Текст книги "Морской узелок. Рассказы"
Автор книги: Сергей Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
А в ушах Александра стоял шум и звон. Слышался ропот оробевших воинов Ганнибала перед вступлением в горы Альпийские, рев горных потоков, нестройный гам обозов и боевые крики…
Александру чудилось, что ночью была явь, а теперь он видит сон.
Мальчик снова сжал бока коня коленками и хлестнул нагайкой. Жеребчик взвился и помчался с бугра по жнивью вниз. Холм кончался крутым и высоким обрывом. Внизу внезапно блеснула светлая полоса воды. Александр не держал коня. На краю обрыва Шермак, привычный к повадкам седока, сел на задние ноги и поехал вниз. Из-под копыт его катилась галька, передние зарывались в желтый песок…
Конь и всадник скатились до самого заплеса, и Шермак остановился. Ноги коня вязли в мокром илистом песке. Шермак переступал ногами, выдергивая их из песка со звуком, похожим на откупоривание бутылки. Александр взглянул вверх. Круча такова, что он не мог бы вывести коня обратно и на поводу. Шермак храпел, устав выдергивать ноги из ила. Ничего не оставалось иного, как переплыть реку, хотя можно было простудить разгоряченного коня. На той стороне берег сходил к реке отлогим лугом. Седок понукал коня. Конь поплыл. Ноги Александра по бедра погрузились в воду. Александр скинулся с коня и поплыл рядом, держась за гриву…
Конь вынес Александра на лужайку, отряхнулся и стал, ожидая, что еще придумает его своенравный седок. Александр промок совершенно. Ему следовало бы раздеться, развесить мокрое платье по кустам, чтобы обсушиться, – солнце уже ласково пригревало. Александр так бы и поступил, но конь вдруг закашлял: мальчик испугался, что Шермак простудится от внезапного купания и захворает горячкой. Надо было его согреть. Не думая более о себе, Александр вскочил снова на коня, погнал его в гору, а потом по знакомой лесной дороге к паромной переправе, чтобы вернуться домой. Конь скоро согрелся на бегу, но зато, по мере того как высыхала от ветра одежда Александра, сам всадник застывал: руки его костенели, ноги в коленях сводило судорогой… Боясь свалиться с лошади, Александр все погонял коня, и они достигли переправы в ту самую минуту, когда нагруженный возами с сеном паром готовился отчалить. Александр спешился и ввел коня на паром…
– Эна! – сказал старый паромщик. – Да это, никак, Василия Ивановича сынок! За почтой, что ли, скакал? Чего иззяб-то? Ляг, возьми тулуп, накройся.
Александр лег меж возов, и старик укутал его с головой овчинным тулупом.
Переправа длилась короткое время, и все же Александр успел согреться и заснуть. Насилу его добудился паромщик:
– Пора домой, боярин!
Александр изумился, пробудясь. Солнце стояло уже высоко и сильно грело. По лугу ходил, пощипывая траву, конь. Паром праздно стоял на причале у мостков.
– Долго ли я спал? – спросил Александр.
– Да отмахал порядком. Гляди, скоро полдни, – ответил паромщик. – Поди, тебя дома хватились: «Не пропал ли, – думает боярыня, – сынок?»
Александр наскоро поблагодарил паромщика, вскочил на коня и погнал его домой.
Въезжая в усадьбу, Александр посреди двора увидел выпряженную повозку. Чужие кони хрустали овес, встряхивая подвешенными к мордам торбами. Меж домов, кладовой и приспешной избой сновали дворовые, одетые в парадные кафтаны. «Кто-то приехал», – догадался Александр.
– Вот ужо тебе батюшка боярин пропишет ижицу! – пригрозил Александру Мироныч, принимая от него поводья. – Солеными розгами выпорет!
Не слушая дядьку, Александр бросился на крыльцо, надеясь незаметно проскочить сенями в свою светелку. Мать стояла в дверях, расставив руки, и напрасно Александр хотел юркнуть мимо нее: она поймала его, словно курицу.
От матери пахло листовым табаком и камфарой, потому что она нарядилась: надетое на ней круглое, на обручах, шелковое зеленое с отливом платье лежало обычно в большом сундуке, где от моли все предохранялось табаком и камфарой.
– Да что же это такое? – приговаривала мать, повертывая перед собой Александра. – Да где же это ты себя так отделал? Весь в грязи, рубаха порвана, под глазом расцарапано! Да как же тебя такого ему покажу!
– Кому, матушка? – тихо спросил Александр, прислушиваясь: из комнат слышался веселый, громкий говор отца, прерываемый восклицаниями и смехом гостя. – Кто это, матушка, у нас?
– Да ты ещё, голубь мой, не знаешь, какая у нас радость! К нам явился благодетель наш, Ганнибал! Он уже генерал!
– Ганнибал! – вскричал с изумлением Александр. – Матушка, да ты смеешься надо мной!
– Чего же ты удивился? Чего ты дрожишь? Уж ты не простудился ли? – шептала мать, увлекая сына за собой во внутренние покои дома. – Пойдем-ка, я тебя переодену.
– Погоди, матушка!.. Какой же он из себя?
– Ну какой? Черный, как сажа. А глаза! Белки сверкают, губы алые, зубы белые!.. Самый настоящий эфиоп! Идем, идем!
Мать провела Александра в спальню и начала поспешно раздевать. Александр увидел, что на кровати разложены вынутые из сундука части его праздничного наряда: белые панталоны, башмаки с пряжками, зеленый кафтанчик с белыми отворотами, усаженный золотыми гладкими пуговицами, и коричневый камзол.
Умывая, одевая, прихорашивая сына, мать вертела его, как куклу.
– Да стой ты, вертоголов! Да что ты, спишь? Что ты, мертвый? Давай руку! Куда суешь! – шипела мать сердитой гусыней.
Александра разбирал смех. Ему уже давно перестали рассказывать сказки, а он их любил. Теперь ему хотелось вполне довериться матери, что в дом их приехал карфагенский полководец Ганнибал, о котором он читал всю ночь. И жутко и смешно – статочное ли это дело!
Александр просунул голову в воротник чистой сорочки и, сдерживая смех, прошептал:
– Матушка, слышь ты: Ганнибал-то ведь давно умер!
– Полно-ка чушь городить!
– Да нет же, он умер давно-давно. Чуть не две тысячи лет. Он не мог совсем победить римлян и выпил яд. Он всегда носил с собой яд в перстне.
– Сказки! Идем-ка, вот ты его увидишь своими глазами, живого. Да смотри веди себя учтиво, смиренно. Смиренье-то молодцу ожерелье.
Мать взяла Александра за руку, чтобы вести к гостю. Александр уперся. И чем больше уговаривала его мать, тем сильнее он упирался и наконец уронил стул. Возню их в спальной услыхал отец. Разговор его с гостем прервался. Отец приблизился к двери, распахнул ее и сказал:
– А вот, отец и благодетель мой, изволь взглянуть на моего недоросля.
Александр вырвал свою руку из руки матери, вбежал в горницу и, широко раскрыв глаза, остолбенел на месте. За столом сидел важный старик с трубкой в зубах. Скинутый им завитой напудренный парик лежал на столе.
И гость молча разглядывал Александра. Сшитый на рост кафтанчик Александра был довольно мешковат. Из широкого воротника камзола на тонкой шее торчала большая голова со светлыми, немного навыкате глазами. Лоб мальчика широк и высок. Как ни старалась мать пригладить светлые волосы сына помадой, спереди надо лбом у Александра торчал упрямый хохолок.
– Вы, сударь, Ганнибал? – недоверчиво спросил Александр.
Старик усмехнулся и, пыхнув дымом, кивнул головой.
– Подойди к руке, – шепнула на ухо Александру мать, – не срами отца с матерью.
Александр по тяжелому дыханию отца, не поднимая головы, понял, что тот едва сдерживает гнев…
Александр расхохотался. Отец так ловко дал ему крепкий подзатыльник, что мальчик с разбегу ткнулся в грудь Ганнибала. Старик обнял его, приложил к его губам холодную иссиня-черную руку и посадил рядом с собой на скамью.
– Не гневайся, Василий Иванович, на малого! – добродушно сказал черный старик. – Не то что дети – и взрослые люди видом моим бывают смущены… Что делать, если я черен!
– Нет, нет! – воскликнул Александр, ободренный защитой гостя. – Батюшка не станет меня пороть. Не беспокойте себя, сударь, напрасно. Батюшка знал, наверное, что вы будете к нам и ведь ничего мне не сказал, а дал мне читать про ваши битвы. Я всю ночь читал… Только… как же это? Да нет! Это не вы, сударь! Что за ерунда!
И Александр опять смутился и смолк.
Отец, угрюмо потупясь, опустился на скамью напротив сына. Мать стояла, опустив руки в смущении.
– Да полно-ка, Авдотья Федосеевна, с кем же греха не бывает! – утешил ее гость. – Да и где же было еще отроку научиться светскому учтивству? И мы с Василием Ивановичем ни шаркунами паркетными, ни вертопрахами не бывали, а вот я – генерал, а Василий Иванович – по должности полковник. Да и что нам чиниться: мы по отцу нашему, блаженной памяти императору Петру Алексеевичу, хотя и гораздо разных лет, братьями должны почитаться… И мой и твоего отца крестный отец, знаешь ли ты, – обратился Ганнибал к Александру, – царь Петр Первый. А я тебе по нему вроде родного дяди.
– А почему же, сударь дядюшка, – спросил, осмелев, Александр, – вы Ганнибалом прозываетесь?
Ганнибал усмехнулся.
– Быть мне Ганнибалом – тоже воля Петра Алексеевича: он так прозвал меня в чаянии, что я свершу великие военные подвиги вроде моего карфагенского тезки. Смотри на меня, отрок, и поучайся. Но из какого я возник ничтожества! Ты, стало быть, читаешь историю про Ганнибаловы похождения. Сие похвально, хотя то и сказки. А вот послушай, коли тебе любопытно, мою простую историю.
И отец и мать Александра успокоились, видя, что важный гость ничуть не рассердился на неловкие выходки их сына. Они с почтительным вниманием слушали неторопливый рассказ Ганнибала, хотя только одному Александру в рассказе этом была новость…
– Был я арапчонком в серале у турецкого султана, откуда меня выкрали, потом привезли в невскую столицу и подарили Петру. Коль скоро я вырос, Петр Алексеевич послал меня в Париж учиться военным наукам. Вернулся я, гораздо зная инженерное дело и фортификацию, и сделан был капралом Преображенского полка. В мое капральство отдали из недорослей нескольких солдат, с тем чтобы я их научил арифметике, тригонометрии, геометрии планов, фортификации. В моем капральстве был твой отец, о чем, я чаю, он тебе говаривал…
Василий Иванович проговорил, вздыхая:
– Беда моя, что Александр только военными делами и бредит!
– Какая же в том беда?
– Да вот спроси мою Авдотью Федосеевну, – с досадой ответил Василий Иванович. – Она мать…
Авдотья Федосеевна не садилась и чинно слушала разговор мужчин, сложив жеманно руки накрест. Когда же Ганнибал к ней обратился, она церемонно присела и ответила:
– Помилуй, государь мой, да какой же из Сашеньки воин выйти может? Ему двенадцатый ведь годок, а дать можно от силы девять. Хилый, хлипкий… Солдату надо быть рослому, красивому, видному, развязному, а он у меня, как девочка, застенчив. А хоть мне мил он и такой, голубчик, – какой же может выйти из него генерал?
– Василий Иванович, в какой ты записал Александра полк? В свой, Преображенский? – спросил Ганнибал.
– Ни в какой.
– Как же это могло случиться? Ты упустил столько времени! Ведь сверстники его уже капралы.
– Вина не моя. Родился он у нас хилый. Я думал было тотчас же записать в свой полк – мать вступилась. Я подумал: куда спешить? Погодим – может быть, он и не выживет. Прошел годок, а тут вышел указ, чтобы младенцев в полки не записывать. Так и вышло, что сверстники моего Александра в двенадцать лет капралы, а он остался у нас на руках недорослем.
– Да знаешь ли ты, что прежний указ потерял силу и можно теперь недорослей записывать?
– Знаю, не ранее тринадцати лет. Стало быть, так: опять Александру год дожидаться…
– Ну, а ты как, большую охоту имеешь к военному делу? – спросил генерал у мальчика.
– Пребольшую охоту имею, сударь. Сегодня я всю ночь читал книгу про войны Рима с Карфагеном.
– Так ты хочешь быть Ганнибалом?
Мальчик ответил:
– С вами, сударь, их уже два. Нет, я не хочу быть третьим Ганнибалом.
– Ты хочешь быть первым?.. Для этого надо много знать, много учиться.
– Испытайте, сударь, что я знаю.
Ганнибал проэкзаменовал Александра. Оказалось, что он знает немного по-французски, по-немецки, пишет по-русски не хуже самого генерала. Считал Александр быстро, память у него была отличная. Он принес из своей светелки небольшую книжку Вобана о крепостях, переведенную с французского отцом, и без запинки отвечал на все вопросы Ганнибала. Мальчик знал эту книжку от корки до корки наизусть.
Ганнибал поцеловал Александра и спросил:
– Так ты хочешь быть солдатом?
– Да! – кратко ответил Александр.
– Когда б он был записан в полк в свое время, то был бы теперь уже сержант, а то и подпоручик! – досадливо заметил Василий Иванович.
– Время не опоздано.
– Решено: запишу тебя, Александр, в полк! – стукнув по столу ладонью, сказал Василий Иванович.
Мать заголосила, протягивая к сыну руки:
– Родной ты мой, галчоночек ты мой! Отнимают первенького моего у меня…
– Ну, матушка, отнимут еще не сразу. Годика три дома поучится. Полно вопить… Достань-ка нам семилетнего травничку. Надо нового солдата спрыснуть. Да и поснедать пора – час адмиральский!
Авдотья Федосеевна, отирая слезы, ушла, чтобы исполнить приказание мужа.
– Да что откладывать дело, – усмехаясь, сказал Ганнибал, – еще передумаешь! Пиши, сударь, прошение, а я и устрою, пока государыня в Москве, все это дело, – посоветовал гость.
– Сынок, подай перо и бумагу! – приказал отец.
Александр быстро принес из спальной ларчик, открыл его и подал отцу чернильницу, песочницу, гусиное перо.
Отец, обмакнув перо в чернила, задумался.
– В какой же полк тебя писать? – задумчиво глядя на сына, проговорил Василий Иванович. – В Преображенский? И дядя твой, Александр Иванович, в Преображенском, и я в Преображенском. Выходит, и тебе в Преображенский.
– Батюшка, – тихо сказал Александр, – пишите меня в Семеновский.
– В Семеновский? Почему же?
– Да мне матушку жалко стало: ей трудно со мной сразу расстаться. Преображенский в Петербурге, а Семеновский полк в Москве квартирует… Все ближе к дому.
– В Семеновский полк не запишут: у нас в Семеновском родни нет.
– А ты еще не знаешь, Василий Иванович, – сказал черный генерал, – что Никита Соковнин в Семеновский полк вернулся?
– Неужто? Какой поворот судьбы! Никита Федорович Соковнин мне друг и приятель. Истинно, ты, Абрам Петрович, чудесные вести привез!
– Пиши сына в Семеновский. Я переговорю с Соковниным и все улажу, – сказал Ганнибал.
Суворов заскрипел пером по бумаге.
Прошло немало дней с приезда к Суворовым арапа Петра Великого.
Морозным осенним утром Василий Иванович Суворов стоял в стеганом ватном архалуке на покрытом инеем крыльце. Ко двору подскакал верховой, соскочил с коня, привязал его к воротному кольцу и, сняв шапку, подал боярину письмо.
Взглянув на печать, Суворов узнал, что письмо от Ганнибала. Василий Иванович вскрыл пакет, пробежал письмо и велел нарочному идти в приспешную и сказать, что боярин приказал поднести ему вина.
Василий Иванович вошел в дом. В горнице Александр читал матери вслух из толстой книги в кожаном переплете. На полу возилась с лоскутками сестра Аннушка, наряжая деревянную куклу.
– Оставь читать, Александр! – торжественно произнес Василий Иванович. – Ты стоишь у меты своих желаний.
Он прочитал матери и сыну письмо Ганнибала. Генерал писал, что Александра Суворова зачислили в солдаты Семеновского полка без жалованья и для обучения отпустили домой на два года.
Отец Суворова дал обязательство, что он будет учить сына дома за свой счет: арифметике, геометрии, тригонометрии, началам военно-инженерного искусства, иностранным языкам, насколько возможно – и солдатскому строю.
В октябре Суворовы всей семьей отправились в Москву.
Учиться Александру «указанным наукам» в деревне было не у кого, да и книг нужных не достать.
Морозным ранним утром Суворовы въехали в город. Близ Никитских ворот, невдалеке от московского дома Суворовых, они нагнали свой деревенский обоз, отправленный заранее. С обозом привели Шермака, любимого коня Александра.
Мальчик первым выскочил из возка. Отец и мать захлопотали с разгрузкой возов и не скоро хватились Александра.
– Где он? – всполошилась мать.
Ей доложили, что Александр отвязал Шермака, вскочил на неоседланного коня и ускакал неведомо куда. Родители, привычные к выходкам быстронравного сына, не очень беспокоились.
Александр, проскакав во весь опор по городу, вынесся на улицу села Покровского. За селом открылась Семеновская слобода.
На плацу шло учение. Покрикивали командиры. Солдаты маршировали, выкидывали ружьями артикул.[6]
Солдаты нестроевой роты у длинных коновязей чистили рослых лошадей. У черной кузницы с пылающим горном в станках ковали коней.
Александр направил Шермака к полковой съезжей избе, привязал коня и вошел в полковую избу. Его впустили в кабинет командира полка.
Прямо от входа, за большим столом, крытым зеленым сукном, сидел премьер-майор Соковнин.
Вокруг стола собрались молодые офицеры.
– Здорово, богатырь! – узнав Александра, улыбаясь глазами, молвил Соковнин. – Это Василий Иванович тебя в полк послал?
– Нет! Я сам, господин премьер-майор…
– Давно ли в Москву возвратились?
– Сегодня утром, сударь.
– Вот как! И ты прямо в полк явился. Достойно похвалы! Чего ж ты хочешь?
– Нести службу ее величества, господин премьер-майор.
– Так тебе же, красавец, надо сначала учиться. Если хочешь, я тебя велю записать в полковую школу…
Соковнин позвал писаря и приказал ему:
– Вели записать солдата Суворова в полковую школу – в солдатский класс. Да погоди-ка! Ганнибал Абрам Петрович сказывал мне, что ты, Суворов, горазд в науках. Уж не записать ли тебя прямо в инженерный класс?
– Нет, сударь, сначала в солдатский класс.
– Быть по-твоему! Там и сверстники твои сидят. А теперь ступай домой.
– А сейчас в школу нельзя?
– Сейчас? Ну что ж, охота пуще неволи… Проводи малого в школу! – приказал Соковнин писарю.
Школа помещалась на полковом дворе, в новой просторной двухэтажной избе. Писарь ввел Александра в солдатский класс, где шел урок арифметики. Александр увидел перед собой несколько некрашеных длинных столов; за столами на скамьях сидели ученики: тут были и мальчишки в вольном платье и взрослые солдаты. Ученики скрипели грифелями по аспидным доскам. Меж столов расхаживал учитель в зеленом мундире.
Так началась военная служба Александра Суворова.
Первого января 1748 года Суворов был произведен в капралы и, покинув дом отца в Москве, явился в полк в Петербурге.
Суворову шел уже восемнадцатый год.
Семеновский полк наполовину состоял из дворянских недорослей – их звали «красавцами». Они занимались кутежами и карточной игрой. Быть прихвостнем и прихлебателем богатых товарищей Суворову не позволял его характер, гордый и независимый.
Вторую половину полка составляли солдаты из крепостных крестьян. При полку находилась еще рота отставных солдат. Это были ветераны петровских баталий, соратники Петра Первого.
Один из них внушил Суворову простую мысль.
– Ты не гляди на «красавцев», – говорил солдат. – Они перед начальством норовят отличиться; а ты отличись сначала перед солдатом. Царь Петр Алексеич умел и пушку зарядить, и ружье исправить. Потому он и турок и шведов бивал.
В полку Суворову пришлось испытать все тягости солдатской службы. Сохранилось от этого времени письмо Александра отцу. Он писал кратко.
«Здоров. Учусь. Служу. Суворов».
Суворову приходилось стоять и в караулах: при складах, тюрьмах, в крепости и в императорских садах. Он нес строевую службу наравне с простыми солдатами полка. Однажды Суворову пришлось стоять на часах у Монплезира, любимого павильона Петра Великого в Петергофском парке.
В это время к Монплезиру подошла в сопровождении канцлера Бестужева и иностранца, лейб-медика графа Лестока, императрица Елизавета, дочь Петра. Бестужев и Лесток горячо спорили.
– В России, как и во всем мире, можно подкупить кого угодно, – говорил Лесток, – генерала за сто тысяч рублей, а вот этого солдата за рубль…
Лесток подошел к Суворову и взял его за перевязь.
– Не смейте касаться часового на посту! – воскликнул Суворов, отступая на шаг.
– Каков мальчик! – удивился Лесток.
– А вот мы сейчас испытаем, прав ли мой лейб-медик, – сказала Елизавета Петровна. Она взяла у Бестужева серебряный рубль и протянула часовому: – Ты мне нравишься, возьми рубль!
– Нет, ваше величество, устав караульной службы запрещает часовому брать подарки, тем более деньги.
– Но я тебе приказываю, ведь ты знаешь, кто я!
– Тебе, дурак, императрица дает, бери! – прибавил граф Лесток, хлопнув часового по плечу.
Суворов вспыхнул и воскликнул:
– Если вы, сударь, еще коснетесь меня рукой, я вызову караул! Часовой – лицо неприкосновенное.
– Молодец! – похвалил Бестужев.
Елизавета Петровна кинула рубль на песок к ногам Суворова и сказала:
– Возьми, когда сменишься с караула… Видите, граф, – прибавила она, обращаясь к Лестоку, – русского солдата подкупить невозможно.
ИЕГУДИИЛ ХЛАМИДА[1]
Странная птица
Самарский вице-губернатор Владимир Григорьевич Кондоиди стоял у распахнутого на улицу окна своего кабинета в третьем этаже губернского правления.
Наступила степная, скоротечная весна. По тротуару солнечной стороны плыли, скрывая головы и плечи дам, яркие летние зонтики – розовые, белые, красные, голубые. Припекало. От асфальтовых тротуаров пахло по-летнему, и уже вилась, играя с уличным вихрем, пыль.
В белесом безоблачном небе кружил коршун, медленно ввинчиваясь в небо. Где-то неподалеку кричали грачи, еще не поделившие летошних гнезд.
– Гранки[2] из редакции на цензуру, – возвестил, войдя, курьер.
– Ступай! – не оборачиваясь, резко павлиньим голосом выкрикнул Кондоиди.
Внизу по булыжной мостовой протарахтела и промчалась извозчичья пролетка. В ней прямо и строго сидел кто-то в широком черном плаще – нет, даже не в плаще, а в какой-то широчайшей черной мантии. Голову и лицо седока скрывала черная же шляпа с широкими полями.
– Это еще что за птица? – проворчал начальник, глядя на улицу.
Кондоиди успел заметить только руки, важно скрещенные на палке с загогулиной, твердо поставленной перед седоком. Загибом своим палка напоминала ерлыгу степных чабанов; должно быть, ширококрылая черная «птица» прилетела от южных приморских степей.
Курьер еще стоял в дверях с пухлой пачкой листков в руке. Он повторил:
– Они просили…
– Ступай! Стой! Закрыть окно!
Курьер положил на стол пухлую стопку серых и сырых листков, тиснутых на корректурном станке.
Закрыв окно, курьер на цыпочках вышел. Кондоиди сел за стол и брезгливо отодвинул в сторону обшлагом сюртука стопку гранок.
От гранок нестерпимо пахло скипидаром и прокисшей тряпкой. Грустно вздохнув, Кондоиди достал из ящика белые перчатки, которые сам называл шутя «рабочими рукавицами». Пальцы перчаток были запятнаны отпечатками черной краски. Кондоиди, натянув перчатки на руки, снял колпачок с правой красной чернильницы и накрыл колпачком левую черную чернильницу.
Перебирая листки, вице-губернатор читал их быстро, почти одним взглядом. Все примелькалось: еще убийство в драке, кража, кража, кража, прибыль воды. И опять о том, что на городских окраинах мало фонарей и там «под покровом ночной темноты» нет прохода порядочным людям от «горчишников» – так в Самаре в ту пору называли уличных хулиганов.
– А это что такое? «Черноморье…» «Песнь о Соколе». «Высоко в горы вполз уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море».
Кондоиди быстро взглянул на подпись: «Максим Горький».
Кондоиди насторожился, поднял руку с красным пером и застыл. Он был похож в эту минуту на легаша, который сделал стойку и ждет от хозяина только слова «пиль», чтобы вспугнуть дичь.
«Ах вот как?» – воскликнул про себя Кондоиди. Он, не глядя, обмакнул перо в красные чернила, густо перекрестил стихи, зачеркнул название и подпись.
Копейка
Извозчик давно выехал за город. Слева голубела Волга. Проглянули, когда пролетка спускалась в Аннаевский овраг, синие мысы Жигулевских ворот. У извозчика на спине показались темные пятна от пота. Лошадь тяжело поводила боками, вытягивая пролетку в гору. Начался лес.
– Приехали!
Извозчик тпрукнул. Лошадь стала. Седок спрыгнул и пошел в лес.
– Стой, стой! – закричал извозчик, тоже спрыгнув с козел. – А деньги? Рядились за рупь сорок…
– Так ведь за оба конца! Вернемся – расплачусь.
– Мало ли что «в оба конца»! У меня намедни был тоже случай…
Не слушая, седок достал из кармана горстку мелочи, насчитал и высыпал деньги на ладонь извозчика. Извозчик взял кнут под мышку и пересчитал деньги, передвигая их на ладони пальцем.
Седок терпеливо дожидался.
– Рубль тридцать девять копеек… Гони еще одну копейку! – сказал извозчик.
– Именно! – озаряясь улыбкой, подтвердил седок. – Копейку отдам, когда привезешь обратно. Все тебе отдать – без меня удерешь, не дождешься. – Седок подмигнул извозчику, хитро прищурясь.
– А шут те! Как ты догадался? А? А я думал, ты из господ! А у меня намедни был случай – прямо происшествие…
Пассажир, не слушая больше, пошел в лес, помахивая ерлыгой. Извозчик сел на подножку, достал из-за полы кафтана большой извозчичий «портмонет», пересыпал туда деньги, достал оттуда же щепоть махорки, свернул и закурил.
– Вы там недолго, барин, прохлаждайтесь! – крикнул он в лес.
Ответа не было. Пождав еще, извозчик свистнул. Ответа нет. Извозчику стало скучно, и он, кинув вожжи петлей на пенек, осторожно вошел в кусты вслед за своим седоком.
Пройдя меж деревьев, извозчик увидел серую от молодой полыни поляну. Там, на пне, покрыв его хламидой и повесив шляпу рядом на воткнутую ерлыгу, сидел непонятный пассажир. У ног его горел небольшой костерчик. Пассажир склонился к огню. Лицо его было серьезно, вспыхивало гневом, он что-то шептал и черкал карандашом в записной книжке.
Извозчик прикусил язык и попятился назад в кусты. Он вернулся к лошади и сел на козлы.
Скоро возвратился и пассажир и молча сел в пролетку. Извозчик, не оглядываясь на седока, тронул лошадь шажком. Седок его не торопил: похоже было, что он сделал важное дело и теперь ему некуда больше спешить.
Извозчик повернулся на козлах боком и посмотрел в лицо седока:
– Ты что, «по вере»,[3] что ли?
– Вроде того, – ответил седок, мягко улыбаясь, но опять хитро прищуря правый глаз.
– Баптист?
– Нет, я огнепоклонник.
– А звать тебя как?
– Иегудиил Хламида… Слыхал?
– А я и впрямь гляжу: одежда на тебе и шляпа не как у всех.
– Да, это у нас такая форма.
– А у меня почему спина взмокла? Думаю, ударит меж лопаток ножом, ограбит, да сам в кусты…
– Нет, мы, огнепоклонники, этим не занимаемся.
– Кто знат! Намедни я возил по этой же дороге одного такого, тоже за рупь за сорок, только подальше. «Тпру! – сам сказал. – Жди!» – и тоже в кусты. Жду. Вдруг – хлоп из пистолета. Побежал я, а он лежит и уж «прибирается», а из правого виска – кровь. Револьверт в руке.
– А ты что?
– Что «что»? Поехал в часть, доложил приставу. Да еще туда же даром с полицией – конец, да обратно мертвое тело в земскую – тоже даром. Плакали мои рупь сорок копеек.
– Ну, это ты врешь.
– А чего мне врать?
– Так ты же мертвому карманы-то обшарил.
Извозчик оторопело взглянул в лицо седока. Тот смотрел одним глазом.
– И было у него денег в кошельке без малого красненькая. Так-то!
Извозчик раскрыл рот, хотел что-то сказать, сердито повернулся к лошади и огрел ее кнутом.
Въезжая в город, извозчик с явной насмешкой спросил:
– Вас в какие «номера», господин огнепоклонник?
– Не в номера, а в редакцию. Знаешь «Самарскую газету»?
– Ну как же. Это где царь, слитой из чугуна, стоит…
– Из бронзы, а не из чугуна.
– А не все ли равно, аль бы крепко было!
Извозчик лихо подкатил Иегудиила Хламиду к редакционному крыльцу.
Достав мелочь из кармана, Иегудиил Хламида нашел средь медяков копейку и протянул вознице.
– Правильно! В расчете! – сказал извозчик.
Ворона
Отъезжая на угол, извозчик указал кнутом на памятник:
– Вот глупая птица – царю на голову села!
Хламида взглянул в сторону памятника – на голове царя сидела ворона…
Не один извозчик заметил ворону на голове царя. Подобные случаи, что птицы садились на памятник, бывали не раз и до того. Об этом можно судить по белым потекам по статуе. Сегодня же случай превратился в событие. То ли городовой в медалях заметил, что странный человек усмехнулся, когда ему указал на ворону извозчик, то ли городовой скучал от безделья, но он покинул свой пост у губернаторского подъезда, перебежал к памятнику и, махая руками, принялся шугать ворону:
– Ш-ш-ш!.. Подлая! Ш-ш-ш!
Ворона, не обращая внимания на угрозы городового, смотрела со своей высоты вдаль на Волгу.
Иегудиил Хламида ожидал, чем все это кончится. Около городового собрались уже мальчишки. Из раскрытого окна губернаторского дома выглянуло лицо молодого чиновника, затем рядом появилась дама с лорнетом. Они смеялись.
В эту минуту из подъезда редакции выбежал приятель Иегудиила Хламиды, типографский мальчик Санька.
– Санька, стой! Куда? – остановил его человек в хламиде.
– Василь Павлыч за водкой послали…
– Поди пособи городовому – видишь, ворону шугает.
Санька сразу понял, в чем дело, поднял с земли небольшой осколок кирпича и крикнул:
– Дяденька городовой! Ну-ка, гляди, чего надо!
Мальчик метнул камень. В ворону не попал, а угодил в нос статуе, оставив на нем красный след.
– Как?! Ты в царя камнем? В нос?
Городовой хотел схватить Саньку; парень увернулся и пустился наутек. Городовой засвистел и закричал:
– Держи его, держи!..
Ворона испуганно каркнула и улетела.
Вслед за Санькой вниз к Волге по Заводской улице кинулись воробьиной стаей мальчишки с криком и свистом. Видя, что их не догнать, городовой отер пот с лица цветным сарпинковым платком и вернулся на свой пост к губернаторскому подъезду.
Серая утица
В то самое время, когда Иегудиил Хламида только еще вступил на серую полянку, чтобы развести там костерчик, в редакции «Самарской газеты» начался давно небывалый переполох. В кабинете редактора-издателя Семена Ивановича Костерина зазвенел телефон. Он звонил пронзительно и долго. Наконец Семен Иванович взял трубку, и из редакции, преклоня ухо к двери, репортер Рогозов услышал глухо, но ясно слова:
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
Семен Иванович положил трубку и прошел в редакцию. Его там ждали. Секретарь редакции Алексей Алексеевич сидел за своим рабочим столом в серой «крылатке», какие в те годы носили вместо летнего пальто почтенные люди, уже отбывшие сибирскую ссылку и после возвращения оттуда гласный надзор, а ныне живущие под негласным надзором полиции.
– Ну что? О н звонил? – спросил Алексей Алексеевич.
– О н. Он велел мне сейчас явиться… Чего вы там опять? Опять, чай, нахламил ваш любимый Хламида?
– Да нет, Семен Иваныч. Хламида еще и не был. Он еще только будет писать на злобу дня.
– Ну, все равно. Идите-ка к нему вы!
– Я? – всплеснул секретарь редакции серыми крыльями.
– Кто же еще? Вы там что-то написали, а что, я не знаю… Идите-ка, дорогой мой, идите.
– Когда?
