Текст книги "Морской узелок. Рассказы"
Автор книги: Сергей Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Annotation
Сергей Тимофеевич Григорьев (1875–1953) – выдающийся мастер детской книги. В сборник входят рассказы о гражданской воине, о военно-морском флоте и славном военном прошлом нашей Родины.
БУЕК
Бас-геликон
Плавучий пес
Вмятина
«Служим революции»
ДЕТСТВО СУВОРОВА
ИЕГУДИИЛ ХЛАМИДА[1]
Странная птица
Копейка
Ворона
Серая утица
Прекрасное стихотворение
Общипанный сокол
Корректура
Санька
Бубновый туз
ЖИВАЯ ВОДА
КОМАНДИР СУЗДАЛЬСКОГО ПОЛКА
КОРМОВОЙ ФЛАГ «ГРОМОБОЯ»
На берегу реки
«Ермак»
Машина
Разведка
Беда
В огне
ЛЕГЕНДА
МОРСКОЙ УЗЕЛОК
I
II
III
IV
V
VI
ОПТИЧЕСКИЙ ГЛАЗ
Рассказ моего деда
РЖАВА ПРАВАЯ
I
II
III
IV
V
СОМБРЕРО
Испанский берег
Гибралтар
Комедия дель арте[6]
Покупка
«Контрабанда»
Пчельник
Возвращение
ТЫСЯЧА ЖЕНИХОВ И НЕВЕСТ
I. О том, как ловко дьячок вышел из затруднительного положения, сделав кляксу и присыпав ее песком
II. О двух конвоирах, которые попали впросак, обманутые большой сургучной печатью
В ОКТЯБРЕ
Ключ от чердака
Домовой
Синие глаза
Сестра милосердия
Обрывок газеты
Угощение
Винтовка
Выздоровление
В погреб!
Камень
Во мраке
Перемирие
Ликующее знамя
notes
1
1
2
3
4
5
6
1
2
3
4
1
2
3
4
5
6
7
8
9
1
2
3
1
2
1
2
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
1
2
БУЕК
Бас-геликон
Трое из команды тральщика № 5 погибли от случайного взрыва выловленной в заливе врангелевской мины. Тралили в свежий ветер, сильно трепало. С «Пятерки» была послана шлюпка с рулевым, боцманом Хренковым, зачалить попавшую в тал мину. У фалгребного сломалось весло. Шлюпка потеряла управление, ее ударило о мину. Мина взорвалась. Трое на шлюпке погибли; боцмана Хренкова и минера Степушку только оглушило взрывом.
Степушка оправился от контузии раньше Хренкова: боцман был куда старше минера… Только у Степушки от удара явилось на его веселом открытом лице какое-то удивление, как будто человек готов воскликнуть: «Вот так штука, ха-ха-ха!» Это была как раз любимая поговорка минера, а между тем все заметили, что с момента взрыва Степушка как будто забыл свою поговорку.
У Хренкова от взрыва сильно болела голова, но он не забыл своей поговорки: «Чисто, как на акварели!»
Боцман любил море и корабли не только в натуре, но и написанные и нарисованные, особенно акварелью; отменно он любил те картины, где «берега и знати нет», только вода и паруса, волна и корабли.
«На корабле должно быть чисто, как на акварели…»
Если команда сработала хорошо, лихо, боцман говорил:
«Спасибо, товарищи, чисто, как на акварели!»
Хренков очнулся на борту тральщика, встал на ноги и ругнулся так, что всех пробрала жуть.
– Откуда песок?
Да, на палубе был морской песок. Его нанесли ногами со шлюпки, а на шлюпку, видно, песок попал со дна морского, когда кошкой искали тело того самого фалгребного, у которого сломалось весло: бедняга сразу, выражаясь морским жаргоном, «пошел к центру земли». Кто-то из товарищей сурово пошутил:
– Хренкову боится доложить, что весло сломалось.
Командир «Пятерки» приказал Хренкову и Степушке идти в лазарет. Степушка, сидя в приемной врача, не смел взглянуть на Хренкова, ему казалось, что он перед боцманом в чем-то провинился. Попробовал все-таки объясниться:
– Вот мы с тобой, Егор Степаныч…
– Чего это «мы с тобой»?
Боцман посмотрел в глаза Степушки так, что тот подумал вслух:
– Лучше бы уж и меня…
– Лишние жертвы убавляют личный состав флота, – сказал Хренков, – не ты, а я на руле был.
– Да ведь весло, Егор Степаныч…
– Весло в вальке сломалось – значит, было с пороком. Опять я недоглядел.
– Пожалуйте, – выглянув из кабинета, пригласил врач.
– Ты иди вперед, – приказал Хренков.
Врач долго выстукивал и выслушивал Степушку, возясь возле него, словно муравей около павшего на землю крупного жука. Врач вслух дивился росту, сложению и дородности минера. Степушка разнежился от такого внимания доктора, говорил, что у него и тут болит, и там болит. Все тело!
Доктор нахмурился и еще внимательнее везде слушал и стучал.
«Положит в лазарет – люли!» – подумал Степушка.
– А тут болит? – спросил доктор, крепко и больно ткнув Степушку.
Степушка испугался.
– Ох! Никак нет! – поспешно ответил он.
– Ступай на корабль. Здоров.
– В голове шумит маленько!
– Пройдет!
Степушка поспешно оделся и, выйдя в приемную, фыркнул:
– Вот так штука, ха-ха-ха!
– Пожалуйте, – пригласил доктор Хренкова.
Хренков любил врачебные кабинеты (кроме запаха): тут всегда все блестело и было «чисто, как на акварели». Не хуже, чем на корабле!
Осмотрев боцмана, доктор сказал:
– Придется лечь в лазарет. Надо бы на рентген, да…
– Это к чему? – строго спросил Хренков.
– Вот тут болит?
Врач нажал еще раз за правым ухом – боцман охнул.
– Боюсь, что есть надлом кости. Дело серьезное, друг!
– Где у меня трещина? В котелке? Да?
Хренков рассердился. Доктор настаивал, и наконец боцман согласился.
– Дозвольте только, товарищ, похоронить братишку с честью.
Доктор подумал и сказал:
Это можно.
Возвратясь на корабль, Хренков ответил на вопрос командира:
– Само собой здоров, товарищ командир!
В отряде шли приготовления к похоронам. Погибших хоронили на Митридате. Рабочих в городе было немного, но все же за гробом шла их тысяча человек. Вместе с командами отряда тральщиков шествие получилось довольно внушительное. Играл сводный оркестр отряда.
Хренкову предстояло говорить речь после командира.
Боцман не понимал, что с ним творится. В голове словно помпа качает. Все ему было противно до озноба. Он оглядел могилы в сухой, желтой с древесиной земле.
«На подобной земле папиросный табак садить, а не хоронить в ней героев», – ворчал он про себя.
Могилы были вырыты неаккуратно и чересчур в квадрат.
«Говорил, положить в одну братскую: вместе на фронтах бились, сообща тралили, вместе погибли, и лежать бы, чувствуя плечом товарищей… Да и море отсюда видно – чисто, как на акварели… Из могилы встану – на море взгляну! «Нет, товарищи, они не встанут, наши погибшие товарищи, чтобы взглянуть на родную стихию!»
Впрочем, последние слова уже не из воркотни себе под нос, а из надгробного слова, когда настала очередь Хренкова. Ворчал он басом, а заговорил, сам того не ожидая, да и всех удивил, – чуть не бабьим голосом. Срываясь с голоса, он продолжал:
– Бывало, говорили так: «покойтеся в мире», но я скажу, товарищи: пусть они не покоятся, а беспокоятся, вот как теперь в жестоком сердце беспокоюсь я… И вижу у всех вас, товарищи, тоже неспокойно бьется сердце. Не скажем им: «Пусть будет вам земля легким пухом». Нет, товарищи! Пусть она им будет столько же тяжелой, как и нам теперь тяжело на сердце!..
У Хренкова пресекся голос.
Старшина музыкантов, думая, что оратор кончил речь, приставил ко рту корнет-а-пистон и как-то животом подал знак музыкантам. Однако и сам он, и все оркестранты тут же спохватились: речь только еще началась.
Один лишь бас-геликон крепко гукнул раз, испугался и, выпучив глаза, закрыл ладонью амбушюр своей громогласной трубы.
Боцман Хренков сурово сдвинул брови и, грозно глядя в растерянное лицо контрабасиста, нашел наконец голос и заговорил своим знаменитым в отряде басом, так, что, пожалуй, и на рейде было слышно:
– Вот! Ну что ты сделал? Ты испортить мог торжественный, хоть и горестный момент! Но нет, никто не испортит нам нашей глубокой печали. Ты сам себя уничтожил, друг… Глядите, товарищи, он выходит хоронить героев и даже трубу не почистил.
И в самом деле, хоть и на геликоне играло солнце, но тусклее (или это так всем показалось после слов Хренкова), чем на других трубах.
– На советском флоте, какая бы ни была печаль, все должно так сверкать, чтобы сердце прыгало! Скоро, долго ль, мы должны пойти в великий бой и пойдем – за дело Ленина! А потом мы, после победы, придем сюда, на гору, и тихо скажем нашим погибшим бойцам: «Победа, товарищи, победа! Враг уничтожен на всех морях!» Теперь дуй! – прибавил тихо Хренков, ненавистно глядя в лицо геликонца.
Оркестр грянул. Только у геликонца свело губы, словно он лимон съел, и он никак не мог выдуть звука. А у парня из глаз по щекам покатились слезы.
– То-то! – отводя от него взгляд, буркнул Хренков. Он, щурясь, окинул недовольным взором скат горы, покрытой густо сорняками.
Пониже горы виднелись белые под красной черепицей домики опрятного городка, а дальше, за щеткой мачт рыбачьих баркасов, – исчерна-синий рейд, подернутый серебром ряби. И лиловая даль моря под белесым небом… Чисто, как на акварели!
Плавучий пес
Хренков не мог успокоиться: возвратясь с похорон, матросы нанесут на корабль пыль – у всех в желтой цветени от сорной травы и ботинки и брюки чуть не по пояс. А этот парень с геликоном еще выдумал объясняться:
– Ты пойми, Егор Степаныч! Разве я без сердца? Мази выдают что на корнет, что на мой бас, а какая поверхность? Сравнить нельзя. Кабанья голова в мою трубу влезет…
– Что ж тебе, позолотить трубу?
– На что лучше! – отозвался геликонист, не поняв, что боцман ядовито шутит. – Весь бы оркестр позолотить: красота!
– Эх ты, кумпол! – Хренков отвернулся.
На корабле еще неприятность: на палубе вдруг тявкнул пес. А ребята, стоя кружком, хохочут.
– Откуда пес на корабле? – загремел Хренков.
– Степушка, докладывай!
Матросы расступились. Вперед вышел Степушка. У него на руках барахтался явно молодой, почти щенок, но крупный пес.
Степушка протянул боцману пса:
– Гляди, Егор Степаныч: лапа – во! Плавучий пес, должно быть.
– Где взял?
– Как с похорон шли. Мальчишки вели его топить за молом. Я отнял.
– Топить пса? Эх ты, мальчик с пальчик!
Ребята загрохотали.
– Мальчик с пальчик!
Удачно сострить – значит не только развеселить других. Егор Степаныч и сам смягчился:
– Если будешь гадить…
Егор Степаныч пошевелил пальцами над псом так, что, право, можно было испугаться за щенка… Пес ласково тявкнул и потянулся лизнуть грозную руку.
– Ишь ты! – усмехнулся боцман. – Не робкого десятка. Кличку дали?
– На ваше желание, Егор Степаныч, – политично ответил Степушка.
– Раз пес плавучий, именовать Б у е к.
Степушка опустил пса к ногам боцмана.
– Буек! – позвал Егор Степаныч.
Буек подпрыгнул и положил передние лапы на пояс боцмана.
– Принять на снабжение.
Команда «Пятерки» принялась за уборку корабля. Пора бы щелочить котлы – в них накопилась накипь. Когда щелочат котлы, почти всей команде отдых. Но командир отряда Егурнов (он держал флаг на «Семерке»), по предложению команды «Пятерки», отдал приказ завтра с рассветом идти в море и в честь погибших опять тралить поле № 63 – то самое, где произошел печальный случай. А на мачте у конца мола с вечера трепался сигнал, обещая свежий ветер, если не шторм, наутро.
– Развеять горе в споре с бурей! Чего же лучше, – сказал Степушка.
Но и нельзя было медлить с работой: зафрахтованные Совнаркомом РСФСР итальянские грузовые пароходы прошли Босфор и через сорок часов вступят в наши воды. Им надо приготовить безопасный ход в бухту.
К рассвету настала тишь. Берег, продрогнув за ночь, натягивал на себя с моря плотное одеяло теплого тумана. На кораблях с бока не видно кормы. На тральщиках заливались, как жаворонки перед солнцем, дудки боцманов. Набрякшие за ночь, тяжело висели вымпела.
Первым поднял якорь тральщик № 5. Зазвонил машинный телеграф. Взвыла, послав в горы «поросячий хвостик» крика, сирена. Запела за кормой вода. Тральщик уверенно, как слепой в своем доме, привыкший к каждому повороту и уголку, вышел за мол.
За номером пятым через равные отрезки времени пошли другие и легли на заданный курс в кильватерном строе.
Дохнуло. Туман, словно скомандовавши «убрать койки», проворно скатился в длинный рулон облаков. Открылось море. Солнце «прочеркнулось» в щель меж дальним берегом и облаком с обрезным нижним краем и, окрасив все в киноварь и сурик, ушло под тучу. Будет серый день с крепким ветром.
Команда «Пятерки» – на полубаке, «у фитиля», как говорится по старому обычаю: перекурка. Курили. Проверяли, усвоил ли кличку Буек; он отозвался – его хвалили. Степушка успел выпросить у кока старый бросовый бачок, насыпал в него песку и «пригласил» Буйка. Должно быть, пес получил хорошее воспитание у прежних хозяев: аккуратно сходил в бачок и потом очень мужественно загребал по палубе задними лапами. Море пса не пугало, да, может быть, он уже и плавал раньше. Увидев, что всем надоел, пес очень уверенно сгреб в кучку сигнальные флаги у мачты, вздохнув, улегся на них и сладко задремал.
Хренков ходил по тральщику. Достав из кармана чистейший белый платок (мыт у китайца на берегу), он мазнул им по поручню, по планширу, по днищу шлюпки и смотрел, нет ли где пылинки. Покачал, крепко ли принайтовлен буек, и крикнул на бак:
– Кто крепил буек?
Буек мигом проснулся, подпрыгнул мячиком с кучи флагов, скатился с бака и, кинув лапы на пояс боцмана, вильнул хвостом.
– Ах, чтоб тебя! Кто, говорю, поплавок крепил?
– Я, Завалов.
– Перекрепи!
– Есть «перекрепи»!
– Шторм двинет – сорвется, пойдет поплавок гулять по палубе – людей перекалечит. Будешь за ним гоняться. Понял?
– Есть «понял»! Креплю что надо! – отвечает Завалов, пробуя найтовы пальцем, как струну.
– Инда гудит!
Больше Хренков не мог найти непорядка. Все было вычищено, продраено до невозможности.
– Пошел на место! – приказал Буйку Хренков.
Буек убежал на бак, улегся на флаги, положив нос меж лап, и следил за боцманом, кося глазами.
– Сигнальщик, на мостик.
Завалов бегом кинулся на мостик… Замелькали красные флажки на семафоре. Командир смотрев в бинокль на «Семерку». Хренков стоял у борта и, прикрыв глаза козырьком ладони, вслух читал без бинокля приказ флагмана:
– Приготовиться к спуску… траль… на траверзе… первой… вехи…
Вмятина
Поравнявшись с указанной вехой, тральщик № 5 замедлил ход, поджидая парного тральщика «Тройку».
Парный подходил, чтобы сцепить с «Пятеркой» трал. Команда «Пятерки» стала по борту с мягкими кранцами.[1] И боцман был с кранцем своеручного изготовления: чуть побольше других, и плетение мастерски «пущено» узором.
– Не чешетесь? Что, у вас кранцев нет? – сердито буркнул боцман на «Тройку».
– Мы еще не красились, – спокойно ответил боцман с «Тройки».
– А чужого борта не жалко?
– Нам и твой борт свой, а не чужой, – ядовито ответил боцман с «Тройки».
Тральщики сошлись: полетели легости, меж обводами бортов мягко закружились кранцы. Подали кормовую, носовую, шпринг. Командир «Тройки» перепрыгнул за борт парного тральщика. Пока он в рубке с командиром «Пятерки» совещался над картой минных полей, откуда начинать, а у кормовых лебедок налаживали трал, свободные от дела матросы стояли по бортам и старались «уесть» чем-нибудь другой корабль. Боцманы стояли особняком, облокотясь на планшир, и говорили о своем: где достать настоящей олифы, цинквейсу, сурику, кистей и что лучше – прибавить в краску «лачку» или не надо.
– Эй, на «Пятерке»! Зачем на борт балласт ложите?.. Корабль кренит.
Хренков покосился: это с «Тройки» кто-то по адресу Степушки, – минер подошел к борту с Буйком на руках похвастаться плавучим псом.
Степушка еще не успел придумать ответа, как за него вступился свой, сигнальщик Завалов:
– Степушка-то? Это одна видимость, братишки. Он от нежности надулся. Это в нем воздух.
Завалов намекал на последний приказ по отряду: флагман объявил особую благодарность Степушке за самоотверженную работу с минами.
– Ну, ты! – рассердился Степушка, не успев понять, в чем соль.
На «Тройке» поняли… и ответили не сразу.
Завалов «посолил» из щепоти на ладонь и сдунул, что значило: «Ага, крыть нечем!»
– Как пса назвали? – помолчав, спросили с «Тройки».
– Буек…
– Хо-хо! Поплавок с буйком!
На обоих бортах засмеялись. Хренков вмешался в спор:
– Придем в порт, я своих ребят пошлю к вам палубу мыть, да и вас пора с наждаком продрать!
«Тройка», нечего говорить, рядом с «Пятеркой» казалась грязноватой. Команда ждала, что скажет свой боцман: слово теперь за ним.
Боцман с «Тройки» взглянул на дымовую трубу соседа и спросил, как будто просто продолжая прежний разговор:
– А вмятину-то тебе все не выправили, Егор Степаныч?
У Хренкова стрельнуло в контуженное ухо – прямо в цель! Вмятина от осколка вражеского снаряда на дымовой трубе была для Хренкова, как выражаются врачи, «болевым фокусом».
– Кабы дыра, давно бы заделали! – ответил Хренков, намекая на течь в днище «Тройки».
– А ты сделай на трубе дыру да наложи пластырь!
– Трал спускать! – послышалось с мостика «Пятерки».
– Есть!
Боцман с «Тройки» засвистал. То же оставалось сделать и Хренкову – он не успел ответить.
– За мной останется! – крикнул он на «Тройку».
Тральщики разошлись.
«Служим революции»
Порядочно трепало, ветер разгулялся и развел волну. На мачте «Тройки» взвился красный флаг – знак, что есть «улов». В трал попала мина. Оба тральщика замедлили ход, но было поздно. Минреп у мины оборвало тралом. Мина всплыла и заныряла на волнах. В свежий ветер нет ничего досадней и опасней такой «гуляющей» мины.
Командир «Пятерки» приказал:
– Спросить флагмана: «расстрелять» или «подорвать»?
Только у флагмана на борту «Семерки» были орудия – он мог расстрелять всплывшую мину. Командир «Пятерки», помня последний случай, не хотел на свой страх послать для подрыва мины шлюпку.
Семафорить было далеко. Надо было спросить флагами. Сигнальщик Завалов кинулся вязать сигнал и невежливо спихнул Буйка с кучи флагов. Пес рассердился и вцепился в флаг зубами. Завалов попробовал вырвать – пес повис на флаге мертвой хваткой. Завалов закрутил вокруг себя Буйка на флаге в воздухе.
– Завалов! Брось бузить! – крикнул командир.
Завалов выпустил из рук флаг. Пес кувырнулся через борт в море…
– Три очереди без берега, Завалов!
– Есть! – кратко ответил сигнальщик, спеша связать сигнал. Флаги взвились…
У шлюпбалок готовились к спуску, на случай, если флагман прикажет «взорвать». Хренков осматривал весла.
– Пес за бортом! – крикнул со шлюпки Степушка.
Буек нырял в волнах, не выпуская флага.
– Шлюпку на воду! – приказал командир с мостика, приняв ответ флагмана – приказ «подорвать».
Спустили шлюпку. Буйка подобрали в нее с флагом в зубах.
Хренков опять сам пошел на шлюпке за рулевого. Степушка на носу шлюпки разбирался в подрывном пикете и мерил пядью запальный шнур. «Пятерка» отдала трал и боком подбиралась вслед за шлюпкой к мине: лодку наносило на корабль ветром и волной. Шлюпка зашла к мине с подветренной стороны. Степушка, лежа на груди, ловил мину – она ускользала: мина была космата от морской травы и грозила своими тупыми рожками, выставив их из своей травяной гривы.
Гребцы табанили через силу. Весла гнулись. Хренков, стоя, следил за работой Степушки и хрипло подавал команду. Тральщик подошел совсем близко, чтобы взять в нужный момент шлюпку на буксир.
Степушка, лежа на носу, извивался тюленем, ловчась схватить мину.
– Не балуй! – прикрикнул на мину Степушка, как будто на живую.
Мина словно дразнила. То вынырнет, то уйдет в воду, то уклонится в сторону, то норовит ударить рожками в шлюпку – и тогда капут! Степушка изловчился: вцепясь одной рукой в космы мины, другой захлестнул конец и закрепил пикет на мине.
– Готово! Удирай! – крикнул он и, подпалив, выбросил фитиль.
Хренков отдал команду гребцам и круто повернул. Шлюпку откинуло от мины. Фитиль на ней закурился.
«Пятерка» заревела гудком. Хренков оглянулся. На мачте тральщика трепались позывные. С мостика семафорили «Не взрывать!»
Хренков сразу понял, в чем дело. На тральщике «скисла» машина. Корабль потерял управление и не мог ни подойти к шлюпке, чтобы взять на буксир, ни сам уйти от мины.
– Степан! – коротко и, казалось, непонятно крикнул Хренков.
– Могу! – ответил минер.
Степушка сбросил брюки и ботинки и прыгнул с борта в воду.
– Уходите! – крикнул он.
Держаться около мины не было смысла: избегать лишних жертв – первое правило при тралении. Шлюпка уходила от мины к тральщику, хотя это было тоже бессмысленно: мина ныряла все ближе, и совсем около нее была голова Степана.
Буек взвыл, выкинулся и поплыл вслед минеру.
Он скоро догнал Степушку и поплыл рядом. Волна мешала Степушке видеть. Степушка потерял мину из виду. Напрасно с мостика «Пятерки» указывали криком в мегафон и семафором: «Левей, левей!»
Степушка лег на бок и, увидев голову пса рядом с собой, не удивился:
– Ну, брат, потеряли! Сейчас бабахнет!
Пес взвизгнул.
– Потерял? Ищи! Ищи!
Волна окатила Степушку с головой. Отряхнувшись, он увидел, что пес совсем рядом – рукой подать – повис мертвой хваткой на космах мины. Степушку откинуло. Он подгребался к мине из последних сил. Ударило о мину. Навалился грудью… Фитиль курился, и, может быть, через секунду пикет, а с ним и мина взорвется. Цепляясь за космы мины, Степушка поймал зубами фитиль и скусил: рот обожгло, в нос ударило серой, из глаз брызнули горячие слезы. Дело было сделано. Пикет не подорвет мину. А взорвись она – лететь и «Пятерке».
«Тройка» подошла к месту происшествия, взяв «Пятерку» на буксир, и спустила свою шлюпку. У Хренкова люди на шлюпке выбились из сил – их взяли вместе с лодкой на борт. Хренков, до нитки мокрый, стоял, наблюдая за тем, как шлюпка «Тройки» осторожно подбиралась к мине: надо было взять Степушку и Буйка.
Минер был без сознания, когда его взяли на шлюпку. Пса пришлось оторвать от мины силой.
Подошел флагман на «Семерке» и, приказав другим тральщикам отойти на приличное расстояние, расстрелял мину. Она подняла среди волн столб дыма и воды, и, гулко гремя, пронесся над кораблями взрыв.
Степушка от взрыва очнулся. Его посадили на бухту. Он разжал зубы и выплюнул с кровью кусок запального шнура.
– Чисто, как на акварели! – буркнул Хренков. – Что ты наделал?
Степушка что-то невнятно пролепетал распухшим языком. Прижимая руку к затылку, морщась от боли, Хренков сказал:
– Скажу за тебя, коли не можешь: «Вот так штука, ха-ха!»
Стоявшие кружком матросы сурово улыбнулись.
– Получишь орден! – промолвил командир. – Благодарю за отличную службу!
– Служим революции! – ответил за Степушку Хренков и опять схватился за голову.
На рейде, куда ушла «Пятерка», чтобы доставить Степушку в лазарет, боцман отпросился у командира:
– Дозвольте мне Степана проводить.
– Да ты сам еле жив.
– В голове гудит. Доктор приказал мне тоже явиться. В черепной кости у меня, говорит, треснуло…
– Что же это ты, Егор Степаныч? Соврал, что здоров?
– Сфальшивил малость, товарищ командир. Да, полагаю, он ошибся, котелок у меня литой, не штампованный!
«Пятерка» ошвартовалась у стенки. К борту подали машину. Хренкова и Степушку доставили в лазарет. Доктор встретил Хренкова прямо криком:
– Что это, сударь, такое? Просился на похороны, а сам в море ушел? Пожалуйте-ка, сударь, сюда. Глядите мне прямо…
– Погляжу в свой черед, – строго ответил Хренков. – Глядите сначала товарища. У него дело хужее – языка, быть может, навсегда лишился.
Врач с изумлением взглянул в лицо Степушки… Тот высунул обожженный язык.
– Да откуда вы такие? – развел руками доктор.
– С тральщика номер пять. Краснознаменного Советского Флота, – буркнул Хренков и, схватясь за голову, тяжело опустился на скамью.
Ему впрыснули камфару. Он очнулся. Степушка его поддерживал и всхлипывал.
– Не хлюпай! Эх ты, мальчик с пальчик! – сказал Хренков. – Моряк никогда не должен терять фасон!
ДЕТСТВО СУВОРОВА
Стоял август тысяча семьсот сорок второго года. В усадьбе Суворовых спать ложились рано, чтобы не тратить даром свечей. Отужинали. Отец, Василий Иванович, закурил единственную за сутки трубку, чем всегда кончался день.
Мать, как обычно, поставила Александра на молитву. Читая вслух дьячковской скороговоркой слова молитвы, Александр, где следовало, становился на колени.
– Не стучи лбом об пол! – зевая, говорила мать.
Александр стучал нарочно. Ему нравилось, что при каждом ударе в вечерней тишине гулко отдавалось барабаном подполье.
Молитва кончилась. Александр поцеловал руку сначала у отца, потом у матери и отправился спать. В темных сенях мальчик привычно взбежал по крутой лестнице наверх, в свою светелку.
Лежа на кровати под шерстким одеялом из солдатского сукна, Александр терпеливо ждал, когда внизу угомонятся.
Дом заснул. Александр поднялся с постели тихо и осторожно, по-кошачьи, чтобы не нарушить покоя старого дома. Завесив оконце одеялом, он взял с полки большую книгу, стал на колени перед постелью и, раскрыв книгу, начал листать, держа в левой руке свечу.
Книга эта – история Древнего Рима, переведенная с французского языка Василием Тредьяковским. Александр читал о походе на Рим карфагенского полководца Ганнибала.[1]
Сладко забилось сердце Александра. Вчера он уже заглядывал вперед и догадывался, каковы-то предстанут войскам Ганнибала Альпийские горы, как-то пойдут по кручам и узким тропинкам тяжкие, громоздкие слоны и, главное, что скажет своим воинам Ганнибал перед битвой.
Медленно перелистывая книгу, Александр достиг страницы, заложенной сухим кленовым листком.
«…Воины Ганнибала, утомленные непрестанными стычками с галлами,[2] роптали. Они боялись предстоящего перевала через Альпийские горы. Великий страх овладевал их сердцами, ибо их пугали рассказы, что те горы достигают самого неба.
Ганнибал обратил к воинам речь, чтобы их успокоить. Он сравнил Альпы с пройденными уже и оставшимися позади Пиренеями.
Хотя бы Альпы и превосходили вышиной Пиренейские горы, однако нет подлинно земли, прикасающейся к небу и непроходимой человеческому роду.
Речь вождя окрылила войско.
Армия Ганнибала вступила в горы.
…После десятидневного похода Ганнибал прибыл на самый верх горы. Наступил конец октября. Выпало много снегу, покрывшего все дороги, и это привело в смущение и уныние всю армию. Заметив это, Ганнибал взошел на высокий холм, с коего видна была вся Италия, показал воинам плодоносные поля, орошаемые рекой Подан,[3] на кои они почти вступили, и прибавил, что нужно сделать уже немного усилий – два небольших сражения, – чтобы окончить славно их труды и обогатить навсегда, сделав их господами престольного города Римской державы.
Речь сия возвратила веселие и бодрость ослабевшему воинству.
И так продолжали они свой поход.
…Наконец они достигли мест, где уже росли большие деревья, и тут перед ними раскрылась большая пропасть. Чтобы устроить дорогу, Ганнибал велел рубить деревья и слагать из них большие костры по краю пропасти. Ветер раздувал зажженное пламя костров. Камни накалились докрасна. Тогда Ганнибал повелел поливать их водой и забрасывать снегом. Камень рассекался и рассыпался.
Так была проложена вдоль пропасти пологая дорога, давшая свободный проход войску, обозу и слонам. Употребили четыре дня на сию работу. И наконец прибыли они на места пахотные и плодоносные, дававшие изобильно травы коням и всякую пищу воинам. Армия Ганнибала заняла и разоружила город Турин. На реке Тичино произошла первая крупная битва с римлянами. Перед боем Ганнибал обратился к воинам, говоря:
«Товарищи! Небо возвещает мне победу (гром в то мгновение ударяет); римлянам, а не нам трепетать. Бросьте взоры на поле битвы, здесь нет отступления. Мы погибнем все, если будем побеждены».
Римляне были разбиты в этом бою. Они получили, однако, подкрепления. Навстречу карфагенцам стремился римский полководец Семпроний со своими легионами. Ганнибал на берегу реки Треббии выбрал место удобное, чтоб действовать коннице его и слонам, в чем состояла главная сила его воинства.
Устроив засаду, Ганнибал повелел коннице нумидийской[4] перейти реку Треббию и идти до самого стана неприятельского, вызывать их на бой, а затем снова убраться за реку, чтобы увлечь за собой пламенного и заносчивого Семпрония на то пустое место, где была устроена засада.
Что Ганнибал предвидел, то и случилось. Кипящий Семпроний послал тотчас на нумидян всю свою конницу, потом шесть тысяч человек стрелков, за которыми следовала вскоре вся армия. Нумидяне побежали нарочно. Римляне за ними погнались. Был в тот день туман очень холодный, да и выпало много снегу. Римские воины перезябли. Преследуя нумидян, они вступили по грудь в воды реки, и их руки так оледенели, что трудно им было удержать свое оружие. К тому же они были голодны, потому что весь тот день не ели, а день уже клонился к вечеру.
Не то было со служивыми у Ганнибала. Они рано, по его приказанию, зажгли перед своими ставками огни и вымазали все свое тело маслом, данным на каждую роту, дабы было у них оно гибким и к простуде стойким. Также и поели они исподволь и не торопясь. Видимо здесь, как велико преимущество, когда полководец сам за всем смотрит и все предвидит…
Заманив римлян на свою сторону реки, Ганнибал ударил на них в тыл спрятанным в засаде отрядом. Римские легионеры были опрокинуты в реку. Остальные погибли, растоптанные слонами или конницей. Перед Ганнибалом открылся путь на Рим через Апеннинские горы».
Наступало утро. Дом пробуждался. Александр погасил свечу, снял с окна одеяло и выглянул во двор. Серел рассвет. Над лесом едва начинала алеть заря. На деревне пистолетом щелкал пастуший кнут. В приспешной избе[5] жарко пылала печь, из волока избы тянул серый дым. Дядька Александра, Мироныч, на дворе сосвистывал и сажал на цепь псов.
Скрипнула дверь родительской спальни внизу. Завозилась мать, запищала разбуженная Аннушка. Александр быстро оделся, сбежал вниз и сенями выскочил на двор, боясь, чтобы его не предупредил отец.
Через росистую траву двора Александр, босой, перескочил прыжками и распахнул дверь в приспешную. Там уже завтракало несколько дворовых, собираясь на ригу – молотить. Стряпка пекла оладьи.
– А, барабошка! – сказала она ласково, увидев Александра. – Раньше батюшки поднялся. Молотить, что ли?..
Александр, не отвечая, поплескал на руки и лицо холодной водой из глиняного рукомойника, утерся тут же висевшей холстиной и попросил:
– Анисья, дай оладышек…
– Бери прямо со сковородки.
Оладышек обжигал пальцы, Александр, разрывая его на части, торопливо жевал.
Из приспешной избы Александр выбежал во двор; из конюшни, где уже стучали копытами, требуя корма, кони, он вывел любимого своего жеребенка Шермака. Не седлая, Александр обратал коня, сорвал с гвоздя нагайку, разобрал поводья, вскочил на Шермака и ударил по бокам коленками. Жеребенок дал «козла» и, обернувшись на задних ногах, вынес вихрем со двора.
– Александр! Куда? Не кормя коня? – грозно крикнул с крыльца вышедший в эту пору отец.
Сын его уже не слышал. Жеребенок через убогую деревню, распугав гусей и уток, вынесся в гору по дороге в лес.
Ветер свистал в ушах Александра, ветки хлестали по лицу и плечам. Мальчик, вскрикивая, поощрял коня, повернул с дороги и вынесся на вершину холма. Из-за леса глянуло румяное солнце.
Осадив Шермака, седок потрепал его по взмыленной шее и, вольно дыша, оглядывал даль. Его взорам предстала земля, похожая на взбудораженное бурей и вдруг застывшее море. Гряды холмов уходили до края неба, как волны. Темные еловые боры по долам синели, а гребни волнистых гор, казалось, были покрыты пеной березняков и осинников. Местность была прекрасна печальной, тихой и нежной красотой, но ничем не могла напоминать грозные горы, до неба увенчанные снеговыми шапками, и бездонные пропасти Альп с их кипучими стремнинами.
