Текст книги "Кругосветка"
Автор книги: Сергей Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Глава пятая
Бурлаки идут бечевой
Тут мне пришлось прервать рассказ о том, как Батёк ездил за океан. Перевозный пароход дал короткий свисток – знак лодкам отцепляться. Мы отдали чалку сели в весла и взяли за перевал к Аннаевской косе.
Перевалив на луговую сторону Волги, мы пошли бечевой вдоль косы. Поставили «дерево», то есть мачту, а на ее верхушке продели в кольцо бечеву. Конец бечевы я закрепил на левую утку около себя на корме, чтобы в случае чего отдать бечеву; к тому же натянутая от мачты к корме бечева служит вантой и не дает согнуться мачте. Не успели мы наладить бечеву, как четверо мальчишек засучили штаны выше колен – и в воду. Лямок из холста у нас не было. Козан снял штаны, аккуратно сложил из них подушечку, сделал петлю из конца бечевы и надел ее через плечо, подложив штаны, чтобы не натирало. Он непременно хотел быть «закоперщиком», хотя Абзац – выше ростом и сильнее – оспаривал у него эту честь.
– Ладно, – пригрозил Абзац, – устанешь тянуть, сам будешь просить, а я лямку не надену…
– И не подумаю просить, – ответил Козан. Бечева натянулась. Вася, Абзац и Стенька припряглись к Козану и зашагали по заплесу.
Мундир артиста
Мы с Машей сидели рядом на ближней к корме поперечной скамье. Пешков правил. Все трое думали о Батьке. Маша Цыганочка первая выдала свою думу:
– На сапожки с набором нас сменял!
– Не в сапожках суть, – возразил я. – Он матери побоялся. Она с него шкуру спустит, если его Травкин прогонит. Батёк в воскресенье рубль, а то и три домой приносит. Шутка сказать – в месяц десять целковых!
А она, хоть и кричит басом, «сердечная», работать не может. Батёк пуще всего боится, что она от сердца в одночасье помрет. Она его лупит, а он кричит: «Мамага, не бей меня! Тебе вредно! Пожалей свое сердце!» Не вернись он завтра, она от волнения, пожалуй, помрет… Вот он потому и остался.
– Сильно преувеличено, – сердито возразил Пешков. – Пьет она, это ей вреднее. Все, что ни принесет
Батёк, пропивает.
– А монета? – лукаво спросила Цыганочка. – Монета-то у ней в сундуке?
– Да, монета цела, – уверенно подтвердил я.
– Не в рублях дело, – продолжал Пешков. – Что такое деньги? Прибавь справа два нуля – из рубля станет сотня, три нуля – тысяча. А рубль рублем и остался. Батька не деньги держат, не безрукавка. Хотя, между прочим, и наряд для артиста не пустое дело. Все равно что мундир для генерала… Я мальчишкой увидал в первый раз в цирке клоуна. Левая штанина у него была голубая, правая – желтая, рукава – наоборот: правый – голубой, левый – желтый. На груди вышита черная кошка, на спине – муругий бык. А на голове островерхий колпак. Я как увидел его, тут же решил стать клоуном. Думаю, подожду, когда он выйдет, и попрошу: «Возьмите меня в ученики!» Ждал, ждал на улице у дверей. Не выходит и не выходит. Разные люди выходят, а клоуна нет. Уж и лампы гасят. Я спрашиваю: «Когда же выйдет клоун?» – «А зачем он тебе?» – «Мне надо ему важное слово сказать». – «А ты его знаешь?» – «Ну еще бы, первый друг». – «Как же ты его не признал? Он сейчас мимо тебя прошел». А прошел мимо меня какой-то неприметный человек в черном пальто, на голове котелок, и не взглянул на меня, скучный, угрюмый…
Клоунада
Маша весело рассмеялась:
– Ах, Алексей Максимович, вы обмишурились! Он для того и котелок на голову надел, чтобы не узнали. Увидал – мальчик идет. Дай-ка я его насмешу, вместо шляпы котелок надену!.. А у нас вот и Батька нет и котелка нет.
Цыганочка проговорила это с такой душевностью, что я опешил, да и Пешков не решился ей объяснить, что на голове у клоуна был надет не чугунный котелок, а твердая фетровая шляпа, только напоминающая настоящий котелок, откуда и название.
– Дело не в котелке, – заговорил снова Пешков, – и не в том, что я не стал клоуном. Артист живет в искусстве, в работе живет, а вышел на улицу – ему скучно, тоска.
– Я вырасту и стану тоже артисткой. Они и на улице очень нарядные ходят. У нас в доме Агарева живет. Выйдет утром в Струковский сад гулять в кружевном платье… Все в дырочках, и зонтик кружевной, и шляпа… Ах! С нее все барыни фасон берут!
Маша мечтательно помолчала и спросила:
– Алексей Максимович, вот вы в цирки ходите. Ну, есть клоуны, а клоунады бывают?
– Гм, кха, клоунады?! Бывают!
– Вот я сделаюсь клоунадой и буду уходить из цирка не так – в простое одевшись, а переоденусь еще шикарней – вся в клетку.
– Такой клоунады губернатор не позволит.
– Еще как позволит! Барыни будут с меня фасонь брать…
Странник в котелке
Ночь близилась. Бледное солнце не зарумянилось и на закате. И закат не пылал, а, напротив, густо засинел. Только в зените небо чуть закраснелось.
Аннаевская коса длинна. Сначала наши бурлаки тянули дружно, потом по одному начали отлынивать. Козан, добровольно надев на себя петлю, упорно шагал, натягивая бечеву. Следы его в мокром песке заплёса делались все глубже.
– Хороший у нас движок, – сказала Маша, – а его все бросили.
– Ничего, дотянет: верхушка косы близко, – ответил Алексей Максимович. – Надо брать на перевал.
Вдруг наши бурлаки, что-то заметив впереди, разом принажали и начали усердно тянуть, шагая в ногу. Лодка пошла быстрее.
Приверх Аннаевской косы – вот он. С приверха Волга начала брать песок, и берег тут приярист. Над обрывом одиноко сидел какой-то человек. Сумерки сгустились.
Одинокий человек сидел, опустив непомерно большую голову на руки, уставленные на колени, в позе сосредоточенной задумчивости, что очень шло к вечернему пейзажу.
Наши бурлаки упористо шагали мимо одинокого человека, не обращая на него внимания. И он не пошевелился и ничем не показал любопытства, даже не повернул в нашу сторону головы.
– Да ведь это Батёк! – воскликнула Маша. – И в котелке, как клоун!
– Возвращение блудного сына, – обрадовался Пешков, – Батёк, айда сюда! Лезь в лодку! Ребята, стой!..
Бурлаки продолжали шагать. Абзац даже запел – и все подхватили бурлацкую «Дубинушку»:
Шаг-шаг! Шагаем! Шагать будем, Шагаем!..
Глава шестая
Возвращение
Лодка поравнялась с Батьком. Он снял котелок с головы, поставил его на песок и пустился вприсядку. На сухом песке это было трудно. Он разбежался, перекувырнулся, ударил оземь пятками, но не вышло!.. Батёк не устоял и шлепнулся задом на песок.
– Ах! – пожалела его Маша.
– Ха-ха-ха! – отозвались притворным смехом бурлаки и зашагали еще проворней.
– Братцы! – закричал Батёк со слезами в голосе. – Возьмите котелок… Ведь я только из-за котелка и прибег… Черти! Даром, что ли, я десять верст берегом за вами бежал! Я с вами не прошусь… На кой вы мне сдались! В чем уху варить будете?
Пешков, рассердясь на бурлаков, круто повернул лодку. Она уткнулась носом в песок. Бечева натянулась струной и сразу ослабла. Все четверо бурлаков со смехом повалились наземь. Трое кинулись к Батьку. Я отдал с утки конец бечевы, и Козан начал аккуратно сматывать ее в бухту кольцом.
Смотав бечеву, Козан зашел по колено в воду и тщательно прополоскал: бечева набрала порядочно песку. Абзац, Стенька и Вася тормошили Батька, издеваясь над ним:
– Эх ты, путешественник!
Козан швырнул бечеву в лодку и не спеша подошел к товарищам, пнул ногой котелок в сторону, чтобы не мешал, и молча сильно толкнул плечом Батька…
– Вот это дело! – с восторгом закричал Батёк и ответил Козану тем же.
Я выскочил из лодки и разнял драчунов.
– Ребята, в лодку! – крикнул Пешков. – Время уводите…
Первым в лодку ввалился, радостно гогоча, Батёк.
Большой огонь
Так окончилась суббота – «день обманутых надежд и неисполненных обещаний».
Нависала ночь. На Волге зажглись красные и бель» огни горных и луговых бакенов. Засветились по берегам огоньки перевальных столбов. Нас манил к себе рыбачий костер, очень большой и веселый, на ухвостье Зеленого острова. Казалось, что там кто-то размахивает большим красным плащом, призывая нас.
– Рыбаки уху хлебают… Эх, не подождали нас! – ворчал Алексей Максимович, глядя на манящий огонь костра. – Досадно, что не достанется ни ложки…
– Неужели вы видите? Какой у вас далекий глаз! – польстила Цыганочка, скрывая под лестью недоверие.
– Конечно, вижу… Вот староста постучал о край чашки ложкой – это знак, что можно «возить рыбу».
Мальчишки все уставились на далекий огонь – они, проголодались.
– А какая у него ложка? – продолжая сомневаться, допрашивала Маша.
– Ложка у него кленовая, некрашеная, а на конце черенка вырезано «двуперстие» – благословляющая рука. Староста – человек благочестивый; эту ложку он из Соловков привез.
– А может, вы видите даже, что на ложке написало? – иронически спросил Абзац.
– Скептикам, вроде Абзаца, скажу, – продолжал Пешков, – что если у них плохое зрение, то они, и не видя, могли бы догадаться… Рыбаки народ практичный – они не станут зря жечь дрова. Если рыбаки жгут большой огонь, значит ужинают.
– Чтобы мимо рта не пронести? – продолжал Абзац.
– Нет, чтобы в темноте кто-нибудь лишнего против товарищей не съел… В артели этого нельзя. Уха у них стерляжья, янтарем подернута. Ах, хороша уха!
– А может, еще успеем? Ребята, айда! – крикнул Стенька с той улицы.
– У нас своя уха будет, мы сами стерлядей набродим, – уверенно заметил Козан.
Сом и белуга
Мальчишки сели на весла по два и начали лихо грести.
Пламя далекого костра металось. Поднимался суховей – горячий юго-восточный ветер, он донес до нас запахи Самары: пыли, конского пота, нефти, елового лыка, выкатанных на берег плотов.
Не проблеснула ни одна звезда, высокие облака закрыли весь небосвод сплошным ковром. Необычный закат серебряного солнца с тусклой зарей лишь в самой маковке неба обещал не менее странную ночь.
Переваливая Волгу, мы держали на костер. Я правил. Батёк в кормовой паре весел очень старался, греб «с подергой», покрикивая на соседа Стеньку:
– Чего гребешь в ростягу! Вот как надо: ррааз… ррааз…
– Устал, Батёк? Не налегай очень, – пожалел я его.
– У меня ноги устали, а руки ничего. Это ведь все Ушан «Отрежь пирожка», а не я. Он меня не пускал, а я от него задал тюляля… Где ему меня догнать!
Костер, наш маяк, быстро угасал. Пламя его превратилось в сонно мигающий огонек, а мы были только еще на полпути к нему.
Я повернул вдоль Зеленого острова, когда огонь пропал за мысом, и приткнул лодку носом к берегу.
Ребята впятером, взяв бредень, отправились рыбачить. Песок на отмели с хрящом. Вода у берега быстрая. Тут наверняка ловилась стерлядь.
– При таком ветре мелкая рыба уходит от берега, – сказал Алексей Максимович.
– Мелькая в голомень ушла, зато крупная в такой ветер к берегу жмется, – спорил с ним Абзац.
– Верно – согласился Пешков. – В такой ветер в бредень и белугу пудов на девять поймать не штука. А то и сома! Только берегитесь: белуга бредень рвет, а сом за ногу может схватить да на дно утащить…
– Сом – он баловник! – подтвердил Абзац.
– А котелок, братцы, нам оставьте. Рыбу на кукан сажайте.
– Знаем… А вы тут дров побольше соберите.
Притча о блудном сыне
Мальчишки ушли, сговариваясь, кому идти в заброд, кому одежду носить, кому рыбу из бредня выбирать, кому на кукан сажать. Им предстояло сначала пройти берегом по крайней мере с полверсты вверх и начать оттуда, чтобы, сделав десяток забродов, кончить ловлю как раз у нашего стана. Маша пошла в тальники собирать плавун для костра. Я взял топор, чтобы вырубить сошки и палку для подвешивания чайника и котелка.
– Кассир, какова у нас свободная наличность? – спросил меня Пешков.
– Что-то вроде трех рублей с небольшим гаком. А что?
– Надо же ознаменовать возвращение блудного сына!
Маша принесла охапку сушника и, положив его на песок, прислушалась к нашему разговору.
– Второй раз слышу про Батька – «блудный» да «блудный». А почему «блудный»?
– Отче Сергие, это по твоей части.
– А это, Клоунада, слепцы такой стих поют, или притчу. Один отец, обрадованный возвращением блудного сына, решил устроить пир и велел заколоть самого упитанного тельца. Этим отец возбудил недоумение и ревность старшего сына. «Как же это так? – говорит старший брат. – Я дома оставался, отцу помогал, работал, пока мой братец шатался по белому свету, неведомо где, да еще, уходя из дому, взломал у отца шкатулку, десять рублей из дому забрал».
– Десять рублей? – смущенно кашлянув, перебил меня Алексей Максимович. – Почему, Преподобный, именно десять? Вернее, один рубль?
– Именно десять, – твердо повторил я. – «Ушел мой братец в сапогах, вернулся босой. По-моему, задать ему феферу, драть как Сидорову козу…» Это старший брат говорит. «Нет, – ответил отец. – Правда, ты был со мной… Но он ушел потому, что возлюбил свободу… Вот он вернулся, хотя и босой, но с котелком на голове, много претерпев, пострадав – десять верст бежал, догоняя нас, котелок принес. Как же мне не радоваться?» И устроил отец в честь блудного сына пир на весь мир. Не послушал старшего брата.
Серый кот
Маша Клоунада грустно покачала головой:
– У Батька нет отца! Он даже не знает, кто его отец.
– В данном случае отца будет изображать Алексей Максимович, а я, допустим, старшего сына.
– Да будет так! – скрепил Пешков мудрое решение старшего сына. – Давай сюда три рубля.
– Что ты хочешь делать? – спросил я, вручая Пешкову зеленую бумажку.
– Пойду куплю у станичников рыбешки… Мальчишки наверняка ничего не принесут.
– Что же, все равно нам придется возвращаться… Без денег дальше плыть нельзя.
– А это уж не мы с тобой будем решать. Тут, мой Друг, завязалась сложнейшая психологическая проблема. Дальше ехать или домой вернуться? Что было бы, кстати сказать, постыдно. Но решать будем не мы с тобой.
– А кто же? – спросила Маша.
– А вот поживем – увидим…
Алексей Максимович ушел на ватагу за рыбой, а мы
с Машей занялись приготовлением к пиру. Когда Пешков вернулся, у нас пылал веселый огонь, над ним закипел чайник. Пешков подошел к костру, напевая, словно уличный торговец в развоз: «Бабы, девки, за рыбой! За рыбой! Тпру!»
Позади Пешкова бежал – хвост трубой – серый кот, мяукая. На голове Пешков нес порядочных размеров деревянный столик на очень коротеньких ножках – обеденный стол рыбаков. А на столике большая крашеная артельная чашка…
Алексей Максимович снял столик с головы и поставил его на песок. В чашке мы с Машей увидали десятка два выпотрошенных стерлядок.
– Были живые, прямо из прорези вынули. Убейте меня, если вру… При мне потрошили. Они это делают скоро и ловко – Маше меньше возни.
Кот понюхал, что в чашке, замяукал и стал тереться о Машины ноги.
– Этому коту я неосторожно признался, – объяснил Пешков, – что у нас есть беловская колбаса из Москвы. Рыба ему надоела. Строго говоря, это не было приглашением, но… – Пешков развел руками.
– Кот подождет, – сказала Маша, – надо уху варить… А вы идите-ка за дровами. Рыболовы скоро вернутся.
– Милая Клоунада, вы знаете, как варить рыбацкую стерляжью ушицу?..
– Без вас хорошо знаю: вода, стерлядь и соль – больше ничего. Давайте дров.
Верхогляд
Мы с Алексеем Максимовичем послушно удалились, хотя он и ворчал:
– Говорят, женщина – хранительница домашнего огня. Это не так уж трудно, если мужчина заготовит ей дров. Смотри – Маша: от земли еще не видно, а она уж командует.
Когда уйдешь ночью от костра, ночь кажется – пока не привыкнут глаза – непроницаемо черной… За талами в осокоревой роще стояла непроглядная тьма.
– Сушник в лесу отыщет и слепой, – философствовал Пешков. – Ага… Вот убедительный пример – я наткнулся на дерево…
– Осторожней, Алексей.
– Не люблю леса. Я человек широких, открытых просторов и горных вершин… Но раз уж наткнулся на дерево, нетрудно решить: что этот сук сухой или сырой? Если он гнется и не трещит – сырой, а если… Послышался треск.
– Прекрасное начало, право так, – приговаривал Пешков. – Однако жилистый сук: сломался, а его не оторвешь. Ты где?
– Я здесь.
– Что делаешь?
– Смотрю вверх.
– Ты верхогляд!
– Ничуть. Я ищу сухую вершинку. На фоне неба сушину ясно видно.
– А потом?
– Потом срублю сухое дерево, и нам хватит его на всю ночь… По твоему методу собирать сучья – очень долго.
– Очень практично… Значит, ты захватил топор?.. Великолепно! В таком случае я покурю…
Богатая сервировка
Когда мы вернулись на стан, волоча за собой комлем вперед порядочную сушину, срубленную в роще, уха, и не только уха, но и все было готово для пира.
На вымытом с песком (а был засаленный) низеньком квадратном столике стояла чашка, принесенная Пешковым от рыбаков. Маша разложила, как полагается у волжских ватажников, ложки вокруг чашки – каждая ложка лежала черпаком на краю чашки, а черенком опиралась на стол. Около каждой ложки по два ломтя хлеба: один – белого, другой – черного. Кот, сидя у костра, умывался и посматривал в огонь. Маша успела нарезать молодых талов в листве и сделала из них вокруг стола подстилку так, что пирующие могли возлежать на манер древних греков или римлян. Отдельно был сервирован чайный стол, на разостланной по ровному месту газете. Центр чайного стола занимала банка с леденцами. Вокруг нее звездой располагались восемь французских булок; восемь разных кружек образовали на чайном столе правильную окружность…
Кружки служили гнетом, чтобы ветер не вздувал скатерть. В каждой кружке лежало по одной восьмой от апельсина, и его густой аромат очень хорошо сочетался с горьковатым запахом свеженаломанных таловых прутьев. На чайном столе едва хватило места для двух пакетов с сахаром и колбасой. В стороне, в резерве, лежали арбузы и висел на сучке десяток копченой воблы.
В золе костра пеклась картошка: она нашлась у кого-то из ребят в котомке.
– Как вам нравится? – обратилась к Пешкову хозяйка.
– Превосходно, богато, пышно, роскошно! Гм… не хватает только венков из роз… «Зал был ярко освещен…», пишется в газетах о великосветских балах. А посему нарубим дров, чтобы к приходу юбиляра запалить костер вовсю. Мальчишки скоро должны быть…
Вполне приличный улов
Издали послышались сердитые голоса ребят. У них шла ожесточенная перебранка: кому нести рыбу?
– Давай, Батёк, я с Абзацем бредень понесу, а ты тащи рыбу.
– Ишь ты, какой хитрый! Взялся рыбу нести неси…
– Я не могу больше, брошу.
– Ну и бросай! Не жалко.
– Значит, много поймали, – несколько опечаленная тем, что наш сюрприз потеряет силу, заметила Маша. – А вдруг они забродили аршинную стерлядь?!
– Вполне возможно, – согласился Алексей Максимович. – Более, впрочем, вероятно, что они поймали белугу или сома пудов на пять весом. Такие экземпляры попадаются в бредень довольно часто. Самое заурядное явление!
Мы подбросили в костер дров. Огонь весело запылал и осветил шествие. Ребята приближались медленно. Впереди Абзац и Батёк несли намотанный на клячи мокрый бредень: за ними появились на свету Вася Шихобалов и Стенька с той улицы.
– А Козан где же?
– Он рыбу тащит.
– Бедный парень! Ему и на сей раз достался тяжелый крест, – вздохнул Алексей Максимович.
Маша, добрая душа, кинулась помочь товарищу и со смехом захлопала в ладоши.
Козан приближался к огню, сгибаясь под тяжестью наших любопытных взоров. В руке Козана на кукане висел небольшой лещик и несколько ершей.
– Цыганка, чисти на уху! – сумрачно сказал Козан.
– Ха-ха-ха! На уху!.. Вашей рыбы и наш кот есть не захочет…
Кот презрительно отвернулся, когда ему дали понюхать ершей, и, подойдя к сервированному для чая столу, начал трогать лапкой сверток с колбасой.
– Не прав ли был Алексей Максимович? – воскликнул я льстиво. – Глубоко прав, говоря, что в такой ветер рыбу ловить бреднем безнадежное дело.
– Почему? Улов вполне приличный… Удочкой, конечно, было бы надежней… я предупреждал, – говорил Алексей Максимович.
– Пока вы бродили, они тут наловили в десять раз больше… и каких стерлядей! – похвасталась Маша.
– А на что ловили?
– На золотую рыбку!.. Уха готова.
– Надо прибавить нашу рыбу. От ершей уха вкуснее, – посоветовал Козан. – Даром, что ли, я рыбу тащил?
– Вот еще! Стерляжью уху ершами портить!
– Господа, пожалуйте к столу кушать! – пригласила Маша.
Глава седьмая
Веселый пир
Сняв котелок с огня, мы вылили (вернее, вывалили) из него уху: от ухи поднялся дух, которому нет равного на свете. Только один кот остался к нему совершенно равнодушен. Остальные не заставили себя долго просить.
Веселый пир начался. Описать его в подробностях нет никакой возможности. Скажу лишь кратко, что первый тост был провозглашен Пешковым за виновника торжества – Петьку Батька… Тост Пешкова, точнее застольная речь запомнилась нам всем надолго, а мне на всю жизнь. Я помню ее от слова до слова и через половину столетия. Алексей Максимович в этой речи, как говорилось тогда в газетных отчетах, «превзошел самого себя». Он превознес Батька до небес.
– …Наш почтенный юбиляр победил все соблазны, – говорил Пешков. – Ему улыбалась карьера знаменитого артиста, оперного певца или, в крайнем случае, певца архиерейского хора, где, к сожалению, не пляшут вприсядку, хотя тоже одеваются в кафтаны с золотым шитьем, что стоит бархатной безрукавки и сапожков с медными подковками. Не соблазнила Батька и далекая заморская страна, где Батёк чертовски разбогател и очень скоро стал богаче даже самарского миллионера, здесь представляемого молодым отпрыском этой знаменитой фамилии – Васей Шихобаловым, известным – гм, кха – своим пристрастием к золотым рыбкам. Батёк презрел и богатство. Его тянула к себе Россия. Он вспоминал на берегах Миссисипи, ничтожного притока Волги, товарищей, которые без него и без котелка пустились в опасное кругосветное плавание Батёк поплакал, уложил в чемоданчик миллион серебряных монет, величиной в чайное блюдо каждая надел котелок и пошел с чемоданчиком в гавань…
Прерванная речь
Ребята, увлеченные ухой, слушали речь Пешкова в пол-уха. Лишь один Батёк иногда не доносил ложку до рта, застывая от изумления: откуда что берется? Печальную и смешную историю о том, как Батёк на самом деле однажды собрался бежать в заморские страны, но держал от товарищей в строгом секрете. Алексей Максимович ее узнал от Травкина, а от Пешкова – я.
Однажды Батёк на самом деле ночью прямо из трактира в полном параде прибежал на пристань и забрался на отходящий вверх по Волге пароход. На мальчика в странном наряде, конечно, обратили внимание, капитан парохода сдал Батька на пристани в Ставрополе «сержанту водяной коммуникации», попросту речному городовому, тот свел его в полицию, и наутро мальчишку отвезли назад в Самару и вернули в хор.
На лице Батька, когда он слушал Пешкова, одно выражение молниеносно сменялось другим. Сам артист по натуре, он не перебивал оратора, а поглядывал искоса на друзей – верят ли они небылице – и опять смотрел Алексею Максимовичу в рот, восхищенный его искусством сплетать былое с небылым. Я разделял с Батьком его восхищение. Уже тогда в таланте Пешкова меня пленяло его уменье превращать факты в сказку и наоборот: из небылицы делать быль…
Алексей Максимович продолжал:
– Уже Батёк готов был, сделав сальто-мортале, ступить на палубу корабля в гавани. Но тут на него напали команчи. Все свое богатство Батёк потерял в битве с дикими команчами. Воинственные, жестокие команчи напали на «бледнолицего», то есть на Батька, именно в тот момент, когда он уже готовился ступить на широкую палубу большого парохода, чтобы вернуться к нам прямым рейсом в Самару, без пересадки. Все потеряв в этом кровавом сражении, Батёк не утратил лишь чувства любви к отечеству. Подобно блудному сыну, Батёк вернулся к нам голодный, оборванный, босой, с ногами, разбитыми в кровь, но с котелком на голове по самой новой моде. Если бы не он, то у нас не было бы и этого великолепного пира…
– Ребята! Оставьте старикам хоть по хвостику рыбки, – прервала речь оратора Маша.
– Старики – это мы с тобой, – сказал мне Пешков.
Лукавая девчонка
Все в великом смущении положили свои ложки на стол. Великолепную речь Пешкова сопровождала не менее чудесная музыка: стук ложек и звуки, обычно сопровождающие еду, – чавканье, проглатывание и хруст хрящей на зубах. Ну, да вы сами знаете, что такое стерляжья уха у костра на Волге!
Пешков умолк, несколько обиженный, что его прервали, и потупился. Из-под его усов зазмеилась веселая усмешка. Он покосил в мою сторону глазами и почти подмигнул. Следуя за его взором, я только тут увидел, что перед его (фигурально выражаясь) прибором праздно лежала не одна ложка, а две, вложенные одна в другую так, что сразу и не приметить. Лукавая Клоунада осталась верна себе…
Вы, конечно, не забыли, что ложек мы купили счетом девять. На долю Пешкова пришлась и та, что назначалась первоначально для воинственного и жестокого вождя команчей.
Кроме Батька и меня, следил за речью Алексея Максимовича еще кот. Он все время слушал внимательно и только порой отряхивал с ушей некоторые слова, когда оратор хватал через край, хваля юбиляра.
Возмущенный нетактичностью Клоунады, прервавшей речь оратора на самом интересном месте, кот поднялся с места и, брезгливо отмахиваясь, отошел от пиршественного стола.
Настала долгая тишина, за которой по правилах выработанным тысячелетиями истории человечества должен был грянуть гром рукоплесканий в честь юбиляра, награждающий вместе с тем и оратора.
Над горами Жигулевских Ворот ярко полыхнул молния.
Боги смеются
Раз ярко полыхнула молния, то должен, конечно проворчать отдаленный гром.
Грома не последовало, то была глухонемая молния. Не прозвучал и гром аплодисментов: мальчишки не знали, что, съев уху, надо рукоплескать застольному оратору. Прервав неловкое молчание, решился выступить в роли оратора и я:
– Мне с Пешковым не состязаться. Буду краток. Маша очень обидела Алексея Максимовича, назвав его стариком. Я тоже сопричислен к старикам, хотя несколько моложе Пешкова. Отдаю ему пальму первенства. Провозглашаю тост за его здоровье, за здоровье старика отца, что принял так…
– Шикарно… – подсказала Маша.
– …«шикарно» и тепло принял в свои объятья блудного сына и устроил для всех нас этот грандиозный пир при свете молнии. Да здравствует Алексей Максимович!
Опять полыхнула, теперь правее, над Соколиными горами, молния, но гром опять не проворчал…
Пешков чокнулся со мной, мы выпили. Маша проворно вскочила, кинулась к чайному столу и отрезала по куску колбасы Алексею Максимовичу и мне. Бросила и коту кусочек.
Кот принялся за колбасу с ворчанием, похожим на рокот отдаленного грома.
Больше тостов не последовало. Официальная часть торжества закончилась. Ее немножко испортил сам юбиляр, хотя от него не ожидали ответного слова и Батёк не знал (да и я еще тогда не знал) юбилейных правил. Юбиляр поднял со стола свою ложку и, всхлипывая, сказал Пешкову:
– Я вам это всю жизнь не забуду… Какой!
Из глаз Батька покатились горошинами слезы, он их ловил на щеках ложкой и отправлял в рот, слизывая с ложки.
Мы все захохотали. Веселей всех Алексей Максимович. Смех может заменить громы небесные. Это был поистине гомерический смех. Так смеялись боги на Олимпе, глядя из-за облаков на забавную возню людей.
Сладкая грусть
– Прошу к чайному столу, – пригласила Маша-Клоунада, – Что это вы присерьезились! Развеселитесь!
Чай с апельсином пили в сытом и грустном молчании. На банку никто не покушался. Золотая рыбка беспечно резвилась в лазурной воде. Костер уже угасал…
От стерляжьей ухи всегда, как я много раз замечал в молодости, делается грустно. Это сладкая грусть. Но Пешков и я в этот раз ухи не ели, и потому настроение, навеянное юбилеем Батька, у нас имело несколько иной характер. Я ждал, что он теперь скажет. Он хмурился, молчал.
– Ну что же, – сказал я ему, – говори, Алексей. Говори ты. Тебе лучше знать – ты министр финансов… Вроде Витте.
– Ага! Министр финансов за все отвечает… Хорошо-с!.. Я буду жесток, краток и ясен. Наше предприятие терпит крах, прежде всего крах финансовый. В кассе нашей осталась мелочь, что-то вроде рубля с копейками.
– Как же это так? – изумился Стенька с той улицы. – А так! В свое время мы представим полный отчет с оправдательными документами. Сейчас скажу брутто. За лодку Пешков уплатил Апостолу десятку.
– Дорого! – заметил Козан.
– Дорого ли, дешево ли – деньги уплачены. Я сам видел, как Пешков отдавал ему из руки в руку, да еще с таким сиянием в лице, словно наследник, и доктор ему сказал, что богатый дядя к утру умрет.
– Мое сияние имело другие корни! – возразил Пешков.
– Все равно. Мы с Васей Шихобаловым истратили у Егорова и Ленца три рубля восемьдесят три копейки.
– А вы еще пиво пили в кафедралке на общие деньги, – донес на меня Шихобалов.
– Растрата! – Алексей Максимович покачал головой.