Текст книги "Морской узелок. Рассказы"
Автор книги: Сергей Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Вокруг «Ермака» падали снаряды – то в недолет, то в перелет: видно было, что там неопытные наводчики. Но зато с моторных лодок подняли прицел, и пули стали решетить надстройки «Ермака». Звенели и разлетались стекла, послышались крики и стоны раненых.
Правое орудие продолжало огонь и удачным выстрелом окатило моторную лодку каскадом воды.
Сначала показалось, что лодка уничтожена взрывом снаряда – стрельба с нее прекратилась, но потом Ждан увидел, что лодка только потеряла управление и ее несет водой на минное поле.
Видно было, что с лодки бросаются люди и плывут к берегу. Лодка, что была с левого борта, повернула одним курсом с «Ермаком», вниз по Волге и на расстоянии полуверсты от него «поливала» пароход из двух пулеметов.
Пулеметчик на левом борту «Ермака» был убит. Ждан сам лег за пулемет и продолжал стрелять. Прислуга у левого орудия была вся перебита. Замолчал и кормовой пулемет, и только Ждан из своего пулемета отвечал противнику. Лодка по ходу чуть-чуть отставала от «Ермака», но все сближалась с ним, чтобы вслед за ним проскочить в пролет минного поля. Оно было близко.
В это время подручный Пармена Ивановича выбежал из рубки, ползком добрался к трапу и скатился вниз. Лоцман крикнул в машинный рупор, чтобы прислали наверх Максима.
– Есть Максима наверх! – ответил Леонтий, и через минуту в штурвальную рубку вбежал Максим.
– Добро, сынок, – сказал Пармен Иванович. – Становись. Смотри, где был красный бакен. Помнишь? Если что со мной – держи левей красного бакена. Да не высовывай высоко голову…
Низ рулевой рубки был обложен против пулеметов броней из листов котельного железа. На лодке противника теперь, когда на «Ермаке» замолчали орудия и пулеметы, кроме одного, повысили прицел, так, что пули решетили трубы и верх рулевой рубки. От стекол в ней не осталось и следа.
– Так ли, сынок, правим? Дай-ка взгляну, – сказал Пармен Иванович, быстро вынырнул головой поверх брони и тотчас же нырнул вниз, выпустил из рук колесо и упал навзничь…
Максим взглянул на него и увидел, что на шее старика кровь. Пармен слабо махнул рукой, показывая мальчику, что надо скатать руль направо. Но у Максима ручки колеса вырывались и лезли вверх. Тогда Максим, не думая о пулях, повис всей тяжестью тела на колесе, стал на него ногами и, переступая со спицы на спицу, медленно скатывал руль направо.
Максим смотрел вперед на то место, где был раньше красный бакен, и сердце его буйно стучало – «Ермак» пройдет левей, проскочит! С правого борта в этот миг глухо ударило, и, взмыв и вспучив воду взрывом, снаряд залил всю палубу водой.
Однако «Ермак» продолжал бежать вниз по Волге. Максим с удивлением услышал, что пули перестали бить в железо, и оглянулся: моторная лодка, окутанная сизым дымом, повернула назад и шла тихим ходом к луговому берегу. Ждан перестал стрелять из пулемета, вскочил с палубы, вбежал в штурвальную рубку и стал у колеса.
– Поди сюда, – сказал он мальчику.
Максим подошел. Ждан склонился к нему и поцеловал.
– Посмотри деда. Жив? Беги вниз за фельдшером.
ЛЕГЕНДА
Степану Макарову предстояло ехать в Петербург и поступить в морской корпус. Он пошел на берег лимана, где не раз совершались повороты его судьбы.
К лиману идти приходилось мимо адмиральского дома. Но, как бывало, из калитки не выскочил с радостным лаем пес Ярд. Больная жена адмирала Бутакова уехала гостить на южный берег и захватила с собой Ярда. С Ярдом дедушке Бутакову было бы не так скучно.
Степан направился к адмиралу, но здесь его ждала неудача: вестовой не хотел его пустить дальше передней.
– Его превосходительство нездоровы, никого не принимают, кроме как по должности, по неотложной надобности, – вполголоса объяснил вестовой. – Доктора ожидают.
Степан ответил:
– Я по должности – с рапортом, по самой большой надобности…
Макаров решительно шагнул к двери во внутренние покои. Вестовой успел сграбастать Степана раньше, чем он постучал в дверь. Макаров ухватился за дверную ручку, и дверь приоткрылась. Послышался сердитый голос Бутакова:
– Кто там? Что там за возня?
– Это я, Степан Макаров, дедушка! А он меня не пускает.
– Впусти его, Фадеев! – крикнул адмирал.
Вестовой открыл дверь. Степан быстро подошел к креслам – не в первый раз видел Макаров старого Бутакова в этом положении с левой ногой, закутанной в плед и вытянутой на подставленный к креслу табурет. Адмирал, видимо, страдал от жестокого приступа подагры. Около стоял круглый трехногий столик, тот самый, что при прошлом свидании был центром вселенной и на нем тогда стояла свеча, изображая солнце. На столике, покрытом белой скатеркой, – над мертвенно-синим огоньком булькающий кофейник, большая чашка и серебряная сухарница с городскими сухарями, колокольчик и вазочка с песком-рафинадом.
– Степан Макаров явился по приказанию! – отрапортовал Степан, чуть стукнув каблуком о каблук.
– Нуте-с? – с изумлением приподняв брови, сказал адмирал. – Приказания, положим, не было, но я рад, что ты пришел. Помню, как-то ты меня развлекал, когда я мучился вот так же… Хочешь разделить со мной фриштик? Выпьешь кофе?
– Не откажусь, господин адмирал.
– Хорошо, что ты пришел. Мне скучно одному, – говорил адмирал, наливая Степану и себе кофе. – Карту Петербурга наконец нашли. Видишь рулон на столе? Сейчас мы займемся Петербургом…
На зов Бутакова явился вестовой, убрал кофейный прибор и отставил к стене трехногий столик. Степан раскатал на полу план Петербурга, наклеенный на холст; чтобы план не свертывался по привычке в трубку, Степан наступил на уголки плана. План, пестро раскрашенный блеклой акварелью, расчерченный условными линиями, испещренный цифрами и надписями, был разостлан по правую руку у ног адмирала почти квадратным ковром.
Степан стоял у южной кромки плана и с высоты своего роста свободно читал прямо под ногами надписи: «Огород лейб-гвардии Семеновского полка», «Огород лейб-гвардии Преображенского полка»; дальше надписи читались труднее… На голубой линии реки Степан еще разглядел слово «Нева», но он и без слов понял, что это Нева. Дальше пестрело много надписей, прочесть их за дальностью невозможно. В северо-западном углу, над Финским заливом, куда – это знал Степан – впадают голубые Невки и Нева, великолепно гравированный рисунок изображал эскадру кораблей под парусами с огромными пестрыми флажками на каждой мачте. Крупные клубы дыма вылетали из орудий. «И Нева пальбой тяжелой далеко потрясена!» О, если б туда добраться и поскорей!
Адмирал взял в руку вместо учительской указки свой костыль.
– Нуте-с, приступим! – начал он. – Эта карта изображает Петербург с окрестностями так, что длина в натуре в версту на плане изображается отрезками в четыре дюйма – иначе говоря, все здесь на плане уменьшено примерно в десять тысяч раз.
– Дедушка, простите, что я перебил вас. Мне хочется…
– Нуте-с?
– Дедушка, можно мне разуться?
На мгновение Бутаков изумился и поднял брови в недоумении. Степан глядел в лицо адмирала, лукаво улыбаясь. И тут же лицо Бутакова озарилось:
– Ах ты, плут! Разумеется, надо разуться. Снимай сапоги…
Степан проворно разулся и босой стал у рамки плана.
– Дедушка, можно мне походить по Петербургу?
– Без сапог, разумеется, можно…
– Мне в тот угол! – указал Степан, рукой на берег Лахты, где растет, пожалуй, еще Петровский сосновый бор на усеянном огромными валунами плоском берегу залива.
– Иди прямо, а то кругом тебе придется сделать тридцать верст. Только не оступись в Неву – утонешь!
Степан смело шагнул через огороды гвардейских полков в Адмиралтейскую часть, перешагнул Неву у крепости, присел на корточки, чтобы удобнее рассмотреть корабли, у которых флаги на мачтах и особенно кормовой на особом флагштоке были площадью больше парусов на лодках, шныряющих по реке меж кораблей. Чуть поменьше пестрый гюйс на коротком древке над бушпритом…
Внизу, под изображением потрясающих Неву огненной пальбой кораблей, Степан прочел на картоне слово «легенда» и под ним крашеные якоря, буйки, крепости, стоянки и разные другие значки.
– Легенда? – воскликнул с печалью в голосе Степан. – А я думал, что это правда! Дедушка, бывают вправду такие большие флаги?
Степан среди многих новых слов знал и слово «легенда», что означало невероятный вымысел, сказку.
И снова от вопроса ученика радостно озарилось лицо старого учителя. Бутаков забыл про боль в ноге, спустил ее с табурета и сердито отпихнул в сторону плед клюкой. Он, упав на план, закрыл от взоров адмирала порядочный кусок Петербурга, примерно в десять квадратных верст.
Едва дотянувшись концом костыля до слова «легенда» и тыча в каждую букву концом указки, Бутаков прочел:
– «Легенда». Нуте-с! Здесь это слово означает не то, что ты подумал. В мире во много раз больше вещей, чем во всех языках слов. «Легенда» на плане говорит: «если ты увидишь на плане непонятный знак, обратись ко мне, прочти легенду»… Флаги, нуте-с, тоже требуют объяснения. Теперь флаг только знак, сигнал. Гюйс, кормовой флаг, а в бою флаг поднимается на место вымпела; чтобы в морской дали узнать нацию корабля, флаг должен быть порядочных размеров. Кормовой флаг – знамя корабля. Однако, нуте-с, не в том только дело, что флаг священный символ нации…
– Символ! – повторил Степан новое слово.
– Ну да! Символ – условный знак. Но флаг корабля не только знаменует нацию, не только условный знак. Флаг – самое древнее изображение мореходцев. Он старше паруса и руля. В далекие, «легендарные» времена флаг на судне, еще до изобретения руля и паруса, служил для быстрого проведения корабля к ветру…
Адмирал сел на любимого своего конька, то есть на корабль под всеми парусами, и Степану не пришлось пуститься вприсядку по Петербургу, но он не видел способа положить адмирала в дрейф.
– Надо заметить, – продолжал Бутаков, – что и кормовой флаг делается из тяжелого шелка и весит примерно пуд при поверхности в двести квадратных футов и обладает большой силой. Бывали случаи, что часовой при флаге зазевается, налетит шквал, и одним ударом флаг сбивает его с ног и – «Человек за бортом! Убрать паруса! Бизань на ветер!..»
– Дедушка, – прервал адмирала Макаров, – это легенда?
Бутаков умолк и сердито посмотрел на юнгу, но тот, скромно опустив глаза, рассматривал под ногами условные знаки: зеленые кудряшки по голубому фону, испещренному черточками, что означало мокрый лес.
Адмирал, опершись на костыль, опустил глаза на пестрый ковер плана, расстеленный у его ног.
– Я несколько уклонился от курса. Вернемся в исходное положение…
– Так держать! – подтвердил Степан и, перешагнув Неву у Николаевского моста тремя шагами, каждый длиной в три версты, вернулся в исходное положение и, босой, остановился у Московских ворот в ожидании, когда непроворный инвалид подымет шлагбаум.
Случайно костыль адмирала уперся концом своим в пересечение Вознесенского проспекта и речки Мойки.
– Вот тут замечательное место, – пристукнув костылем, заговорил адмирал. – Однако, что я говорю! В Петербурге нет мест не замечательных. Все в нем необычайно, достойно примечания… Жаль, что этот план несколько устарел – на нем кое-чего нет. Впрочем, для нас с тобой, моряков, это несущественно. Хотя бы, нуте-с, например. Прибыв в столицу по чугунке, ты с дебаркадера ступишь на Знаменскую площадь. Отметим и это. Дебаркадер! Что можно представить себе сухопутнее железной дороги! Выселки, насыпи, мосты, железные рельсы… Все твердо и незыблемо… Земля, земля и земля!.. Однако прибыли – и вот дебаркадер. Дебаркация – высадка на берег с порта барки. Но ты стоишь босой перед воротами столицы. Так стаивали тут, ожидая впуска, тысячи, сотни тысяч землекопов, каменщиков, кузнецов, сгоняемых со всей твердой земли, чтобы здесь, на зыбком месте, среди холодных топей, создать город-чудо. Паспорт у тебя в порядке… Иди!
Степан ступил на священную землю маленькими шажками, но не мог же он при своем шаге быть в согласии с масштабом плана! По суворовской науке побеждать, шаг в аршин равен при спокойной ходьбе одной секунде, ибо шаг взрослого человека – секундный маятник.
Прикинув глазом и в уме расстояние от носка своей ноги до места на плане, указуемое костылем адмирала, Степан решил, что ему придется сделать примерно пять с половиной тысяч шагов, если он захочет идти в ногу с вольно шагающим солдатом. Проверим! Так! До конца учительского костыля идти по Петербургу ровно час. Но станет ли адмирал дожидаться, если юнга будет проходить по плану в одну секунду три десятитысячных доли дюйма…
Адмирал терпеливо дожидался, пока Степан, шажками возможно малыми, миновал скотопригонный двор, реку Фонтанку, Сенную площадь, Садовую улицу… Тут Степан задумался, выбирая путь покороче.
– Ступай прямо по Демидову переулку, – посоветовал Бутаков, отодвигая конец указки к берегу Невы. – Нуте-с, ты теперь стоишь на Сухом месте – так оно называлось при Петре Великом. Здесь речка Мойка дугою огибает с норд-оста на вест довольно высокий, если сравнить с окрестностью, вал. Когда ветер с моря и в Неве поднимается вода, то при наводнении в шесть футов выше ординара вся поверхность города от Невы до Фонтанки, а где и дальше, покрывается водой, и это место, вдоль Большой Морской улицы по правому берегу Мойки – от Невского проспекта до Вознесенского, – остается сухим. Оно покрывается водой, и всего по колено, только в тех редчайших случаях, когда Нева подымается на двенадцать футов против ординара. Сюда всегда спасались во время наводнений и люди и лошади со всей центральной части Петербурга. Во время наводнения «Медного всадника» сюда стекались тысячи коней и больше тысячи людей. Весь конногвардейский полк тут нашел убежище. Вода залила только Сухое место ненадолго и всего коням по бабки…
– Дедушка! – воскликнул Степан. – Быть может, и Петр прискакал сюда на бронзовом коне?
– Возможно. Но легенда говорит другое. «Сухое место» открыл сам Петр еще в то время, когда он только размышлял о том, как основать оборону Невского устья от нападения с моря… Однажды осенним, хмурым, бурным днем под вечер Петр покинул буйный пир своих ставленников, сел на коня и один пробирался топкой тропой вдоль берега, отыскивая место для верфи… Ветер от зюйд-оста крепчал. Вода поднималась. Нева!.. – воскликнул адмирал и остановился, подыскивая нужное слово.
– Металась, – подсказал Степан, – как больной в своей постели…
– Нуте-с!.. Именно так… Ревела буря и валила деревья. Трещали сучья. А конь стоял, дрожа от страха. Петр дергал его…
– Уздой железной! – снова подсказал Макаров.
– Точно так, Петр, дум великих полн, не замечал ни волн, ни рева шторма, валившего под корень сосны… Ведь тут тогда кругом был бор глухой, полный всякого зверья…
– Петр заблудился? – ускоряя рассказ, спросил Степан.
– Не торопись. Вдруг конь задвигал ушами, натянул поводья и заржал тоненько, предупреждая всадника… Петр очнулся от дум своих и увидел оленя; закинув на спину рога, зверь пробирался в чаще, скача с мшистой кочки на кочку. Вода была уже царю по стремя. Петр понял, что попал в беду. Он дал коню волю, опустив поводья. Конь, осторожно ступая, пошел вслед оленю; обходя топкие трясины, конь держался в общем направлении на зюйд… Петр увидал медведя. Зверь стремился туда же, неуклюже шлепаясь с кочек в воду. С трудом выдергивая ноги, конь упорно шел вперед. Проворная лисица, подняв хвост трубой, ловко, по-кошачьи скакала с кочки на кочку. Лес поредел. И конь ступил твердой ногой на сухое место. Могучие сосны в два обхвата толщиной стойко выдерживали натиск бури. Меж сосен скакали зайцы. Волк, поджавши хвост, уступил коню дорогу. Лось как ни в чем не бывало огладывал кору с молоденькой осинки. Семья медведей – медведица, два медвежонка и пестун устраивались в ямке от вывороченной с корнем сосны… Сухое место кишело зверьем. Наверное, звери хорошо знали это сомнительное место – им было не впервой. На нижнем сухом суку, тесно прижавшись к нему, лежала рысь, мерцая запавшими глазами… Конь Петра остановился. Звери не всполошились, даже зайцы не кинулись врассыпную. Общая беда заставила их забыть вражду. А вороны уже осмелели и каркали на соснах, чуя поживу…
– Дедушка, как же он спасся? Какая страсть!.. Ведь его спасли?
– Все тебе неймется! Натурально – спасли. И звери его не тронули. И на коня и на всадника – вековых своих врагов – я полагаю, они смотрели, как на товарищей, попавших в беду… Всем было плохо. Тем временем Петра хватились. Солдаты полковые у дворца видели, что он на коне пустился вниз по левому берегу – больше не у кого спрашивать. Меншиков поступил умно. Живо снарядил двенадцативесельный баркас. По Неве плыть невозможно. Баркас упирался о воздух, как о каменную стену, ветер не давал грести, выбивая из рук матросов весла. Меншиков решил войти в реку Фонтанку, из Фонтанки в Мойку, и по ней поплыли вниз. Каждую минуту палили из пушки на носу баркаса, чтобы подать попавшему в неисходную беду человеку весть о том, что люди идут ему на помощь. Меж выстрелами слушали, не отзовется ли в гуще леса чем-нибудь. Когда баркас достиг Сухого места, Петр услыхал звук выстрела сквозь рокот леса, а на баркасе услышали – конь заржал… Петра приняли на борт. Он крепко обнял Меншикова и поцеловал… Тут и сказке конец, а мне, молодому, венец…
– Как это – конец? – с возмущением воскликнул Степан. – А конь?
– Гм! Да, конь… Конечно, коня нельзя оставить среди зверей…
– Они бы коня без человека растерзали.
– Возможно. Для зверей – что же конь: домашняя скотина.
– А он спас Петра.
– Да, коня бросать жалко. Придется погрузить в баркас.
– Петр приказал взять и коня! – строго настаивал на своем Степан.
– Вполне возможно. Ну, разумеется, коня погрузить в баркас не так-то просто. Наверное, он брыкался. Быть может, он почуял дикую волю, обрадовался, что очутился в своем обществе, – ведь и конь зверь, в конце концов?
– Да, как же! А воронье, а рысь, а волки?
– Нуте-с! Мы же спасли и Петра и коня. Так вот, после этого счастливого открытия Петр избрал место для верфи в ближайшей к Сухому месту части берега Невы. Вот тут, где теперь Адмиралтейский двор и арсенал Петра… Туда мне сидя не дотянуться. Сем-ка, я попробую встать…
Опираясь на костыль, адмирал, охнув, поднялся с кресла, прихрамывая, шагнул к Литейному – левая нога у Бутакова в шерстяном чулке, а правая в сапоге с высоким подбором.
– Дедушка, давайте разуемся совсем, – предложил Степан.
– Пожалуй, так будет лучше! – согласился адмирал, опускаясь в кресла.
– Держитесь, дедушка! Гоп!
Степан сдернул сапог с ноги адмирала, звякнул в колокольчик и приказал вестовому:
– Мягкие туфли адмиралу!
Вестовой фыркнул и ждал, что прикажет ему сам адмирал.
– Ну, что же ты стоишь? – прикрикнул Бутаков. – Давай мягкие туфли адмиралу.
– Есть давать мягкие туфли!
– Превосходно! Теперь у нас дело пойдет скорее, – говорил адмирал, переступая в туфлях по плану. – Вот здесь Петр решил построить Литейный двор и Арсенал. Если мы взглянем теперь вдоль левого берега Невы, то увидим, что он простирается, в общем, по прямой линии до поворота круто к югу у Нового Адмиралтейства. Тут будет строиться новый паровой броненосный флот. И рядом – пароходный завод Берда. Нева чуть-чуть изогнулась выпуклостью к северо-западу. Но с кораблей у Литейного оба берега все же просматриваются, сияя огнями до Нового Адмиралтейства, если бы неприятель вздумал войти в Неву для высадки флота. План Петербурга целиком и полностью отвечал задачам обороны морскими и земными силами. Об этом мы с тобой поговорим подробнее как-нибудь потом…
– Когда же, дедушка, «потом»? Ведь я скоро отсюда уеду…
– Ах, я и забыл! Очень жаль. То, что я думал рассказать тебе, мало кому интересно, кроме нас с тобой.
– Дедушка, расскажите сейчас!
– Нуте-с… Разве вкратце? Главное, чтобы ты, приехав в Питер, в нем не заблудился. Вдумайся, не забудь того, что я тебе говорил, – не заблудишься. Вспомни, что там, где мы с тобой походили, и среди дворцов, проспектов и садов двести лет тому назад рос лес густой, дремучий, захламленный. Вдоль Невы еще кое-как можно было ходить. Вот тут и показано много улиц – все вдоль Невы. Это естественно. А в лесу надо прорубать дороги, делать просеки. Вот первые две просеки, сделанные Петром, – Вознесенский и Литейный проспекты. Они проложены строго по меридиану с севера на юг. Если мы отложим по Литейному проспекту с севера на юг расстояние от Литейного двора до Старого Адмиралтейства, то увидим, что тут бывшая просека, а теперь Литейный проспект, кончалась. Что тут, в этом углу, расположил Петр? Тут он устроил кузницы для флота, поселил кузнецов, деревщиков, каменщиков, мастеров: штукатуров, горшечников, кирпичников – по цехам. И тут же их цеховое управление, а нынче, попросту говоря, ремесленная управа. Из этого цеха мастерских и мастеровых основан по мысли Петра еще проспект – Загородный до встречи с Вознесенским проспектом. В этом углу Петр основал гнездо мастеров высшего класса, ученых механиков; теперь их зовут инженерами. Как задумал Петр, так и осталось до наших дней – выросло, развернулось. Тут мы видим Технологический институт гражданских инженеров, Институт путей сообщения, высшее ремесленное училище. Отсюда Петр не успел ни проложить, ни далее продолжить проспекта к устью Мойки. Многое этому мешало, особенно реки, речки, ручейки, трясины. Однако если ты возьмешь расстояние от угла Загородного проспекта до впадения Мойки в Неву, то оно окажется точно равным расстоянию от устья Мойки до центра Петербурга, то есть Старого Адмиралтейства. Возьми костыль, прикинь-ка сам…
Степан принял из рук Бутакова костыль и отмерил семь расстояний, причем и длина Литейного проспекта оказалась такой же длины, что и длина Вознесенского проспекта до Троицкого проспекта. Прикладывая прямой костыль к плану, мальчик видел изломы проспектов, и его смутило, что Невский проспект хотя и шел от Невы, но заметно пересекал Литейный выше цехового гнезда, что, видимо, нисколько не смущало адмирала. Бутаков снова взял в руки указку.
– Погоди, я переведу масштаб расстояний в масштаб времени. При Петре в России время уже начали считать часами, а не то что прежде: от зари через полдень до заката и от Заката через полночь до рассвета. День да ночь – сутки прочь. Теперь мы учитываем минуты, а скоро начнется такая пора – начнем считать секунды. Для нас, моряков, важны условные расстояния, и мы уже давно применяем хронометры для отсчета угловых секунд. Нуте-с! Так вот, старина, полукружие петербургских проспектов в масштабе времени очень точно приближается к одному часу ходьбы солдат в строю с походной выкладкой. А посему Петр, разместив свою пехоту так, что мог в случае тревоги – например, при высадке десанта в устье Невы – выставить на линию фронта всю массу своей пехоты и артиллерии в течение одного часа, пока расквартированные по Неве небольшими группами передовые части сдерживают первый натиск неприятеля. – Бутаков указал на плане места расположения войск. – Натурально, флотские экипажи расположились близ Невы. Моряки – передовой отряд, и оборона Петербурга есть святая обязанность и долг прежде всего моряков. Мы, моряки, любим Петербург, это наш город. Балтийское море – наше море. В Неву мы никогда никого не пустим – это наша река. Поговорим о Невском проспекте. По замыслу Петра, то, что теперь есть Невский проспект, должно было явиться по глубине и ширине морским каналом с широкими великолепными набережными. Он соединил бы тугой тетивой крупную длинную луку Невы. В одну сторону плывя по каналу, мы видели бы все время золотой кораблик на шпиле Адмиралтейства, в другую сторону – золотые купола Александро-Невской лавры… Здесь, на месте, именуемом Викторией, святой и благоверный сын России Александр Невский разбил врагов, и здесь же сам Петр… Ну, чего еще тебе? – оборвав речь, обратился Бутаков к двери.
Из раскрытой половины двери, ухмыляясь, выглядывал Фадеев.
– Ваше превосходительство, пришел доктор, – едва сдерживая смех, доложил вестовой. – Прикажете принять?
– Проси, – с досадой молвил Бутаков и торопливо направился, охая, в свое кресло.
Степану показалось, что дедушка испугался.
Доктор, высокий, плотный, затянутый в элегантный сюртюк, в скрипящих сапогах и даже со шпорами, скорее напоминал строевого офицера, чем врача. Холеными усами с пышными подусниками, бобриком густых волос он похож был на почившего императора Николая и, видимо, не только знал про это сходство, но и дорожил им, его лелеял и усиливал, старался таращить глаза, чтобы они были навыкате.
– Великолепно, превосходно! – воскликнул доктор, разводя руками.
Бутаков опустился в кресло и вытянул ногу на табурете.
Степан проворно закутал ногу пледом и отступил в сторонку, придвинув доктору стул. Больной смотрел на врача недружелюбно.
– Что «великолепно»? Что «превосходно»? Нуте-с? – сердито спросил Бутаков.
– Что великолепно? Странный вопрос. Вчера больной испытывал нестерпимые боли, был прикован к креслу, а сегодня он как ни в чем не бывало ходит по комнате в туфлях и как будто не ощущает боли.
– Не жалуюсь! – подтвердил адмирал.
– Кто же, я спрашиваю, исцелил вас?
– Вот мой доктор! – Бутаков указал костылем на Степана.
– Ах, вот как! Это фельдшерский ученик?
– Нет, это м о й ученик! Мы со Степой гуляли по Петербургу. Мой ученик на днях уезжает в столицу, чтобы поступить в морской корпус. Вот, чтобы он не заблудился там, мы и рассматривали план. Однако я устал. На сей раз довольно…
Степан собрал листы и скатал их в трубку. На цыпочках, захватив свои сапоги, Степан вышел, простившись с адмиралом, в переднюю.
МОРСКОЙ УЗЕЛОК
В 1821 году Михаил Петрович Лазарев получил назначение в кругосветное плавание на корабле «Крейсер», только что построенном. Назначенный командиром «Крейсера», Лазарев, по обычаю, сам и снаряжал корабль в дальнее плавание. Андрей Могучий, молодой матрос из поморов, выпросился на «Крейсер» и пошел в далекое плавание одним из старших рулевых «Крейсера».
Среди офицеров «Крейсера» находился девятнадцатилетний мичман Нахимов, только что окончивший Морской кадетский корпус. Мичман Нахимов получил в свое командование капитанский шестивесельный вельбот, построенный из красного дерева. Командовать шлюпкой, назначенной для разъездов капитана, было большой честью. Нахимов получил ее благодаря тому, что кончил корпус с отличием, а на парусных учениях прослыл «отчаянным кадетом». Этот изящный кораблик радовал сердце молодого командира и приписанных к вельботу матросов: перед отправлением в плавание на гребных состязаниях в Маркизовой Луже[1] вельбот Нахимова вышел на первое место, «показав пятки» всем шлюпкам.
Обрадованный мичман раздал гребцам вельбота первое свое жалованье до последней копейки. О щедрости подарка прослышал Лазарев. Хмурясь и улыбаясь, капитан пожурил Нахимова:
– Мичман, вы избалуете людей и сами сядете на экватор.[2] Довольно было по чарке. А впрочем, зачем мичману и жалованье? На берету кутить? В карты играть? Я знаю-с, вы не из тех: не кутила и не игрок. Если будет нужда, знайте: мой кошелек к вашим услугам, мичман!
Матросы «Крейсера» после гонок решили, что Нахимов будет «правильным мичманом».
«Крейсер» поднял вымпел – это значило, что плавание началось, – и вытянулся из гавани на большой кронштадтский рейд. На корабле шла обычная морская жизнь, точно по хронометру. В назначенный день и час скомандовали: «Свистать всех наверх! Паруса ставить!..»
Команда «Крейсера» высыпала на верхнюю палубу. Все разбежались по своим местам. Командоры встали к пушкам для салюта.
– На шпиль!
Матросы, топая босыми ногами по палубе, заходили на шпиле под песню:
Встань на вымбовку. Пошел!
Эй, пошел, пошел, пошел!
Как репку, выдернули якорь из илистого грунта.
– Встал якорь! – крикнули с бака.
Старший офицер, стоя на мостике, громко скомандовал:
– Марсовые, по вантам! По марсам и салингам!
Марсовые ринулись вверх по вантам, сверкая босыми ступнями.
Лазарев стоял на шканцах, подняв голову к верхушкам мачт. Ему показалось, что маневр исполнили не с обычной быстротой. А на «Крейсер» и с берега и с кораблей эскадры были устремлены все глаза. На флагманском корабле стоял, смотря на «Крейсер» в бинокль, адмирал.
– Склянку! – крикнул сдержанно Лазарев.
На шканцы взбежал младший штурман и остановился около капитана с минутной склянкой в руке. Старший офицер взглянул на Лазарева. Капитан сделал знак рукой.
– По реям! – громко скомандовал старший офицер.
Штурман опрокинул песочные часы, поставив их на ладонь. Струйка красноватого песка потекла из верхней склянки в нижнюю.
Марсовые разбежались в обе стороны по круглым бревнам реев.
– Отдавай! Пошел шкоты! С марсов и салингов долой! – нервно крикнул старший офицер, глядя не наверх, на мачты, а на руки штурмана.
Тот повернул склянку: прошла минута.
– Скоро ли? – тихо, но очень внятно произнес Лазарев.
– Люди рвутся, Михаил Петрович, – ответил старший офицер.
– Голубчики, не выдавайте! – бормотал командир. – И чего, подлецы, копаются?! Опрохвостился перед всем рейдом… Братцы, чего копаетесь?
– Сколько? – спросил Лазарев.
– Минута с половинкой, – ответил штурман. – Минута…
Крыльями дивной многокрылой птицы «Крейсер» распустил паруса, и голые мачты корабля сверху донизу оделись в белый праздничный наряд.
Грянул салют. Крепость ответила.
Послышалось далекое «ура», «Крейсер», кутаясь в дым салюта, тронулся с места. Паруса наполнились ветром.
Стоя у штурвала, старший рулевой Андрей Могучий, не оглядываясь назад, продекламировал начальные слова матросской песни:
Прощай, Ревельска гора,
Нам в поход идти пора.
Мы плывем далеко в море,
Хотим счастья – хватим горя.
Серые северные краски моря постепенно переходили сначала в зеленовато-серые, потом в изумрудно-зеленые, а за мысом Рока стали цвета ультрамарина. В океане «Крейсер» сначала шел хорошо; заглянул на остров Мадеру и, пользуясь «торговым ветром», подходил к берегам Южной Америки. Около экватора корабль попал в область безветрия и проштилевал несколько дней, но все же океан порой дышал жаркими редкими вздохами. Пользуясь ими, «Крейсер» приближался к берегам Бразилии.
После нескольких крепких внезапных шквалов корабль накрыл жестокий шторм. Лазарев обрадовался шторму: он возмещал после яростной вспышки попутный ветер до мыса Горн, откуда корабль мимо Огненной Земли войдет в Тихий океан.
Шторм усиливался. «Крейсер» нес только штормовые паруса. Лазарев в дождевом плаще не сходил с мостика. Капитан опасался приближения к бразильскому берегу. Уже третьи сутки бушевал шторм. День клонился к вечеру. Волны делались круче и выше, что указывало на близость берегов. Палубу то и дело окатывало волной слева направо. Корабль ложился то на правый, то на левый борт.
