Текст книги "Морской узелок. Рассказы"
Автор книги: Сергей Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
«Я не успел, любимая, окончить письмо и отправить его. Мы уже в открытом море…
Три недели я здесь, куда стремился всей душой. Я едва успел ознакомиться с обстановкой, еще мало знаю людей. Но что за люди! Только что я подсмотрел разговор нашего младшего сигнальщика Цветкова с сигнальщиком «Рюрика» – они семафорили, поэтому я «подсмотрел», а не подслушал. Я увидел, что Цветков просемафорил «Рюрику» три страшные буквы: Ш. Ж. Д. По международному своду сигналов, эти три страшные буквы означают: «Сдаюсь!» Я прекратил разговор. Нет, нет, не думай, что команды «Громобоя» и «Рюрика» сговариваются о сдаче. Напротив! У наших братишек из-за одного напоминания о возможности сдачи вышла драка на берегу.
Дело в том, что с «Рюрика» списали на берег нескольких человек действительно больных. Наши сказали, что с «Рюрика» побежали крысы. Рюриковцы ответили: как бы у вас на корабле крыса флаг не спустила. Ты помнишь легенду о флаге «Громобоя»?
Прощай! Бьют боевую тревогу. Письмо получишь, если… Бегу на мостик…»
На каждом корабле есть своя легенда. Легенда «Громобоя», которую мичман Свиридов помянул в своем письме, была известна всем на флоте.
Кормовой флаг на «Громобое» – броненосном крейсере первого ранга – подняли в первый раз, лишь только, сходя со стапеля, корабль коснулся вод Невы своими винтами. После спуска «Громобой» отвели к заводу Берда у Лоцманского островка для доделок и сборки механизмов. На палубе «Громобоя» вились шланги воздушных молотков. Всюду полыхали красным огнем переносные горны, трещали молотки, трюмы отзывались громовыми раскатами на удары о палубы и переборки тяжелых машинных частей, опускаемых с плавучего крана. А на корме гордо реял огромный (4x9=36 квадратных метров) андреевский флаг, уже закопченный дымом невских заводов. Около флага стоял часовой.
Однажды в октябре, при свежем ветре с моря, флаг «Громобоя» внезапно упал с флагштока и накрыл часового. Случай неслыханный. Когда часовой выпутывался из-под флага, ему показалось, что по палубе юркнула крыса. Часовой принялся собирать флаг, не выпуская из рук винтовку. Флаг бился у него в руках, словно живой. С помощью работавших на корабле заводских мальчишек часовой свернул флаг, вызвал свистком разводящего и доложил о том, что случилось. По телефону вызвали на борт «Громобоя» командира крейсера – корабль уже был укомплектован и командным и рядовым составом. Командир приехал вместе с обер-аудитором корабля. Нарядили формальное следствие. Оно обнаружило, что флаг-фал новый, был завернут на утку флагштока намертво. В месте разрыва флаг-фал, как показало следствие, не имел стёртостей, а был как будто обрезан. Часовой показал, что будто бы видел крысу.
Сняли флагшток и узнали по запаху, что блок на его конце смазан щедро салом. Все объяснилось естественно: голодная крыса забралась с берега на пустой корабль – не нашла ничего съестного, по веревке (крысы на это мастера) забралась к блоку и перегрызла фал. Так и записали. Часового винить не приходилось. Он поступил во всем согласно уставу.
Флаг подняли на новом фале. Часовой сменился.
К вечеру того же дня ветер усилился. Нева вздулась до пяти футов. Население столицы извещалось об опасности наводнения пушечными выстрелами из Галерной гавани. Часовой у флага «Громобоя» стоял под секущим дождем в макферлане, с накинутым на голову капюшоном. Намокший флаг отяжелел и громко хлопал над головой часового, вторя пушечному грому. Ветер метался и громыхал крышами завода. Налетел шквал, флаг развернулся, краем задел часового, сбил его с ног и перекинул за борт.
– Человек за бортом! – крикнули впервые на «Громобое».
На счастье, мимо шел портовый катер. Он подобрал матроса. Его доставили в приемный покой без чувств, но в окоченевшей руке он крепко сжимал винтовку.
– Вот какой у нас строгий флаг! – прибавляли старые матросы «Громобоя», рассказывая новичкам об этом дне. – За нашим флагом нужен глаз да глаз!
В последней гулянке на берегу перед нынешним походом немало «фонарей» громобойцы наставили матросам с «Рюрика», и драка начиналась именно из-за пресловутых крыс. Младший сигнальщик с «Громобоя» Цветков у стойки бара не остерегся, сказав:
– Плохо у вас на «Рюрике» – грызуны на берег побежали…
Сигнальщик с «Рюрика» Смыков, друг и приятель Цветкова, вспыхнул и ответил:
– Глядите сами у себя, как бы у вас на «Громобое» какая крыса флаг не спустила!
Цветков отскочил и поднес к носу друга кулак. Гомон в баре, набитом до отказа матросами, стих. Слово за слово, началась драка, потом общая свалка. Вызывали из экипажа команду с винтовками – разнимать.
Одни за драку винили Цветкова – он первый обидел приятеля. Другие говорили, что и Цветков прав – полез в драку за свой флаг. «На «Громобое» флаг строгий!» – это знали на флоте.
…Мичман Свиридов вернулся в каюту и продолжал письмо:
«…Тревога была пробная. Все сошло хорошо. Команда наша работала лихо. Корабли по сигналу адмирала повернули все вдруг. «Громобой» повернул «на пятке». Молодец! «Рюрик» – наша беда. Ты его не видела? Это старый рангоутный корабль, построенный в то время, когда еще не хотели расставаться с милыми парусами и думали, что выгодно ходить (экономия угля) и под парусами, подвинчивая машиной когда нужно. На «Рюрике» полное снаряжение парусного фрегата: ванты, реи, такелаж. В первом же серьезном бою противник собьет всю эту муру: мачты, снасти, реи обрушатся на палубу, загромоздят ее – негде будет повернуться. И по ходу «Рюрик» отстает от нас. Понимаешь сама, что будет в бою!
Я спросил сигнальщика Цветкова: «Бежали крысы с «Рюрика»? – «Никак нет, ваше благородие. Все это одно суеверие…» – «А сам ты о крысах как полагаешь?» – «Да что, ваше благородие, мы, конечно, стариков уважаем, только не к месту и не ко времени они вспомнили про тот случай. Думаю, что тогда фал был просто со слабиной, ветер шквалистый – фал и оборвало. Никакой крысы и не было – помстилось часовому. Не та крыса страшна, что в помойке роется, а та, что в грудях у человека живет. У нас на флоте с крысой в груди людей почти и нет». Правда, замечательно сказано? А ведь с виду простой. «Ну, – спрашиваю, – а у нас на «Громобое» есть?» – «А вот она, наша крыса, ваше благородие, извольте посмотреть!» Я взглянул, куда он указывал, и увидел нашего баталера Сарыкова. Он шел вдоль левого фальшборта, у сеток, и, представь, себе, у меня по спине пробежал мороз: он шел явно не за делом, какими-то трусливыми перебежками, вытянув голову, поводя носом. «Крыса! – подумал я. – Да, это крыса!» Меня предупреждали насчет Сарыкова: ябедник, наушник, сплетник, вор. Что вор – должность такая: пайки раздает. Баталера редко любят на корабле.
Я поддразнил Цветкова: «Видно, баталер тебе чарку рому не долил до краю?» – «Я, ваше благородие, не пью. Чарку получаю деньгами».
Так и не кончить мне письма. Пришел дневальный: меня зовет старший офицер…»
Войдя в каюту старшего офицера, мичман Свиридов увидел за столом, кроме капвторанга Петрова, хозяина каюты, еще обер-аудитора корабля, полковника Леонтьева. Он сидел рядом со старшим офицером «Громобоя» и с любопытством то и дело изумленно поднимал брови, разглядывая через пенсне Сарыкова. Баталер стоял перед столом форменно, навытяжку. Старший офицер движением бровей указал мичману стул. По тому, что старший офицер не курил (он обычно не выпускал изо рта сигары), и по присутствию обер-аудитора мичман понял, что идет следствие – Сарыкова допрашивали.
– Прислушайтесь, мичман, – дело касается и вас. Ваше место на корабле по боевому расписанию?
– На заднем сигнальном мостике, у флага, господин капвторанга! – ответил Свиридов.
– Так прислушайтесь. Значит, ты, Сарыков, отрицаешь…
– Так точно. Отрицаю! – быстро ответил Сарыков. – О крысе я не говорил. А что с «Рюрика» крысы побегли, слышал от младшего сигнальщика Цветкова. «Только бы, – он сказал, – та крыса у нас явилась да спустила флаг. Я знаю, что мне делать».
Обер-аудитор поднял брови, не сводя пристального взгляда с лица Сарыкова.
– Итак, по твоим словам, выходит все наоборот: не ты говорил, что «Рюрику» амба! Не ты, говорил, что крысы опять на «Громобое»…
– Точно так, ваше высокородие, – все наоборот…
Капвторанга усмехнулся и спросил:
– Ну, а ты сам, Сарыков, что думаешь об этой крысе?
Вторя улыбке старшего офицера, баталер тоже, как бы стыдясь, улыбнулся, показав зубы, и прикрыл улыбку рукой. Спохватился и опять стал форменно, опустив руку.
– Полагаю, ваше высокородие, что та крыса обязательно должна теперь объявить себя, – твердо сказал Сарыков и блеснул глазами в сторону мичмана.
Свиридов обменялся с обер-аудитором быстрым взглядом. Обер-аудитор при этом, сморщась, так высоко поднял брови, что пенсне соскочило у него с переносицы.
– А ты знаешь, Сарыков, чем все это пахнет?
– Так точно, знаю, ваше высокородие!
– Ну, ступай!
Баталер старательно повернулся, но спутал ногу – начал с правой, исправился, пришагнул и вышел из каюты, плотно прикрыв за собой дверь.
– Плут! – веско сказал обер-аудитор, вытирая стекла пенсне.
Капвторанга предложил полковнику и мичману по сигаре и закурил сам.
– Шельма, – согласился капвторанга, нюхая кончик сигары. – Знает, чем это пахнет. Вам, мичман, следует приглядеть за сигнальщиками.
– Есть!
– А нельзя ли, нельзя ли… – мямля, заговорил обер-аудитор, – думаю, можно изъять из ящика сигнальных флагов флаг противника?..
– От кого я слышу, полковник! От вас – юриста, академика! Что же, и вы подумали, что кто-либо на «Громобое» может уронить андреевский флаг? И вы поверили в эту глупую крысу?.. Мичман, и вы?
– Так точно. Крыса на «Громобое». Баталер Сарыков и есть крыса. Он-то, наверное, и мутит команду. А на Цветкова его поклеп понятен – они враги.
Капвторанга раздраженно махнул рукой и, уронив пепел с кончика сигары, бросил недокуренную в пепельницу и взял из ящика вторую.
Адмирал отослал миноносцы обратно.
«Ночь на 1 августа прошла спокойно», – записано в шканечном журнале «Громобоя». Запись значила, что ночью не произошло нападения на эскадру. И только потом, много лет спустя, вспоминали о ночи на 1 августа, как о самой беспокойной ночи в жизни: ждали минной атаки. С океана от зюйд-оста пришла пологая баюкающая зыбь. Корабли шли в строю кильватерной колонной с «Громобоем» посредине, с потушенными огнями: адмирал приказал светить прожекторами лишь в крайности. «Телефункен» совсем отказал, и корабли могли говорить меж собой лишь тусклыми фонарями со щелевым просветом. На «Громобое» оба соседа в строю служили предметом непрерывной тревоги – то приходилось убавлять ход, чтобы не потерялся «Рюрик», то прибавлять, чтобы не отстать от флагмана, и снова убавлять, чтобы не потаранить «Россию», с риском, что «Рюрик» наскочит с кормы.
Мало кого убаюкала зыбь в эту ночь на эскадре, и солнце застало всех на ногах.
Свиридов лично удостоверился, что оба флаг-фала, и рядовой и запасный, исправны. Мичман перепустил оба фала через блок. Свиридову показалось, что сигнальщик Цветков, следя за тем, что он делал, усмехнулся. А то, что потом Цветков наклонился и понюхал снасти, показалось Свиридову прямо дерзостью.
– Ты что?
– Не пахнет ли салом, ваше благородие! – с серьезной усмешкой ответил Цветков.
Мичман заглянул в сигнальный ящик и увидел, что в ряду гнезд с флагами морских держав одно гнездо пустое, какое – ясно! Свиридов встревожился и подумал, что старший офицер все-таки согласился изъять флаг противника.
Засвистал боцман. Раздалась команда «на флаг». И знамя «Громобоя» развернулось на гафеле.
«Рюрик» просигналил адмиралу: «Два дыма на траверзе слева». Адмирал ответил: «Вижу».
Пробили боевую тревогу. Минутная суета и беготня улеглась. Бак и палубы опустели. Все заняли по расписанию места.
Цветков склонился к поручню мостика, попробовал, как завернут флаг-линь на утке, и перекрепил заново.
Свиридов следил за дымами на горизонте. И часовой у флага, и сигнальщик смотрели туда же.
– Собачки! – доложил Цветков раньше, чем Свиридов успел разглядеть два легких крейсера; они внезапно выросли на месте дымов – казалось, корабли вынырнули из воды.
«Собачками» на матросском языке зовутся корабли-разведчики.
– Затявкали! – крикнул Цветков.
И мичман увидел, что оба вражеских крейсера окутались дымом, а потом донеслись, подобно далекому лаю псов, удары пушечных залпов.
«Собачки» лихо повернули «на пятке» и исчезли так же быстро, как появились.
На передний ходовой мостик «Громобоя» над боевой рубкой, где раньше стояли только два сигнальщика, поднялся командир, за ним старший офицер, старший штурман, флаг-офицер, артиллерист и боцман.
– Повеселел, ваше благородие? – с неожиданной для мичмана фамильярностью обратился к Свиридову сигнальщик. – Ты думал, наш «голова» в рубке за броней будет сидеть, а мы да марсовые одни наверху останемся?
Свиридов не обиделся. Он и точно обрадовался появлению над пустынной палубой корабля головастого командира со всей его свитой.
– Что, Сидоренко, жутковато? – обратился мичман к часовому у флага, не отвечая Цветкову.
– Никак нет, ваше благородие. Только страсть покурить охота.
– И мне тоже! – признался Свиридов. – А нельзя!
– А я и не курю! – по-детски хвастливо отозвался Цветков и, проворно связывая гирлянду флагов, чтобы отрепетовать сигнал флагмана, крикнул: – Четыре корабля на траверзе справа.
По-праздничному расцвеченная сигналами, русская эскадра исполнила указанный адмиралом маневр поворота «все вдруг». «Россия», «Громобой» и «Рюрик» положили руль на борт, повернули на четверть круга и пошли полным ходом навстречу врагу. «Рюрик» заметно отставал.
Бой начался «на контргалсах». Русская эскадра перестроилась снова в кильватер и дала первый залп левым бортом по кораблям неприятеля; они шли тоже в кильватер встречным параллельным курсом.
«Громобой» дрогнул от залпа. Свиридов достал часы, чтобы заметить момент начала боя, и выронил их из руки; поднял, приложил к уху – часы остановились. Разгибаясь, мичман увидел, что на пустой палубе метнулся от борта к борту баталер; подбежав к бизань-мачте, он махнул в сторону ходового мостика, что-то крикнул Цветкову и исчез.
– Ха-ха-ха! – кинул ему вдогонку Цветков.
– Что ты? Куда он? Ты куда? – выкрикнул подряд три вопроса Свиридов.
– Он в гальюн – брюхо схватило, – со смехом ответил Цветков. – А говорит: меня на ходовой мостик командир вызывает…
На мостик к Свиридову в ту же минуту взбежал старший сигнальщик Топорков и подтвердил то, что баталер крикнул на бегу Цветкову.
Топорков стал вязать, поднимать и опускать сигналы, но делал это не торопясь.
– Шевелись! – прикрикнул на него Свиридов.
– Конечно, ваше благородие, Цветков куда меня проворнее. За то меня к вам и сослали. А то за командиром старший офицер со мной командовать не успевает. Наше с вами дело простое – репетуй, репетуй, – ответил спокойно нараспев Топорков.
…На «Громрбое» пробили отбой. Можно отдыхать, не покидая мест. Настал первый перерыв боя. Неприятельские корабли с поразительной быстротой перестроились «плечом к плечу» и плотной стайкой уходили на север – они знали, что восьмидюймовки русской эскадры их не смогут достать, да и догнать их из-за «Рюрика» русские корабли тоже не могут.
Свиридову очень захотелось поверить в то, что противник бежал, пораженный отвагой русских кораблей, и не вернется.
– А что, если он совсем ушел? – вслух подумал мичман.
– Не беспокойтесь, ваше благородие, не уйдет! – утешил офицера сигнальщик.
И спустя несколько минут доложил:
– Ваше благородие, адмирал сигналит. Отдых кончился. Враг вертается… Вот теперь начнется бой!
Бой возобновился на параллельных галсах. Враждебные флоты шли одним курсом. Противник не боялся сближения. Море вскипело множеством фонтанов от снарядов. Как все знали и ожидали. Неприятель всю силу своего огня обрушил на «Рюрика» в уверенности, что «Громобой» и «Россия» не покинут старого товарища в бою. Один за другим все четыре неприятельских корабля послали в «Рюрика» бортовые залпы. Мачты и реи «Рюрика» обрушились на его палубу.
Последний сигнал, прочитанный Свиридовым на «Рюрике» – черный шар на ноке формарса: на «Рюрике» застопорили машину.
«Россия» и «Громобой» успели послать несколько залпов флагманскому кораблю противника. Он окутался дымом, зарево пожара полыхнуло сквозь дым…
– Ура! Ура! – закричали марсовые.
«Ура!» – отозвались на мостиках. Крик торжества пробежал по всем палубам до самого машинного трюма.
Последовательно «Россия» и «Громобой» давали залпы по каждому кораблю, проходившему мимо. Русские корабли приблизились к неприятелю настолько, что стреляли, достигая цели, не только восьмидюймовки, но и шестидюймовки. Третий по счету от флагмана вражеский корабль копнул носом волну и завертелся на месте. У него испортилось от взрыва снаряда с «Громобоя» рулевое управление. Четвертый по счету неприятельский корабль вышел из строя и тушил пожар. Его взял на буксир пятый и вывел из-под обстрела.
Неприятельская эскадра описала круг за пределами видимости и снова появилась в том же порядке, но в составе только трех кораблей. Флагманский корабль противника потушил пожар и шел теперь, замыкая строй. «Рюрик» снова подвергся нападению. «Громобой» принял на себя огонь неприятельской эскадры, защищая «Рюрика» залпами своих орудий.
Неприятель осыпал «Громобоя» осколочными бомбами. Они решетили дымовые трубы корабля, сбили переднюю мачту, сносили легкие надстройки, в щепы разбили шлюпки и катера. По палубе несли и вели раненых. Ходовой мостик был уничтожен. Корабль управлялся из бронированной боевой рубки. Свиридов с Топорковым и Сидоренко оставались на исковерканном мостике и ждали приказания укрыться, так как в буром густом дыму нельзя было рассмотреть сигналов адмирала и не для кого было их репетовать. «Рюрик» погружался, получив непоправимую пробоину…
С «Громобоя» и «России» все поглядывали с тревогой на погибающего старика, боясь, что он опрокинется.
И действительно, «Рюрик» повалился на бок и опрокинулся вверх килем.
В то же время снаряд разорвался под мостиком «Громобоя» и срезал его стойки. Мостик осел на палубу. Свиридов удержался на ногах, но почувствовал, что не может почему-то держаться за поручни левой рукой – пальцы разжались сами собой. Сидоренко упал от толчка, но тут же вскочил на ноги. Топоркова накрыло флагом. Когда мостик падал, флаг-фал натянулся струной и оборвался. Сигнальщик барахтался под флагом. Мичман помог ему выбраться. На белом поле флага Свиридов видел пятна крови. «Моя кровь», – подумал мичман.
Вместе с Топорковым мичман собрал флаг, чтобы поднять его на гафель по запасному фалу.
– Сидоренко, помоги!
– Нет мочи, ваше благородие, меня ранило.
Часовой перенял винтовку к правой ноге.
– Ступай в лазарет, – приказал мичман.
– Не полагается… Вызовите, буде милость, разводящего.
Грохнуло. Ослепительно сверкнул огонь разрыва. Свиридов упал навзничь, поваленный воздушной волной. Топоркова сбросило с мостика. Цепляясь за погнутые поручни мостика, Свиридов приподнялся и увидел, что у флага возится Цветков.
– Поднять флаг! – крикнул Свиридов.
– За тем и послан! – сердито промямлил Цветков, не разжимая зубов.
Мичман увидел, что Цветков работает одной рукой, держа конец флаг-фала в зубах.
– Ты тоже ранен?
– А что там! Ты бы, ваше благородие, лучше помог…
Перехватывая одной рукой поручень, Свиридов двинулся на помощь Цветкову. Ноги не слушались… Все пошло кругом в глазах, и Свиридов упал. Падая, он увидел, что к Цветкову подбегает Сарыков. Схватив флаг, баталер стал вырывать его у Цветкова.
– Мерзавец! – закричал мичман. – Гадина! Цветков, бей его…
Сигнальщик ударил баталера. Он стоял на ногах и вцепился обеими руками в Цветкова, тряс его и, задыхаясь, бормотал:
– Мил друг, подыми «Ша, Живете, Добро»… «Ша, Живете, Добро».
Цветков схватил баталера за горло здоровой рукой и тряхнул. Из-за пазухи у баталера от толчка выпал сверток.
– Сидоренко! Что глядишь! Разряди винтовку! – крикнул Цветков, напрасно стараясь вырваться из цепких лап Сарыкова.
Часовой застонал от боли, подымая винтовку, и выстрелил в упор в голову Сарыкова. Баталер вскрикнул и рухнул на палубу.
– Спасибо, браток! – похвалил товарища Цветков. – Ну-ка, помоги хоть маленько…
Двое двумя руками – Цветков левой, Сидоренко правой – связали флаг-фал и подняли флаг.
– Ура! Ура! Ура! – вспыхнули крики с разных сторон: матросы «Громобоя» увидели свой флаг, снова гордо реющий над кораблем.
Цветков поднял сверток, выпавший из-за пазухи Сарыкова, и показал Сидоренко:
– Видал, что гад придумал? Вражеский флаг хотел поднять! И когда слимонить успел? А мы с мичманом думали – начальство спрятало…
– Беги, Саша, друг, до подчаска. Скажи, что я вахты не в силах стоять… – надрывно просил Сидоренко.
Цветков засунул неприятельский флаг в пустое гнездо ящика, приговаривая:
– Мало что «не могу» – через «не могу» стой! Умри, а стой!
– Тошно мне! – простонал Сидоренко.
Взглянув в померкшие глаза товарища, Цветков прибавил:
– Жди, друг. Ты кругом глаз не води, на флаг смотри лучше, вверх, – легче будет.
Сидоренко поднял вверх голову и бледно улыбнулся.
Мичман Свиридов писал:
«…Оканчиваю письмо на берегу. Мы вернулись на базу, то есть вернулись «Громобой», «Россия». Мы потеряли «Рюрика». Но и противнику досталось! «Громобой» пострадал очень сильно во втором бою, когда мы выскочили вперед, чтобы заслонить «Рюрика». «Россия» тоже. Я выпишусь из госпиталя, наверное, раньше, чем «Громобой» выйдет из дока.
Из моего письма получился дневник – пошлю его тебе заказным сразу. К случаю с флагом надо добавить забавную трагикомедию с Цветковым. Когда Сидоренко управился с Сарыковым, а я потерял сознание не столько от ран, сколько от угара – этот новый их порох дает прямо ядовитый дым! – Цветков решил, что я убит наповал. Топорков лежал на осевшем мостике с размозженной головой. Что Сарыков убит, тоже не вызывало у Цветкова сомнений: баталер висел на поручнях, как Петрушка в кукольном театре. Цветков пошевелил меня. Лицо мое было сплошь залито кровью, и он решил, что я убит.
Решив так, он пошел на перевязку. Очередь дошла до него не скоро. Когда его перевязали, уже наступила ночь. «Громобой», следуя за флагманом, шел с потушенными огнями. Стало пасмурно. Накрапывал дождь. За первой мачтой Цветков увидел: на палубе лежат несколько человек, укрывшись от дождя брезентом с головами. И Цветков решил тут соснуть; улегся с краю, накрылся брезентом и заснул.
На рассвете уснувших под брезентом накрыли большим кормовым флагом, а утром после уборки из котельной натаскали колосников и начали, раскрыв, обряжать спящих для погребения. Увы! Они спали вечным сном!
Уже многих зашили в саван и привязали к их ногам чугунные колосники. Черед дошел и до Цветкова – его хотели тоже закатать в парусину. Тут он проснулся. Сел и начал отчаянно ругаться. Братва отпрянула в испуге – думали: мертвый воскрес. «Чего ты лаешься в такой момент?!» – закричал на Цветкова боцман.
«А я отчего рассердился? – объяснил мне потом Цветков. – Ведь я лег с краю; очнулся, гляжу – рядом со мной Сарыков. Всю ночь с мертвым гадом пролежал. Тьфу!»
Матросы, узнав дело, возмутились. Труп предателя крюком, чтобы не пачкать рук, бросили в море акулам на съедение.
Убитых товарищей, как обычно, схоронили в море, спустив по наклонной доске за борт. Наш «веселый батя» – так зовут у нас корабельного иеромонаха, отца Мирона, – наскоро отпел погибших и не преминул сказать довольно длинную проповедь.
По статуту военного ордена, Цветков имеет неоспоримое право на Георгиевский крест. Я письменно подтвердил его стойкое поведение в бою. Он не уронил андреевского флага. Вероятно, дадут крест и Сидоренке.
Мечтаю после выписки из госпиталя получить отпуск. Поеду в Питер! Увижусь, любимая, с тобой!»
КРАСНЫЙ БАКЕН
На берегу реки
Максим, съежась, сидел на возу и почти спокойно смотрел, как положили на телегу и покрыли брезентом, словно мертвых, отца и мать.
Каждое утро увозили больных, и еще никто из них не вернулся обратно.
Больше месяца стоят табором беженцы под городом, по волжскому берегу. Спасаясь от наступления казаков, снялись со степных хуторов, чтобы уйти куда-то за Волгу, в такое вольное место, где нет войны.
Волга стала преградой. Сначала ждали переправы, посылали в исполком просить – обещали. Да где же переправить десять тысяч возов! Беженцы стояли на берегу, ломали заборы и сараи и жгли по ночам, дрожа от лихорадки, костры…
И Максима знобило. И хотелось ему сказать тем, кто забрал на воз отца и мать: «Возьмите и меня». Не взяли бы. Остался один. А дядя Игнат – разве он чужой?
Дядя Игнат посмотрел, как мальчик пытается прикрыть на груди прорехи старой свитки, и сказал:
– А чтоб и тебя холера забрала!..
Да, вот если бы Максим заболел холерой, его бы тоже увезли в больницу. А с ним «трясця» – это всех бы надо забирать, всех на берегу трясет лихорадка.
Дядя Игнат ушел куда-то. А Максим боялся сойти с воза: волы хотя и исхудали так, что мослы торчат, но все же свои – у них добрые морды и темные печальные глаза. Впустую жуют жвачку. Кругом все чужие: всех, кто знал Максима, тоже свезли в больницу.
Только воз, да волы, да плуг, опрокинутый вверх поржавелым лемехом, – свое… В пыли берег – серый, серые на нем дома, и серые, полуживые среди табора бродят люди, роясь в кучах – нет ли чего съестного. Видит Максим, что ребятишки вылавливают у заплеса из воды арбузные корки и жуют их, и хочется ему тоже, да боится кинуть воз: ведь теперь хозяин-то он… А хочется есть и пить.
Солнце все выше в белесой, пыльной мгле. Максиму нестерпимо печет открытую голову, а под ложечкой лед, и бьет озноб… Пить хочется… И река плещет желтой волной рядом. Кто бы принес испить…
– Мамынька! – шепчет Максим, склонясь к нахлестке фуры. – Пить!..
Мамыньки нет. И дядя ушел куда-то и вернется ли, кто знает? Мальчик тяжко забылся под солнечным пеклом – припадок лихорадки прошел сном, и было уже за полдень, когда он проснулся, услыхав сквозь дрему кем-то сказанные слова:
– А мальчишка-то чей?
И голос дяди Игната ответил:
– А кто его знает. Теперь все хлопцы ничьи.
Максим поднялся в фуре и увидел, что дядя Игнат стоит перед волами, а вместе с дядей в поддевке и картузе старый прасол с посошком из можжевеловой узловатой палки в руке. Прасол потыкал посошком исхудалые бока волов:
– Одна кожа да кости…
Максим понял, что дядя продает волов на мясо. Мальчик, вцепясь в грядку фуры руками, сипло, но громко сказал:
– Волы-то мои!
Старик посмотрел на Максима из-под седых бровей щелочками серых пустых глаз и спросил:
– А ты кто?
– Хозяин.
– Как – хозяин?
– Так, хозяин.
И Максим рассказал, что батьку и мамку свезли в холерный барак.
– А это все теперь мое.
Мальчик положил руку на грядку фуры, потом на плуг, протянул руку к волам и повторил: «Мое». Старик рассмеялся:
– Так, говоришь, хозяин ты?
– Хозяин.
– Теперь, милый мой, хозяев нет.
– Я наследник, – ответил Максим серьезно.
Отец его всегда называл наследником.
Старик рассмеялся еще пуще:
– Наследник? И наследников ноне не полагается.
Прасол снова обратился к волам и, тыча в их бока палкой, щупая кожу, стал торговаться. Дядя Игнат не уступал в цене, и Максим с радостью понял, что продажа расстраивается.
– Два с полтиной, – говорил прасол, стукая в землю посошком.
– Три, – угрюмо повторял Игнат, уставясь в землю, и в это время он был похож на быка.
Волы, не зная и не думая о том, что их ожидает, все так же печально и добродушно жевали свою пустую жвачку.
– Да и волы-то не твои, быть может, – сказал прасол. – Вон хозяин-то сидит. Будьте здоровы!
Старик взялся за козырек, где было засаленное пятно, будто хотел снять картуз для поклона, и, отшвырнув с дороги камень посошком, ушел, постукивая им о землю.
Вечерело. Пыль слеглась. Ярче загорелись по табору здесь и там дымные костры. Волны Волги следом за шумным пароходом заалели, загорелись и с плеском, добежав до берега, затихли. Лес за Волгой стал червонно-золотым, а там, за лесом, где-то вольная земля. Но Максим больше не думал о вольной земле. Его опять знобило. И дядя Игнат, лежа с ним рядом, ворчал сердито:
– Хозяин! Наследник! Пошумлю заутро милицейского. Он тебя спытает, який ты есть хозяин.
Максиму думалось, что дядя шутит и подсмеивается над ним, а тот спросонья с усталой злобой говорил все то же, пугая мальчика, пока и сам не задремал… И Максим забылся тяжело и тревожно. Ему снился сон, что вдруг в ночи на сонный табор налетели казаки. Один подскакал к фуре, огрел Максима и Игната нагайкой и закричал:
«Эй, хозяева, вставай! Чьи волы?»
«Мои», – сказал Максим.
«Вставай, гони!»
Испуганно дрожа, Максим выбрался из-под тулупа, чтобы гнать волов, куда велит казак, и увидел, что нет ни казаков, ни дяди Игната. Табор спит. И дремлют меж фурами волы. Куда ушел Игнат? Опять за прасолом? Или за милицейским?
Максиму стало страшно. Он соскочил на землю, кинулся к своим волам, прижался щекой к теплой и сухой голове вола и прошептал:
– Прощайте, волики мои добрые…
Он так же обнял и второго вола. Тот коротко и горячо дохнул ноздрями в лицо мальчика.
Максим, пробираясь осторожно меж возов, воровато бежал к пароходным пристаням. Костры погасли. Светлело небо, гасли звезды. Рассветало. Там, где за лесом мнилась отцу и матери Максима вольная земля, заалела красная утренняя заря, и мальчик почуял сердцем, что и там идет война.
«Ермак»
Вдоль берега стоят пароходные пристани: на долгих черных баржах построены длинные дома в один этаж с железными крышами. От утренней росы крыши блестят. Всюду протянуты цепи и канаты, врыты в землю цепкие якоря и держат пристани на месте под тихим, ласковым, но настойчивым и непреклонным напором Волги. У пристаней дремлют пароходы. Везде пустынно. Лишь на одной из пристаней по сходням, колыша их, суетливо бегают грузчики; они на спинах таскают на пароход с подвод ящики с каким-то грузом.
Из трубы парохода нет-нет и выпыхнет клуб черно-бурого нефтяного дыма. Пароход готовится к отвалу… Еще горят на пристани огни.
Максим тихонько пробирается на пристань. У борта пристани стоит высокий седой старик с большой бородой, в валенках и ватном пиджаке, а рядом с ним – другой, моложе, широкий, с черной курчавой бородой, приземистый и узловатый, с длинными руками, в сапогах и замасленной куртке.
– Ты куда? – спросил, увидав мальчика, старик.
Другой схватил Максима за руку повыше локтя и больно сжал.
Максим взглянул в лицо старика и понял, что хоть суров и строг его взгляд, а добрый: деда-бахчевника напомнил.
– Дедушка, возьми меня с собой!
– Куда ты? У нас дело военное.
– Возьми, дедушка! – опять стал просить Максим, заплакал и кое-как рассказал о беде, что с ним стряслась.
