Текст книги "Кругосветка"
Автор книги: Сергей Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Глава восьмая
Финансовый крах
На меня – такова судьба многих финансистов – обрушилось все: обвинения, клевета, насмешки.
– А еще говорил Алексею Максимовичу: «Отдай мне деньги, ты плохой кассир!» – напомнил Абзац эпизод минувшего дня. – Да еще пиво!
– Товарищи, «клянусь последним днем творенья» у меня в кармане был свой пятачок.
– У нас своих денег нет. Все общее, – погрозила мне пальцем Клоунада. – Мы все свои деньги вам вручили.
– А он пиво пить!
– Нехорошо, Вася. Ты попрекаешь меня кружкой пива, а сам съел с четырех тарелок горох моченый, сухари черные, круто посоленные, три мятных пряника воблы кусок…
– Воблы не было!
– Ага! А горох? Сухари ел? Пряники ел? Вася потупился.
– И вот этот человек, съевший сухари, пряники моченый горох и не съевший воблы только потому, что ее не было, – а все входило в цену пятачка, – осмеливается кидать мне в лицо тяжкое обвинение. А сам он? Не он ли виноват в том, что мы купили эту банку с золотыми рыбками? Вот оно – вещественное доказательство. Мы потерпели крах, почему же я один должен нести ответ за все ваши безумства?..
– Ты прямо Плевако, – похвалил Пешков, – тебе в адвокаты идти, а не в инженеры…
Я пропустил мимо ушей язвительное сравнение меня с знаменитым судебным оратором, московским златоустом, хотя оно мне льстило.
– Я обрушу теперь свои молнии, или, лучше сказать, перуны, на самого Пешкова. Кто, если не он, наш, так сказать, отец, устроил этот безумный пир, радуясь возвращению блудного сына, и тем самым нанес непоправимый, последний удар нашей кассовой наличности?!
Алексей Максимович тоже потупился.
– Будем откровенны. О вы, лицемеры! – гремел я. – Вы делаете вид, будто поверили, что стерлядь мы наудили. Вот вам свидетельница: Маша знает, что Пешков (мы-то с Машей возражали!) купил стерлядей у рыбаков на три рубля. Три рубля, товарищи! Вдобавок он привел с собой кота, который сейчас опять подбирается к колбасе…
Совесть заговорила
– А между тем чего было проще? – продолжал я свою защитительную речь. – Стоило только дождаться вашего богатого улова – вон он висит и качается от ветра на кукане – и сварить уху из рыбы, добытой честным товарищеским трудом. Уха из ершей, по справедливому замечанию нашего юбиляра Батька, не менее вкусна, чем уха из стерлядей, сомнительно приобретенных. Ага! Я слышу, у Козана заурчало в животе – это у него заговорила совесть… Да-да! Уху вы все ели, и, стало быть, все виноваты.
– Ах! – воскликнула Маша.
Восклицание Клоунады относилось не ко мне, а к коту: он-таки подобрался к колбасе.
– Маша, смотри за котом!
– Я обещал быть кратким, жестоким, ясным и держу свое обещание. И теперь бросаю огненную стрелу в нашу Машу, явно поощряющую ворюгу-кота. Кот опоганил колбасу.
– В чем же я-то провинилась? Или уха нехороша была?
– Вина твоя не в ухе. Я видел, что она хороша. Пешков и я ее даже не попробовали, но не ты ли положила перед Пешковым две ложки? Что ты этим хотела сказать? Ясно. Ты хотела сказать: «Алексей Максимович, вы не потому купили рыбы, что хотели приветствовать возвращение блудного сына, вам самим стерляжьей ушицы захотелось… Ну и возите уху сразу двумя ложками, правой и левой рукой»… И что же мы видели? Я отдаю должное чуткой совести Пешкова: он не прикоснулся к ложкам – он сразу понял Машин намек, и совесть в нем заговорила раньше, чем в любом из нас. Но мы здесь никого не судим, а обсуждаем создавшееся положение. Ага! Вот, вижу, вы все повеселели: все-де уху ели, все и виноваты.
– А вас завидки берут?
– Не скрою – да. Ау! Ухи нет, но не в этом дело. Все это поэзия, а вот суровая проза: у нас нечем заплатить мужикам за перевоз лодки из реки Усы в реку Волгу на меридиане села Переволока… В кассе у меня сорок семь копеек серебром.
– Ах! – воскликнула Маша.
– Ох! – вздохнул Стенька.
Героический проект
Козан внес предложение:
– Мы перетащим лодку сами, своими руками.
– Пять верст, милый, да в гору высотой, пожалуй, сажен в пятьдесят!..
– Трудновато! – подтвердил Пешков.
– Невыполнимо! Однако я и это допускаю. Безумство? «Безумство смелых, вот мудрость жизни». Так? Есть, однако, другое препятствие.
– У него вечно препятствия! – ехидно заметила Маша.
– Препятствия видеть не мешает, иначе можно копнуть носом и понюхать, чем земля пахнет!
Пешков стал на мою сторону, что меня окрылило, и я продолжал:
– Допускаю: мы своими руками перетащим лодку через горы. Сколько времени займет этот геркулесовский подвиг – это я опускаю. Словом, лодка наша спущена у Переволоки в Волгу. И нам после того до Самары идти против воды еще верст восемьдесят…
– Сильно преувеличено… Почти вдвое, – поправил меня Алексей Максимович.
– Пусть так. Но нам угрожает голод. Я был уверен, что наше довольствие в верных руках. Однако половину колбасы наша хозяйка скормила коту. Остальное кот опоганил. Я вижу, что Абзац уже доедает свою булку… Каковы же наши ресурсы? Завтра мы еще будем хлебать прекрасную уху из ершей нынешнего улова. Котелок у нас есть. Но согласитесь, что трех арбузов («Мы их съедим и не заметим», – вставил Пешков), десятка воблы и что осталось хлеба, при наличности в сорок семь копеек, – мало! Мы не можем продолжать кругосветку!
Решение
– Все? – глядя на меня горящими глазами, выдохнула Маша.
– Все! – подтвердил я. – Чего же больше?
– Пусть Батёк скажет. Вот! – Маша указала на Батька.
Тот сидел, погруженный в глубокую думу.
– Подбросьте в костер дров! – приказал Пешков. – Чтобы ярче пылал огонь! Осветим полным светом лицо нашего юбиляра!..
Огонь весело запылал, раздуваемый ветром.
– Ну, Петя… – поощрил Батька Алексей Максимович.
Батёк обвел всех сумрачным взором.
– В таком разе… – начал он, – ежели говорить напрямки… Или, например…
– Строго говоря, – подсказал Абзац.
– Строго говоря, – повторил Батёк, – ну, чего тут рассусоливать? Едем!..
– Куда едем? – воскликнул я, указывая левой Рукой вверх по Волге, к Жигулям, а правой – вниз, к Самаре.
– Куда, куда? – рассердился Батёк. – Куда ехали, туда и поедем.
Общий гул голосов показал, что Батёк сформулировал общее желание: оно осталось неизменным. Пешков, смеясь, толкнул меня в бок:
– На чем мы с тобой попались!.. А?..
Лимон
Мусор, оставляемый человеком на его временных стоянках, мне всегда был противен, хотя на подобных остатках основана чуть ли не целая наука. В своих прогулках с ребятами мы установили правило: покидая стан, убирать за собой. Все, что можно сжечь, мы в последние минуты сжигали. Это Алексей Максимович называл «часом всесожжения».
Ребята собрались в дорогу быстро. В костре весело догорали клочки бумаги, освещая сборы.
Маша, видя, что Алексей Максимович не встает с места, любезно предложила ему:
– Хотите еще чаю? А то я чайник выполощу!
– Выпил бы. С удовольствием и с лимоном.
– Ах, милые мои, где ж лимон?
– Лимон мы купили!
– Лимон был, – подтвердил Вася Шихобалов. – Я еще дяде Сереже говорил: «Пешков любит пить чай с лимоном».
– Я сейчас, – метнулась Маша, но Пешков ее остановил:
– Нет! Это очень хорошо, что ты забыла про лимон. Мы едем на север. Нам угрожает голод… Цинга – спутник голода. Лимон – лучшее средство против цинги… Уж вы мне поверьте – это так!
– Она забыла про лимон?.. Забыла про лимон!.. Неужели она про лимон забыла? – слышались голоса притворного удивления.
Остатки сладки
На Машу указывали пальцами. Все мы, каждый по-своему, уже в чем-то провинились, она одна до сей поры ускользала от общей участи. Наконец-то и она попалась!..
– Забыла про лимон? – Я покачал головой с укоризной.
Маша сконфузилась не более чем на полминуты и с женской ловкостью отвлекла разговор от лимона:
– Колбасы у нас осталось все равно немного, я вам разделю всем по кусочку.
От колбасы, хотя кот ее опоганил, отъев пупочек, где привязана пломба «Братья Беловы, Москва», отказаться ни у кого не хватило мужества.
Остаток колбасы Маша аккуратно завернула в бумагу, промолвив:
– Остатки сладки.
– А это кому?
– Как это кому? Конечно, коту.
– Он получил свою порцию.
– А на завтра?
– На завтра! Кот-то не наш.
– Наш. Вы не заметили – он вовсе не серый, а трехшерстный. – Маша показала нам белое в рыжих пятнах брюхо кота. – Коты трехшерстные бывают очень редко, и оттого они приносят счастье…
– Кот чужой.
– Мой кот! – настаивала Маша.
Маскотт
Алексей Максимович разрешил спор:
– Превосходно. Пусть это кот, трехшерстный кот, будет в нашей экспедиции Маскоттой, талисманом счастья. Мальчишки, несите стол и чашку на стан, верните и поблагодарите, а про кота скажите, что он убежал в лес. Потом – о чем можно и не упоминать – мы вернем кота.
– На обратном пути, – закончил я.
Пока мальчишки бегали на стан, мы все собрали. Маша, укладывая наши запасы в лодку, приговаривала:
– Три арбуза… Банка… Десяток воблы… Лимон… Черный хлеб… Калач… Свежая рыба, хлеб, ерши, вобла, арбузы, лимон, золотые рыбки.
Возвратясь, Абзац доложил:
– Там все спят. Мы оставили чашку и стол, и я написал на песке: «Спасибо».
– Непрочна благодарность, написанная на песке: к утру ее сровняет и занесет ветер… – сказал Пешков. – Но мы ведь вообще пишем на песке, не так ли, Преподобный?
– Ау! – ответил я.
– Еще надо поправить одну опечатку, – сказал Абзац. – Если бы кошка, то «Маскотта», а если кот, то «Маскотт».
– Разумеется, так, – согласился серьезно Алексей Максимович.
– Маскотт, Маскотт! – позвала Маша. И кот охотно прыгнул за нею в лодку.
Царев курган
Поставив мачту, мы столкнули лодку и подняли парус. Он наполнился ветром, под лодкой запела вода, и лодка пошла очень ходко, ныряя с волны на волну.
Глухонемые молнии вспыхивали все чаще. Мальчишки сбились в плотную кучку на елани у мачты, о чем-то со смехом переговаривались и возились. Пешков правил. Я одной рукой держал шкот от паруса, не крепя его (на случай шквала), а другой рукой выплескивал плицей воду: на волне пазы старой лодки разошлись, и она дала порядочную течь. Маша и хотела бы, но не могла мне помочь: на ее коленях сладко спал Маскотт. Спустить его на пол Маша опасалась: вдруг он выпрыгнет из лодки в воду (опасение напрасно: рыбачьи коты привычны к плаванию во всякую погоду, лодка – дом для них).
– Хорошо идем! – сказал Пешков.
Мы шли очень ходко, уже миновали Ворота. В пойме Сока встал огромным круглым караваем и остался позади каменный Царев курган. Слева надвигались грузные громады Жигулей. Пешков правил к горному берегу, где нечего было бояться застругов и мелей. Ветер дул ровно, хотя отошел к востоку, и был по-прежнему сухой и горячий. Стало даже теплее, чем на закате, и холодные брызги, сорванные ветром с гребней волн, приятно кропили лицо и руки.
– Никак дождь?.. – забеспокоилась Маша. – Коты не любят сырости.
– Дождя не будет, – уверенно сказал Алексей Максимович.
– Воробьиная ночь, – подтвердил я.
Глава девятая
Воробьиная ночь
Молнии полыхали все чаще, но гром не воркнул ни разу. Казалось сначала, что по краю неба с запада на восток идет грозовая туча, но там, где она проходила, сверкание продолжалось, как будто там молнии подожгли что-то пылающее сине-зеленым огнем. Немая гроза обошла весь горизонт – отовсюду вспыхивали молнии, подымаясь все выше. Пылало все небо. На что это похоже? На северное сияние? Мы с Алексеем Максимовичем искали сравнений. Маша нас выручила:
– Это нас снимают при магнии. Нас один любитель снимал. Пуфф! Даже в глазах темно. И вышли все с вытаращенными глазами.
Пешкову понравилось это сравнение:
– Да, нас снимают со всех сторон: «Что это-де за чудаки?»
– А карточку дадут?
– Непременно.
– У меня устали глаза. Я лягу. Почему это вы сказали «воробьиная ночь»?
Мы не ответили.
– Можно Маскоттика накрыть вашим плащом, Алексей Максимович? – попросила Маша.
– Сама укройся. Намочит брызгами – станет от ветра холодно. А кота накрой шляпой.
– Я накрою мальчиков, их тоже мочит. Ладно? А нам с Маскоттиком оставлю только краешек…
– Ладно.
Богатая вещь
Мальчики уже спали, убаюканные волной. Маша накрыла их тесную кучу хламидой, легла на полу плата и прикрылась краем.
– Богатая у вас, Алексей Максимович, эта вещь, – похвалила Маша хламиду. – Ну, Маскоттик, спи. Не возись. Это шляпа Алексея Максимовича. Велика немножко? Ничего. Спи, я тебе песенку спою.
Ах ты, серенький коток,
Твой кудрявенький лобок!
Съел сметанку и творог и пресное молочко.
Спи, Маскоттик, котик-кот,
Спи, трехшерстный наш Маскотт!
Спи, кому говорят!
Чего возишься!
И Маша скоро затихла. Ее укачало. Мы с Алексеем Максимовичем остались одни. Поменялись местами: я сел править, он – вычерпывать воду. Мы шли прямо вдоль берега. Ветер дул ровно. Можно шкот закрепить на утку…
Миновало Ширяево в распадке обрывистых гор. Ветряная мельница. Низкая церковь. На колокольне пробило полночь. У обжигательной печи, покрытой шатром широкой крыши, мы обошли баржу, всю осыпанную белой пылью извести. Пахнуло от нее, как от постройки: сыроватой известкой и смолой.
– Хороший ход… При таком ходе, если ветер не ляжет, к солнцу будем у Молодецкого кургана – половина дороги. А ты их все пугал.
– Верно, Алексей, половина, но самая легкая. Главное – впереди.
– Жалко, впереди проспят самую красоту. Воробьиная ночь – редкость. Почему воробьиная? Очень обидно не ответить малышу.
– Не знаю. Быть может, воробьи принимают такую ночь за день?
– На день совсем не похоже. Быть может, оттого, что вспышки быстро одна за другой – воробей не успеет глаз сомкнуть… Или трепетанье света похоже на порхание воробья?
– Что-нибудь в этом роде.
«Редедя, князь касожский»
Тому, кто не видел хоть раз в жизни воробьиной ночи, трудно поверить, чтобы немые, но пронзительно яркие молнии полыхали всю ночь непрерывно со всех сторон горизонта, заливая порхающим светом все небо. Сказать, что «светло как днем», все-таки нельзя.
– Когда люди станут предписывать природе свои законы, настанет непрерывный день, – глухо говорил Алексей Максимович, – будет два солнца – днем и ночью.
– А тебе не жалко звездного неба? Не верю я ни во что бесконечное, непрерывное…
– Ты не веришь в технический прогресс? – удивился Пешков. – А хочешь быть инженером!..
Мы миновали слева караван. Могучий буксирный пароход тянул вверх пять глубоко осевших барж. На каждой барже подняты огромные, синие в трепетном свете молний паруса. Они казались вычеканенными из железных листов. В топках парохода гудело так, что рев нефтяных форсунок, отраженный горами, перекрывал неумолчный шорох волн и ропот ветра.
– «Редедя, князь касожский», – прочел я на полукружии колесных кожухов.
От барж с «белой», судя по запаху, нефтью шел острый звериный аромат.
– Левиафан! – воскликнул восхищенный Пешков. – Вот силища!.. А ты не веришь в прогресс…
– Почему не верю? Верю. Видишь эти ящики по бортам на палубе барж?
– Ну-с… вижу, и в них цветут подсолнухи.
– Значит, в ящиках земля. Это «верхний балласт», чтобы уровень нефти, налитой в баржу, был ниже уровня воды в Волге. Давление воды не дает нефти вытекать из щелей. И река не грязнится, и нефть не теряется.
– Остроумно. Почти гениально.
– А главное – просто. И выдумал какой-то водолив, простой мужик, а не инженер…
Над волнами, как днем, носились с криками чайки, то и дело припадая к воде; из волн там и тут все чаще выскакивали рыбешки, на мгновение блистая синим серебром.
Порой из желтой кипени волжских волн дельфиньими горбами всплывали сомы или белуги. И тогда над водой букетом синих бенгальских огней вспыхивали, выпрыгнув на свет, десятки сельдей-бешенок. Чайки стаями слетались к этим местам, и казалось, что когда они, припав к воде, взлетали с добычей, рыбы превращались в птиц и улетали. Волга кишела рыбой.
Чернота
К рассвету порхающий сине-зеленый свет молний начал утихать, растворяясь в спокойном свете утра. Затих и ветер. Волнение на реке быстро улеглось. Перед самым восходом солнца мы увидели явление не менее чудесное, чем зеленый луч, в поисках которого Жюль Верн заставил своих героев совершить далекое путешествие. Всем знакомы эти синие утра, когда после ночи, проведенной без сна при искусственном свете, выйдешь на рассвете из комнаты и ошеломленный остановишься на пороге, впивая морозный воздух. Не веришь глазам: все залито великолепной синевой. Особенно эффектны бывают в эти краткие минуты синие снега. Чудесно! Ну, конечно, я знаю, что тут нет никакого чуда и все очень просто объясняется устройством нашего глаза, физиологией зрения и так далее. Но видеть мир хотя бы на мгновение преображенным и подышать хоть несколько минут упоительным воздухом после ночной духоты – какое счастье! Вот и тут мы оба собственными глазами после воробьиной ночи, пред самым восходом солнца видели мир волшебно преображенным. На краткое мгновение все, что мы видели, оказалось залитым огненно-красным светом. Волга, пески за ней, каменные обрывы Жигулей пламенели всеми оттенками живого огня. А гривы лугового берега, зелень кустов и сосны на горах стали угольно-черными.
– Прекрасно! – воскликнул Пешков. – В буквальном смысле прекрасно, – прибавил он.
– А какова чернота! Ты видел?..
– То же, что и ты… Гм, признаюсь, я до сего дня думал, что черный цвет изобретен человеком. Оказывается, черный цвет в природе вещей…
– Не цвет, а полное отсутствие цвета.
Солнце за горой
Брызнуло белым огнем солнце – и чудесное видение пропало.
Оба мы порядочно устали.
– Надо остановиться. Оброни парус.
Я отдал подъемный шкот. Парус упал, накрыв ребят.
Мы поставили лодку на прикол.
Солнце только на несколько минут коснулось наших спин – мягко и тепло, словно кто милый прижался, обнял и закрыл ладонями глаза: «Угадай, кто?». Мы обернулись к солнцу, но оно уже, хотя и всходило, скрылось за горой. И снова потемнели ершистые скаты гор. От затененных обрывов повеяло прохладой. А Заволжье, от стержня до песков, утопало в блаженном сиянии. Небо голубело, от белесой мглы ночи не осталось и следа.
От рассветного холодка первым завозился и разбудил Машу Маскотт, потом проснулись и мальчишки.
– Давай огня! – поеживаясь, требовал Абзац.
– А где дрова! – буркнул Козан.
На скате берега, усеянного мелкими камнями, топливо искать бесполезно. Выше, где камни крупнее, и под самым обрывом скал, на урезе вешней воды, среди огромных обрушенных глыб, наверно, еще сохранился сухой плавун. Туда и отправились мальчишки собирать топливо.
Завернувшись в парус, я уснул на елани в лодке – меня сморило.
Проспал я порядочное время. Проснулся от нестройного хора криков:
– Вставайте!.. Вставайте!.. Вставайте!..
Утес, нависший над рекой
Пробудясь и открыв глаза, я увидел, что рядом со мной, закинув на голову крыло своей хламиды, спит Алексей Максимович. Вскоре он тоже проснулся. Сидя на дне лодки, мы осматривались в недоумении: где мы? Место совсем не то, где мы, обронив парус, остановились. Там до загроможденных облаками скал обрыва шел широкий отлогий подъем. Здесь почти до самого заплеса отвесно вставал стеной утес. Вершины его не видно – он навис над рекой.
И в тени утеса ясно было, что прошло немало времени с тех пор, как мы заснули: солнце стояло уже высоко над утесом, и оттуда веял ветер, напоенный ароматом горных сосен и разогретого известняка. Где-то, в недосягаемой взору вышине, невнятно шумели деревья. Кто бывал в подобных местах, под обрывами ущелий, тот помнит особое очарование этого вертикального ветра – тихого «воздухопада», не менее приятного, чем водяной душ.
По голубой Волге бежал вниз розовый самолетский пароход «А. С. Пушкин» с красной опояской на черной трубе. «Пушкин» тускло гукнул и отмахнул снежно-белой манишкой встречному каравану, выбирая сторону. «Редедя» ответил густым бычьим ревом и отмахнул, соглашаясь пропустить «Пушкина» с горной стороны. Я бы и не видя узнал «Редедю» по реву, единственному на всей Средней и Нижней Волге. «Редедя» нас только догонял со своим возом из пяти груженых барж: он делал не больше трех верст в час.
Все объяснилось. Ребята распорядились по-своему. Лишь только мы уснули, они решили не разводить огня – дров там было мало – и, чтобы согреться, пошли бечевой. Пока мы спали, они сделали не меньше пятнадцати верст, что нас сильно двинуло вперед.
Приманка для вора
У костра хлопотала, кипятя чайник, Маша. Ребята, разбудив нас, пошли купаться. Мы к ним присоединились.
После купания в довольно свежей воде чай был особенно приятен. Маскотт тоже позавтракал пойманными вчера ершами. После чаю с остатками булок (в «добаве» Маша отказала – надо экономить хлеб) ребятам вздумалось забраться на макушку кургана. Быть в Жигулях и не взойти на вершину – стыдно потом вспоминать.
Вытащив лодку на сухое место, мы спрятали весла, дерево, бечеву, плицу, парус и прочее имущество в кустах под обрывом. Алексей Максимович после короткого раздумья свернул свой плащ и положил его к остальному – взбираться на гору в хламиде и жарко, и неудобно. Поверх плаща он положил шляпу. Маскотт сейчас же в ней уютно свернулся и задремал.
– Надо плащ спрятать подальше, – советовала Маша, – вещь ценная.
– Отнюдь нет! – возразил Пешков. – Так будет более целесообразно. Допустим, что придет человек, не очень уважающий чужую собственность.
– Вор?
– Да, короче говоря, вор. Чем он может прельститься?
– Шляпой, плащом…
– Совершенно верно. Надо ставить вору приманку. Он схватит плащ и не догадается, что там, в глубине, таятся такие сокровища, как десяток воблы и аквариум с золотыми рыбками. Вор схватит шляпу, плащ и убежит, а у нас все остальное цело!
– Вы еще скиньте сапоги, оставьте вору, – ехидно посоветовал Абзац.
– Это уж будет чересчур, довольно с него шляпы и плаща.
