Текст книги "Кругосветка"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава пятнадцатая

Мы народ смирный

Маша соскочила с дрог и, подбежав, шептала Пешкову:

– Он простой. Вы не говорите ему, что денег нет. Перевезет, а вы: «Ах, ах, портмоне потерял!» Мы потом ему по почте пошлем. Десять рублей – дешевле не хочет.

Мужик снял шапку обеими руками, посмотрел в глубь ее, чему-то усмехнулся и, надев шапку, сказал: – Наше вам почтение с полным уважением! Ваш слуга Евстигней, а прозваньем Бармалей. Честь имею быть. Так ему и слыть. А по батюшке Петров, с тем и будь здоров.

– Здорово, Евстигней Петрович! Значит, свезешь нас к Переволоке в Волгу? – уважительно, сняв шляпу, сказал Пешков.

– Вас? Вот так квас! Вам, дружочки, придется идти пешочком. А лодочку можно, коль поднесете водочки. Мне уже хозяйка говорила – да в моем коне какая сила? Дозвольте лодочку взглянуть, подымет ли? Подымет – ну и в путь!

Мужик пошел к лодке.

– А наши где? – спросил Батёк. – Вечно опаздывают!

– Они терн пошли сбирать.

– Ишь ты!.. Мы лошадь нанимали, мужика нашли, а они вон что… Айда, ребята, и мы…

Ребята побежали к терновому оврагу. Маша осталась с нами. Только крикнула им вслед:

– И мне принесите!

Евстигней обошел лодку, осмотрел ее с обоих боков, для чего-то постучал по борту и спросил:

– У вас бойкого нет?

– Мы все бойкие! – хвастливо ответила Маша.

– Да нет. Я насчет разбою.

– Разбоем не занимаемся, – подхватил Пешков, подражая Маше. – Мы народ смирный.

Бойкая хозяйка

Мужик насупился.

– Я с вами всерьез, а вы на смех. Спрашиваю: нет У вас в лодке разбойного чего – ну, стекло, посуда, – а то на камнях разбой произойдет. Надо все бойкое из лодки вынуть, выбрать.

Почему-то Евстигней обиделся и перестал говорить складно. Маша спохватилась:

– Вспомнила… Есть бойкое!..

Она кинулась к лодке и достала из-под паруса бутылку с остатками водки.

– Остатки сладки! – сказал Евстигней и протянул руку к бутылке. – Вот умница, девушка… И верно, бойкая у вас хозяйка.

Он счел поступок Маши за угощение и, запрокинув голову, допил водку из горлышка.

– Спасибо, внучка. А еще бойкого нет? Ну, ладно и так… И на том спасибо.

– Вот, закусите, – Маша протянула Евстигнею воблу (последнюю, девятую).

Евстигней сел на борт лодки, посмотрел воблу против солнца на просвет – жирна ли, словно у него был выбор: эту есть или другую.

– «Ничего, сойдет в мужицком брюхе», – говорил старик старухе.

Он поколотил о край лодки воблу, чтобы лучше лупилась, и, облупив, начал не спеша закусывать, присоединив кусок хлеба из котомки, привязанной к оглобле.

Мужика нельзя сердить

Алексей Максимович поднялся и прошел несколько шагов вдоль берега.

– Не повезет, куражится! – мрачно произнес он.

– Заплатим – повезет, – возразил я.

– По почте пришлем… Я его улестила. Вы только, ради бога, не сердите его, – умоляла Маша, – мужика нельзя сердить.

– Да, это опасно, – согласился Пешков и решительно подошел к Евстигнею.

– Посоветовались? – подмигнув, спросил он Алексея Максимовича.

– Надо ехать.

– Само собой, надо. Ехать надо – надо платить.

– Само собой. Сколько?

– Рядились с хозяйкой: красненькую выкладывайте.

– Дорого. Бери любую половину. Евстигней отрицательно потряс головой.

– Ну, скинь для старого знакомства.

– Ну, малость скину – одну полтину.

– Мало.

– Я вижу, вы народ разговористый, а нам с кобылой некогда. Счастливо оставаться… Но, милая, поедем-ка ко дворам. Но!

Лошадь проснулась, стронула дроги, свернула с дороги вниз к нашей лодке и остановилась.

Евстигней рассмеялся.

– Ну, не умная ли животная? Привыкла лодки возить. Ну ладно, так и быть, за красную повезем. Так, что ли, умница?

Лошадь качнула головой, хотя Евстигней обратился к Маше, а не к ней.

– Почему же за красную?.. Ты ведь полтину скинул, – возразила Маша.

– Лошадь не согласна… Овес-то нонче почем? Пешков засунул руки в карманы и шарил в них.

Маша испугалась, что он скажет мужику что-нибудь неприятное.

– Ладно, ладно, – заторопилась и свольничала Маша, – уж раз я порядилась, так и будет.

Евстигней протянул руку и потер палец о палец. Этот общепринятый жест означал: плати наличными.

– Мы деньги по почте пришлем! – поторопилась, опять свольничав, Маша.

У Евстигнея от изумления шапка как будто сама собой полезла со лба на затылок. Зашевелились уши. Алексей Максимович присоединился к Маше.

Водяные знаки

– Ну, само собой, по почте. Ты, друг любезный, не сомневайся, – мы народ честный. Ну, по рукам, что ли?

Пешков выхватил правую руку из кармана и, хлопнув мужика по ладони, крепко пожимал ему руку. Это был тот же самый жест, которым третьего дня У Рожественского перевоза Пешков вручил Апостолу красненькую за прокат лодки, словно платя доктору за визит.

Я внимательно наблюдал за Алексеем Максимовичем и ждал этого момента: мне все давно было ясно. Но мужик не то, что Апостол: тот привык класть Деньги в карман не глядя, а Евстигней, ощутив в руке бумажку, помуслил пальцы, развернул кредитку, оглядел ее кругом и, держа обеими руками против солнца, как только что воблу, посмотрел, есть ли на десятке водяные знаки, не фальшивая ли…

Я не мог не рассмеяться. На Машу такое простое разрешение самого главного из наших затруднений произвело неожиданное действие. Лицо у нее сделалось печальным. Глаза гневно загорелись. Встретясь с ней взором, Алексей Максимович отвел глаза.

Напрасно терся кот о Машины ноги. Мяукая, он жаловался, как же это о нем совсем забыли?..

– Ах, не до тебя, уйди прочь! Пешков, кашлянув, сказал:

– Надеюсь, товарищи, этот факт останется между нами. Мальчишкам не следует говорить…

– Разумеется, – согласился я. Маша промолчала.

Мужицкая сноровка

Евстигней, спрятав красненькую в шапку, за подкладку, тоже сделался молчаливым и мрачным. Ну, это и понятно: деньги плачены, надо приниматься за дело. Он выпросил у Пешкова махорки, долго свертывал и закурил – значит, приступил к работе.

Прибежали мальчишки.

– А мы думали, вы уж уехали. Терну – гибель! Стенька с той улицы протянул Маше картуз, полный сизых ягод:

– Отведай. До чего кислый – прямо челюсти сводит!..

Маша взяла ягодку, раскусила и выплюнула:

– Фу, какая гадость!

– А я что говорю?! – восторженно воскликнул Стенька. – Во рту даже шершаво стало, вроде шерстью обросло. Попробуйте! – предложил он Алексею Максимовичу и мне.

Мы не отказались.

– Да, ягодка! – заметил, кисло улыбаясь, Алексей Максимович. – Как раз подходящая для нашего настроения.

Стенька предложил ягод лошади. Та, пробудясь, даже удивилась такому угощению. Стенька высыпал ягоды из картуза и подмигнул мне:

– Тоже вроде лекарства. Лошадь не ест. Евстигней докурил, ожесточенно растоптал окурок и, что-то ворча, принялся за работу: скинул сыромятные поршни, шерстяные чулки, засучил посконные домотканые штаны.

Работал он ловко и сноровисто, неожиданно показав богатырскую силу, – а с виду мужичонка ледащий.

– Выбирай все из лодки, – приказал он, что и было нами исполнено поспешно, даже с испугом.

– Не мешай! – крикнул он и, подперев лодку плечом под острый нос, приподнял ее и одним толчком сунул в воду… Размотал с дрог длинную веревку, выдернул сердечник – толстый железный шкворень, соединяющий передок с задком. Загнав задок дрог в воду, Евстигней утопил его с колесами под лодку, дрожинами вдоль лодки:

– Ну вы, мелкота, вали все на корму! Мальчишки сразу поняли, в чем дело, ввалились в лодку и сгрудились на корме. Колеса стали на дно, корма перетянула, лодка перекачнулась через ось и задрала кверху нос вместе с дрожинами.

– Держись, в воду не вались! – скомандовал Евстигней мальчишкам. – Но, красавица, козел те забодай! – обратился он к своей кобылке.

Кобылка задом, ступая тихо, подала передок в воду. Евстигней держал сердечник наготове:

– Ну, милая, ну! Эй вы, горчица, с кормы долой!

Мальчишки попрыгали в воду. Лодка перекачнулась, дроги упали вместе с ней поперечиной прямо на передок. Чик в чик! Евстигней загнал сердечник в дыру, восстановив целость своей немудрой колесницы.

– Но, родная!

Кобылка шагнула в одну сторону, в другую и одним рывком вытянула лодку на сухое…

– Молодецки! – крикнул я, восхищенный этим приемом, выработанным веками жизни на знаменитом волоке.

Длинные дроги у Евстигнея оказались приспособленными и к возке бревен и к перевозке ладей, пожалуй, и побольше нашей. Лодка наша лежала на дрогах уютно: колеса не будут чертить бортов.

– Здорово! – похвалил и Пешков.

– И не бай, девка! – польщенный похвалой, ответил Евстигней и, привязывая лодку накрепко к дрогам, повторил: – И не бай, а ты думал – Евстигней краснобай?.. У нас никакое дело не вывернется… Но, ангел мой! Поезжай с богом!

Глава шестнадцатая

Горькая полынь

Лошадь не слушала понуканий и стояла понуро, расставив ноги и высунув язык.

– А ты, дядя, поил ее? – спросила Маша. – Она, кажется, пить хочет?

Мужик смачно выругался и пояснил:

– Это я себя, дурака, ругаю. Закрутился с вами, канительщиками. А как поить? Распрягать – время уведешь. Поехал, думаю: река – зачем ведро брать? Заворачивать теперь с возом – ей же труднее. Что тут делать будешь?

Маша молча схватила из лодки котелок и, зачерпнув воды из реки, напоила кобылу.

– Пей, милая, пей, хорошая!

Напившись, лошадь сама стронула дроги и пошла в гору.

Мальчишки шагали впереди. Абзац, Козан и Вася несли по веслу, взяв их, как ружья, на плечо. Навернутый на раину парус на плече у Стеньки напоминал знамя, скрытое серым чехлом. Командовал Абзац:

– Ать, два, три! Левой! Ать, два, три! Он запел, мальчишки подхватили:

Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнув в борьбе, В царство свободы дорогу Грудью проложим себе.

Справа от своей кобылки вальяжно шагал Евстигней, помахивая концом вожжей. С ним рядом шествовал Пешков, отмеривая, как альпенштоком, каждые три шага лодочной мачтой (она не тяжелая). Бредень остался в лодке. Кобылка тянула в гору ровно. Чайник и котелок дребезжали в лодке: они там на свободе затеяли веселый пляс. Кажется, к ним присоединилась и банка с рыбками, – а ведь она «бойкая»? Кот Маскотт сидел на корме лодки, нимало не смущаясь тряской, и вкусно умывался. Когда Маша успела его накормить?..

Мы с Машей шли за колесницей. У меня на плече – кормовое весло. Маша шла справа, рядом со мной. Время уже за полдень, солнце высоко за спиной ласково пригревало. Дорога круто повернула, огибая бугор. Внизу, в долине, остался запах тины и камышей. Все сильнее пахло от земли солнцем и горькой полынью.

Неужели он обманщик?

Медленно, но верно мы подымались к голым вершинам Самарской Луки. Но и с высоты не открывались дали: все бугры да бугры, то голые, то поросшие татарником, колючкой и полынью – беспризорными странниками земли. Порой пахнет богородской травой и степным укропом, и в смешении их ароматов с запахом намокших от дождя солонцов чудится ладан у открытой могилы.

– Маша, да ты никак плачешь? Милая, о чем? Не отвечая, Маша вытирала слезы уголочком своего платка.

– Смотри, даже кот веселый. Чем ты его, плутовка, накормила?

– Скормила последний кусочек колбасы – самый пупочек. Больше ничего не осталось…

– Жалко… Самой есть хочется? Голодна?

– Ах, что за ерунда! «Голод» – подумаешь!..

– Чего же ты ноешь, кого хоронишь? Маша замедлила шаг и остановилась.

– Дядя Сережа, скажите, только, чур, не врать…

– Ну, когда же я тебе врал?

– Он обманщик?

– Алексей Максимович-то? Ну, Маша, не ожидал… Никак не ожидал… Каково! Ну-ну! Сказала…

– Да ведь как же… Говорили, денег нет… А он ни за что ни про что мужику красненькую отвалил. Не забыть бы получить с мужика полтинник сдачи… Откуда деньги?.. Может, у вас с ним еще есть, сто рублей есть, а весь народ, мы и кот, должны быть голодные…

Чувство времени

– Маша, Маша, – с упреком говорил я, – ты сама с мужиком рядилась, а говоришь «ни за что ни про что»… Засим, Пешков никого не обманул и не может обмануть: что обещано, мы выполняем свято,

– Да, «выполняем»! Вас силком заставили кругом света идти.

– Ах, Маша! Я тебе все объясню… Что сказал Алексей Максимович в субботу?

– Ну, «гонорарный день».

– А еще?

– «День обманутых надежд и неисполненных обещаний»…

– А ты нагадала, что дождя не будет. А дождь-то был!

– Я гадала полное исполнение желаний, а не дождь. Это вы дождя хотели.

– Ну, хорошо… Я тебе все объясню… Пешков сделал вид, что уплатил Апостолу за лодку десять целковых. Вместо денег он оставил свои часы. Вот и все… Денег у нас больше не было, да и откуда их взять? Что бы мы теперь делали, если бы Алексей Максимович не утаил десятку? Сегодня понедельник, говорят – «тяжелый день». А то было в субботу.

– Мужик повез бы нас в кредит… Я бы уж его вокруг пальца обернула…

– Маша, ты еще плохо знаешь мужика. Его никто никогда не обманет.

Маша вдруг преобразилась и захлопала в ладошки.

– Апостол-то! Вот попался!..

– Почему? Мы часы выкупим.

– Да ведь часы-то у Пешкова сломаны, не ходят. Не надо выкупать. Пусть Апостол будет с носом. Он тоже жадюга.

– Неверно. Часы у Алексея Максимовича ходят, он только забывает их заводить…

– Неправда! Мне Абзац рассказывал – они нарочно, в типографии мальчики, прибегут в кабинет редакции: «Сколько, Алексей Максимович, время? У нас в наборной часы остановились!» А он и не подымет головы от бумаги: «Без четверти три». Всегда «без четверти три».

– Ему не надо смотреть на часы. Он много ходил, у него очень развито чувство времени.

Маскотт на охоте

Маша что-то запела, не слушая больше меня, побежала вслед колеснице, подпрыгнула, схватила кота и поставила на землю. Кот потянулся и зевнул.

– Ишь ты, барин какой!.. Все пешком идут, а он «в раскидной карете». Иди и ты пешком… Добывай себе пищу, а то с этими писателями голодом насидишься. Эн, гляди, сколько птиц.

На дороге села трясогузка и, попискивая, при каждом шаге грациозно потряхивала длинным хвостиком. Где-то сбоку дороги, в камнях, дрозд звонко отбивал свою коротенькую песню: «до-ми-до-соль», словно стучал деревянным молоточком по ладам ксилофона. На дорогу сел важный пернатый, распустил пестрый нарядный хохол и отрекомендовался: «Удод!» Маскотт прижался к земле и пополз, прицеливаясь к удоду. Тот застыл в изумлении.

Охоту испортила Маскотту вездесущая сорока. Она, тоже откуда ни возьмись, села, качаясь, на высокий татарник и застрекотала. Удод сложил свой пестрый кивер и неторопливо улетел. Маскотт знал сорочью повадку и на все махнул хвостом, хотя сорока села у него под самым носом: попытай, мол, поймай меня…

Кобылка остановилась, тяжело поводя боками. Далеко внизу блеснула голубоватой лентой Волга. Даль открылась за нею. Мы одолели перевал. Дорога дальше будет под гору. Мальчишки с грохотом валили в лодку весла.

Маша, а за нею и я подошли к Пешкову.

– Алексей Максимович, сколько времени? – сияя еще влажными от слез глазами, спросила Маша.

Пешков взглянул на нее, на меня, на солнце, все разом понял и ответил, светозарно улыбаясь:

– Без четверти три!

Роздых

Евстигней подложил под задние колеса дрог по камню и начал распрягать лошадь. Все мы на разные лады высказывали недовольство и удивление неожиданными действиями мужика. Распрягая лошадь, Евстигней проворчал:

– А как бы вы думали? Небось, сами устали, а животная нет? И вам мой совет: отдохнуть, тогда и в путь. Небось есть захотели, а животная нет? Вот вам ответ: готовь, стряпуха, обед. Маша, заваривай кашу. Поди и пить хотите, а кобыла нет? Тпру, тпру, мой свет!

Поди-ка поищи водицы – она и нам сгодится. Чай господа пить будут, да и меня, дурака, не забудут…

– Ах, как же мы не догадались захватить воды! – поздно спохватилась Маша.

Всем захотелось и пить, и есть, и отдохнуть. Особенно хотелось пить, а есть нам было нечего. Евстигней над нами посмеивался.

Больше всех сердился Абзац:

– Все нам грозили: голод, голод…

– Недоедание, – поправил Пешков.

– Ну да… А вот про жажду забыли!

– В пустынях, например, в Сахаре или в Аравии, жажда – более грозное явление, чем недоедание, – рассуждал Пешков. – Этого мы не предусмотрели. В пустынях на такой случай, кроме запаса воды в бурдюках, вливают в каждого верблюда по бочке воды. Верблюды очень поместительны. И когда жажда достигнет апогея, – очень просто: вскрывают любому верблюду живот, и пей сколько хочешь… Кобыла, – Пешков указал рукой на лошадь, которая ходила на свободе и пощипывала кое-какую травку, помахивая хвостом, – не может в этом смысле заменить верблюда. Маша к тому же влила в нее очень мало воды. Да, пожалуй, и Евстигней Петрович не позволит нам заглянуть ей в желудок…

– Натурально, не дозволю, – согласился Евстигней, видимо, очень довольный и нашей бедой и замысловатой манерой Алексея Максимовича шутить.

Взоры всех обратились в сторону голубой полоски Волги. О, как она была далеко от нас! Мы знали, что она внизу, но отсюда казалось, что края земли приподняты и Волга течет выше гор.

– Ужасно хочется пить! Мы все тут помрем не пивши! – решила Маша.

Жертва Аполлону

Верный своему обычаю на роздыхе сейчас же разводить огонь, Пешков из сухих стеблей сорняков сложил небольшой костер и зажег его. Синий дымок в тихом воздухе поднимался тонким столбиком и таял бесследно. От нечего делать ребята собирали вокруг все, что могло гореть. Алексей Максимович подбрасывал в огонь то полынь, то чабрец, отчего дымок стал ароматным. Он называл это никчемное занятие «воскурением фимиама Аполлону».

Евстигней стоял около «жертвенника» с кнутом в руке, поглядывая порой на свою кобылу.

– Чего это он колдует? – тихо спросил меня мужик.

– Это он не колдует, а богу своему молится, чтобы ниспослал воды… Пора запрягать, пожалуй, – лошадка отдохнула.

– Как же это запрягать, когда лошадь еще не пивши? – возразил Евстигней.

– Да она, видно, и не хочет пить.

– Скажи, пожалуйста, «не хочет»! Ты хочешь, а животная не хочет? Она воз везла. Она только оттого и не пьет, что разгорелась. Про «запаленных» коней слыхал? Вот остынет и пойдет пить. Будьте уверены, моя тпрунька и сама напьется и вас без воды не оставит…

Чайник закипит

Евстигней показал на лошадь кнутовищем:

– Вот, глядите, пить захотела.

Кобыла перестала щипать травку и, подняв голову вверх, раздувала ноздри… Евстигней, легонько стегнув, перегнал ее в наветренную сторону от жертвенника: запах фимиама, воскуряемого Пешковым Аполлону, мешал лошади нанюхать воду.

Потянув воздух, кобыла всхрапнула, чуть слышно заржала и уверенно зашагала по неровной, изрытой земле.

Маша и Стенька кинулись к лодке и вернулись с чайником, котелком и двумя кружками. Евстигней распорядился:

– Которые останутся, собирайте по всей земле что только можно. Запалим огонь на славу.

– А стражники сюда не прискочат? Можно здесь костры жечь? – прищурив глаз, спросил Пешков.

– Тут земля наша, крестьянская, – гордо ответил Евстигней. – Видишь, хрящ, камень – ни пахать, ни сеять. Хоть до неба огонь – кому какое дело?

Мне захотелось посмотреть, как лошадь найдет воду.

Признаться, я не верил, чтобы у лошади было собачье или даже более тонкое и далекое чутье. Кобыла Евстигнея убедила меня, что это бывает. Раздувая ноздри, она шла уверенно, и вскоре Маша, опередившая кобылу, закричала:

– Вода! Вода! Это я нашла!..

Еще не доходя до лужицы, над которой стояла на коленях Маша, черпая в чайник кружкой воду, я почуял запах стоялой воды. К тому же она была ржавая.

– Хозяйка, оставь воды кобыле, – пошутил Евстигней.

Лошадь склонилась к воде, прикоснулась к ней губами, словно поцеловала, и подняла голову.

– Этой воды лошадь пить не станет… Зря, хозяйка, набираешь. Гляди, вода вроде квасу.

– Это еще лучше. У нас чаю осталось мало, – ответила Маша, – можно меньше чаю заварить, и будет крепкий.

– Ай, практичная хозяйка! Дай бог всякому… Но, милая! И нам ведь пить надо.

Лошадь постояла в задумчивости с поднятой головой и пошла на ветер. В полуверсте от нашего стана кобылка нашла вторую лужицу, побольше первой, и стала из нее пить. Маша вылила ржавую воду из чайника и, дав сначала лошади напиться – «Небось лошадь воды не замутит», – начерпала полный чайник, а Стенька – котелок.

Позвонок ихтиозавра

Мы вернулись на стан. Маша, подбегая к Пешкову, кричала:

– Вода!.. Вода!.. Это лошадь нашла!..

Скоро у нас на скудном костре закипели, низко навешенные, чайник и котелок.

– Котелок-то поганый, из него лошадь пила, – заметил Вася Шихобалов.

– Лошадь не поганая, – возразила Маша.

– Кипячение убивает все микробы, – сказал Алексей Максимович.

– Точка, – заключил Абзац.

Пока мы ходили за водой, ребята, собирая топливо по наказу Евстигнея, натащили к костру порядочную кучку окаменелостей и камешков, причудливых или цветом, или весом, или видом. Мальчишки по прежним нашим прогулкам знали, что все это меня интересует.

Больше всего в кучке находил я «чертовых пальцев», затем зазубренных по краям кривых раковин – «унгулитов» голубоватого цвета, причудливо сросшихся, а иногда и очень правильных кристаллов гипса. Кое-что я откладывал в сторону; тогда один из искателей с гордостью говорил:

– Это я нашел.

Вот хрупкий кусочек блестящего мягкого уголька – это «асфальтейн» («Это я нашел», – Абзац). Вот лая лепешка с блестками на изломе – серный колчедан («Это я нашел, золото», – Батёк). Кусок известняка («Окаменелая рожь», – заметил Евстигней) сплошь из спекшихся раковин корненожек. Вот тяжелый, размером с голову ребенка, позвонок ихтиозавра («Чертова ступка», – определил Евстигней) – находка Стеньки с той улицы.

– А это кто нашел? – спросил я, держа в пальцах небольшой легкий камешек, невзрачный на вид, приметный разве только своей точной круглотой.

– Это мой! – ответил Козан.

– Давай сюда губы.

Козан выпятил нижнюю губу. Я приложил к ней круглый камешек, и – о чудо! – камешек плотно пристал к губе мальчишки…

На него посмотрели с завистью.