Текст книги "Два брата - две судьбы"

Автор книги: Сергей Михалков

Соавторы: Михаил Михалков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Мы видели это

Итак, с величайшим трудом мы вдвоем с Бойко одолели Днепр. Ему особенно тяжело, он хромает, опирается на палку. Теперь – на север – в леса! Днем укрываемся в селах, ночью идем сквозь снега и метель. Прошли уже километров сорок.

И вот на заре подходим к большому селу, расположившемуся в низине. Уже светает, но село как вымерло – ни одного дымка. От искрящегося снега больно глазам. Подходим к первой хате и в ужасе останавливаемся на пороге: на полу, в луже крови – труп старика, на кровати – убитая старуха, в люльке, подвешенной к потолку, – мертвый ребенок.

В соседней хате та же картина: в сенях – труп женщины с коромыслом в руке, рядом – опрокинутое ведро. В хате – две убитые девочки-подростки.

Выбираемся из села, поднимаемся на вершину бугра и видим отсюда темные пятна на белом снегу – это запорошенные трупы сельчан. Вместе с Бойко по глубокому снегу, по целине быстро уходим от этого страшного места.

Позже мы узнали, что в том селе стояла немецкая часть. Перебазируясь, немцы оставили склад с бензином под охраной двух солдат. В село ворвалась наша танковая разведка, маневрировавшая в тылу врага. Танкисты взорвали бочки с бензином, убили охрану, провели митинг и умчались. На следующий день прибыл отряд карателей и, оцепив со всех сторон село, безжалостно уничтожил все живое. Свинцовым дождем прошелся по людям. Уцелела только одна женщина, спрятавшаяся в сарае. Она и оказалась единственным свидетелем этой трагедии…

Мы шли все дальше и дальше на север.

В одном селе наскочили на какую-то вооруженную банду, едва унесли ноги. То ли это били переодетые в штатскую одежду полицаи, то ли уголовники… В дороге едим что придется, спим где попало, бывает, просто зарываемся, как сурки, в снег.

Вот опять село. Бойко, облаченный в старое рваное пальто, подходит к крайней хате, стучит в окно. Через замерзшее стекло видит: женщина машет рукой – уходите, мол, прочь отсюда! А по всем признакам немцев в селе нет.

– Давай все же зайдем, – говорю я. – Узнаем, в чем дело, да и перекусить бы не мешало.

Входим. В хате пять женщин, и все плачут.

– Что случилось?

– Ой, горе, горе-лышенько!

Узнаем, что здесь часа три назад побывали каратели.

Они вывели всех стариков и подростков за село и расстреляли. За что? Никто не знает.

– Лежат они там, бедные, – причитает одна старуха, – похоронить нельзя: немцы подходить запретили.

Метет метель.

И снова путь-дорога. Уже отмахали километров сто, а то, может, и больше. Идем по земле, где недавно шли жестокие бои. Села, видимо, из рук в руки переходили: все сожжено, всюду разбитая техника, запорошенные трупы солдат. Стараемся обходить села с немецкими гарнизонами, избегаем дорог, обходим вражеские посты и дозоры. Бойко решил, что лучше нам разделиться.

– Как наскочим на немцев – так сразу нас обоих и прихлопнут. Давай лучше пойдем один за другим. Дойду до села и в крайней хате буду тебя дожидаться. Придешь, встретимся, и опять в дорогу.

Он пошел первым. Через три часа тронулся я. Вот и деревня, захожу в крайнюю хату – Бойко тут. Обрадовались встрече, посидели, покурили и – дальше. Так за ночь несколько раз встречались и расставались. На пятый день я его потерял. Пришел в село, захожу в крайнюю хату, спрашиваю: «У вас тут хромой с палкой был?» – «Был, – говорят. – Ждал-ждал и ушел». Я искал по всему селу – пропал мой Бойко. В следующем селе то же самое. «Был, – говорят, – вроде он самый, а куда пошел – не знаем». Так мы и потеряли друг друга.

Добрая встреча

Теперь я в пути один. Иду на север – в леса, они надежная защита.

И вот, к великой радости, снова обрел попутчика. Дело было так: захожу в село, в какую-то хату. Мужчин в селе давно нет, только женщины да дети. Хозяйка мне говорит:

– А здесь еще один ходит, блудный.

«Не Бойко ли?» – подумал я.

– Где? Кто такой?

– В соседней хате ночевал.

– Узнайте, – прошу, – там ли он? Пусть зайдет. Женщина ушла и привела с собой молодого парня лет

двадцати пяти. На вид – орел! Широкий в плечах, статный, одет в телогрейку. Из-под ушанки глядят спокойные, внимательные глаза. Круглое русское лицо с широкими ноздрями и крупным ртом. Правую руку держит в кармане.

– Садись! – предложил я. – Разговор есть, а что форма на мне немецкая – так это так, по необходимости.

Он сел на лавку, я – за столом. Мы пригляделись друг к другу, разговорились и вскоре уже беседовали, как старые друзья… В тылу нередко так случается: несколько фраз – и возникает взаимное доверие.

Ночью, на соломе в сарае, Василий Громов рассказал мне свою историю. Ему – разведчику армейской разведки – довелось с одним радистом вылететь на самолете в тыл врага. Ночью пересекли фронт. Вначале все было благополучно, но потом немцам все же удалось прожекторными лучами засечь самолет. Захлопали зенитки, самолет был подбит. «Прыгайте! – приказал летчик. – Здесь до места недалеко, а я буду самолет спасать». Они прыгнули в черную бездну, не долетев до нужного квадрата. Радист – первым, разведчик – вторым. И надо же было так случиться, что разведчик спустился на своем парашюте в каком-то селе прямо на крышу дома, где расположился немецкий штаб. Когда часовой увидел советского парашютиста, повисшего на крыше, он завопил во все горло. Василий мигом освободился от парашютных лямок, дал по часовому очередь из автомата, спрыгнул на землю и скрылся в темноте… Так он расстался со своим радистом, а вскоре оказался в селе, где мы и встретились.

Лежим на чердаке сарая, зарывшись в солому.

– А где ты был весной сорок второго? – спрашиваю.

– Из разведотдела 275-й дивизии перевели меня в армейскую разведку 57-й армии как раз после майских праздников, – говорит Василий. – Мы тогда действовали приблизительно в, том же районе, как обозначается в сводках, – на харьковском направлении. В конце мая попали в клещи Гудериана, пробивались с боями… кажется, на Славянск… Жуткие были бои… Распутица, грязь, местность открытая, негде спрятаться, ни березки, ни кустика, а немец вызвал авиацию…

– Ну и как?

– Пограничники выручили. По приказу Городиянского – командующего 6-й армией 79-й погранполк был брошен на прорыв. Вместе со 103-й стрелковой дивизией он-то и пробил брешь для выхода наших войск из котла…

Лежим с Василием на соломе, беседуем. Кругом гробовая тишина. Хоть бы песню девичью услышать, да откуда ей взяться, если немцы всех девчат в рабство угнали. Хоть бы пес тявкнул, так и собак тоже всех перебили.

Хоть бы петух кукарекнул, да нет петухов – всех немцы пожрали.

– А ты сейчас откуда? – спрашивает Василий.

– Махнул через Днепр. Бежал из днепродзержинского лагеря. Два года по лагерям. Только сорвусь – снова сцапают.

– Украина, поля кругом, негде и сховаться, – сочувствует мне Василий,

– Только б до леса добраться, дело себе найду. Пока буду партизанить, а там обстановка сама покажет, что к чему.

– А где служил?

– Спецвойска. Командовал нами майор Грачев. Словом, хозяйство Грачева. Первый день войны встретил на Дунае, в Измаиле. На третий день вели бои на румынской территории в районе Килия-Веке. Взяли восемьсот румын в плен…

– А хочешь, – сказал Василий, – давай двигаться вместе, примкнем к нашим ребятам, а там видно будет…

Я согласился.

– Ну ладно, соловья баснями не кормят, – сказал Василий. – Поспать надо…

Утро встретило нас яркими холодными лучами морозного солнца, что прорезались сквозь щели на крыше. На чердаке сарая мы оба изрядно замерзли.

– Куда будем путь держать? – спрашиваю Василия.

– На север! Километрах в пятидесяти отсюда сброшена еще одна наша разведгруппа. Надо разыскать. Ребята боевые, у них должна быть рация…

Спустились во двор. Хозяйка покормила нас галушками, и мы ушли…

В одном из сел Сумской области, покинутом жителями, мы проснулись в полуразрушенном сарае и услышали немецкую речь.

– Фашисты!

– Попытаемся проскочить, – говорю я, поправляя на себе немецкую шинель. – Давай мне свой «Кольт», быстро! Прячь руки за спину. Поведу тебя под конвоем…

Выходим на улицу. Василий впереди, я – сзади. Размахиваю пистолетом: «Лос! Лос!» – кричу, а он шагает, держа руки за спиной. Немцы смотрят, картина привычная.

Так мы и выбрались из села.

Тройка

Сани, запряженные тройкой лошадей, стоят возле крепкого сруба. Раннее утро. Сквозь заледеневшие окна виден свет керосиновой лампы. Это – районная полицейская управа.

Село – одна улица. Дома целы, из труб тянутся дымки. Рядом с управой – дом старосты (раньше в нем была школа). На улице никого, только возле самой управы деловито снуют полицаи. Один тащит гогочущего гуся, у другого за спиной в мешке визжит поросенок, третий, с трудом держась на ногах, волочит по снегу немецкую канистру и что-то поет…

– Никак самогон прет, – говорю я.

– Возможно. Нажрался, гад!

Мы с Василием лежим за забором в сугробе, наблюдаем. Все, что нас интересовало, мы уже разузнали.

– Сейчас начнем! – говорит Василий. – Ты задами обходи село, выйдешь возле той церквушки. – Василий указывает на крохотную колоколенку, видную нам из-за бугра. – Сколько тебе туда добираться?

– Минут десять.

– Так вот. Я минут через десять махну в сани, проскочу селом и подхвачу тебя на ходу возле церквушки. Ясно?

– Ясно.

Я отползаю в сторону и, прячась за сугробами – где на четвереньках, где на карачках, где бегом, – огибаю село задами. Вот и церквушка. Ложусь в снег возле облупленной, давно не беленной церковной стены. Жду… Смотрю, летит мой Василий на тройке, как ухарь-купец. Звенит на всю улицу поддужными бубенцами. В одной руке – вожжи, в другой – трофейный автомат, из него он чешет по полицаям, выскочившим из управы с винтовками.

На ходу с разлета бухаюсь в сани и ударяюсь головой о бочонок с медом. Полицаи не успели его снять. Минуем село и вихрем летим по чистому полю, навстречу заре. Снег вокруг ослепительно розовый. Сытые, взмыленные кони мчат наши розвальни – только снежная пыль клубится. Вороной коренник вымахивает голенастыми ногами, в пристяжных – две гнедые кобылы. Василий стоит в розвальнях и нахлестывает кнутом: «Гей, вороные! Орлы удалые! Вывозите, черт побери!.. Держись, браток! Не вывались! Вперед! Смерти нет!» – орет он во все горло, в азарте забыв, где мы и что мы. А я тем временем шарю в санях и обнаруживаю под рядном и сеном все новые и новые дары – тут и сало, и лепешки, и горшки со сметаной.

– Смотри! – кричу я. – Винтовка!

Василий интересуется:

– А ты из трофейного бьешь?

– Бью! А как же!

– Тогда порядок. – Он придерживает лошадей и, сев со мной рядом, окунает в разбитый горшок сметаны лепешку и ест, как мальчишка, облизывая вымазанные пальцы. – Ох, полицаи! И любят же смачно пожрать, сволочи! – хохочет он.

Едем рысцой по целине. Невдалеке стена неубранной кукурузы. Вдруг видим, из кукурузного поля выходят три зайца. Что-то их удивило и привлекло, и они, высоко подняв уши, сидят рядком на снегу и слушают звон бубенцов.

Отмахав за день километров сорок, копи примчали нас к глухому селу. Остановились у какой-то хозяйки – обстановка подходящая, немцы здесь не появлялись. Мы распрягли коней. Пришлось забинтовать им ноги – проваливаясь сквозь ледяной наст, они в кровь ободрали лодыжки. И сейчас, стоя с торбами на шеях, от боли бьют копытами.

Хозяйка была счастлива – мы отдали ей окорок. Устроила нас на большой крестьянской кровати, сама с детьми полезла на печку.

Ночью мела пурга. Ветер стучал ставнями, завывая в трубе. Где-то неподалеку выли волки.

Утром мы отправились дальше. Ехали в открытую по дороге. Среди дня нам попалась навстречу бричка, запряженная старой клячей. В бричке сидели трое вооруженных полицаев. Василий насторожился.

– Если привяжутся с проверкой документов, – сказал я, – коси из автомата. Не привяжутся – пусть шпарят мимо.

Бричка поравнялась с нами. Увидев в санях немецкого солдата с винтовкой, полицаи даже не почесались. Мы мирно разъехались. К вечеру, когда заходящее солнце глядело нам в спину, на дороге впереди показался какой-то человек. Он сошел на обочину и дал нам проехать. Проезжая мимо, я взглянул ему в лицо, и оно мне показалось очень знакомым. Проехав метров сто, попросил Василия развернуться и догнать прохожего.

– Куда путь держишь, мил-человек? – спросил я прохожего.

– В соседнее село.

– А где живешь?

– Вой там. – Он показал на небольшую балку с редкими домиками.

– А меня признал?

– Ни.

– В Кировограде бывал?

– Був.

– Ну, тогда бывай здоров!

Мы снова развернулись и поехали своей дорогой.

– Чего ты к нему привязался? – спросил Василий.

– Узнал подлеца. Это тот самый полицай, который командовал экзекуцией, когда меня пороли… Помнишь, рассказывал?

– Что же ты его не прихлопнул?

– Успеется. Чего ему на дороге валяться, на след наш наводить. Мы в его село едем. Отдохнем. Подкрепимся. К вечеру навестим…

И мы навестили его в той хатенке на краю балки, которую он указал. Старуха, приютившая нас в селе, знала этого полицая. Приметный, без уха. «Хуже немцев, ирод проклятый! – пожаловалась она. – Недаром его Одноухим кличут. Кто-то, видать, ему ухо отрезал, что ли, или откусил».

В его дом мы вошли поздно вечером. Сидит эта толстомордая гадина в белой рубахе, уплетает вареники и горилку хлещет.

– Сидайте вечерять! – приглашает.

– Некогда нам, дела. Так ты меня не признал? – спрашиваю. – А в Кировограде был?

– Був.

– Там меня в лагере полицаи пороли, а ты, гад, ими командовал…

Одноухий побелел, медленно поднялся с места – ни жив ни мертв. Мы с Василием подошли поближе к нему и, в полный голос от имени заключенных кировоградского лагеря объявив приговор, привели его в исполнение. Прошитый тремя пулями, полицай с храпом рухнул на пол, опрокинув на себя бутыль самогона.

Я вернул Василию его «Кольт».

Пока все шло благополучно.

Как-то раз остановились в одном селе на ночевку. Утром я пошел к сапожнику: порвались ботинки. Починил старик ботинки, подбил гвоздями и говорит:

– Сто лет теперь носить будешь. Шагай, хлопчик, веселее!

– Спасибо, дедушка! Я на лошадях.

Вышел из дома. Вижу, в село втягивается немецкий обоз. Спрятался за сараем, выжидаю. Спустя минут двадцать, когда обоз миновал село, возвращаюсь туда, где оставил Василия, а его и след простыл. «Где он?» – спрашиваю хозяйку. «Как немцев увидел, прыгнул в сани – и в поле».

Вышел я во двор – только следы от саней на снегу. Прав был сапожник. И пошел я пешком. Трудно мне было без Василия, но я понимал, что другого выхода у него не было. Увидели бы немцы тройку – пиши пропало!

И вот я снова пробираюсь на север – к лесам. И опять пешком.

Пусть числится при обозе

Проснулся от выстрела. Присел на кучу соломы, прислушиваюсь. Немецкая речь, шум машин, урчание танковых моторов. В селе немцы. Мой сарай рядом с бревенчатым домом. Гляжу в щель – солдаты тащат в дом ящики, брезентовые тюки, то и дело покрикивая друг на друга, – хозяйничают, как у себя дома.

На другой стороне улицы походная кухня и двое полуголых немцев, кряхтя и похохатывая, обтираются снегом.

Лежу, обдумываю: «Что делать? Где сейчас фронт? Куда идти?» Здесь оставаться опасно: придут немцы за соломой – и я погиб. Мысли беспорядочно бороздят мозг. Что делать? Как выкрутиться? Незамеченным не проскочишь. Растерянно гляжу на полуразрушенную стену сарая. На ней беспомощно висит маленький, грязный детский картузик в красную с белым полоску, а под ним валяется игрушечный деревянный танк с облупившейся зеленой краской…

И вдруг мне припомнились громадные фанерные танки – муляжи, с которыми немцы устроили целый спектакль под Первомайском. Фанерные макеты эти вывезли вслед за настоящими танками. Издали макеты казались ползущей с горизонта страшной силой, но от наших снарядов вмиг разлетались в щепы… Муляж не удался! Хотели обмануть, да дудки, номер не прошел!

Пожалуй, сейчас самым целесообразным было бы перехитрить фрицев, самому прийти к ним, выдать себя за немецкого солдата и избежать бессмысленной гибели… А потом сориентироваться и действовать по обстановке. Опыт, накопленный в лагерях и при госпитале, должен пригодиться. В эти короткие секунды я мысленно спросил Хромова, своих школьных друзей, своих однополчан, свою мать и собственную совесть, стоит ли так поступать. Интуиция и выработанная во вражеском тылу осторожность как бы автоматически заставили меня принять это дерзкое решение. Пришлось снова испытывать судьбу. Надо так надо. Иду на риск. Внутренне перевоплощаюсь в новую для себя роль, быстро вскакиваю на йоги, тщательно отряхиваю соломинки со своей немецкой формы, причесываюсь, поправляю ремень, пилотку и, посмотрев в карманное зеркальце, как пи в чем не бывало покидаю свое убежище.

Иду по улице. Немцы даже не смотрят в мою сторону. Все заняты своими делами. Ищу штаб, по флага нигде не вижу. Обращаюсь к солдату, который тащит на веревке козу:

– Aus welchem Truppenteil?

– Was suchst du?

– Wo ist der Stab? [28]28
  Из какой части? Что ищешь? Где штаб? (нем.)


[Закрыть]

Он указывает как раз на дом рядом с моим сараем. Возвращаюсь обратно и вхожу в дом. Навстречу мне выскочил фельдфебель.

– Господин фельдфебель, разрешите обратиться к командиру части, – говорю по-немецки.

– По какому вопросу?

– По служебному делу.

Фельдфебель пропускает меня в прибранную, хорошо протопленную комнату. И вот я стою перед красивым, холеным танкистом-капитаном с Железным крестом на груди. Он сидит за столом, закинув ногу на йогу, и, куря дорогую ароматную сигару, разговаривает с младшим командиром. На вид ему не больше сорока, длинные холеные пальцы его рук изящны и чисты. На столе – кожаные перчатки и стек. На ногах роскошные, высокие блестящие хромовые сапоги на меху.

– Господин капитан, – обращается к нему фельдфебель, – этот солдат пришел к вам.

Повернувшись ко мне, капитан осматривает меня строгими, проницательными глазами.

– Господин капитан, разрешите обратиться! – вытягиваюсь в струйку, пристукиваю каблуками.

– Да! – бросает он резко.

– Я – немецкий колонист с Кавказа. Война застала меня в Бресте. Отдыхал у родственников. Вскоре добровольно присоединился к немецкой войсковой части и вместе со 101-й пехотной дивизией двигался на Харьков… С неделю назад отстал от части и вот разыскиваю ее. (То, что подслушал в госпитале, в одной из офицерских палат, было основой моей легенды.)

– Документы есть?

– Никак нет, господин капитан. При части не был аттестован.

– Оружие?

– Никак нет, господин капитан. Не полагалось. Был переводчиком у командира полка полковника Шлиттенбаума.

– Вот еще новости! Фельдфебель, что нам делать сэтим ненормальным?

Фельдфебель молчит. Капитан испытующе смотрит на меня:

– А не врешь?

– Никак нет, господин капитан. Сущая правда.

– Коммунист?

– Никак нет, господин капитан. Да и лет-то мне всего девятнадцать.

Капитан обращается к присутствующим:

– Как по-вашему, не похож он на коммуниста? Все молчат.

– Ну, смотри, я все проверю! – обращается он ко мне.

– Не пожалеете, господин капитан. Я – немецкий солдат.

– Какой же ты солдат без оружия?

– Надеюсь, дадите.

– Это мы еще посмотрим, – усмехаясь, говорит капитан. – Оружие заслужить надо.

– Так точно, господин капитан, надо заслужить.

– Ну, фельдфебель, куда мы его денем?

– Оставим при обозе, господин капитан.

– Пусть числится при обозе, ночует с моим денщиком, по утрам помогает на кухне. А потом решим…

Так я попал во 2-ю штабную роту танковой дивизии СС «Великая Германия», которой командовал капитан Бёрш.

И вот каждое утро приходится колоть дрова для походной кухни, таскать воду и помогать денщику готовить ужин для капитана и его гостей. Приходится помогать обозникам разгружать и нагружать машины канистрами с бензином. В обозе человек двадцать украинцев, в большинстве пожилых. Они насильно угнаны немцами, и, хотя до их родных мест отсюда далеко, немцы за ними бдительно следят.

У Бёрша личный переводчик – эстонец средних лет, с хмурым и злым лицом. Глаза у него недоброжелательные и опасные. Он груб и придирчив, собственноручно застрелил двух стариков обозников при попытке к бегству, мне не доверяет и частенько прощупывает вопросами о Кавказе, надеясь поймать на слове. Но тут я неуязвим: с трех лет жил в Пятигорске и отлично знаю те места. В конце концов он от меня отвязался.

Подружился я с тринадцатилетним мальчишкой, ездовым-украинцем, которого все почему-то называли итальянским словечком «Пикколо», то есть «маленький». Он смышленый, остроумный и ловкий паренек с веселой открытой физиономией. У него своя подвода, две лошади, и я всегда стараюсь подсесть именно к нему.

Первые педели моего пребывания во 2-й штабной роте капитана Бёрша были для меня своего рода временной передышкой. Никто не кричал на меня: «Лос! Лос!», не было видно конвоиров и колючей проволоки. Немцы относились ко мне как к равному. Надо было сориентироваться в новой обстановке, выяснить, где фронт, и свое временное пребывание в немецкой роте использовать как можно эффективнее.

Капитан Бёрш относится ко мне хорошо, часто разговаривает со мной, расспрашивает о России. Самое занятное во всем этом то, что я с бухты-барахты придумал себе фамилию Шарко, не подозревая, что становлюсь однофамильцем великого французского невропатолога, члена Парижской академии наук, прославившего на весь мир методы водолечения. Я назвался Николаем и, таким образом, стал Николя Шарко.