутанная в плед. Она молча села за стол. Я подошел к столу, положил винтовку и сел у другого конца стола, засунув под него чемоданчик. Стол был длинный, обеденный. Мы сидели в сумерках, уже не видя друг друга, и молчали. В окно доносилось гудение фронта – непрерывное, рокочущее. Наконец я о чем-то спросил по-немецки, она что-то ответила. Мало-помалу ожили мысли, слова, движения.
– Еды в доме нет, – ответила полька на мой вопрос, – и воды тоже нет.
– Может быть, где-нибудь поблизости есть лавчонка? – спросил я, вспомнив о продуктах, брошенных в магазинах. – Ведь нельзя без еды, надо что-нибудь достать.
– Тут недалеко есть конфетная фабрика, через три дома от нас, налево за углом.
– А санки у вас есть?
– Есть детские, в подъезде.
…Желтый глаз карманного фонарика обежал степы, полки, шкафы, кипы упакованных сладостей, огромные валы кондитерских агрегатов с конвейерами, пультом управления. Под ногами хрустел сахарный песок. Пальцы попадали то в какой-то крем, то в тесто. Я жевал печенье, шоколад, вафли.
А пахло… Так пахло, как когда-то, когда мальчишкой бежал от Белорусского вокзала на свою Башиловку через Ленинградское шоссе, и ветер доносил с кондитерской фабрики дивный запах – ванили, шоколада, свежего теста и еще чего-то такого давно забытого… наверное, просто запах детства…
Я погрузил на сани чемодан с конфетами и сладостями, прихватил его ремнями к саням и потащил по сугробам в дом на перекрестке. В конце улицы я увидел две тени – это был патруль. Придерживая винтовку на плече, невозмутимо шагаю им навстречу, таща за собой сани. Патрульные прошли мимо, даже не обернувшись, напротив – один посторонился, видя, как я стараюсь.
– Вот вам чемодан с конфетами, – сказал я, войдя в комнату.
Но хозяйка не притронулась к моей добыче. Ее лицо, освещенное лучом фонарика, выражало полное оцепенение. В разбитое окно я снова увидел парный патруль. Это заставило меня насторожиться. «Пожалуй, отсюда пора уходить», – смекнул я. Взял свой чемоданчик, винтовку и вышел из комнаты.
Выглянув наружу через парадную дверь и убедившись, что никого нет, я вышел на улицу, обогнул дом и углубился в квартал пустых темных зданий. Перелезая через изгороди, я пытался подобрать для себя подходящее помещение, чтобы в случае опасности выскользнуть с черного хода… Но дома были заперты. В это время начался артиллерийский обстрел. Снаряды ложились густо, земля вздрагивала, визжали осколки, звенели выпадающие из окон стекла, с деревьев осыпался снег. Я падал, вскакивал, снова падал, ища укрытия. Обстрел оборвался так же внезапно, как и возник. Наконец я нашел открытую дверь в пятиэтажном доме и вошел в него.
Обследовал верхние этажи. Не обнаружив людей, я спускался все ниже, пока не очутился в подвале, где оказалась целая группа польских женщин – они сидели прижавшись друг к другу, испуганно глядя на незнакомца с фонариком, остановившегося в дверях.
– Можно мне остаться с вами? – спросил я по-немецки.
Женщины молчали, потом одна из них сказала:
– Оставайтесь.
– Тогда помогите мне закрыть входную дверь. Никого не будем впускать в дом.
Одна из женщин поднялась со мной наверх. Мы задвинули засов и вернулись в подвал.
Три дня я прожил в этом подвале. Кто-нибудь из нас каждый день, обследуя комнаты на разных этажах, приносил еду. Кто хлеб, кто консервы, кто сухари, кто сахар, кто воду. Люди, скованные страхом, обреченные на неизвестность и безделье, были лишены всякого аппетита…
Обстрелы участились и приближались. 5 февраля на рассвете я проснулся, услышав знакомый до боли, до слез, живой голос «Максима»: «Та-та-та-та!.. Та-та-та-та!»
Я чувствовал, что это – наши ребята, они уже тут, за стеной дома, чуть повыше подвала. Спазма перехватила горло.
«Та-та-та-та!..»
«Н-н-п-ба-а-ах!» Это рвется снаряд, перелетевший через дом. А потом тишина, сквозь которую слышится отдаленный гул фронта. И снова: «Та-та-та-та!» Это говорил «Максим». Как не знать мне его голоса! За таким «Максимом» я лежал на третий день войны на берегу Дуная в городе Измаиле и прикрывал огнем наш десант, форсировавший Дунай с целью захвата острова, который находился напротив Измаила.
И вот опять слышу его голос: «Та-та-та-та!» Встаю, выхожу из подвала, бегу по лестнице на четвертый этаж. В чьей-то квартире подкрадываюсь к окну: передо мной заснеженное поле, по которому шеренгой бегут немцы в атаку. Они что-то кричат, кто-то из них падает в снег, скошенный «Максимом». Недвижимые серые бугорки покрывают белое поле. Остальные бегут обратно.
Вот он, фронт. В трех шагах от меня.
У своихМомент критический, крайне ответственный и крайне опасный. Фронт суров и беспощаден – это я знаю. Здесь некогда вдаваться в детали. Пулю схватить проще простого и от немцев, и от своих. Чувства захлестывают рассудок, и я боюсь той опрометчивости, которая неожиданно может стоить жизни. Я многому научен и действую обычно осмотрительно, но здесь, в трех шагах от своих, трудно сохранить душевное равновесие, ведь этого дня я ждал долгие четыре года…
«Как встретят? Выдержит ли сердце? Смогу ли сразу заговорить по-русски? Самообладание – всегда и везде – вот что необходимо…» Взял себя в руки. Быстро переодеваюсь в гражданский костюм, прихватываю из шкафа чье-то пальто, кепку.
Подхожу к окну, оно выходит в проулок. Напротив из соседнего дома, пристроившись за окопной рамой, советский автоматчик строчит по полю под косым углом. Он совсем близко. Не высовываясь из окна, машу ему белой, подхваченной здесь же на полу тряпкой. Автоматная очередь обрывается.
– Как бы мне к вам перебраться? – Мой голос прерывается от волнения.
Автоматчик смотрит на меня спокойно. У него простое, открытое русское лицо, ему лет восемнадцать.
– Спускайся вниз и перебегай. – Он осторожно высовывается из окна: – Эй, Максим, пропусти «парламентера»! – Затем подмигивает мне и скрывается за косяком рамы.
Я отхожу от окна, вынимаю «Браунинг». «Брать, не брать?» Документов при мне нет. Только моя бесценная записная книжка. Пистолет надо взять. Стремглав лечу вниз и подхожу к окну первого этажа. Внизу на снегу лежит, распластавшись перед «Максимом», солдат. Я вижу его сверху – ватник, ушанка, две раскинутых ноги в обмотках и ботинках.
– Привет пулеметчику! – говорю я, высунувшись.
– Ты, что ль, парламентер? – Он смотрит вверх. – Прыгай! Да побыстрее!
Я прыгаю вниз из окна и, перескочив через пулеметчика, вбегаю в подъезд соседнего дома, где меня встречают два солдата. Теперь я у своих!
– Пистолет? – спрашивает один, хлопая меня по карману пиджака.
– Пистолет, – отвечаю я. – Я советский разведчик, кличка Сыч. Прошу срочно доставить меня в штаб полка. Имею важные сведения.
Появился третий солдат, в ватнике, без знаков различия, по всему видно, «старший».
– Что за человек? – Он смотрит на меня хмуро, и скулы подергиваются на его смуглом лице. – А ну, – вдруг повышает он голос, – ставь его к стенке! – Он вынимает из деревянной кобуры маузер.
– Одурел, что ли? Меня четыре года фашистская пуля не брала, а ты меня этак срубить хочешь, не разобравшись. – Что-то еще резко говорю, от волнения путая немецкие и русские слова.
Старший в нерешительности молчит, но держит маузер наготове.
Стараюсь говорить спокойно:
– Доставьте меня в штаб! У меня важные сведения!
– Ладно, постой, Иван, надо разобраться. А ты откуда сам? – спрашивает тот, кто обыскивал меня.
– Из Москвы.
– И я из Москвы. Где жил?
– У Савеловского вокзала. – И вдруг на мгновение я сознаю всю сложность своего положения, и меня бросает в жар. – На Башиловке, – говорю я сдавленным голосом.
– А я на Таганке. Земляки.
– Будет вам тут лясы точить, адреса указывать, – обозлился старший. – Ставь его к стенке. Какой с ним разговор! Не видишь, что ли, кто он есть? А ну отойди! – И он резко толкает меня в грудь.
Но заминка прошла, и я снова я!
– Брось дурить, старшой! Не знаю тебя по званию. И с оружием не играй. Мне в штаб надо! Срочно! Я – разведчик!
– А может, он правду говорит, Иван? Смотри, паря, ведь и такое бывает…
– Не с кем мне его в штаб отсылать, – мрачно цедит Иван. – Людей у меня нет. Шлепнуть его, и делу конец. Наговорить можно всякое. – Но по всему видно, что он сдается.
– Да откуда ты знаешь, кто он? – спокойно говорит москвич. – На лбу не написано. Пошли его вот с Николаем к дяде Ване…
В дверях появляется четвертый солдат.
– Так ведь это ж на самый конец города, – возражает Иван. – Ну, черт с вами, веди его к дяде Ване, и быстро назад!
Москвич передает Николаю мой «Браунинг» и записную книжку:
– При нем обнаружено, доложишь!
– Если чуть в сторону – хлопни на месте! – предупреждает Иван солдата, не глядя на меня.
– Ясное дело! – спокойно говорит тот. – От меня не уйдет. А ну, пошли! Руки за спину! – Он автоматом указывает мне дорогу.
Мы выходим из подъезда. Фронт гудит. Строчит «Максим». Рвутся немецкие мины.
Идем городом. Из-за снежного облака выглянуло солнце. Сегодня оттепель, снег темный, подтаявший. Город пустой, онемевший. С воем летит немецкий снаряд и рвется совсем близко от нас. Я не могу удержаться и падаю мгновенно в грязный снег лицом. «Неужели не дойду, не доживу?» Осколки веером пролетают над нами. Рушится стена дома, в который угодил снаряд.
– Вставай! – приказывает Николай; он так и не прятался от осколков. – Два раза один снаряд не рвется. Пошли!
Я встаю, и мы снова месим тающий, грязный снег. Идем быстро. Мысли будоражат мозг: «Как встретят? Как отнесется командование? О чем говорить в первую очередь?»
Иду под конвоем. Какой-то наш раненый солдат, прислонившись к стене разбитого дома, нещадно бранится и грозит кулаком в нашу сторону… Мысли бегут и путаются в голове: «Кто тот офицер, который будет меня допрашивать первым? Молодой, старый? Будет равнодушен или, наоборот, пожелает узнать о жизни на оккупированной врагом территории? Будет ли интересоваться моей тыловой работой?»
И вдруг меня охватывает какое-то необъяснимое радостное чувство, и все окружающее для меня обретает особый смысл, особое значение. В душе я ликую. Это мое личное солдатское счастье. Слезы накатываются на глаза, туманят взор… Я у своих… На своей стороне…
Рассвет.
Падает снег. Сижу в яме, в наручниках и кандалах, на мокрой земле. Я снова один. Холодно. Но холода я не чувствую – мне жарко, и от меня валит пар. Жарко оттого, что только что закончился допрос. Очевидно, я получил шок. От волнения я не мог говорить по-русски, полковник допрашивал меня по-немецки и записывал мои слова с тем уклоном, который грозит мне серьезными последствиями. Полковник в разговоре ставит не те акцепты. Генерал часто его переспрашивает. Я понимал, пока не установлена моя личность, выводы могут быть не в мою пользу…
В памяти всплывает картина только что пережитого: стою перед оперативной картой и докладываю генералу – командиру советской дивизии обо всем, что знаю о немецком познаньском гарнизоне. Генерал слушает внимательно, уточняет детали об укрепрайоне, о численном составе школы переводчиков, об их вооружении… А вот – еду куда-то на «Эмке» в сопровождении молчаливого майора. Мелькают израненные леса и разрушенные селения. Всюду следы боев. По обочинам дороги громоздится разбитая немецкая техника: танки, вездеходы, пушки, машины…
И опять яма. И опять я сижу в яме.
Вспоминаю свою мать – седую, грустную, сидящую около окна… Почему-то опять увидел Хромова, идущего, прихрамывая, по затемненному Днепропетровску…
Прошло недели две.
Наконец-то личность моя установлена – пришли документы из Москвы. Следователь стал мягче, уже не стучит рукояткой пистолета по столу, дает закурить. Из ямы перевели в сарай, стало чуть теплее.
И вот меня снова вызывает начальник Смерша 8-й гвардейской армии генерал Витков Григорий Иванович. Вхожу в его кабинет. Наручники и кандалы сняты. Конвой остался за дверью. Генерал сидит за небольшим письменным столом справа от входа. Он невысокий, крепкий, круглолицый. За его спиной большая карта Европы. На столе – ваза с фруктами. Генерал курит «Казбек». Напротив меня – длинный стол под зеленым сукном. За столом сидят шесть полковников – все в орденах и медалях.
Стою по стойке «смирно».
– Вот вы вчера рассказывали, что присвоили себе кличку Сыч, – обращается ко мне генерал. Глаза его смотрят на меня спокойно и, как мне кажется, дружелюбно. – Так вот, – продолжает он, – расскажите нам все, что связано с этим именем, с этой кличкой. Когда вы себе ее присвоили? Зачем? Для какой цели? Словом, все по порядку и как можно подробнее.
Я стал рассказывать и говорил долго и подробно. Все, что я говорил, быстро печатал на пишущей машинке секретарь – мужчина, одетый во все кожаное.
Сведения, накопленные в памяти и зашифрованные в записной книжке, данные о гитлеровской армии, которые по крупицам собирались мною за долгие годы пребывания во вражеском тылу, – сейчас все взято на учет.
Моя работа как агитатора-пропагандиста, распространение среди населения советских листовок и сводок Совинформбюро, участие в создании партизанских групп. Рассказал о зверствах фашистов на оккупированной территории, о расстрелах. Привел много фактов, цифровых данных. Рассказал о побегах из фашистских лагерей, о том, как использовал знание немецкого языка… Воспользовавшись небольшой паузой, один из полковников встал:
– Товарищ генерал, разрешите закурить!
– Успеете. Слушайте лучше! Полковник сел.
Я рассказывал о фашистских танковых дивизиях СС «Великая Германия» и «Мертвая голова», о Швейцарии, Турции, о патриотической борьбе советских людей в Днепропетровске, Днепродзержинске, на территории Румынии, Латвии…
– Ясно, – сказал генерал. – Так вот, – обратился он к одному из полковников, назвав его по фамилии. – Это и есть тот человек, кличка которого зарегистрирована у нас как кличка неизвестного разведчика-партизана. Примите к сведению. – И тут же обернулся ко мне: – А вы не хотели бы поработать у нас переводчиком?
– Служу Советскому Союзу!
И с этого дня я помогаю как переводчик двум полковникам допрашивать крупных немецких чинов, гражданских и военных. Работа идет напряженная, многочасовая. Нахожусь в подчинении начальника следственного отдела капитана Халифа Михаила Харитоновича. (После войны я навестил генерала Виткова в Харькове и капитана Халифа в Курске.) Живу в отдельном теплом помещении, питаюсь наравне с другими из общего котла. Выполняю все поручения. Следствие по моему делу пока прекращено.
Прошло еще несколько дней, и я был переведен в тюрьму города Бромберг, освобожденного советскими войсками.
Камера оказалась большим залом, в котором находилось человек сорок. Здесь были преимущественно немецкие офицеры и человек десять в штатском. Тут же в зале – параша, рядом – бачок с водой, на крышке которого стояла железная кружка.
Заключенные располагались вдоль стены. У каждого была войлочная подстилка и подушка, набитая соломой. Иметь одеяло и простыни не полагалось, чтобы заключенный, отдыхая, не закрывался с головой. Подъем в восемь тридцать. Затем нас группами выводили умываться. В девять утра завтрак, еду получали в коридоре. В два – обед. В восемь вечера ужин. В десять – отбой. Кормили сносно. В зале было довольно прохладно, но не холодно. Окна расположены высоко под потолком, и через зарешеченные стекла было видно небо.
Дежурная охрана менялась посменно, и в дверной глазок за заключенными велся постоянный надзор. Если кто-либо нарушал порядок, появлялся охранник…
Я получил место в углу рядом с очень симпатичным пожилым человеком. Вскоре близко с ним сошелся. Чувствовалось, что человек он талантливый, много в жизни повидавший и переживший. Он был умен, проницателен и эрудит.
Мне надо было акклиматизироваться в новой обстановке. Настроение у меня было довольно бодрое, хотя что-то подспудно беспокоило. Я понимал, что в основном все идет хорошо, я – у своих, и это – главное. Самое страшное позади, по не сомневался, что меня еще ждут серьезные испытания. Я знал: полечу в Москву с характеристикой Смерша 8-й гвардейской армии, в которой отмечена моя добросовестная работа в качестве переводчика. Но я отчетливо сознавал, что в Москве мне придется отчитываться за все годы, проведенные в тылу врага… Вспомнились слова, которые я сам и придумал:
Всегда и повсюду ты следуй Закону, Где совесть – Верховный судья!
Всплыли картины пережитого… Сколько же раз мне удавалось вырываться из фашистской неволи?
Первый раз – когда нас троих расстреливали за сельским огородом, второй – из александрийского лагеря, третий – с днепропетровской биржи труда, четвертый – в Днепропетровске при разгрузке на вокзале состава с продуктами, пятый – из кировоградского лагеря смерти, шестой – из днепродзержинского госпиталя, седьмой – из роты Бёрша, восьмой – из военного эшелона на территории Венгрии, девятый и десятый – в Латвии из тайной полевой полиции, одиннадцатый – из войсковой части города Лисса, двенадцатый – из Познаньской школы переводчиков. Двенадцать!.. Каждый побег был – испытание характера, воли, требовал колоссальных затрат физических и духовных сил.
Возможно, кто-нибудь из читателей скажет, что я был удачлив. Отвечу: возможно, я был удачлив. Но удача сопутствует тому, кто не теряет головы, не опускает рук в самых экстремальных ситуациях, кто, трезво оценивая обстановку, проявляет смелость и дерзость, находя единственно правильный выход из самых безвыходных положений.
Четыре года жизни в постоянном нервном напряжении, с петлей, так сказать, на шее…
Оперативные сведения для Красной армии я передавал через разные каналы связи. В книге четко просматриваются только четыре раза:
1-й раз. В Днепродзержинске, через связного партийного подполья – партийному подполью.
2-й раз. В Румынии, через партизан-десантников.
3-й раз. В Латвии, через Кринку.
4-й раз. Через Смерш, когда я перешел фронт к своим из фашистской разведшколы г. Познань.
Хотелось бы сказать: я делал все, что мог. Пусть после меня придут более способные и сделают больше…
Как я уже упомянул, моим соседом по камере оказался очень симпатичный товарищ. Ганс Хельм был голландцем по отцу, мать его была полькой. Он свободно говорил на польском, французском, норвежском и немецком языках. Всего в жизни добивался сам, без всякой помощи со стороны, занимаясь самообразованием. Он родился в Польше в большой бедной многодетной семье. Отец батрачил, потом открыл небольшую ремесленную мастерскую. Обанкротился. Мать умерла. Осталось шестеро детей. Ганс был старшим. Отец женился вторично, и мачеха заботилась о детях…
Ганс рассказал мне, что покинул Польшу, когда ему было пятнадцать лет. Сначала жил в Париже, затем в Берлине. Три года провел в Норвегии и потом начал странствовать, побывал в Сирии, в Турции, работал портовым грузчиком, разносчиком газет, служил матросом. Побывал на Гаити и на нескольких островах Тихого океана, в Полинезии у папуасов, где часто можно было видеть, как молодая женщина кормила одной грудью ребенка, а другой – поросенка…
Я рассказал Гансу о своей военной судьбе, он проникся ко мне симпатией и сказал, что его судьба чем-то схожа с моей. Это нас и сблизило. Мы беседовали с ним по-немецки. У него было чистое берлинское произношение. По-русски он не говорил.
Оказывается, Ганс был близко знаком с польским разведчиком Леопольдом Треппером, с которым он в детстве жил в местечке Новый Тарг, неподалеку от Закопана, и дружил, а в юности судьба разлучила их на долгие годы… Ганс рассказал мне, что Треппер руководил крупной антифашистской подпольной организацией «Красная капелла». Эта организация имела широкую подпольную сеть в Германии и в разных странах Европы.
Гестапо напало на след «Красной капеллы», запеленговало их радиостанции. Начались аресты, пытки. Процесс, закончившийся расстрелом многих участников этой организации, был заснят немцами в Берлине и широко демонстрировался.
Трепперу удалось узнать, что друг детства тоже связан с антифашистским подпольем; он разыскал его и решил использовать как связного и переводчика. Они встретились в Париже, и Треппер, завербовав его, подключил к одной изолированной секретной группе, которая была заброшена англичанами на территорию оккупированной Франции специально для дезинформации гитлеровцев перед открытием союзниками второго фронта.
Избегая ареста, Треппер, обманув гестаповцев, вышел из-под удара и скрылся, а Ганс Хельм, выполняя его поручение, провел несколько диверсионных актов, заменил засвеченные конспиративные квартиры в Лионе и уехал в Норвегию.
…Прошло несколько дней. Одних заключенных куда-то уводили, их места занимали вновь прибывшие. В минуты отдыха, лежа на войлочной подстилке, я был предоставлен самому себе и был поглощен своими мыслями.
Вспоминал мать, братьев, школьных товарищей: Абрамова, Яковлеву, Асмуса, Тилевича… Бориса Королева с Башиловской улицы, соседа по квартире. Он служил в 79-м погранотряде и из Кировограда в июле 41-го года в группе пограничников уехал в Москву, где из чекистов и пограничников формировалась армия Масленникова. Его военной судьбы я тогда не знал…
А мои боевые друзья: Самойленко, Черноляс? Где они сейчас? Живы ли? Вспомнил Илью Брижниченко – пограничника 1-й заставы в городе Рени. Как рассказал мне в лесу около хутора Цеши в Латвии Черноляс, Брижниченко в мае 42-го года выносил из-под Харькова знамя полка, вышел из «котла», был дважды ранен, под Сталинградом охранял главную переправу через Волгу, потом служил при штабе 79-го погранполка до пленения генерал-фельдмаршала Паулюса…
Как в неправдоподобном сне прошли передо мной черноглазая Зоя Кринка, ее мать, ее отец… И Мержиль, и Беата… Вспомнились наши романтические с ней беседы, прогулки по женевскому парку… Сосновский? Все так же мастерил свои манекены или, возможно, уже и женился?..
Сколько встреч, людей, событий, впечатлений… Их хватило бы на десятки книг…
Ганс Хельм, чтобы скоротать время, рассказывал мне прелюбопытнейшие истории, участником которых ему довелось быть. Вот одна из них.
В Норвегии находился завод «тяжелой воды». Этот ценнейший компонент, необходимый для расщепления атома, еще до оккупации гитлеровцами Норвегии решили приобрести англичане. Но оказалось, что эту «тяжелую воду» не так-то просто вывезти: в канистрах она окислялась. Покрывались канистры изнутри и медью, и золотом, и платиной – все безрезультатно. Пришлось изобрести особый, специфический сплав, и после этого, когда окисления не произошло, можно было «тяжелую воду» вывезти в Англию. Немецкая разведка следила за действиями англичан.
В тот день, когда заполненные канистры уже можно было вывезти, англичане еще в зоне завода пронумеровали канистры белой краской, затем погрузили их в закрытый фургон и отправились на аэродром.
По пути вечером они специально заехали переночевать в гостиницу, находившуюся возле бензозаправки, а фургон с канистрами поместили в гараж. В этом гараже у них были заранее приготовлены такие же пронумерованные канистры, но только с простой водой. Вот с этими канистрами, оставив ценнейший груз в гараже, они на следующий день утром приехали на аэродром, погрузили их в самолет, и самолет улетел…
Немцы вызвали «Мессершмиты», которые пошли на перехват и посадили самолет на территории Германии. Но ценная «тяжелая вода» исчезла… и вскоре оказалась в Лондоне.
– Ну как? – Ганс взглянул на меня. – Любопытно?
– А в чем же конкретно заключалась ваша миссия?
– Я еще не все рассказал. Так вот, это происходило в 1940 году. А осенью сорок четвертого года немцы были вынуждены демонтировать завод «тяжелой воды», ибо в то время советские войска наступали гитлеровцам на пятки.
Надо сказать, что на территории этого завода немцы сразу же после оккупации оборудовали две секретные зоны – обе глубоко под горой. В одной были цеха по изготовлению «Фау-1» и «Фау-2» – беспилотных летающих снарядов, весом от 14 до 16 тонн, длиной до 9 метров, а в другой – представьте! – располагались цеха по изготовлению фальшивых банкнот. Немцы тогда имели высокоразвитую химическую промышленность и специальное полиграфическое оборудование. Работали в цехах фальшивомонетчики со всех стран Европы, высококвалифицированные художники и граверы, были там заключенные и из Советского Союза.
Так началась грандиозная афера. Немцы изготовили колоссальное количество купюр долларов и фунтов стерлингов самого крупного достоинства. Но перед конвейерным выпуском этих фальшивых денег надо было на каждом банкноте поставить секретные знаки, по которым опытные эксперты в банках определяют, фальшивые деньги или нет. А подобные знаки были известны только шифровальщику, который метил эти банкноты и в Америке, и в Англии. Этого шифровальщика, когда он под усиленной охраной прибыл в Лондон, группе гитлеровского диверсанта Отто Скорцени удалось перехватить, переправить через Ла-Манш в Берлин, а затем в Норвегию, где он и зашифровал подпольные банкноты. После того как ряд банков сообщил, что деньги подлинные, старика шифровальщика, как и было обещано, немцы оставили в живых, но до времени изолировали.
Фашистские агенты из нейтральных стран с огромными чемоданами фальшивых денег разъезжали по Швейцарии, Турции и Италии и, получив положительный ответ от банковских инспекторов, спокойно меняли фальшивки на золотые монеты и золотые слитки и скупали на них бриллианты, уникальные картины и антиквариат – все это свозилось в тайные склады Рейхсбанка в Берлин.
Таким образом немцам удалось в немалой степени подорвать экономику Америки и Англии, ибо на международный рынок хлынул поток подпольных долларов и фунтов стерлингов, не имеющих золотого обеспечения.
Когда эта преступная акция завершилась, немцы занялись срочным демонтажем цехов. Оборудование уходило в район Рура. Всех заключенных, работающих в цехах, изготовлявших фальшивые деньги, должны были расстрелять, но этого не случилось…
Однажды, в один из дней осени 44-го года, к генералу Фромму – командующему эсэсовской дивизией, которая охраняла территорию завода «тяжелой воды», явился оберст (полковник) и передал лично в руки пакет с грифом «Секретно». Генерал вскрыл пакет и был крайне удивлен, увидев в нем фотографии своей семьи: жены и детей.
– Как это понять? – спросил генерал.
– Дело в том, господин генерал, что я не из Берлина, а из Москвы и прибыл с этими документами к вам, чтобы рассказать, что вы по национальности – еврей. И поэтому не имеете права входить в эсэсовскую элиту.
– Это ложь! Мой отец немец, и моя арийская принадлежность ничем не запятнана!
– Действительно, – ответил полковник, – ваш отец – немец, аристократ, барон. Он активно субсидировал концерн Круппа.
У него была жена Магда, но не было детей. Ваш отец вступил в преступную интимную связь со служанкой-еврейкой, она забеременела, и ему пришлось отослать ее с письмом к своему другу в Мюнхен. Вот это письмо. Конечно, копия, подлинник находится в Москве. Ваш папаша просит своего друга скрыть от Магды его позор, принять служанку, чтобы она у него спокойно родила. Друг вашего отца ответил письмом – вот оно: «Дорогой Герберт, что за вопрос, конечно, сделаю для тебя все, что надо, и ты не должен ни о чем беспокоиться…» Таким образом, генерал, если это предъявить сейчас другу вашего отца, он не сможет отказаться, и этим приговорит вас к смерти. А он – юрист, известный всему миру, и сейчас во всех газетах печатаются за его подписью документы о расстреле участников заговора против Гитлера. Вы родились от еврейки, господин генерал, – закончил полковник, – родились в 1901 году в имении известного юриста. Таков неопровержимый факт.
Генерал был ошарашен, он потерял дар речи.
– Взгляните на эту фотографию. Здесь – медальон вашей матушки, слева – она, справа – ваш отец. В годы инфляции ваша матушка заложила этот медальон в ломбард, а мы его выкупили, он сейчас в Москве, а ваша матушка погибла в еврейском гетто. Вы же подросли, получили образование в Лондоне, вернулись в Германию, вступили в гитлерюгенд, затем окончили офицерский корпус… А вот – фотография вашей семьи, жена, дети. Если я отсюда не выйду и не смогу сообщить через час о результате моего визита к вам, мои люди уничтожат всю вашу семью: ваша дача находится под контролем и мои люди ждут радиосигнала. Советское командование предлагает вам отпустить всех заключенных 5-го и 6-го цехов. У вас один выход – не брать на себя ответственности за преступление против человечества; забирайте семью и перелетайте к американцам. Гитлер все равно проиграл войну.
Генерал Фромм так и сделал. Он приказал выпустить из зоны всех заключенных и с семьей перелетел к американцам. Но к сожалению, полковник не знал, что за сутки до его разговора с Фроммом всем заключенным, работавшим в тех цехах, была введена инъекция смертельного яда замедленного действия, и все они, покинув рабочую зону, вскоре умерли.
Дальнейшие события развивались так. Советский полковник вышел из зоны. Я (продолжал Ганс Хельм) был его связным, связал его с английской разведчицей, та дала условный радиосигнал. Англичане поняли, что настал их час. 50 «Летающих крепостей» поднялись в воздух. Каждая пара американских самолетов имела на подвеске пятитонную бомбу (одна «Летающая крепость» могла взять груз до 8 тонн).
Воздушная армада выходила на цель. Немцы засекли ее, и стаи «Мессершмитов» ринулись на перехват. Но англичане стали выпускать из люков массу вибрирующих алюминиевых пластинок, которые дезориентировали немецкую локаторную систему. Немцы потеряли самолеты из виду, а тем временем они резко изменили курс, пошли на Норвегию и с высоты десяти километров одновременно по радиосигналу сбросили на завод «тяжелой воды» 25 бомб. Завод прекратил свое существование, хотя и был скрыт под горой…
