Текст книги "Кругосветка"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Я знаю, что он скажет: он с Алексеем Максимовичем заодно, – предупредила ребят Маша.

– Верно, заодно. Впереди у нас сплошное удовольствие! – начал я свою речь. – Только бы нам в Усу забраться. Что за река! У берегов растет рогоз, а из него нет лучше делать стрелы для лучков: легкие, прямые! Стрельнешь вверх – из видов уйдет. А прямо с берега свисают кусты ежевики – сладкая, крупная, с грецкий орех. По оврагам прямо не продерешься – чаща: терн весь в черных ягодах и тоже сладкий. В лесу грибы: боровички и грузди. В Усе на удочку идут лини «по аршину долины». А мы еще не удили.

– А чем за переволок лодки платить? – спросил Абзац.

– Как министр финансов заявляю: средства будут изысканы. У нас есть скрытые ресурсы.

– Кто их скрыл?

– Скрытые не значит обязательно, что их кто-то скрыл, а просто мы их не замечали… Посмотрим и отыщем.

«Два брата»

– В крайнем случае, – закончил я, – там прошлой зимой лес сводили на дрова, мы поставим лодку на катки из кругляшей, да и айда в гору. Разбойники в старые времена так и делали.

– Здорово! – плененный моим проектом, оживился Козан, склонный к трудным предприятиям. – Ведь и я это говорил.

– А кроме того, мы еще не все тут видели. Ну, кто из вас заметил, что мы ночуем под самым утесом «Два брата»? Вот тут они у нас, можно сказать, над головами.

Заалев под лучами Огневого заката, Поднялись над волнами Два утеса… Два брата – Быль ли то, сказка ли это – Здесь стояли когда-то в стародавние лета.

Ну, как водится, братья, поссорившись, драку затеяли, спохватились, что драться братьям не полагается, да поздно – окаменели.

Ноги точно застыли, Головы не вспрокинуть, Сердца холоден пламень – Грех успел сердце вынуть, Кровь твердеет, что камень. И глядят в даль заката С той поры через рамень Два утеса – «Два брата».

– Гм, кха! Плохие стихи, – сказал Пешков. – Были, действительно, два брата: я слыхал эту историю… Вовсе не так было. Стихи надо писать с задевом… Чтобы «за мое-мое» брало, – ворчал Алексей Максимович. – А это что? Гладко, скользко, словно руки туалетным мылом моешь…

– Расскажите, Алексей Максимович, без стихов, хоть я ах как стихи обожаю, – попросила Маша.

– Алексей Максимович, расскажите сказку…

Без его сказки не обходилась почти ни одна наша прогулка.

Глава тринадцатая

Ах и Ох

– Так слушайте, ребята, правду про эти самые два утеса… Сказка будет в прозе, краткая, но поучительная… Жили да были два брата: Ах да Ох. Давненько. Тут, где мы ныне бражничаем, и людей не было, почитай. Медведи, лисы, волки, лоси и всякое прочее зверье. А на Молодецком кургане жила Баба-Яга, зловредная старушонка… Ну, да вы про нее и без меня знаете… Так-с… Отец с матерью у братьев были люди бедные. Жили кое-как. Вот тут и жили, где мы давеча прошли бечевой Отважное. Отец рыбачил, а мать работала по домашности.

Не очень-то обрадовался рыбак, когда жена ему фазу двойню принесла, то есть близнецов-мальчишек. Первый, как увидал вольный свет, закричал: «О-о-о!» А второй не успел раскрыть глаза: «А-а-а!» Мать в восторге: «Ах, до чего же хороши ребята!» – «Ох, – ответил отец, – чем мы их кормить-то будем? Самим есть нечего!» – «Ничего, как-нибудь прокормимся. Вырастут – сразу два помощника».

Гм! Кха! А когда они еще вырастут?

Время идет… Растут ребята… Оба кудрявые, оба русые, у обоих глаза синие. До того похожи – разбери поди! Когда оба вместе, так еще отец с матерью наловчились их узнавать. Отец говорит: «Вот этот на меня похож». – «Вылитый ты, – соглашается мать. – А этот весь в меня». Ну а когда один из братьев отлучится, то и отец с матерью не могли разобрать, который из двух налицо. Врозь они, правду сказать, и не бывали, все вместе, но все-таки случалось. Избаловала их мать. И в самом деле: набедит один, а которого пороть – подумаешь! А приласкать, так ведь всякая мать лаской детей равняет. Так и росли братья. Со временем оказалась меж братьями разница, и существенная. Один что ни увидит, что бы с ним ни случилось, хотя бы и неприятное, говорит: «Ах, как хорошо!» А другой, хоть бы и не так уж ему было плохо: «Ох, как худо!»

Вот и стала их звать мать одного Ах, а другого Ох. Вздохнет бывало: «Тяжелая же моя долюшка!» Отец-то в Астрахань на рыбные промысла подался, и вроде как вдова осталась баба при живом муже. Легко ли? «Ох, уж хоть бы смерть бог послал!» Ох и подбежит: «Вы, маменька, меня кликали?» – «Ах, да ну тебя!» Ах тут как тут: «Что, маменька, прикажете?» И разойдется в матери печаль-тоска, сквозь слезы смеется.

Ах да Ох – вот и все у матери печали и радости. Надо как-нибудь все-таки их отметить – одного надо любить чуточку побольше, другого малость поменьше.

Две рубашки

Сшила мать две рубашки – красную и синюю. Позвала обоих сыночков – одного дернула за ухо, а он: «Ох», и надела она Оху синюю рубашку. Другого и Дергать за ухо не надо, ясно, что Ах, – ему, конечно, красную. Оха завидки взяли: красная-то рубашка, чай, лучше. И говорит Ох брату: «Давай меняться». Поменялись. Видите, какой Ох зловредный! Тут же и выкинул штуку: у материна любимчика кочета хвост ножницами обстриг. А мать уж знала, что у Оха характер плохой, а у Аха легкий. И глазам не верит: в красной-то рубашке сынок петуху хвост обстриг! Ну что же, хоть и весь в нее Ах и любит она его чуть-чуть больше, а наказать надо. Схватила голову меж колен, да и нашлепала. А он кричит: «Ох, маменька, больно! Ох, больше не буду!» Мать оторопела… Схватила второго да тоже. А он: «Ах, маменька, как приятно!.. Ах, милая, хорошо!» Завязали матери голову сынки. Сняла она с них рубашонки, в укладку, на замок. Да обоих и взгрела. И что бы там ни случилось, чего бы один ни натворил – достается теперь поровну обоим.

Видят братья – дело плохо. Даже Ах чуть не охнул. А Ох говорит: «Давай уйдем из дому – попугаем ее». Хоть и жалел Ах дом и мать родную, а послушал брата: уж очень любил его. И пошли они куда глаза глядят, лесной дорогой в горы. Дело к ночи. «Ах, как хорошо в лесу!» – «Ох, как страшно!» – «Ах, как мне маменьку жалко – пойдем назад!» – «Ох, что ты! Она так нас вздрючит, жизни будешь не рад». – «Я один домой уйду!» – «Как же ты брата одного в темном лесу покинешь?»

Волк и лиса

А навстречу им Серый Волк. Глаза горят, шерсть дыбом, зубами лязгает. «Ох, какой Волк ужасный, ох, какой противный, ох, весь хвост в репьях!» – «А! – закричал Волк, сверкая глазами. – Так это ты и есть Ох? Тебя-то мне и надо! Вот я тебя съем!» Ах ужасно испугался за брата и говорит: «Ах, какой вы красивый, господин Волк! Ах, какая у вас мягкая шерсть!» И погладил Волка по шерсти. Волк очень удивился – в первый раз в жизни его приласкали. «Ну, – говорит, – так и быть, Ох, я тебя за брата твоего помилую. Не стану есть!.. Таких комплиментов, как от твоего брата, я еще ни от кого отроду не слышал… Вот-вот заплачу, ей-богу… Так слушайте. Я служу при Бабе-Яге Костяной ноге вроде полицейского урядника. Ей про вас все известно: сорока ей на хвосте принесла, что два брата – Ах и Ох – ушли из дому. Баба-Яга меня и послала: «Покажи, – говорит, – им до меня дорогу, а то еще заблудятся… Оха можешь сам съесть, он жесткий, костистый, мне не по зубам. Ах – он мяконький, нежный, я его и съем. Мне и одного довольно!..» Ну, так вот, – говорит Волк братьям: – встретите развилку, по правой дороге не ходите – это прямо к Бабе-Яге, а идите по левой… А вот еще что: буде, чего доброго, Лису встретите, ни одному слову не верьте. Она у Бабы-Яги на посылках. Даже за мной шпионит. Ну, идите…» А сам в кусты – только Волка и видели.

Дошли братья до развилки и остановились: верить Волку или нет, куда повернуть, чтобы в зубы Бабе-Яге не попасть? Стоят и тихонько сговариваются: «Если Лису встретим, будем на все молчать, вроде как глухие или лисьего языка не понимаем». А Лиса тут как тут – она подслушала все, что Волк братьям говорил, и ласково здоровается: «Здравствуйте, милые детки! Куда вы идете?» Братья молчат. «Ах, да какие вы милые! Ох, до чего вы оба хорошенькие!» Братья молчат, как в рот воды набрали. Лиса и так и сяк. Молчат. «Ну, – говорит Лиса, – смотрите не заблудитесь. Если по правой дороге пойдете, так прямо в зубы Бабе-Яге попадете, – идите по левой. До свиданья, милые дети! Счастливого пути!» Вильнула Лиса хвостом, и след ее простыл.

Чай с малиновым вареньем

Братья в тупик стали. Волк-то велел идти по левой, и Лиса тоже. А Волк не велел Лису слушать. Лиса хитрая, а Волк простой. Как быть?

Ох и говорит: «Иди ты по левой, а я по правой. Хоть один из нас цел останется». Ах отвечает: «Как мне целому остаться, я без тебя не могу жить». Поплакали, обнялись и говорят: «Погибать, так вместе. Идем по правой дорожке… Прямо к Бабе-Яге в зубы. И будем молчать. Еще посмотрим, кто кого!» И повернули направо.

А Лиса забежала вперед и докладывает Бабе-Яге: «Оба сюда жалуют».. – «Оба? Да как же я разберусь, который Ах, а который Ох?» – «А это уж, ваша честь, не моего ума дело».

Подходят братья к полянке. И верно Волк говорил – не ходить по правой дорожке. Стоит среди полянки избушка на курьих ножках, а на крыльце Баба-Яга, Костяная нога. Улыбнулась, зубы показала: «Здравствуйте, милые дети… Давно вас поджидаю».

Ох тихонько шепчет брату: «Ох, до чего же она страшная!» – «Ах, да молчи ты, пожалуйста! Забыл уговор?» Ох даже рот рукой прикрыл. И так и этак к ним Баба-Яга: и в горницу зазвала, хозяйство им свое кажет – а богато живет, – чаем с малиновым вареньем поит, думает – Ах в восторг придет: «Ах, как у вас хорошо!.. Ах, как вкусно!» – она Аха и слопает. Пьют братья чай, молчат. Полную вазу варенья съели – молчат. Подложила еще – съели, молчат. Разозлилась Баба-Яга. Ногами затопала, зубами защелкала нарочно, пусть-де Ох испугается да: «Ох!» – и все ясно. А они молчат да посмеиваются.

Баба-Яга

Поняли проказники, что Баба-Яга бережет свое здоровье, боится Охом подавиться – рисковать жизнью не хочет. Пустилась старушка на последнее средство: «Ах так, – говорит, – ну, так я вас обоих в камень оборочу».

Ох испугался да «Ох!» – и вон из избы. Баба-Яга хотела Аха схватить, а он за братом, да оба назад домой – только пятки сверкают. Баба-Яга села в ступу. Пестом погоняет, метлой заметает. Гонится, вот-вот нагонит. Вот сейчас Аха схватит. А который Ах, который Ох, и сама не знает. Да ведь схватила-таки Аха, а он, не будь плох, и брякнул: «Ох!» – единственный раз в жизни. «Ах, будь ты, проклятый, камнем!» Ах над самым обрывом камнем стал, чуть в волну не кувырнулся. Баба-Яга к Оху – думала, это Ах. А Ох в первый и единственный раз в жизни закричал: «Ах ты, старая дура!» Баба-Яга поняла свою дурость и говорит: «Ох, будь и ты камнем!» И стал Ох рядом с братом камнем. Так и стоят они рядом неразлучно. Вот вам и вся сказка…

– А Баба-Яга? – потребовала Маша настоящего конца.

– Что же Баба-Яга? Со злости погрызла камни. Привычной пищи после этого есть уже не могла – все зубы обломала. Лиса советовала ей вставить искусственную челюсть. Не послушалась старушка Лисы, и ей она верить перестала. А напрасно: нажила себе катар желудка и кишок да вскорости и кончилась.

– Ох, страшно как! – прошептал Стенька с той улицы.

– Ох, скажи ты хоть раз «ах»! – рассердилась Маша.

Только мы трое дослушали сказку. Все остальные, прикорнув как попало, спали под сладкий шорох последнего летнего дождя. Спал и кот Маскотт.

Глава четырнадцатая

Долина Усы

Уса нас приняла ласково. На перекате, в устье, воды оказалось больше того, чем нас пугал вчера Макаров. Все-таки пришлось нам всем засучить штаны и вылезть из лодки. Мы провели ее по быстрой воде переката без всякого труда, даже ни разу дном о песок не шаркнули. После быстрой, напряженной струи переката сонное течение тихой извилистой речки нас порадовало. Лодка быстро шла вперед.

Ребята, славно выспавшись в печи «Двух братьев», работали веслами дружно. Хотелось петь, но утром петь не полагается: песня дело вечернее и ночное. Солнце взошло румяное. Безоблачное небо после дождя напоминало голубую чашу, опрокинутую над землей. Отмытая от летней пыли ночным дождем листва уремных рощ по-весеннему зазеленела, но неожиданно там и тут над низкими обрывами берегов открывались взорам желтые березки и огненно-красные осинки, чего вчера в горах мы не видали.

На веселые голоса нашей команды лягушки с кочек испуганно шарахались и шлепались в воду. С обрывов свисали плети ежевики, осыпанные сизоватыми ягодами; рогоз, шелестя, качал коричнево-бархатными наконечниками своих стрел… Но все соблазны бессильны над нами: мы стремимся вперед!.. Долина Усы, опушенная кудрявыми лесами, любовно раскрыла перед нами мягкие свои объятья.

И Молодецкий курган уж засинел вдали, горы отступали.

Туземцы

– Ага! Вот и туземцы! – сказал Пешков.

На обрывистом ярике левого берега стоял мальчишка лет семи-восьми, а рядом с ним девчонка пониже ростом – должно быть, брат с сестрой, – оба босые, простоволосые, с выбеленными зноем головами.

– Куда плывете-то? – строго крикнул мальчишка, когда лодка поравнялась с ними.

– В Самару плывем.

– Не туда плывете-то! Вон вам куда надо плыть! – Мальчишка показал рукой вниз по Усе, в сторону уже далекой горы Лепешки.

– А мы сами знаем, куда нам плыть, – смело ответил Алексей Максимович.

– Кому сказано? Вам или нет? – еще строже закричал мальчишка. – Не туда плывете… Ворочайте назад!

Гребцы наши приналегли. Мальчишка бежал рядом с нами, сестра шла за ним. Он кричал:

– Тятька, тятька!.. Какие-то народы идут!

Он пустился во всю прыть. Сестренка не поспевала за ним, упала, вскочила и, плача, побежала.

– Народы идут! – кричала и она.

Туземцы пропали на тропинке средь береговых кустов.

– Народы идут! – чуть донеслось издали.

– Ребята, положите весла, – скомандовал Алексей Максимович. – Сергей, садись правь. Мне придется надеть мундир и регалии, представляться местному начальству. Эти туземцы, очевидно, дети влиятельного лица…

Подмастерье малярного цеха

Пешков надел хламиду и шляпу и, сев на переднюю скамью, приосанился:

– Терпеть не могу объясняться с начальством, а надо – служба…

Навстречу нам плыла бударка; на носу ее сидели строгий брат с испуганной сестрой. На корме работал веслом немолодой мужик в старом солдатском картузе с темным пятнышком на месте снятой кокарды. На груди у отставного солдата – медаль на георгиевской ленте, а рядом с медалью – огромный медный, ярко начищенный знак в виде сквозной восьмиконечной звезды с крупной черной надписью. Я еще издали прочел: «Лесной сторож».

– Невелико начальство.

– Не торопись судить! – ответил Алексей Максимович.

Мальчишка указал на нас рукой.

– Суши весла! – скомандовал я.

Лодки сошлись бортами. Солдат взялся за наш борт рукой.

– Что за народ? Куда плывет? Паспорт есть? Чьи дети?

Пешков не спеша достал из кармана пиджака свой «вид на жительство» и, развернув, подал солдату. Тот осмотрел его внимательно с лица и с изнанки и повторил вопрос:

– Куда плывете? Чьи дети?

– Плывем кругосветкой в Самару. Дети разных отцов и матерей.

– Что же вы не по-людски плывете? Чем занимаетесь.

– Литератор.

– А в паспорте значится – подмастерье малярного цеха.

– Я учеником работал в иконописной мастерской. Иконописцы числятся в малярном цехе. Кто крыши красит, а кто святых изображает – все равно одинаково считаются малярами: и те и другие близки к небесам.

Самовольный поступок

Солдат остро взглянул на Пешкова и перевел взгляд на меня:

– У вас, молодой человек?

Я протянул удостоверение редакции, что я являюсь корреспондентом «Самарской газеты». Солдат, возвращая мне карточку, взял под козырек.

Оглядывая, что у нас в лодке, солдат увидел горлышко бутылки, поежился и сказал:

– Чегой-то знойко.

– Да, прохладно – не к Петрову, а к Покрову, – согласился Алексей Максимович.

Маша поняла солдата лучше. Она проворно достала бутылку и, налив доверху кружку, подала солдату:

– Погрейтесь.

Солдат выпил водку не спеша, как воду, отер усы и крякнул.

– Закусить, извините, нечем, – прибавила Маша.

– Ни к чему… Только ейный вкус портить.

Тут Маша совершила самовольный поступок: взяла неприкосновенную банку и отвинтила крышку.

– Ох! – вздохнул Вася Шихобалов.

Маша достала и дала брату с сестрой по леденцовой рыбке, обоим по красной. Мальчишка, не глядя, отправил рыбку в рот и захрустел. Девчонка зажала леденец в кулачок и пробурчала, глядя исподлобья:

– Мне поболе – я хвораю. Маша дала ей еще рыбку.

Солдат распустил складку строгости на своем лице.

– Вот какие «народы»… Ванька прибежал, кричит: «Народы идут». А я собрался в те поры вентеря смотреть – рыбу доставать. Дай, думаю, медаль надену – кто знат, какие «народы идут». Счастливого пути!.. Только зря вы не по-людски едете – кто вас на Переволоку свезет?.. Мы не занимаемся. Жигулевские тоже… Разве какой обратный с графской мельницы. Тут вез давеча бочку керосину один ермаковский. Проплывете еще с версту, увидите дорогу на изволок – тут его и ждите. Не дождетесь – не миновать ворочаться. Костров не разводить. Графские стражники наших слов не понимают. Чуть дым – прискачут и взгреют нагайками, а потом штраф еще… Счастливо!

Стражники

Лодка наша и бударка лесного сторожа разошлись и поплыли в разные стороны.

– Просвещенный администратор, – похвалил солдата Пешков, – уважает печатное слово. Теперь все зависит от мужика.

– А где его взять? – спросил Абзац.

– Мужик – существо вездесущее, всемогущее, но, к сожалению, не всеведущее – он не знает, что нам до зарезу нужен. Но мужик, поверьте мне, не заставит себя долго ждать. Жаль, нельзя огня зажечь. Хорошо бы чаю… с лимоном. Со стражниками мне не хотелось бы встречаться…

Вот и дорога с графской мельницы на Переволоку и в Ермакове вьется по правому берегу Усы; к нему мы и пристали. На левом берегу тенистый лиственный лес. Правый берег вздымается тут пологими увалами; он гол, изрыт дождевыми и вешними водами. И тут и там – стражники: вся земля графская. Огонь разводить опасно. От скуки мальчишки попробовали удить, но черви у нас засохли: мы забыли их кормить (листьями спитого чая, что они очень любят). Черви умерли голодной смертью. На хлебный мякиш рыба не клевала, да и солнце уже высоко поднялось – лини «по аршину долины» зарылись в тину. Мой проект – поставить лодку на катки – поддержал один Козан. Да я и сам не настаивал, хотя на том берегу видны поленницы из великолепных березовых и сосновых кругляшей.

– И дрова графские… А стражники?..

– Против стражников я знаю магическое слово. Оно всегда действует чудесно, – сказал Пешков.

– Какое слово?

– Я им скажу!

– Ты им «слово» а они тебя – нагайкой. Они тут на службе у графа Орлова-Давыдова, – возразил я Пешкову раздраженно.

– Мы начали ссориться – плохой знак: мы устали. Вооружимся терпением. Мужик появится, это неизбежно.

Голод

Трое ребят – Маша, Стенька и Батёк – пошли по дороге в ту сторону, откуда мы ждали спасителя – мужика. Остальные отправились в терновую поросль в глубоком овраге. Мы с Алексеем Максимовичем остались вдвоем и смотрели в разные стороны, сидя спинами друг к другу – я на правом, а он на левом борту лодки. Я смотрел туда, где за увалом скрылись Маша, Стенька и Батёк; Пешков – на далекий Молодецкий курган. Меж нами примостился, спрятавшись от солнца, кот.

– А теперь было бы невредно выпить чаю с лимоном. В сущности, голод уже начался, не так ли?.. Рискнем разложить небольшой огонь.

– Оглянись, посмотри, – ответил я.

На том берегу меж кустов ехали два графских стражника.

Стремена у них коротко подтянуты, что сразу дает красивую посадку. Сухие крупные кони шли шагом, качая головами. И в такт конскому шагу всадники раскачивали станом, перетянутым у каждого по тонкой талии узким ремешком.

– А хороши! – сказал Алексей Максимович.

– Скажи им «слово», – посоветовал я.

– Гм… воздержусь!

Завидев нас, один из стражников указал другому нагайкой, и тот взглянул в нашу сторону. Мы молча проводили их взглядом.

– Из всех видов собственности самый отвратительный – владение землей, – сказал Пешков. – Что они о нас подумали?

– Ясно, что: решили – едут самарские в кругосветку. Сгрузили лодку с подводы и собираются по-людски ехать вниз по Усе, Волгой вниз домой.

– Вероятно, очень вероятно, – согласился Пешков, – что они именно это подумали. Но мы «по-людски» поступать уже не можем… Вспомним Колумба, Васко да Гама и прочих великих путешественников. Матросы нашего корабля могут взбунтоваться. И нас, чего доброго, вздернут на рею…

– У Колумба было, помню, несколько не так: матросы требовали возвращения назад. Где же нашим ребятам взбунтоваться, они измучились.

– Вот именно, измученные и бунтуют.

Затруднение

Опять мы замолчали, глядя в разные стороны: Пешков назад, где стояли горы, а я вперед, на дорогу, откуда мог явиться мужик.

– А что толку, если мужик и появится? – прервал я унылое молчание. – Все равно у нас нечем ему платить.

– Но ведь вы, господин Витте, обещали изыскать средства. Я помню что-то насчет «скрытых ресурсов»…

– Именно скрытых. – Где?

– В твоем кармане.

Пешков сунул руки в карманы с явным намерением их вывернуть, но не успел.

– Едет! Едет! – кричали на бегу Стенька и Батёк. Подбежав, оба наперебой, задыхаясь, докладывали

Алексею Максимовичу:

– Едет… Ох, и конь у него!.. Маша с ним едет, а то еще мужик раздумает да свернет в сторону. Она с ним окончательно срядилась… Мужик-то говорит: я такой девушке и за полцены готов одолжение сделать. Хоть и засмеют меня на деревне, а уж свезу из Усы в Волгу… Не по-людски, а свезу за полцены!

– Почем же?

– За десять целковых согласился. Она с ним рядилась, рядилась. Сначала две красненькие просил – на одной помирился. Глядите: едет!

Из-за увала на дороге показалась сначала дуга, потом конская голова, вся лошадь, потом дроги, а на дрогах боком мужик, а с ним рядом Маша, держа за пояс мужика.

Под гору – и довольно круто – лошадь, перевалив взлобок, ничуть не ускорила шага, хотя к этому ее поощряли, напирая сзади, тяжелые лесовозные дроги.

И лошади падки на лесть

Лошадь, спасаясь от натиска тяжелых дрог, свернула в сторону и остановилась, тяжело поводя боками.

– Ага… Старый знакомый! – сказал Алексей Максимович приглядываясь.

– Ты его знаешь? – обрадовался я (вдруг по знакомству даром свезет?).

– Ну, как же… Это тот самый мужик, что у Щедрина в сказке трех генералов прокормил.

– Мы с тобой, к сожалению, не генералы, да у того мужика и лошади, помнится, не было.

– Да, это, конечно, обстоятельство, сильно осложняющее дело… Да, это лошадка!..

– Маша ему говорила про лошадь, – докладывал Батёк. – «Ох, – говорит, – дядя, какая у тебя лощадь-то!»

– А он?

– «Был, – говорит, – конь, да изъездился».

– А Маша?

– «Нет, – говорит Маша, – она и сейчас хорошая, да какая сильная!»

– А лошадь?

– Как дернет… И повезла.

– Понравилось? Значит, и лошади падки на лесть. Напрасно он ее бьет и ругает: такую лошадь хвалить – гору своротит!

Алексей Максимович был прав: напрасно мужик, не слезая с дрог, осыпал лошадь грозной руганью и ударами кнута по крупу, – лошадь только отмахивалась хвостом, – мол, «да ну тебя!» – и не трогалась с места. Маша крепко держалась за пояс мужика, чтобы тот не убежал, а может быть, боясь, что конь опять дернет. Лошадь не двигалась отдыхая.

– Милая! Хорошая! – плачущим голоском закричала Маша. – Довези хоть до лодки, красавица!

Лошадь стронула дроги с места и сама повернула к нам по дороге.

– Видите?.. Я говорил!.. – торжествуя, воскликнул Алексей Максимович.

– Тпру, милая, козел те забодай! – весело крикнул мужик.

Лошадь остановилась и вежливо кивнула головой.

– Здравствуй, дорогая, – ответил ей Алексей Максимович, – здравствуй, красавица. Здравствуй, милая, хорошая моя!

Лошадь храпнула, видимо польщенная, кокетливо завела грустные глаза и, расставив для устойчивости ноги, задремала…