Текст книги "Морской узелок. Рассказы"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Аганька подкралась к окну и, заслонив лицо руками, прильнула к стеклу. Сердце ее замирало, ей стало жаль Андрюшку.

Сквозь запыленное окно Аганька увидела, что кучер Архип сидит у стола, попыхивая «носогрейкой» и ухмыляясь в широкую бороду, Андрюшка скачет перед ним, мечется из угла в угол каморки, приплясывая, выкрикивая на разные голоса:

– Ой, больно, больно! Папынька! Я устал! Будет, что ли?

– Вали, вали еще! – весело прикрикнул Архип и затрясся от смеха.

Андрюшка кинулся к ведру с водой, зачерпнул воды чашкой, напился и опять принялся кричать на разные голоса.

– Ну, будет! – сказал наконец Архип. – Садись обедать.

Андрюшка повыл еще немного потише, сел за стол, откашлялся и, отрезав хлеба от пайка, принялся за еду, весело глядя на отца. Кучер закрыл форточку.

Аганька, давясь от смеха, побежала от кучерской к сторожке. Дверь в сторожку заперта. Окно плотно занавешено, и, как ни старалась Аганька, ничего не могла разглядеть. Напрасно прислушивалась Аганька: в сторожке было тихо… Аганьке стало страшно. Она кинулась бегом к дому.

Обрывок газеты

– Эй, девушка! Стой! – крикнули от ворот. – Открывай!

За сквозной калиткой стояли трое юнкеров с ружьями. Серые их лица были строги. Аганька подбежала, чтобы открыть калитку. На засове – замок…

Один из юнкеров стукнул прикладом в железный лист ворот. Ворота загудели.

– Открывай!

– Да ключ-то у дворника.

– Зови дворника сейчас!

Аганька кинулась к сторожке. Ферапонт Иванович, насупленный, сердитый, вышел сам, без зова, на стук в ворота из сторожки, позванивая ключами на большом кольце. Ничего не спрашивая, он отомкнул калитку. Юнкера вошли во двор.

– С вашей крыши стреляют. Полковник приказал осмотреть чердак. Зови хозяина или председателя домового комитета.

– Хозяин в Париже. Комитета у нас нету.

– Кто же у вас?

– Федор Иванович, управляющий.

– Зови его на двор.

Федор Иванович скоро явился на зов дворника. Пожимая руку старшего юнкера, он представился:

– Федор Иванович Ширяев, управляющий.

– С вашей крыши стреляют.

– Этого не может быть, господин прапорщик, – ответил Федор Иванович, прижимая руку к сердцу. – Чердак у нас всегда на замке. Мой сын сражается вместе с вами.

– Ключ вот, – показал Ферапонт Иванович.

– Полковник приказал осмотреть чердак и забить его наглухо.

– Пожалуйста! Пожалуйста!.. Аганька, что вертишься на дворе? Марш домой!.. Ферапонт, проводи.

Дворник пошел впереди по крутой каменной лестнице с треугольными ступенями на поворотах. За дворником шел Федор Иванович. Юнкера спотыкались на узких ступенях, следуя за управляющим.

– Уж и темень тут у вас! – проворчал старший в звене юнкер.

– Старинка. Деды строили. О свете и просторе не думали. Надо бы взять фонарь…

– А что, братцы, – сказал юнкер, шедший позади, – как они нас оттуда ахнут?..

Федор Иванович чиркнул спичкой и осветил испуганные глаза юнкера, шедшего за ним.

Все остановились, только Ферапонт Иванович подымался по-прежнему не торопясь, ступая уверенно по знакомым ступеням.

– Отмыкать? – спросил он сверху. – Да вы, господа юнкера, не бойтесь… с той поры, как трубы чистили, ни разу чердак не отпирался.

– Отмыкай! – приказал Федор Иванович.

Загремел засов, и дверь завизжала в петлях. На чердаке было тихо. Федор Иванович поднялся на верхнюю площадку.

– Мир и тишина, – сказал Ферапонт.

Сквозь запыленные «слухи» струился внутрь чердака неверный свет. Да и на дворе уже смеркалось. Чердак был завален и заставлен разным хламом. Из двери потянуло холодной чердачной трубной гарью.

Федор Иванович чиркнул спичкой и осветил пространство за дверью.

– Пыль, хлам, и больше ничего. Пожалуйте, господа!.. А если бы кто был на крыше, мы бы услыхали: железо загромыхает…

Юнкера приблизились, осторожно заглядывая внутрь чердака через плечо Федора Ивановича.

Водя спичкой понизу, Ширяев говорил:

– Извольте видеть: на пороге пыль чуть не с вершок. За порогом пыль. Если бы кто вошел, следы были бы как на первой пороше. И уж от трубочистов-то следы задуло пылью… Изволите видеть.

Федор Иванович присел и протянул руку со спичкой подальше – и вдруг смолк. Спичка обожгла ему пальцы и погасла; при ее вспышке Федор Иванович увидел на полу чердака свежий обрывок газеты с заголовком: «Русские ведомости». Среда, 25 октября 1917 года».

– Ну-ка, посветите еще, – попросил старший юнкер.

Руки у Федора Ивановича дрожали. «Расстреляют!» – мелькнуло у него в голове. Спички ломались о коробку, не зажигаясь.

– Да чего смотреть больше! – скучая, сказал задний юнкер (он так и не поднялся на площадку). – Ясно, ничего нет.

– Закрой дверь, – сказал отрывисто старший юнкер.

Быть может, и он успел рассмотреть предательский обрывок газетного листа, но не хотел пугать своих товарищей. Федор Иванович попятился от двери. Ферапонт прикрыл дверь, загремел засов и звякнул замок.

Федор Иванович чиркнул. На этот раз спичка зажглась. Водя дрожащим огоньком перед дверью, окованной полосовым железом, Федор Иванович приговаривал:

– Изволите видеть: дверь из двухвершковой сосны да еще окована. Крепко жили старики. Хлам… а и хлам берегли. И ход на чердак особый, прямо со двора, изволите видеть!

На дворе старший юнкер, строго глядя в глаза Федора Ивановича, приказал:

– Чердак забить. Ключ держите у себя. Вы ответите…

– Очень хорошо-с! Ну, а как наши дела вообще?

– Дела отличны. Кремль и город в наших руках. Прибыл полк казаков. На нашу сторону перешла и их артиллерия…

– Дай бог! Дай бог! – торопливо крестясь, бормотал Федор Иванович.

Юнкера тихо направились по дорожке к воротам. Ширяев смотрел им вслед. Юнкера остановились перед распахнутой Ферапонтом калиткой, о чем-то тихо совещаясь. Старший, а затем и тот, что не решился подняться к чердачной двери, вернулись, и старший сказал Федору Ивановичу:

– Я оставляю у вас на дворе часового. Так будет и для вас и для нас спокойнее.

Третий юнкер остался во дворе, у входа на чердак, двое ушли.

Федор Иванович приказал Ферапонту:

– Возьми десяток шестидюймовых гвоздей и заколоти чердак.

– Чего это дверь-то портить? – возразил Ферапонт.

– Делай что велят.

– Слушаю, сударь.

Ферапонт снял с кольца ключ от чердака и протянул Федору Ивановичу.

Засветив фонарь, с молотком и гвоздями дворник поднялся наверх по той же каменной лестнице и принялся заколачивать дверь. Гвозди не шли в старое, твердое, как кость, дерево и гнулись. Молоток высекал из шляпок искры.

Ферапонт, заколотив в край три гвоздя, остановился. Со смежных домов тоже слышались удары молотков.

– Гробы буржуям забивают! – проворчал Ферапонт, выругался и бросил работу. Он задул фонарь и спустился вниз.

Анна Петровна ожидала возвращения мужа в волнении.

Аганька прибежала и, хохоча, доложила:

– Вот, барыня, смехи: юнкера на двор пришли, на чердак полезли.

– Чему же ты рада?

– Да их домовой-то вдруг шугнет? Ха-ха-ха! Вот они испугаются!

– Я тебя, дуру, зачем посылала?

– Андрюшка-то с Ванюшкой? – спохватилась Аганька. – Ой-ой-ой, милая барыня! Вот Архип колотил Андрюшку! Чересседельником. «Я, говорит, из тебя эту дурь выбью!» Уж и кричал Андрюшка! Поди, на Арбате было слыхать.

– А Ферапонт?

– Ферапонт, видать, своего не бил. У них в сторожке тихо-тихо. Он не будет бить.

– Это почему?

– Ему Варкин не велел.

– Ах, и тут Варкин? Ну, ступай!

Когда вернулся расстроенный Федор Иванович, Анна Петровна в упор встретила его словами:

– Ферапонта надо прогнать.

– Новое дело! Почему? За что?

– Он не хотел наказать сына.

– Прогнать так прогнать. Только где теперь взять дворника?.. Да, что это я тебе хотел сказать?.. Ты, пожалуйста, только не пугайся. У нас на крыше большевики.

– Что?

Федор Иванович молча указал пальцем на потолок.

В молчании они прислушались. Стрельба, то учащаясь, то затихая, как будто не нарушала тишину. И в тишине явственно слышался со всех сторон стук молотков.

– Чердак велели забить. На дворе у нас часовой.

– Что за вздор! Вы убедились, что на чердаке никого нет?

– Никого.

– Как же они могли попасть на крышу? У нас пожарной лестницы нет. – Анна Петровна возмущенно всплеснула руками. – Боже мой! Костя, Костя, где ты?

Угощение

Стрельба все усиливалась, и к вечеру уже нельзя было сказать, откуда стреляют. Стреляли отовсюду. В денниках бились, храпели и ржали судаковские рысаки, встревоженные не столько стрельбой, а тем, что их сегодня не только не запрягали, но и не выводили. Архип с конюхом не решились хотя бы погонять их на корде на заднем дворе: и там было опасно. Шальные пули все чаще залетали в усадьбу Судаковых, сбивая последние листья в саду и срезая ветки. Одна пуля пробила стекло обеих рам, и зимней и летней, в столовой и очутилась на столе Ширяевых. Смеркалось. Горбун-фонарщик, невзирая на стрельбу, пробежал по переулку со своей бамбуковой палкой и зажег фонари. Пора было обедать. Но Ширяевы не садились за стол. Анна Петровна была уверена, что Костя вернется к обеду. Она сказала ему, прощаясь, что закажет его любимые блинчики с кремом. Правда, блинчики не были приготовлены. Не было к обеду и пирожков. Аганька внесла и поставила на стол бутылку красного вина.

– Ну, что новенького на улице, на дворе? – спросил Федор Иванович.

– Все одно: пальба. Юнкера-то у нас поставили на часы к чердачному ходу, да смены и не дают… А он, видно, ночь не спавши… То бродил вдоль дома, а тут прислонился к стенке, с ног валится, да и застыл. Руки в рукава; чуть живой, даже в лице изменился.

– Порядочки! – возмутился Федор Иванович.

– Вы бы велели ему стул вынести, – сказала Анна Петровна.

– Кресло, а не стул… Из приемной вынесите кожаное кресло, – заторопился Федор Иванович. – Да ведь он и голоден, поди! Ангел мой, что, если позвать его сюда? Нет, он на часах – ему нельзя. Вышли ему чего-нибудь. Ну, котлетку… Жаль молодого человека.

Анна Петровна молча принялась готовить бутерброды; Федор Иванович налил для юнкера стакан вина. Ширяевы видели через окно столовой, что из подъезда вынесли к ходу на чердак кресло. Юнкер уселся в него, вытянул ноги. Аганька поднесла ему с поклоном угощение на маленьком подносе. Юнкер сначала отмахнулся, потом выпил вино и, поставив поднос на колени, принялся за бутерброды.

Подбежал кучеров Андрюшка и, уставясь на юнкера, смотрел, как он ест. Напрасно Аганька гнала Андрюшку и шептала:

– Чего в рот смотришь? Это невежливо!

– Вот здоров жрать! – Андрюшка покачал головой и пошел в сторожку.

Еванька был один дома; лежа на постели, он охал и плакал от злости.

– Здорово тебя взбучил батька? – участливо спросил Андрюшка.

– Было угощение. А тебя?

Андрюшке стало стыдно:

– Ой! Уж и бил отец меня! Слыхал, чай, как я орал?

– Чего же ты уж очень веселый? А крику что было! А я хоть бы пикнул!

– А может, он тебя и не бил? – слукавил Андрюшка. – Кабы он тебя бил, ты бы кричал.

– Да, покричи у нас! Он говорит: «Бью тебя в последний раз. А кричать не смей! Варкин услышит». Варкин-то не велел меня бить. «В последний», да уж очень здорово. Ты Варкину не говори, что меня бил отец. Отцу-то будет стыдно. Варкин взял с него честное пролетарское слово меня не бить… Мне кричать и нельзя было.

– А все из-за этого Коськи, а еще вместе голубей водили!

– Я ему глотку перерву – только попадись! – Еванька даже зубами скрипнул.

– Да у него ружье.

– Боюсь я очень!

– Давай, Еванька, у него ружье отымем да Варкину отдадим, – предложил Андрюшка.

Еванька привстал и сел на постели:

– А если Коська домой не придет, в юнкерском заночует?

– Придет. Аганька говорит: «Мать ему блинчики обещала».

– А если его убили?

– Ну да, убили! Сидит где-нибудь за тремя стенами да трясется. Давай покараулим. Открой фортку.

Еванька открыл форточку. Мальчишки прислушались к стрельбе.

– Вот жарят! Здорово! – сказал Андрюшка. – Я чего видел: давеча юнкера шли по нашей улице. На плечах пулеметы несут, топают. А с нашей крыши «ррр»! Они, как воробьи, – «фррр…» под стенку. Чуть пулемет не кинули…

– Постой! Никак, отец кого-то пускает во двор!

Мальчишки выбежали из сторожки на двор. Ферапонт впустил Костю и, затворив калитку, уселся на табурет. Юнкер на своем посту у входа на чердак спал, поникнув в кресле, с винтовкой, зажатой меж колен, обняв ствол ее руками, засунутыми в рукава.

– Коська! Постой! – крикнул Еванька и побежал ему навстречу.

Костя не остановился и побежал к дому. Еванька упал ему под ноги. Сзади наскочил Андрюшка. Повалив Костю, ребята отняли у него винтовку.

– Да ну вас, черти! Будет, что ли! – бормотал Костя как будто впросонках.

Он почти не сопротивлялся, когда Еванька срывал у него пояс с патронной сумкой. Мальчишки с добычей побежали к лазарету. Дворник смотрел на это, не вступаясь.

Костя встал с земли, отряхнулся и, прихрамывая, побежал к своей двери. Он не мог попасть ключом в скважину замка и принялся стучать в дверь кулаками. Дверь открылась настежь. Мать с радостным воплем обняла его и повела вверх по лестнице. Аганька захлопнула входную дверь.

Винтовка

Костю пришлось долго уговаривать снять пальто и умыться. Он вымыл руки, но не стал мыть лица. Должно быть, от пороховой копоти и пыли оно казалось смуглым, загорелым. Переодеться Костя наотрез отказался. Нянька на него прикрикнула, и вместе с Анной Петровной – одна с ласковыми приговорами, другая ворча – они начали переодевать Костю насильно.

– Просунь, мой маленький, ручку в рукав. Вот так, – говорила мать, надевая Косте чистую сорочку.

– Ну-ка, ногу! – кричала нянька, расшнуровывая ботинок. – Вшей, чай, натащил из казармы, воин! – прибавила она, разглядывая на свет скинутое Костей белье.

– Ты, наверное, очень проголодался, мальчик? – заглядывая в глаза Косте, спросила мать.

Костя молчал.

– Ну-ка, вставай, вставай! – грозно закричала на Костю нянька.

Костя вздрогнул, встал и пошел в столовую. Там он подошел к отцу и поцеловал его в щеку:

– Здравствуй, папа!

Заняв привычное место за столом, Костя взял в руки ложку и хотел зачерпнуть из тарелки. Ложка выпала из его руки… Глядя перед собой, Костя сказал:

– Мишу Кроненберга убило…

– Мишу убили! Боже мой! – горестно всплеснула руками Анна Петровна.

Федор Иванович, присматриваясь к сыну, посоветовал:

– Ты не думай об этом. Развлекись. Думай о чем-нибудь другом – хотя бы про гимназию, науку. Ну, например, закон Архимеда: «Всякое тело, погруженное в жидкость, теряет в своем весе столько, сколько?..»

– Жидкость, – далеким отголоском отозвался Костя.

– Чего вы, сударь, пристали к ребенку со своей жидкостью? Пили бы свое винцо, – строго нахмурясь, сказала нянька из-за спины Кости и махнула на Федора Ивановича рукой. – Кушай суп, – строго приказала нянька.

– Я, нянечка, обедал в Александровском училище.

– Эна! Чем же тебя там потчевали?

– Суп ел из воблы. Из жестяного таза – вот в каких посуду моют. Ложка деревянная.

– Хороший суп-то? С аппетитом покушал?

– Нет. Очень много перцу. Стручки красные плавают в тазу. У меня губы даже обметало… Теперь хотят обстреливать весь район из орудий, – прибавил Костя.

– Кто?

– Наши. Высоким разрывом. Шрапнелью, чтобы согнать их с крыши.

– Хорошо придумано! – похвалил Федор Иванович.

– Это ужасно! – возмутилась Анна Петровна. – Ведь так будут убивать и своих?!

Костя кивнул головой.

– Тебе, Костя, надо выспаться!

– Выспаться, – повторил Костя, встал из-за стола и покачнулся.

Нянька и мать подхватили его и повели:

– Пойдем-ка баиньки!

Укладывая Костю в постель, мать спросила:

– Ты больше не пойдешь сражаться? Ты сдал оружие?

– Я не сдал. У меня отняли…

– Кто отнял?

– Да всё они, наши мальчишки.

– Боже мой! Они нас всех перестреляют…

– Да нет, мама! Не волнуйся. Они не отняли. Я отдал сам им. А они побежали к Варкину. Наверное, передали ему. А у него одна рука. Это ничего. Не надо, мама!

Костя что-то бормотал еще невнятно, и погрузился в сон. Анна Петровна послала Аганьку во флигель – посмотреть, что делается в лазарете, а сама вернулась в столовую.

– Федор Иванович! Костина винтовка у Варкина. Он нас всех перестреляет.

– С одной-то рукой, матушка? Вздор!

– Вы должны идти в лазарет и взять винтовку у Варкина.

– Зачем мне винтовка? Не пойду! Не пойду, вот тебе и весь мой сказ.

– Вы трус! Если вы не хотите, я пойду сама…

В столовую вбежала, сияя глазами, Аганька.

– Барыня! Барыня! – кричала девочка, задыхаясь. – У нас раненые-то в лазарете начали выздоравливать!

– Что ты чушь городишь!

– Провалиться мне, не вру! Они там заперлись и поют…

– Кто? Варкин?

– А что они поют – «Марсельезу»? – спросил Федор Иванович.

– Да нет, Варкин все одну песню поет – как пьяный Прапор бил солдата.

– Я пойду туда! – бурно поднялась с места Анна Петровна.

– Ой, барыня, милая, не ходите… Пули по двору жуками летают!

Анна Петровна оделась и вышла во двор. Она попыталась разбудить юнкера. Тот сладко храпел в кресле у двери на чердак. Анна Петровна махнула рукой и побежала в лазарет одна.

– Кто там? – печальным тенорком ответил на стук в дверь Варкин.

– Это я. Сестра милосердия! Анна Петровна!

Ключ в двери повернулся со звоном два раза. Дверь приоткрылась. Оттуда пахнуло карболкой и махоркой. Анна Петровна вошла.

– Здравия желаю, сестрица! В самый раз пришли! В аккурат! – приветствовал Анну Петровну Варкин. – Полюбопытствуйте, какие у нас дела…

Анна Петровна, превозмогая отвращение, вошла в палату. Все лампы на столиках около коек, по стенам и люстра под потолком были зажжены, что придавало комнате праздничный вид. Анна Петровна, ослепленная светом, зажмурилась и, открыв глаза, окинула взглядом палату. Увядшие цветы стояли на каждом столике у коек. Одни из раненых были в забытьи, они стонали и бредили. Другие, лежа навзничь, смотрели прямо в лицо Анны Петровны блестящими глазами. На крайней койке сидел солдат. Это был Аника-воин.

– Где Костина винтовка? Отдайте ее мне! – строго приказала Анна Петровна Варкину.

Он показал рукой:

– Возьмите сами, сестрица.

Анна Петровна взглянула, куда указывал Варкин. На одной из коек лежал навзничь раненый, вытянув ноги, закрытый с головой одеялом; из-под одеяла на подушке торчала винтовка.

Анна Петровна подошла к койке и потянула винтовку – ружье не поддавалось. Солдат лежал не дыша и, казалось, крепко держал ружье. Анне Петровне сделалось жутко; решительным движением она откинула одеяло с лица солдата: он был мертв.

– Попробуй возьми! Возьми! – грозно крикнул Аника-воин.

Анна Петровна накинула одеяло на лицо мертвого и опрометью выбежала из палаты…

В высоте разорвалась шрапнель с грустным звуком, как будто выговорив: «Па! Дун!»

Шрапнельные пули градом ударили в крышу.

* * *

Юнкера у входа на чердак судаковского дома под утро сменили, и с этой поры смена шла правильно, хотя новые часовые даже не знали точно, зачем именно их ставят: быть может, защищать управляющего и его семью от дворни?

Когда новый часовой устраивался в кресле, из дому выходила Аганька с подносом и, кланяясь, просила откушать; юнкер выпивал стакан вина и закусывал бутербродами.

Четвертого по счету часового Аганька спросила:

– Господин юнкер, а для чего вы у нас сторожите?

– Не приказано говорить. А ты думаешь, зачем?

– Чтобы вина выпить да закусить!

Юнкер рассмеялся:

– Вострая девчонка!

На улице гуркнул автомобиль. Ферапонт отворил ворота и впустил во двор открытую машину со знаком Красного Креста.

Аганька с криком: «Доктор приехал!» – бросилась в дом. Автомобиль остановился у флигеля, перед входом в лазарет. Врач был в военной форме, он направился в лазарет, но распахнулась дверь главного входа, и Аганька закричала:

– Господин доктор! Барыня вас просят к ним сначала зайти. Очень нужно…

Доктор последовал за Аганькой. Она помогла ему раздеться и повела в комнату Анны Петровны. Темные шторы на окнах спущены. Горит один голубой электрический ночник. Анна Петровна поднялась из кресла навстречу врачу и протянула руку для поцелуя.

– Какое счастье, что вы приехали!

– Ну, а как в лазарете?..

– Ах, в лазарете ужас! Там один умер и один выздоровел… А этот Варкин, вы его хорошо знаете, всех на дворе перемутил…

– Вы говорите: Варкин? Не помню. Один, вы говорите, умер и один выздоровел? А сколько всего?

– Там висит список… Кажется, тринадцать или пятнадцать. У меня все перепуталось в голове.

Доктор достал из кармана записную книжку и справился:

– Числится не тринадцать и не пятнадцать, а только одиннадцать. Если один умер, то десять. И вы говорите, еще один выздоровел. Это Варкин?

– Да нет же. Варкин был давно уже на ногах. У него рука в гипсе.

– Те-те-те! Помню. Веселый малый!

– Что в городе, доктор? Когда это кончится? Я совсем потеряла голову…

– Напрасно. Конечно, стрельба действует на нервы. Но у вас почти безопасно. Вот в переулках от Тверской к Никитской – там жарко. Дома прострелены, как решето! Я не мог к вам прорваться. Что я вам советовал: давно надо было закрыть лазарет. Все кругом закрыли, только флаги у ворот висят.

– Все равно стреляют, хотя и у нас флаг Красного Креста….

В вестибюле доктора ждала Лизавета Ивановна, в белом халате и белой повязке на голове.

– А, здравствуйте, здравствуйте, красавица!

Они вышли во двор и направились в лазарет.

Выздоровление

В передней лазарета доктора встретил Варкин.

– Это ты, Варкин? – спросил доктор, взглянув на руку солдата.

– Точно так!

– Здравствуй, Варкин!

– Здравия желаю, товарищ доктор! Честь имею доложить, что в лазарете все обстоит благополучно. Раненых состоит прежнее число – одиннадцать человек. Свободных коек – одна.

Доктор разделся, покурил, вымыл руки и спросил тихонько Лизавету Ивановну:

– Умер кто? Какое было ранение? Почему Варкин говорит – одиннадцать? Ведь один умер?

– Никто не умер, – своим ровным ледяным голосом ответила Лизавета Ивановна.

– Но я слышал своими ушами от Анны Петровны сейчас!

– У вас есть свои глаза.

– Дайте халат.

Войдя в палату, доктор остановился, окинул взглядом койки и сосчитал: верно, двенадцать коек.

Все раненые, кроме одного, лежали на спине, а этот, с забинтованной головой, лежал на боку; он не то спал, не то прикинулся спящим. Доктор пробормотал:

– Однако у барыни-то невроз.

– Что вы сказали? – спросила Лизавета Ивановна.

– Ничего, это я про себя. Осмотрим ваши перевязки… Начнем отсюда.

Лизавета Ивановна откидывала одеяла. Взглянув на табличку в ногах с фамилией и описанием ранения, доктор делал перевязку и переходил к следующей койке.

– Молодцом, молодцом! Поправляйся! – говорил он каждому.

Не тревожа спящих, доктор подошел к солдату с забинтованной головой. Сквозь старый бинт слегка просочилась кровь.

«Общая контузия газами. Рана в голову. Ефрейтор Чириков Степан. № 989. Воинский билет № 2759».

Раненый открыл глаза.

– Здорово, Чириков! Как дела? Как самочувствие? Болит? На что жалуешься?

– Здравия желаю, ваше высокородие, товарищ доктор! Благодаря вашим заботам как будто лучше… – твердо ответил Чириков. – Вроде бы мне можно и вставать…

– А ну попробуй, голубчик, сядь. Так, так! Чудесно, чудесно! Поддержите его, Лизавета Ивановна. Спусти ноги, братец… Обопрись на сестру… Ну, попробуй встать… Молодцом! Через недельку я тебя выпишу.

– Да я бы хоть сейчас плясать, ваше высокородие!

– Ну, а ты, Варкин, что? – спросил доктор.

– Да все бы, товарищ доктор, ничего, только третий день будто в лихорадке.

– Мы все в лихорадке. До свидания, братцы…

– Счастливо, ваше высокородие! – ответил Чириков.

Доктор и Лизавета Ивановна вышли из палаты.

Варкин запер за ними дверь и вернулся в палату.

Чириков сорвал с головы повязку и раскланивался во все стороны. Это был Аника-воин.

– Разыграли как по нотам! – сказал Варкин. – Ну, поздравляю! Теперь ты ефрейтор Чириков. Понял свою перемену?

– Рад стараться, товарищ Варкин!

– Носи его имя с честью. Хороший был товарищ! Воинский билет получишь из конторы при выписке.

– Покорно благодарим!

С одной из коек послышались всхлипывания. Все обернулись туда. Плакал раненый молодой солдат. Из темных глаз его по бледному лицу, опушенному рыжеватой бородкой, катились слезы.

– Комедию ломаете! – говорил он. – А Чириков-то умер. Снесли в погреб, кинули без гроба, будто дохлую собаку!

Варкин подошел к молодому солдату и, отирая ему слезы краем простыни, сказал:

– Утешься, Ваня! Гроб мы Чирикову заготовим и похороним с честью.

На дворе зафыркал мотор. Доктор готовился уезжать и уже занес ногу в автомобиль, но раздумал и пошел к главному подъезду особняка: доктор захотел повидаться с Федором Ивановичем.

– Они в картинной галерее! Пройдите коридором, широкая дверь прямо, – указала Аганька.

– Осторожно! Архип, держи за левый угол! – покрикивал Федор Иванович, с отверткой в руке, принимая на себя угол тяжелой большой картинной рамы. – А, Михаил Абрамович! Наконец-то! Сейчас. Одну минуту…

Кучер и Ширяев осторожно опустили картину нижним краем на паркет. Доктор залюбовался: перед ним на зеленом лугу чудесного сада, под навесом темнолистых дерев, мальчики, сплетясь руками и смеясь, вели грациозный хоровод, едва касаясь травы легкими стопами.

– Прекрасная картина! – похвалил Михаил Абрамович. – Это Пикассо?

– По-вашему, пусть будет Пикассо! А у нас считается Матисс, – ответил Федор Иванович, прислоняя картину к стене. – Вот до чего мы дошли, доктор! Ну, что в Москве? Скоро конец? Кто победит?

– Победят, наверное, большевики. Но это не конец, а начало, – ответил доктор, беря Федора Ивановича под руку.

Он отвел Ширяева к окну и тихо сказал:

– Вы картиночки свои оставьте. Займитесь лучше женой: Анна Петровна меня очень тревожит – у нее галлюцинации. Она видит то, чего нет. Займитесь ею. Не оставляйте одну.

– Да полноте, доктор! У Анны Петровны галлюцинации? Видения? Вы не знаете моей супруги. У ней психика, так сказать, здоровая.

– Поверьте мне!

– Хорошо, доктор! Я вам вот что скажу… Чего тебе? – с досадой повернулся Федор Иванович к Ферапонту, который, тяжело топая, вошел в галерею и остановился у дверей с шапкой в руке.

– Да там юнкера пришли, так разводящий приказал: вас и меня к коменданту в училище требуют…

Федор Иванович выронил из рук отвертку:

– Меня к коменданту? Зачем?

– Да, полагаю, опять насчет чердака. Сию минуту требуют!

Федор Иванович широко раскрыл глаза и прошел мимо доктора, не простясь с ним, из галереи. За ним двинулся Ферапонт.

Доктор постоял еще минуту перед хороводом мальчиков и, опустив голову, задумчивый покинул галерею и уехал.

В погреб!

На дворе ветерок, и скупо падала первая крупа. Пахло серным дымом: не то порохом, не то гарью фабричных труб.

Ферапонта и Федора Ивановича увели. Прошел не час, а два, три и четыре – они не возвращались.

Федор Иванович не велел говорить Анне Петровне, что его увели.

– Не скажу! – ответила Лизавета Ивановна.

Костя проснулся, и стол накрывался в его комнате, чтобы он мог пить чай с родителями, не вставая с постели. Накрывала Аганька и сообщила, поглядывая на Костю, последние новости: Архип с Еванькой ходили за хлебом, хлеба не принесли – лавка закрыта, а очередь все-таки стояла долго, и там говорили, что большевики поставили большие пушки и будут из них громить Александровское училище. Уж одно ядро попало в стену тира на бульваре и проломило ее насквозь.

– А юнкера роют на Арбатской площади окопы. Кучер Архип, кухонный мужик Кузьма и конюх Иван испугались, что большое ядро попадет сюда, перелезли в чужой сад и убежали совсем. Мужиков у нас на дворе осталось здоровых: юнкер, Варкин да который выздоровел солдат… Чего мы будем теперь делать, барыня? Остались мы одни, беззащитные женщины…

Анна Петровна слушала жужжание Аганьки вполуха.

– Перестань болтать! Надоела! – оборвала девчонку Анна Петровна. – Позови Федора Ивановича.

– А где их взять?

– Он в галерее с Архипом снимает картины.

– Архип убег, барыня, я же вам сказываю. А барина с Ферапонтом Ивановичем юнкера увели.

– Что такое ты мелешь? Когда? Куда? За что?

– А за то: большевиков на крышу не пускай!

– Папа пустил на крышу большевиков? – изумился Костя. – На крыше у нас большевики?

– Ну да, Костя, я не хотела тебя волновать, милый! – лепетала растерянно Анна Петровна. – Говорят, что с нашей крыши тоже стреляют… Откуда стреляют, не поймешь! Вздор!.. Да ты врешь, дрянь! – закричала Анна Петровна, топнув на Аганьку. – Никого у нас нет на крыше…

– Как же нет, барыня?! Который уже день стреляют. Сначала часто начали, а теперь пореже. Мне врать нечего, я не врушка.

– Пошла вон, дрянь!

У Аганьки затряслись губы:

– И уйду! И можете меня больше не звать – не приду!

На пороге Аганька обернулась и крикнула:

– Сама дрянь!

Анна Петровна ахнула и упала в кресло:

– Что же это? Что такое? Господи! Господи!

– Успокойся, мама. Что касается девчонки, всегда была грубая тварь. Что касается папа, то я сейчас отправлюсь к полковнику – я с ним лично знаком – и выясню недоразумение. Ведь ключ был у Ферапонта, и только он мог это сделать. А папа, конечно, не мог. Сын сражается за свободную Россию, а отец пускает на крышу – кто этому поверит? Что касается фугасных снарядов, они могут причинить большие разрушения, но у нас каменный погреб, мы все можем туда укрыться; там безопасно. Я пойду, мама, и узнаю, что с отцом. Что касается ружейного огня на улицах, я знаю, как держаться под обстрелом, не беспокойся. Налей мне чаю. И покрепче. Что касается стрельбы с крыши… – Костя осекся и смолк: где-то над их головами послышался тупой, но крепкий удар.

Задерживая дыхание, мать и сын прислушались.

– Костя! Это из тяжелого?

– Нет! Что-то другое, – шепотом ответил Костя.

Удар повторился – и в третий раз, и в четвертый, все чаще…

Костя и мать поняли, что с чердака бьют изнутри в забитую дверь чем-то тяжелым.

Анна Петровна закричала:

– Они ломают дверь! Они вырвутся оттуда! Что с нами будет?! В погреб, в погреб!

– Мама, дверь на засове.

– В погреб, в погреб!

Удары на чердаке прекратились. Очевидно, дверь выдержала удары, и те, кто был на чердаке, поняли, что сломать ее – безнадежное дело. Анна Петровна не могла успокоиться и на все уверения Кости повторяла:

– В погреб! В погреб! Скорее в погреб!

Они стали собираться и решили взять с собой в погреб и няньку.

– Надо взять свечей, примус, чайник, воды… ведро воды! – распоряжался Костя. – Прикажи, мама, чтобы Аганька туда снесла ковер. Оденьтесь потеплее: там холодно и сыро.

На долгий, отчаянный звонок явились Лизавета Ивановна и нянька. Заплаканная Аганька выглядывала из-за них.

– Мама! Возьмем еще бутылку или две вина, – командовал Костя. – Папа вернется и будет с нами. Разреши мне взять у папа со стола несколько сигар!

– Пожалуйста! О, как я рада, что ты стал прежний!

Между домом и погребом поднялась беготня. Андрюшка с Еванькой носили туда ковры, подушки, одеяла, примус, бидон с керосином, ведро с водой, корзины с вином, с хлебом и закусками… Андрюшка и Еванька на бегу что-то жевали, весело перекликаясь с Варкиным и Чириковым: оба солдата, накинув шинели, стояли на крыльце лазарета и наблюдали суетню. Варкин напевал: