Текст книги "Два брата - две судьбы"

Автор книги: Сергей Михалков

Соавторы: Михаил Михалков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Хромов

– Чья это? – спрашиваю я у Ольги Петровны, снимая с полки в передней запыленную старую кепку.

– Боже мой! Это кепка моего мужа. Я ее спрятала и просто не представляю, как она сюда попала.

– Разрешите мне ею воспользоваться?

– Конечно, конечно. Берите! – Вдруг она спохватывается: – Куда же вы собрались? Вас могут схватить… В городе облавы.

– Не беспокойтесь, будет опасно – вернусь. Нахлобучив кепку, выхожу на улицу… Городские дома наглухо закрыли свои окна. Мимо них непрерывным потоком текут вражеские колонны, грохочут повозки и походные кухни. Немецкие солдаты, запыленные с ног до головы, в касках, с амуницией, сидя в открытых грузовых машинах, нагловато ухмыляясь, перебрасываются отдельными фразами и дружно гогочут.

Другие, под косыми взглядами прохожих, шагая в строю, пиликают на губных гармошках. Слышна мелодия модной эстрадной песенки «Лили Марлен».

На стенах домов и заборах белеют приказы немецкой комендатуры. Это объявления на немецком и украинском языках: «За появление на улице позднее 8 часов до 5 утра – расстрел!», «За сопротивление оккупационным властям – расстрел!», «За укрывательство коммунистов и партизан – расстрел!».

«Новый порядок» уже действует.

Со слов Люси я знаю, что переправы взорваны советскими войсками, отошедшими на левобережье Днепра. Света в городе нет. Воды нет. Трамваи не ходят. Заводы не дымят – разрушены и демонтированы. Немцы развили активную деятельность по их восстановлению. Рабочих гонят на работу. Идет запись в полицию, но на службу принимают только тех, кто уже получил немецкие документы…

Иду по городу, присматриваюсь. К полудню становится жарко. Захожу в какой-то палисадник на окраине. Возле бочки умывается дородная женщина, наливая в пригоршню чистую воду из глиняного кувшина.

– Хозяйка, напиться можно?

– Хиба ж не можна! Иды сюды!

Подхожу. Она наливает мне колодезной воды в расписную кружку и пытливо смотрит на меня уголками прищуренных глаз. Открывается калитка, и в палисадник входит хромой мужчина.

– Що за хлопчик? – спрашивает он.

– Да тут зайшов… Хиба ж мало их блукае в що годину! – Она ловко подхватывает коромысло и легко входит в дом.

– А ну, зайди! – глухим низким голосом произносит мужчина, и я вслед за ним, сняв кепку, вхожу в горницу. В ней – чисто, ароматно пахнет травами, подвешенными пучками вдоль печки на шнуре. – Чого стоишь? В ногах правды нэмае, сидай!

Сажусь на лавку.

– Из какой дивизии?

Обдумываю, что сказать. Вопрос задан слишком прямо, в лоб.

– Рыбак рыбака видит издалека, – улыбается незнакомец. – Или за свою шкуру боишься? – добавляет он уже строже. – Не бойся. Бог не выдаст – свинья не съест. Давай начистоту. Сержант, нет? Или я ошибаюсь?

Рассказываю свою несложную биографию и каким образом оказался в Днепропетровске. Сказал, что я москвич Николай Соколов. Поставил акцепт на хорошем знании немецкого языка. Мой новый знакомый слушал внимательно, не перебивал. Мы сидели на лавке и в паузах пытливо посматривали друг на друга. Незнакомец мне нравился: мужественное лицо, военная выправка. Вдруг он встал, достал откуда-то с печки коробку, вынул из нее бинт, йод, затем сел на лавку, сиял сапог и начал перебинтовывать раненую ногу.

– Так где ж ты живешь? – спросил он.

Я ответил, что Люсин дом находится вблизи Горного института.

– А вы ранены?

– Во время бомбежки под Одессой покалечило. Стрептоцидика бы достать – сразу бы затянуло. Мокнет, холера ее забери, и щиплет. – Занятый своим делом, он продолжал задавать вопросы, я отвечал.

Так в мою жизнь вошел товарищ Хромов.

Я доверял своей интуиции, своему чутью, хотя и молодому, незрелому, доверял первому впечатлению о человеке и отвечал доверием на откровенный разговор. По жестам, по походке, по манере смотреть и говорить, по малейшим оттенкам голоса я мог определить характер человека, его сущность. И совсем не надо быть тонким психологом-физиономистом, чтобы распознать, кто он – друг или враг. Хорошего человека сразу видно, особенно во вражеском тылу. Хромов обладал чертами, присущими настоящим патриотам. Я поверил ему и не ошибся. Конечно, он не открыл мне всех своих карт. Долго прощупывал и наконец, когда утвердился в своих предположениях, в меру допустимого рассказал о себе. Я понял, что он из местного подполья, где соблюдается строжайшая конспирация. Кроме своей он назвал еще одну фамилию: Науменко.

– Если тебе удастся зацепиться за биржу труда или за самого коменданта, будешь нам полезен. В городе облавы, обыски. Немцы арестовали видных ученых, учителей, не успевших эвакуироваться, упрятали их в тюрьму… Дел по горло. Только рукава засучивай. И нам позарез нужны верные люди, особенно в их аппарате управления… Значит, завтра – в комендатуру? – переспросил Хромов.

– А куда ж денешься без документов?..

– Желаю успеха!

На следующее утро мы с Люсей отправились к военному коменданту Днепропетровска.

Город выглядел уныло и настороженно. Разбомбленные, разрушенные дома. Откуда-то из-за железной ограды тянуло тошнотворным, удушливым запахом дыма и гари.

Отброшенные с проезжей части улицы, злобно щетинясь, то там, то здесь торчат противотанковые «ежи», штабелями громоздятся мешки с песком. Следы недавних боев: разбитая военная техника, воронки от авиабомб… По улице ползут приземистые, как черепахи, танки с черными крестами на броне, тащатся автомашины с двойными прицепами, самоходные орудия. Подвыпившая немецкая солдатня с кузовов грузовиков громко горланит фашистские песни:

 
Если весь мир будет лежать в развалинах,
К черту! Нам на это наплевать!
Мы все равно будем дальше маршировать!
Потому что сегодня нам принадлежит Германия,
А завтра – весь мир!..
 

Истощенные, в лохмотьях, военнопленные группами под окрики и свистки полицейских расчищают захламленные улицы. Два сильных взрыва со стороны вокзала сотрясают землю. Что это? Дальнобойная советская артиллерия провела через Днепр массированный артналет или, возможно, советская разведгруппа – подрывники, получив приказ, взорвали то, что не успели взорвать отступавшие наши части?..

Выходим на проспект Карла Маркса. Пьяный немецкий патруль почему-то загоняет в дома женщин и детей. Истошные вопли, крики, автоматная дробь. Мостовая окрасилась кровью.

По улице Короленко поднимаемся в гору. Подходим к зданию военной немецкой комендатуры. Входим в вестибюль. Люся, переговорив с дежурным офицером по-немецки, обращается ко мне:

– Жди меня здесь! – и исчезает в канцелярии.

По коридору снуют немецкие офицеры и какие-то типы в штатском.

Люся вышла из канцелярии:

– Идем! Нет, не сюда. Нам к выходу, на улицу.

– Что узнала?

– Военный комендант этими делами не занимается. Дела бывших советских военнослужащих в ведении инспектора военной полиции – оберштурмбанпфюрера СС Пауля Шильтенбурга. К нему сейчас и пойдем…

В приемной нам навстречу поднялся из-за стола молодой красивый немец в штатской одежде:

– Вы к кому, фрейляйн?

– Нам нужно видеть инспектора Пауля Шильтеибурга.

– Разрешите узнать, по какому вопросу?

– По вопросу оформления на работу моего мужа.

– Этим занимается военная комендатура – 5-й отдел.

– Я там была. У моего мужа еще не оформлены документы. Меня направили сюда.

– Ваша фамилия?

– Цвейс.

– Одну минуточку! – Молодой немец исчез за дверью и вскоре появился снова: – Можете пройти.

Жду ее возвращения.

– Здесь можно курить? – спросил я по-немецки.

– Так вы и есть муж этой миловидной особы? – спросил молодой человек, пренебрежительно оглядев мой костюм и пододвигая мне пепельницу.

– Благодарю!

– Вы немец? У вас хорошее произношение.

– С детства говорю по-немецки.

– Местным жителям, знающим немецкий язык, мы оказываем особое внимание… Между прочим, я слышал, что в России существовало много немецких колоний: на Волге, где-то около Одессы и на Кавказе. Не так ли?

– Еще с незапамятных времен в России жили немцы-колонисты. (Я открываю портсигар с немецкими сигаретами).

Звонит телефон. Немец поднимает трубку:

– Кроммер у телефона!.. Яволь! – И уже ко мне: – Пройдите!

В кабинете за столом сидит грузный немец с блеклыми холодными глазами. Облокотившись на стол, он манерно держит в пальцах сигару. Люся сидит в кресле с пылающим от волнения лицом и тоже курит.

– Где вы служили советский армия? – процедил фашист на ломаном русском языке.

– Матросом на крейсере «Красный Крым». Нас высадили десантом недалеко от Николаева. Был ранен. Вот добрался до Днепропетровска и встретился с женой, – отвечаю по-русски.

– Когда прибыл город?

– Вчера.

– Erzöhl mir keine Witze! [18]18
  О боже мой! (нем.)


[Закрыть]По-за-вче-ра! – ядовито уточнил он.

– Хотя да, позавчера.

– Haimat? Родина?

– Курск.

– Национальность – руски?

– Русский.

– Фамилия Цвейс?

– При регистрации брака в Курске я взял фамилию моей жены. По нашим законам это разрешается.

– О, ваш закон! Dummes Gesetz! Глупый закон! – Инспектор достал из папки какой-то бланк и начал записывать мои ответы. – Год рождений?

– 1920-й.

– Профессий?

– Артист эстрады.

– Ого! Артист! Lieder gesungen. Пойте песня.

– Нет, декламатор.

– О, штец-декламатор! Ausgezeichnet! Похвальный профессий… Прошу извенит! Маленький служебный формальность. Ваша правый рука! – Инспектор взял отпечатки моих пальцев правой руки, затем стал что-то быстро писать на листке чистой бумаги. – После десяти часов zehn Uhr принести сюда фаши фото. Сказать фотограф: «Полицейский служба». Фотограф города любой имеет наш циркуляр, знает формат. Этот справка, – он указал на справку Владимира Цвейса, – с красной флот bleibt hier, здесь оставит. И вы получайт Ausweis, документ. Ясно?

– Вполне!

Затем мы перешли на немецкий язык и довольно долго и пространно беседовали, затрагивая разные аспекты жизни. Как мне показалось, нашей беседой инспектор был доволен. Заканчивая наш разговор, он сказал по-русски:

– Сейчас следуй nach биржа труда к переводчик Шварц. По-русски «шорный», – сострил инспектор. – Вот Шварц моя записка…

Простившись, мы вышли на улицу. Все как во сне. В реальность происходящего трудно поверить.

Фотография

Шварц оказался длиннолицым сухопарым немцем. Губы у него были узкие, и, когда он говорил, кривил нижнюю губу. Черные как смоль, прилизанные и напомаженные волосы и черные, близко сидящие глаза оправдывали его фамилию. Как чиновник, он был аккуратен. Я получил немецкие документы и ночной пропуск. Позже, когда я уже начал работать на бирже труда, Шварц не преминул продать мне за солидную сумму отрез сукна защитного цвета, из которого частный портной сшил мне приличную спецодежду. На складе мне выдали хромовые сапоги.

Биржа труда находилась на улице Плеханова, рядом с детским парком, в трехэтажном здании. В подвале содержались арестованные. На первом этаже проводилась регистрация всего населения от десятилетнего возраста, а также работала медкомиссия – отбирала людей для отправки в Германию на каторжные работы. Здесь же сновали пьяные полицаи-хапуги. Утром они ловили в городе детей, приводили их сюда, запирали, а вечером отпускали домой, беря с родителей выкуп: часы, сапоги, сало…

– Позаботьтесь, чтобы очистили во дворе помещения от хлама, там тоже будут содержать арестованных, подлежащих отправке в Германию, – как-то отдал распоряжение Шварц (он имел в виду два деревянных сарая, стоящие за домом). – И на днях к нам прибудут две переводчицы из местных. Начальник СД герр Платт и из гестапо гаупт-штурмфюрер Мульде проверяют сейчас их биографии, – добавил он, демонстрируя мне свою осведомленность.

Я по-прежнему жил у Люси. С Хромовым была установлена связь, и однажды, выполняя его поручение, передал на улице незнакомому человеку по установленному паролю чистые регистрационные бланки, подписанные военным комендантом. На мой вопрос «Чем я еще могу быть полезен?» незнакомец предложил мне вычеркнуть из списка № 12 две фамилии: Кичко и Свинаренко. «Эти – уйдут на задание!» – пояснил он. На бирже труда каждый завод регистрировался под определенным номером, и тот завод, о котором шла речь, имел № 12.

Шварц русского языка не знает, а по-немецки говорит быстро и неразборчиво. Но я понимал его, схватывая смысл сказанного, хотя отдельных слов просто не знал. Это касалось главным образом военной терминологии, философских изречений, которыми он пользовался в изобилии, и замысловатых цитат из речей Гитлера и Геббельса. Поэтому мне пришлось усиленно заняться самообразованием, углубляя знание немецкого языка. С первого дня пребывания на бирже труда я стал читать немецкие газеты и всегда спрашивал Шварца, как понять то или иное слово, фразу. Он охотно практиковал со мной, и эти уроки явно пошли мне на пользу. Это была своего рода шлифовка моего немецкого языка. С первого же дня работы на бирже я стал собирать определенные сведения о немцах и их прислужниках, которые передавал Хромову.

Однажды на биржу явился грузный, с отечным лицом человек в мешковатой одежде. Он присел возле моего стола и, понизив голос, конфиденциально заявил, что в моих же собственных интересах мне нужно его навестить. Он назвался Кривцовым. Сказал, что до войны работал подсобным рабочим хозяйственной бригады на металлургическом заводе имени Петровского, а сейчас восстанавливает там какую-то печь. Дал мне свой адрес.

В этот же день, сославшись на визит к зубному врачу, я получил у Шварца разрешение не быть на работе после обеда и, посоветовавшись с Хромовым, отправился по указанному адресу.

Вот и нужный мне дом. Поднялся на второй этаж. Постучался. Дверь открыл сам хозяин и провел меня в столовую.

– Присаживайтесь! – сказал он.

Я сел возле обеденного стола, на котором стояла большая бутыль самогона, лежали нарезанная кусочками колбаса, хлеб, огурцы. Блюдо с еще теплыми пирожками с капустой было прикрыто чистым полотенцем.

– Отведайте пирожков. – Хозяин, глядя на меня, отвернул полотенце.

Из-за ширмы вышла маленькая сгорбленная старушка. Она поклонилась и ушла.

– Самогончику украинского прошу… по чарочке! – Хозяин разлил самогон в граненые стаканы. – Так, поехали! За знакомство! – добавил он.

Мы выпили и закусили.

– Ох и крепка! – крякнул я, обжигаясь.

– Закусывайте, закусывайте! Огурчики берите, колбаску. Вы меня извините, конечно, что я вас… так сказать… потревожил. Здесь дело такое… не совсем обычное… интимного характера, можно сказать. – С отекшего лица глядели на меня захмелевшие маслянистые глаза. – Меня зовут Петр Петрович. А вас?

«Потенциальный предатель. Не про него ли Ольга Петровна сказала: „Скользкий тип“?» – подумал я, а вслух сказал:

– Владимир Цвейс!

– Очень приятно! Между прочим, вашей личностью я не интересуюсь… У меня иные побуждения. – Он потянулся к бутылке самогона. – Еще по стаканчику хлопнем?

Я отказался.

– А я выпью. – И выпил. – Дело, видите ли, касается только Люси и ее семьи. Скажите, вы знаете Люсиного мужа? Вы его хоть когда-нибудь видели в лицо?.. Нет, не видели. А я видел и могу вам его показать. (С этими словами Кривцов извлек из кармана пиджака бумажник и вынул из него фотографию.) Вот, пожалуйста, полюбуйтесь.

Я смотрю на фотографию, на которой Люся снята со своим мужем. На обратной стороне надпись: «Дорогой маме в день свадьбы. Курск. 1937 год». Я ошеломлен, но стараюсь скрыть волнение. Хозяин прячет фотографию в бумажник и вкрадчивым голосом продолжает:

– Вот вы живете в нашем городе, считаетесь ее мужем, а у меня в бумажнике компрометирующий вас документик… А между прочим, Люся-то до вас жила со мной… и я ее люблю… Это ее мать-стерва против нашего брака… Но Люся все равно ходила сюда ко мне тайком… Вдруг исчезла. Жду день, жду два… Не приходит. Две недели прошло… А потом узнаю: муж к пей вернулся, моряк. Стал разузнавать, проследил. Вижу, муж – да не тот. Не тот, что у меня на фотографии… Вот тут-то я и решил побеседовать с вами начистоту. Я ведь, знаете ли, старше вас, и намного. Это у меня последняя любовь, молодой человек. Если вы от нее уйдете – она вернется ко мне. А вы еще молоды, найдете себе другую. А кто вы, что вы, откуда здесь появились – не интересуюсь. Мне Люся нужна. Я одинокий, неухоженный, и время сейчас трудное… Война… Надо как-то выкручиваться… Удержаться, так сказать, на поверхности… Так вот, – он вдруг резко закупорил бутыль и стукнул кулаком по пробке, – сроку даю вам три дня. Не уйдете – пеняйте на себя.

– Хорошо, я подумаю. Подумаю, – повторил я. – Постараюсь…

Кривцов расплылся в улыбке, торопливо откупорил бутыль и, расплескивая самогон по скатерти, наполнил оба стакана:

– Ну вот и слава богу! А я, признаться, уж засомневался… А теперь вижу – славный ты хлопец! Сообразительный! Ну, Вова, давай вдарим еще по одной! – Он опрокинул стакан одним махом.

Я тоже выпил, но перенервничал и даже не почувствовал обжигающей крепости ядреного первача.

Держа дольку огурца на острие ножа, основательно захмелев, Кривцов обронил:

– Только чур, Вова, молчок. У меня – как в могиле. Ей – ни слова. Это дело мужское, наше, пусть при нас и останется. И вообще, сейчас лучше помалкивать – целей будешь!

– Это точно! – сказал я, а сам подумал: «Боишься меня, шкурник. Не знал бы я немецкого языка – ты меня давно выдал бы немцам…»

Когда дверь за мной захлопнулась, смолкло позвякивание цепочки и загремел дверной засов, я сошел вниз по лестнице и в изнеможении опустился на последнюю ступеньку. Вмиг протрезвев, сидя в кромешной темноте, я обдумывал свое катастрофическое положение…

Иду по ночному Днепропетровску, погруженный в свои тревожные думы. В городе – с первых дней оккупации – расстрелы, виселицы, грабежи, облавы, насилия. Еще на прошлой неделе, проходя по Пушкинскому проспекту, видел двоих повешенных с табличками: «Партизан», «Бандит». В городе развернулась массовая охота на коммунистов, комсомольцев и беспартийных активистов. Ежедневно дневные обыски и ночные аресты по заранее составленным «черным спискам». Этими делами занимаются особые зондеркоманды – из отъявленных мародеров и карателей. По городу рыщут профессиональные убийцы и наемные гестаповские агенты. Где-то во дворе школы на улице Мостовой расстреливают детей, а вблизи Ботанического сада в глубоком овраге уже лежат сотни замученных мирных жителей. Но в городе в глубоком подполье остались люди, которые вступили в жестокую смертельную схватку с коварным врагом. И героизм был нормой их поведения…

Я иду к Люсе.

В тупике

– Где ты пропадаешь? Я так беспокоилась! – Люся встревожена моим долгим отсутствием. – Сегодня я в первый раз провела урок немецкого языка в школе. После работы зашла к тебе на биржу – но тебя уже не было. – Она протирает полотенцем тарелку, искоса поглядывает на меня.

– Уходил по поручению Шварца, потом снова вернулся.

– Когда это было? Я была там в пять часов, и Шварц сказал, что еще в два часа ты ушел к врачу.

Лица ее я не вижу, но чувствую, что она волнуется.

– Не знаю, как он мог тебе так сказать, если сам в два часа послал меня к военному коменданту.

– А я так беспокоилась.

– С чего бы это? – говорю я как можно мягче.

– Не знаю, какое-то предчувствие… И черная кошка перебежала мне сегодня дорогу… Есть будешь?

– Нет.

Мы входим в свою комнату.

– Ты никого ни в чем не подозреваешь?

– А кого я должен подозревать?.. И в чем? О ком ты? – отвечаю вопросом на вопрос,

– Да нет, я так просто. – Люся села на кровать и вдруг заплакала.

– Мама спит? – Я обнимаю ее за плечи.

– Спит.

– И Клава спит?

– И Клава. – Она успокаивается.

– Ты от меня что-то скрываешь, – снова начинаю я.

– Это не я скрываю, а ты, – произносит она раздраженно. – Так поздно стал приходить домой. Вечером, когда ты где-то пропадаешь, мне кажется, что тебя схватили. Я прислушиваюсь к каждому шороху и почему-то думаю: «Вот идут и за мной…»

Скрывая волнение, закуриваю сигарету. Мы лежим на широкой тахте.

– Выкинь эти глупые мысли из головы.

– А я ничего не скрываю от тебя. – Люся нежно прижимается ко мне. – Откуда ты этовзял?

– Вот и хорошо, – отвечаю я, подумав, что о своей связи с Кривцовым она умолчала. – Остерегайся лишних разговоров.

– Остерегаюсь… Мне всегда так не хватало тебя. – Она ласково гладит меня… – С кем это ты пил самогон?..

«Надо еще составить фальшивые документы об инвалидности на здоровых людей, которых готовят к угону в Германию», – мелькнуло в сознании, и я забылся тревожным сном…

Мне снился Днепр, лодка… Я куда-то все плыл и плыл… Слышалась где-то немецкая речь… Снилась тюрьма…

Когда я проснулся, меня охватило тревожное предчувствие неотвратимой беды.

Прошло два дня, полных тревог и раздумий.

На бирже все благополучно. Я не чувствую, что Густав Шварц в чем-то меня подозревает. Он приказывает. Я выполняю.

И вдруг пропал Хромов. Обыска у хозяйки не производили, и за ее домом слежки как будто не было. Значит, его взяли где-нибудь на улице. Жив ли он? Где находится? Ничего этого я не знаю. Как в воду канул подпольщик, конспиратор, строгий наставник и верный товарищ.

Нить оборвалась.

Вторым в нашем звене был Науменко.

Обычно он присылал связного, через которого я передавал бланки-документы с печатью и подписью военного коменданта. Эти аусвайсы выручали военнопленных, бежавших из фашистских лагерей. Тот же связной передавал мне фамилии тех, кого следует вычеркнуть из списков, поступающих на биржу. Это списки с фамилиями рабочих, которых немцы регистрировали как «не явившихся на работу без уважительных причин». Подпольный центр нуждался в помощи своих членов, поэтому люди отправлялись выполнять задания, выходили за черту города и часто по нескольку дней отсутствовали. Чтобы скрыть от немцев истинное положение дел, я вычеркивал из списков нужные фамилии из числа неявившихся, и благодаря этому полицаи лишались возможности их искать по домашним адресам.

И сейчас, на мою беду, связной от Науменко в назначенный им срок тоже не появился. Я был в полном неведении. По условиям конспирации адреса его я не имел. Фотография у Кривцова изобличает меня. Интуитивно чувствую приближение беды. Это бывает у людей, работающих в экстремальных условиях. Инстинкт самосохранения заставляет принять единственно правильное решение – сорваться и уйти с концами – и как можно скорее.