Текст книги "Кругосветка"
Автор книги: Сергей Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
Глава двадцатая
Вахта «собака»
Больше нам ничего не оставалось, как, покинув стан, идти, не теряя времени, в последний этап нашего пути против течения – идти на веслах. Лямку ночью тянуть трудно.
Предав всесожжению мусор последнего пира, мы уселись в лодку и отвалили.
Алексей Максимович разделил команду на две вахты, назначив в первую (ночную) себя (начальник вахты), меня, Козана и Абзаца, и предложил подвахтенной Маше (начальник второй вахты), Стеньке, Батьку и счастливому Васе спать.
– Сейчас же спать! Возможна команда: «Свистать всех наверх!» – аврал. Или, если нам будет так же великолепно везти, как везло до сей поры: «Всех наверх! На якорь становиться!» Спите спокойно, да хранят вас звезды!
Подвахтенные копошились укладываясь; парус и плащ служили им покровом. Стенька и Маша о чем-то перекорялись сердитым шепотом.
– Спать! – прикрикнул на них Пешков.
Вахта, назначенная нам, называется у моряков «собакой» – самая беспокойная вахта. В передней паре весел гребли Абзац и Козан, в ближней ко мне – Пешков. Выждав, пока подвахтенные угомонились, Алексей Максимович тихо заговорил:
– Дело-то обертывается не того…
– Просто – дело дрянь.
– Хорошо бы зачалиться.
– За какого дьявола зачалишься? Нас от Переволоки досюда ни один еще пароход не обошел… Кого мы видели за двое суток? Одного «Редедю»!
Нам попадались только встречные буксирные пароходы с караванами порожних барж: их сгоняли вниз для последнего рейса за пшеницей нового урожая.
– Сегодня у нас понедельник, – рассчитывал Пешков. – Завтра вторник…
Рисковое дело
– Во вторник на восходе Самару проходит срочным рейсом вверх по Волге пароход «Восточное общество товарных складов», – соображал Алексей Максимович.
– Правильно… Здесь он должен быть после полуночи… Только, Алексей, дело рисковое.
– А что нам еще остается делать? Зачалиться к последней в караване барже парохода, везущего тяжелый груз, нужно больше уменья, чем отваги. Иное дело – срочный, идущий с одной баржей почти со скоростью пассажирского парохода. Зачаливаются только ночью, днем не позволят. Есть два способа зачаливаться на ходу: вслед и навстречу. Второй – опаснее, зато вернее: вслед – легко промахнуться, подгребая к быстро идущей барже. Считая себя мастером этого дела, я всегда предпочитал способ навстречу: для этого от кормчего требуется столько же отваги, сколько и уменья.
Я повернул лодку на стрежень, примерился по тусклым огням перевальных столбов, чтобы узнать, где «ход», и повернул лодку вниз по течению.
– Зачаливаться хочешь? – спросил Абзац. – Да! А кто будет зачаливаться?
– Кому же, кроме тебя, – ответил начальник вахты. – Ты у нас на это дело мастер.
– Есть! – весело ответил Абзац, очень довольный, что ему доверили такое важное дело.
Огни парохода
Мы шли вниз судовым ходом. Гребцы работали только затем, чтобы мне можно было править. Над пустынной Волгой стояла нерушимая тишь. В ясном черном небе во всем великолепии августовской ночи сверкали звезды.
Вот удивились бы ребята из второй вахты, если б, пробудясь, увидели, что мы плывем по течению.
«Куда?» – «В Самару, кругом света домой», – ответил бы Алексей Максимович.
Издали послышался журавлиный крик парохода.
– «Кама», – узнал пароход по голосу Пешков. – Командир беспокойный, буксира не намочит. Кто будет править, я или ты?
– Чудно! Сижу на корме я.
– Нет, давай поконаемся… В котором ухе звенит?.. В правом или в левом?
– В правом.
– Угадал. Твое счастье, правь ты. Только гляди, на пыж не налети…
– Будьте спокойны.
Во тьме проклюнулись сигнальные огни «Камы» – сначала красный, потом зеленый, а затем два белых, один над другим, и чуть левее и повыше – едва заметный огонек на барже. Теперь мне править было легко. Надо так держать, чтобы треугольник огней был равнобедренный: прямо в пыж парохода. И я уже видел два тусклых глаза над самой водой – иллюминаторы, для того чтобы наметчик видел метки на шесте.
– Завозня у него к барже с левого борта причалена, – сдержанно и серьезно сказал Абзац, – пристань-то в Самаре на левом берегу.
– К завозне хочешь, а не к рулю? Ладно! Ложись.
Я взял веслом так, что треугольник огней чуть перекосился – вершина ушла влево. Абзац лег грудью на носу лодки и свесил руки за борт, держа в левой руке чалку, привязанную к кольцу форштевня лодки. Всего этого я почти не видел, но знал, что Абзац поступает именно так.
Огни парохода стремительно надвигались. Уже слышен тоскливо-напевный голос наметчика:
– Девять… десять с половиной… двенадцать… под табак…
– Положь наметку! – послышалась команда.
– Есть! – в последний раз пропел наметчик. Пароход пыхнул из трубы дымом – в машину дана команда: «Полный!»
Шабаш
В это мгновение я почувствовал, что молниеносно засыпаю. Со мною это бывало, и вообще часто случается такое с переутомленными людьми. Мгновенный, блаженный, черный, бархатный сон – он иногда бывает причиной катастрофы. И, так же мгновенно пробудясь, я не испугался: меняться с Пешковым было поздно – мимо прошумело пароходное колесо, огни в иллюминаторах, гул топки, острый запах мазута, натянутый струной буксир, бурун из-под пыжа баржи, высокий борт ее…
– Шабаш! – скомандовал я и повернул круто из-под лодки, так, что у меня на борту хрустнуло – едва не сломалось весло.
Козан, бросив грести, навалился всем телом на Абзаца, чтобы его не выдернуло из лодки. Лодка черпнула правым бортом. Я снова на секунду заснул и от рывка очнулся. О борта лодки весело похлюпывала вода: Абзац ловко захлестнул чалку за скамью завозни…
– Дома! – тихо сказал Пешков.
– Козан мне чуть ноги напрочь не оторвал, – пожаловался Абзац.
– Цел остался, и ладно.
– Руку малость сбедил: кровища так и льет.
– Перевяжи… В воде не мочи, – приказал Пешков.
– Да знаю, чего там… Закручиваю.
– Сколько может быть сейчас времени? – вслух подумал Алексей Максимович, подняв глаза на ковш Медведицы.
– «Без четверти три», – тоненько, с улыбкой в голосе ответила из-под паруса Маша: она не спала.
– Пожалуй, что так… К свету будем в Самаре. Лучше бы до свету, – ответил я.
Сверху, с кормы баржи, мы слышали неясно в шорохе воды два голоса: мужской и детский – вероятно, кормщик с подручным мальчишкой. Пароход иногда подавал свистком сигнал, как править, и тогда на палубе брякали деревянные блоки рулевых талей, то правых, то левых, огромный руль поворачивался грузно и медленно, за ним шипела пенная струя, и наша лодка стучала бортом о борт завозни.
За Машей проснулся Стенька, и меж ними опять завязался какой-то разговор сердитым шепотком. Батёк и Вася безмятежно спали. Под еланью в лодке хлюпала вода: зачаливаясь, мы немного черпнули правым бортом.
На рассвете
Пароход внезапно уменьшил ход, и мы снова услыхали тоскливые возгласы наметчика:
– Шесть… шесть с половиной… семь…
«Кама» осторожно входила на перекат. Нет, до свету нам в Самару не попасть.
Над водой при ясном небе светает быстро… Когда рассвело, сквозь сладкую дрему я услыхал сверху, с борта:
– Эй вы, на лодке! Отдай чалку! Наш командир зачаливаться не велит. Слышишь, что ли!..
Кричал подручный кормщика – мальчишка лет двенадцати.
– Нет, не слышу! – ответил Стенька с той улицы.
– Отваливай! Кому говорят?
– Кому? А кто те знат кому.
Мальчишка поднял с палубы чурку и швырнул к нам. Чурка ударила Пешкова по сапогу – он воспрянул и огляделся.
– Получай обратно.
Стенька размахнулся и швырнул чуркой в мальчишку. Тот увернулся, схватил чурку и метнул ее снова. Мимо, в воду…
– Поплыла в Астрахань! – воскликнул Стенька.
– Говорю, отчаливай, а то хуже будет! – кричал подручный все строже.
– А что?
– Давайте двадцать копеек!
– У нас таких денег нету.
– А сколько есть?
– Семь копеек.
– Смеешься?! А то хозяину пожалюсь. Давай двадцать копеек!
Глава двадцать первая
Дома
Тут случилось нечто неожиданное. Стенька с той улицы достал из-за пазухи большую копченую воблу и показал мальчишке. Не было сомненья, что это казовая вобла.
– Хочешь?
– Хочу! – ответил подручный рулевого.
– Закидывай удочку.
Мальчишка скрылся и через полминуты вернулся с намотанной на дощечку бечевкой для подпуска. Размотав бечевку (на конце ее висело грузило), мальчишка закинул ее к нам в лодку. Стенька прицепил воблу к бечевке, дернул и сказал:
– Клюнуло! Тащи.
Мальчишка «подсек» и, живо перебирая руками, вытянул воблу. Постучав воблу о кнехт, чтобы лучше лупилась, мальчишка ушел от борта и пропал. Больше мы его не видали.
Пароход дал протяжный свисток, подходя к пристани. За возней с ретивым подручным кормщика мы прозевали, что «Кама» уже миновала устье реки Самары и подходит к пристани «Восточного общества» под Струковским садом. На красной колокольне собора, высоко на горе, ударили к заутрене. Зазвонили во всех церквах. Самара встречала нас колокольным звоном.
От пристани «Восточного общества» до конторки Рожественского перевоза, откуда мы начали кругосветку, расстояние не больше ста саженей. Но и тут нам повезло: против своей конторки капитан «Камы» скомандовал «Тихий!», закричал что-то на пристань в рупор и скомандовал: «Вперед до полного!» У него не было выгрузки, на пристани не случилось погрузки, и «Кама» пошла вверх без стоянки в Самаре.
Против конторки перевоза мы отдали чалку и в несколько гребков достигли пристанских мостиков, откуда в субботу началась наша кругосветка.
Заспанное солнце
В деревне солнце никогда не имеет такого вида, а в городе, когда видишь только что взошедшее солнце, то всегда кажется, что у него недовольный, заспанный вид, как у ребенка: «Зачем вы меня разбудили так рано?» И колокола звонили напрасно: кого они соберут в тридцать самарских церквей к заутрене? Десятка два старушонок?.. Все спят, а солнце разбудили!
Рабочий народ проснется часа через два, когда заводские гудки протяжным воем призовут к станкам дневную смену. А кое-кто, однако, еще и не ложился. В Струковском саду еще горели бессмысленно керосиновые фонари. С террасы вокзала слышались пьяные голоса и женский смех. Окна летнего дворянского собрания ненужно светились – там заканчивались ночные кутежи, подводились итоги карточной игры и усталые, злые лакеи всеми способами выдворяли пьяниц, кутил, игроков. Скоро и все эти ночные птицы и зверье разлетятся, разойдутся, разъедутся с одним желанием: спать… Эти два часа – от звона к заутрене до заводских гудков – в Самаре царствует сон. Из ста тысяч жителей если и не спит, то самое большее одна тысяча человек. Спят у ворот на лавочках ночные сторожа, держа наготове зажатый в руке свисток. Засыпают даже сторожевые псы, считая, что довольно бодрствовали ночью. Засыпает кухарка, поставив самовар, не заботясь о том, что самовар может заглохнуть.
Перевозный пароход, поставив к конторке паром, тоже сладко задремал, сопя, подобно готовому заглохнуть самовару. Мужики сводили под уздцы с парома коняг, запряженных в огромные, плохо очесанные возы, пахнущие духами «Свежее сено», или в телеги, туго увязанные, чтобы укрыть в них от любопытных рукастых мальчишек анисовые яблоки из заволжских садов.
Красавица Волга, сняв с себя все покровы, купалась в утреннем свете.
Она была удивительно хороша… Но никто, пожалуй, на нее не смотрел и не любовался, кроме нас двоих – Алексея Максимовича и меня, и мы ее ревновали один к другому. «Хороша?» – «Чего и баять!»
Побудка
Сладко спала в лодке не только наша вторая вахта, но и из вахты «собака» мгновенно уснули – едва мы причалили – Абзац и даже наш неугомонный до сих пор «движок» Козан.
– Жалко будить ребят! – сказал Алексей Максимович.
Первым проснулся Маскотт и разбудил Машу. Она нисколько не удивилась, что мы на месте, – ведь так и должно было кончиться. Она умылась, свесясь через борт и черпая воду горстями из Волги. Кот умылся по-своему, без воды, и потребовал есть. Увы! Даже Маша ничего не могла ему дать. Напрасно кот, мурлыкая, терся о ноги Маши, она пнула его ногой: «У ты, ненасытное брюхо!» Обиженный кот через люк на носу лодки забрался под палубу (я открыл крышку люка, чтобы бросить туда плицу) и там тихо и жалобно мяукал.
Надо снести на берег мачту, парус, весла, бечеву и все это сдать Апостолу. Я сердито (в чем теперь раскаиваюсь) сдернул парус, служивший укрытием Для нашей команды. Ребята, пробуждаясь, один за другим от холодка и солнечного света, зевали, чесались и ворчали… Дольше всех не хотел просыпаться Вася Шихобалов, он спал, обняв «бойкую» банку, и во сне блаженно улыбался.
– Живей, живей, ребята, забирайте все из лодки! – сердитым, простуженным голосом торопил Алексей Максимович, хотя нам некуда было спешить.
Маскотт и Маша
Выбрав из лодки все наше снаряжение – удочки и бредень, не оправдавшие своего назначения, знаменитый котелок Батька, наш заслуженный прокопченный чайник с боком, помятым в пляске с котелком, – мы стояли, прощаясь с нашим кораблем: жалко было его покидать! Маша заканчивала уборку в лодке: мы никогда не оставляем мусор после себя. Маша подметала в лодке веником, в который она безжалостно обратила полученный ею от Стеньки букет. Сошки и палку для подвешивания котелка Маша оставила в лодке, чтобы нас поблагодарили те, кому придется в ней плавать после нас. «Чертовы пальцы», ракушки и всякий мусор Маша вымела за борт, а позвонок ихтиозавра протянула мне:
– Это вам, дядя Сережа, на память.
– Все?
– Все!
Маша начала кискать Маскотта. Он мяукал, забившись в самый задний уголок своего убежища, и не хотел его покидать. Достать рукой Маша его не могла, попробовала выгнать палкой – кот злобно ворчал…
– Ну и оставайся тут! – пригрозила Маша. – Мы уходим. Больно ты нам нужен.
Кот не появился и после этой угрозы. Маша печально вздохнула, огорченная изменой, и, в заключение, раздала всем нам по одной расписной ложке, а себе оставила две. Мы посмотрели на нее с завистью, вполне понятной.
Апостол
Апостол еще не поднимал флага на мачте станции «Общества спасания на водах»: он спал в своей будке. Прикованный на цепь к скобке двери сторожевой пес Чуприн, лохматый, крупный и весьма свирепый, не подпускал нас к двери, чтобы постучаться. Он неистово лаял, подпрыгивая в воздух сразу всеми четырьмя лапами. На лай Чуприна лодочник не выходил. Пешков дотянулся концом мачты до двери – пес прыгал у самой его груди – и комельком стукнул в дверь.
Апостол вышел на стук в валенках, верблюжьем чапане, заспанный, с бородой, расчесанной на две пряди и завязанной на шее сзади узлом, чтобы во время сна не свалялась.
– Чего надо? – спросил Апостол сердито. – А, это вы, Алексей Максимович! Чуприн, тубо! Раненько вернулись – раньше ночи не ждал. Намаялись, чай, поди?.. С какого места вернулись?
– Нет, мы так и прошли против воды.
– Да вре? Кому рассказать – не поверят. Макаров третьеводни вас у Молодецкого кургана видел, сказывал, что вы следом за ним пойдете. Ждал я ночью – нет, вечор – нет и нет. Ну, ну, отмахали! Это выходит во сколько же часов?..
– А сколько сейчас времени? – спросила Маша.
– Да ведь никак к заутрене звонили. Постой-ка! – вспомнил Апостол и, войдя в будку, вернулся с часами в руке. – Получайте.
Размотав шнурок, Алексей Максимович надел его на шею и спрятал часы в карман.
– А должок ужо в субботу отдам, Андрей Петрович.
– Ладно. Я вам верю.
– Там в лодке у нас кот остался, никак не выходит. Я вечером ему молока принесу – выманю. Не выгоняйте, пожалуйста, – просила Маша.
– Откуда же у вас кот взялся?
– А мы его напрокат взяли, на Зеленом острове, у ватажников…
– А! Это Трюхина артели кот. Серый? Ну, он… Они нынче за хлебом будут. Отдать им кота? Им без кота в замлянке нельзя – мыши одолеют.
– Отдайте… Только я все равно приду с ним проститься.
– Что ж, приходи, если делать нечего. Простясь с Апостолом, мы гурьбой пошли в гору, к городскому театру.
Девятая ложка
Пришла пора и нам прощаться. Маша, догнав Пешкова, просила его:
– Алексей Максимович, покажите часы! Сколько сейчас время?
– Гм… Тебе по секрету показать можно. Отойдем в сторонку. Ребята, чур, не подглядывать!
Заслоня часы ладонью от мальчишек, Пешков поднес их к носу Маши и нажал пружинку. Крышка отскочила, легонько ударив Машу в кончик носа… Пешков захлопнул крышку часов и спрятал их в карман.
– Ну, довольна, видала?
– Ах, но почему вы их не заводите?
– Потому не завожу, что они показывают самый счастливый час моей жизни.
Маша пошла рядом со мной, задумалась… Мы отстали: я видел, что она хочет что-то меня спросить по секрету.
– Ну, сколько же у Алексея Максимовича на часах?
– Ах, вы ведь, дядя Сережа, сами знаете… Почему это самый счастливый час?.. Знаете?
– Знаю. Только, чур, никому. Ты, Маша, спутала стрелки: часы показывают не «без четверти три», а «четверть десятого». Это и есть счастливый час его жизни. Он сам мне говорил.
– Почему?
– Потому что было девять часов пятнадцать минут вечера, когда он сказал одной девушке, что любит ее, и она ответила ему, что тоже его любит и согласна быть его женой.
Маша вскрикнула и пустилась догонять нашу ватагу.
Ребята на углу прощались с Пешковым. Подбежав, Маша протянула Алексею Максимовичу девятую ложку и сказала:
– Это вам… Вам надо теперь обзаводиться хозяйством.
Пешков взял ложку, немножко удивился, постучал ею по своей и, сунув себе в карман, подхватил Машу на руки и расцеловал. Девчонка вырвалась из его объятий и убежала, ни с кем не прощаясь.
Судьба прочих героев
Стенька с той улицы долго тряс руку Алексея Максимовича, не выпуская из своей. Он говорил:
– Пойдете со мной снегирей ловить в Молоканский сад? Я тайник достану длиной в три аршина. И манку найду. Пойдете?
– Пойду, если не уеду в Нижний. Ты вот у Сергея спроси, он будет знать – ведь снегири еще не скоро.
Прощаясь с Батьком, Алексей Максимович пообещал поговорить о нем с Травкиным нынче же и заверил, что хозяин не прогонит его из хора: такого плясуна, как Батёк, не так-то легко заменить.
– О тебе я тоже нынче Василию Павловичу скажу, – обратился Пешков к Абзацу. – Не рассчитает, а за прогул – само собой, вычтут…
– Спасибо. Только, между прочим, это мне в высокой степени безразлично. Рассчитают – уйду к Реутовскому в «Самарский вестник». Меня туда звали помощником метранпажа!.. Я без работы не останусь.
Козан, протягивая руку Алексею Максимовичу, просто сказал:
– Не прощай, а до свиданья!
На перекрестке у кафедралки – к сожалению, еще закрытой – разошлись в разные стороны: Алексей Максимович – прямо, а мы с Васей свернули направо вниз.
Вслед нам Пешков крикнул:
– Вася, ты, смотри, осторожней с ним… Он на твою банку зарится…
– Ну да, рассказывайте, у него, чай, позвонок допотопный.
И все-таки Вася, держа в руках свое сокровище, идя под гору по камням неровной мостовой, осторожно косился на меня. В самом деле, я из зависти мог ловко подставить Васе ножку – он упал бы, и банка разбилась. Или я, как бы нечаянно, мог кокнуть банку позвонком ихтиозавра. Пешков – это понятно и без объяснений – пошутил: у меня тогда не было таких низких соблазнов. Свое хрупкое счастье Вася Шихобалов донес нетронутым до дверей своего дома. А я принес домой свой сувенир – тяжелый серый позвонок ихтиозавра, подарок лукавой гадалки.
Арбузы
На моей совести остаются только арбузы. Всякий начинающий писатель твердо усваивает завет Антона Павловича Чехова: «Если автор повесил на первой странице повести на стену ружье, то на последней странице оно должно выстрелить». Кончающему писателю, как я, тоже не мешает помнить чеховское правило. Вы помните, что мы, отправляясь в кругосветку, купили три арбуза, и Алексей Максимович сказал, что мы их съедим и не заметим. Так оно и получилось. Арбузы у меня в рассказе «не выстрелили». Мы просто-напросто их съели. Проверить на опыте, можно ли в арбузе вскипятить воду, нам не пришлось, а опыт – великое дело.
Вот и вся наша кругосветка. Тысячи людей сотни лет плавали по Самарской Луке «по воде», но мы на опыте доказали, что не менее и даже более приятна и весела кругосветка «против течения».
