Текст книги "Большие каникулы"

Автор книги: Сергей Гребенников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Перед самым отъездом

Ребята, привет!

Через два дня нам с папой уезжать в Москву, а у меня фингал под глазом красуется. Правда, он у меня не ярко-синий, но все же… Сначала он был у меня дымчато-черным, потом сине-фиолетовым, а сейчас он бледно-желтый. Это значит, что его существование кончается. Мне хочется появиться перед вами целым и невредимым.

А вот как появился синяк у меня под глазом, сейчас узнаете. Шел я мимо дома, где живет Олеся. Думал, что встречу ее. Хожу возле забора, по сторонам глазами рыскаю. Нигде Олеси нет; надписи к экспонатам в нашем музее надо делать, а Олеси нет. Без нее мы как без рук (у нее почерк красивый, никто другой так не напишет).

Хожу я возле забора, но завернуть в калитку не решаюсь. Мало ли что подумает Олесина бабушка… Она мне не очень нравится: смотрит добро, а в глазах у нее всегда хитринка. Чувствуешь себя перед ней всегда почему-то в чем-то виноватым, а в чем? Никогда не догадаешься. Есть такие старушки, я таких даже побаиваюсь. Мне кажется, что зайди я во двор, и Олесина бабушка тут же станет допытываться: «А что привело сына агронома к нам во двор? Какие фрукты ему больше всего нравятся? Или что-нибудь другое интересует сына агронома?» Эти ее добавки «сына агронома» к месту и не к месту даже в дрожь бросают. Четвертый раз делаю я заход от угла забора и прохожу мимо Олесиной калитки. Заглядываю в сад. Сад выглядит совсем уже не так, как тогда, когда мы только приехали сюда. Уже нет сирени. Еще стоят теплые дни, а уже чувствуется приближение осени. Что-то витает в воздухе неуловимое – осеннее. Еще не скоро пожелтеют на деревьях листья, но уже где-то недалеко ходит осень. Еще теплая в реке вода, и аисты не собираются улетать, а осень где-то совсем рядом.

Олеси в саду не видно, и скрипка ее молчит. Мама моя проходила мимо и заметила, что я стою у забора, спросила, что я тут делаю. Я сказал, что Семку жду и скоро приду домой. Подождал я; когда уйдет мама, и тогда рискнул все же войти в калитку.

Я стою на дорожке и все надеюсь, что появится Олеся. Простоял минут пятнадцать и уже собрался уходить, как вдруг на веранде появилась ее бабушка. Приставив ко лбу ладошку, стала всматриваться в сад. Я не успел юркнуть за яблоню; и она, увидев меня, поманила рукой.

– Зайди, – сказала. – Тебя видела Олеся в окно. Она хворает.

– А что с ней? – спросил я.

– Непослушная она, простудилась. Вчера купалась в речке и домой пришла в мокром купальнике. У нее температура. Но ты зайди к нам, зайди. Меня Олеся за тобой послала.

– Да нет, я постою здесь, – сказал я.

– А ты не бойся. У нее не грипп и даже не коклюш.

– Да что вы, я никаких болезней не боюсь.

– Гость не заходит в дом? Это нехорошо, нехорошо.

Ну, тут уж надо было зайти, а то и в самом деле подумает, что я струсил. Прошел по скрипучим доскам веранды, успел заметить висящие на стене ракетки для игры в бадминтон и женский велосипед, прислоненный к подоконнику. Увидел горшки с кактусами, круглый стол, покрытый цветной клеенкой, и оленьи рога над дверью. Дорожка на полу постелена. На веранде, у входа в комнату, пар шесть босоножек стояло, одни из них наверняка Олесины: из соломки связаны, обшиты по бортику красной материей. Из прихожей две двери вели в разные комнаты. Олесина бабушка приоткрыла одну из них и сказала:

– Входи, Олеся здесь.

Кровать ее стояла у самого окна. Веселые цветные шторки были раздернуты. (На будущее я учту, что отсюда просматривается дорожка до самой калитки.) В комнате стояло пианино «Октябрь». Крышка инструмента была открыта. Нот было всюду навалом: они лежали и на пианино и на стульях.

Олеся приподнялась на подушках, повернулась ко мне лицом.

– Здравствуй! А я заболела.

Бабушка, уходя, потрогала у Олеси лоб и вышла. После ее ухода мне стало как-то спокойнее на душе, я даже осмелел и спросил:

– Тебе, наверное, в это окно все видно, что там на улице делается, да?

– Как на ладошке, – рассмеялась Олеся. – Ты четыре раза прошел мимо нашей калитки. Стеснялся зайти, да? Рассказывай, что нового в музее?

Я даже не успел спросить, чем больна Олеся. Заметив на тумбочке термометр, взял его и стал смотреть, сколько градусов. Было всего лишь тридцать семь и три.

– У тебя что-нибудь болит? – спросил я.

– Нет. – Олеся отрицательно покачала головой.

Косички с ленточками запрыгали на подушке. Волосы Олеси сдвинулись на лоб и на щеки.

Мне почему-то стало очень жаль ее.

– У тебя все лекарства есть? – спросил я. – Может быть, сбегать в аптеку?

– Не нужно.

– Семка Галкин сказал мне, что твой отец доктор. Это правда? Он хирург?

Олеся дотянулась рукой до окна и раскрыла рамы настежь.

– Нет, терапевт. Заведующий нашей больницей. Расскажи, что нового есть в нашем музее?

Я сказал ей, что мы упросили директора совхоза товарища Дзюбу отдать нам в музей немецкую листовку, в которой фашисты требовали за большое вознаграждение выдать командира партизанского отряда Дзюбу. Теперь этот документ наше новое приобретение.

Разговаривали бы мы, наверное, до утра, но в дверь два раза просовывала голову бабушка. Наверняка намекала, чтобы я улепетывал. Я привстал со стула, но Олеся взяла, меня за руку и сказала: «Посиди». Рука у нее была холодной и узенькой, а у меня, я чувствовал, рука горела, как будто я ее держал над плитой. Я снова сел на стул. Олеся достала из-под подушки книжку, перелистала несколько страниц и спросила:

– Читал Буссенара «Капитан Сорвиголова»?

– Еще не читал.

– Тебе понравится. Прочти.

В дверь опять заглянула бабушка Олеси и кашлянула. Пора уходить. На дворе стемнело. Олеся дотянулась рукой до зеленого ночника и включила его. Узкий луч света упал ей на лицо.

За окном уже едва заметна была дорожка, ведущая к калитке. Знаете, что мне подумалось в тот момент? «Олеся будет знаменитой скрипачкой. Ей будут аплодировать и кричать, «браво!». Но никому не придет в голову, что я знаком с ней. После концерта Олеся скажет: «Пропустите ко мне за кулисы Андрея Кострова». Я пройду сквозь толпу. Один пройду, и никто другой!»

Еще раз в комнату заглянула бабушка. Я поднялся, чтобы уйти.

– Придешь еще? – спросила Олеся.

– А можно?

– Можно, можно, – сказала она и так улыбнулась, что мне даже показалось: на улице посветлело.

Уходя, я сказал ей, что на днях я уезжаю в Москву.

– Значит, вы сюда приехали не насовсем? – как-то испуганно спросила Олеся.

– Да нет, мы едем с папой ненадолго. К занятиям в школе вернусь. До свидания!

Бабушка проводила меня до двери веранды.

У открытой калитки я столкнулся с Сережкой Бобриковым.

– Здорово! – растопырил руки Сережка и преградил мне путь.

– Здорово, – ответил я.

Я понял, почему в вечерний час «Прощайте, голуби» оказался в саду Капраловых – сливы воровать пришел.

Я посоветовал Бобрикову уходить подобру-поздорову, но Серега не из трусливого десятка: вечерний налет на сад вовсе не собирался отменять.

– А ты что тут делаешь? Нанялся сад сторожить? – Серега сильно толкнул меня в плечо.

«Интересно, смотрит в окно Олеся?» – подумал я и в то же мгновение решил, что она смотрит.

Бобриков неожиданно схватил меня за грудки. Оторвать его рук я не смог, Сережка старался повалить меня, а мне не хотелось быть в лежачем положении, ведь в окно смотрит Олеся. И, хотя Серега сильней меня, я ухитрился крепко залепить ему. Но тут же в ответ получил такую оплеуху, что в глазах у меня фейерверк засверкал. «Сдаваться нельзя, – звенело у меня в голове. – Там, в окно, за нами смотрят».

Жилистый Сережка сбил меня с ног. Ворованные сливы посыпались у него из-под рубашки. Я брыкался, вертелся, но бесполезно. Он сидел на мне, как наездник, и дубасил по чему попало. В ту минуту я думал только об одном: «Хоть бы меня никто не увидел валяющегося под деревом».

– Ну как? Хочешь получить еще или хватит? – спросил меня Серега как победитель.

У меня из губы текла кровь.

– Может, пощады попросишь?

Вместо пощады я ногой столкнул его с себя и тут же вскочил, приготовившись встречать новую атаку.

В это время кто-то удержал Бобрикова. Я услышал мужской голос:

– Что здесь творится?

Кругом на земле валялись сливы. Бобриков резко рванулся в сторону, слышно было, как затрещала у него рубаха. Он бросился к открытой калитке и исчез.

Мужчина крепко ухватил меня за руку.

– Вы хотели слив? Пожалуйста, я разрешаю нарвать сколько хочется. Но зачем так, по-воровски?

– Мне ничего не надо, – сказал я.

– А почему вы подрались? Что не поделили?

На веранде зажегся свет. К нам спешила бабушка. За ней следом появилась Олеся.

Я стоял перед ними с разбитым носом. Обидно было. Но что поделаешь Сережка сильней.

Обидно, что все это произошло перед отъездом в Москву, а так бы я про драку и не вспомнил. Подумаешь, драка… Это ведь не первая и не последняя на нашем веку. Вот только не вовремя. Хотя такие дела бывают всегда не вовремя. Ну хватит об этом…

Скоро наяву увидимся. Я дам знать о приезде.

Ждите меня. А. Костров.

Бесценные находки

Иван, ты просишь меня побольше рассказать о нашем музее.

Что ж, расскажу. Рассказать есть что. Наш поселок окружен полями, лесами, небом и речкой. На западной стороне, километрах в пяти-шести от поселка, есть большой заброшенный песчаный карьер. Теперь там запрещено брать песок, и глубокие овраги стали зарастать бурьяном. Но неподалеку от карьера есть кизиловая роща. Вилен и Семка направились туда за кизилом (Семкина мать, Таисия Карповна, умеет делать из кизила кисло-сладкий «витаминный морс»). К сожалению, в этот раз я не пошел с ними.

В кизиловую рощу местные жители ходят не только по ягоду, но и полюбоваться природой. Какие места здесь – я вам описать не сумею, таланта художника нет во мне. Ну да это неважно, только вы мне поверьте, красиво там очень! Набрали ребята два бидона ягод и стали возвращаться домой. Шли через Долину смерти. Раньше, до войны, это место называлось Сорочий базар.

Долина смерти стала памятным местом для жителей поселка и окрестных мест. Сюда в День Победы приходят люди с цветами и кладут их у берез и сосен. Семка с Виленом постояли на поляне и положили к березам свежие ветки сосны. Долиной смерти названа эта поляна потому, что тут расстреляли фашисты попавших в засаду партизан. С тех пор прошло так много лет, что за это время даже маленькие деревья так выросли, что кроны их шумят уже под облаками.

Идти домой тропинкой ребята не захотели. Через карьер путь был хоть и более неудобный, зато километра на полтора короче. Этим путем они и возвращались. Преодолевали канавы и рытвины. Ветры выдули ложбинки, по которым вода стекала в самый низ карьера, образовав там огромное болото.

Вилен и Семен от самого болота взбирались по крутой насыпи вверх, цепляясь за колючий репейник. Оставалось подняться на небольшую ровную площадку. Вилен выронил нечаянно из рук свой бидон и рассыпал кизил. Вместе стали собирать. Вдруг Семен нащупал руками какой-то металлический предмет, торчавший из песка. Вдвоем им удалось вытащить медную, попорченную временем, музыкальную трубу. Что за труба – определить они не могли, но раструб говорил им, что она непременно музыкальная. Слегка очистив ее от песка, они увидели четыре рваные дырочки на трубе. Им показалось, что это пулевые дыры. Это потом подтвердили приехавшие эксперты. На следующий день я тоже с ребятами направился в карьер, надеясь на удачу. Взяли с собой Олесю. Там же мы нашли еще одну трубу, только на этот раз она была деревянная, с клапанами. Олеся сразу сказала, что это фагот (в переводе с французского языка это вязанка дров) – инструмент с очень красивым мягким звуком. Загадкой были наши находки. Кому они принадлежали? Почему оказались в карьере? Кто были музыканты? По крупицам, по воспоминаниям старожилов восстанавливались жизнь и гибель музыкантов военного оркестра, сыгравших «Интернационал» под пулями фашистских автоматов. Об этом мы узнали позже. Так, геройски, музыканты сказали свое прощальное слово. Вот главные новости о нашем музее…

Да, Иван, а зачем ты спрашиваешь у меня адрес Сережки Бобрикова? Я тебе его посылаю, только напрасно. Он переписываться с тобой не будет. В общем, твое дело.

Пиши почаще и побольше.

А. Костров.

Столкновение в лесу

Есть новость, ребята! Помните, я писал вам про заведующего сельмагом? Так вот: выяснилось, что на такой работе не всем можно кресло занимать. Заведующий сельмагом товарищ Зуб уже у нас не работает.

Многое изменилось здесь. Теперь у нас в сельмаге даже витрина появилась. Ну прямо как в московском универмаге.

За стеклом витрины сидит кукла в оранжевом платье. На груди у нее дощечка с надписью «Ляля». Ресницы у нее черные-пречерные, длиной сантиметра три, похожие на два веера.

В самом центре витрины стоит манекен женщины в натуральную величину. Лицо у нее темно-сиреневого цвета. Понавесили на эту сиреневую гражданочку все, что можно было навесить: на плече у нее черно-бурая лиса, на всех пяти пальцах кольца надеты с разными разноцветными камушками.

Одна гражданочка глядела-глядела на сиреневую манекеншу, потом руками всплеснула и сказала: «Ну как живая!» А мужчина поглядел на нее и тоже сказал: «Королева красоты!»

Справа от манекенши – розовый мальчишка, вырезанный из фанеры, в школьной форме.

Многие, кому делать нечего, стоят у витрины, глазеют. Когда папа посылает меня в сельмаг, он мне говорит: «Сбегай к «Ляле» за маслом».

Но как-никак, а в магазине стало светлее, и продавщица Анна Павловна теперь фартук белый надевает. Руки после соленых огурцов о живот не вытирает и не говорит: «Бери, что есть», а теперь часто добавляет «пожалуйста». Правда, иногда она еще по инерции прикрикивает на покупателей. Но теперь уже очень редко. Разгонится по старой привычке, но тут же вспоминает, что попадет ей за это. Однажды она гаркнула на одного старика: «Селедка вся калиброванная. Где я тебе с икрой искать стану?! Не чуди, старик!!! С молокой тоже под бормотуху сойдет». Старикашка аж присел на корточки от страха и голову руками закрыл, думал, наверное, что Анна Павловна селедкой бить его станет. Но в это время вошел новый директор сельмага. Анна Павловна сразу по-другому заговорила: «Де-ду-у-у-уль, а дедуленька, тебе селедку с красной али с черной икрой? А может, с молокой, гладенькую подобрать?» – «С молокой», – тоненько пропищал дедушка, все еще прикрывая голову ладошками. Про сельмаг это я вам попутно рассказал…

Ребята, не получается у меня прожить ни один день гладенько, что-нибудь непременно произойдет.

Утром, прямо перед тем как спуститься с чердака, каждый раз даю себе слово: ни к кому не приставать, ничего не замечать, за что можно зацепиться, в общем, буду паинькой. Отъезд в Москву немного задержался; и в этот промежуток я ухитрился снова схлопотать от Сереги Бобрикова. И знаете, из-за маленького лесного паучишки. Видно, невезучий я человек.

Отправились мы с ребятами в лес поискать орехи. Олеся с нами пошла. Сначала все было хорошо. Напали на рощицу боярышника, кислицу ели, мимо шиповника тоже не прошли. Неглубоко мы вошли в лес, а уже отведали разных лесных даров. Олеся попросила нас помолчать и послушать птиц. Стоим слушаем.

Вдруг раздаются голоса и смех. Смотрим, на поляне появился Сережка Бобриков с каким-то мальчишкой.

Я сразу вспомнил свой многоцветный фингал и подумал:

«А может быть, мне рассчитаться с ним здесь, в лесу? Нет, – думаю, – я же целеньким обещал домой вернуться. А с Сережкой свяжешься, вряд ли целым будешь».

Олеся, увидев Бобрикова, тихо шепнула мне: «Только не связывайся».

Но меня злило, что Бобриков от нас не отходил ни на шаг. Куда мы, туда и он со своим дружком. Мы их с собой не приглашали. Чего они увязались?

Набрели мы на огромный муравейник, присели на корточки, наблюдаем. Интересно! Ходят они по своей тропке от муравейника к толстой сосне, при встрече друг к другу прикасаются и уступают дорогу тому, кто из них что-либо тащит. Идут и идут вереницей. Муравейник из сосновых иголок сложен, как большая скирда сена.

Бобриков со своим дружком тоже уставились на муравьиное жилье. Бобриков ухмыльнулся и сказал:

– Ничего хорошего в них нет. А вот за муравьиные яйца в аптеке хорошие деньги дают! Скоро я этим делом займусь. Добывать буду целыми килограммами. Разворошу палкой муравейник, сколько захочу, столько и наберу. Могу сейчас показать, как это делается.

– Только посмей, – сказал я, – мы тебя за это разденем и голым бросим муравьям на съедение.

– Что? – угрожающе произнес Сережка. – Ты еще получить хочешь? Я не посмотрю, что вас трое и еще эта… – Он кивнул в сторону Олеси. – Она-то помнит, как я тебя дубасил.

– Нет! – сказала Олеся. – Я все видела. Ты трус, удрал тогда.

Сережка отбросил палку, которой хотел разворошить муравейник, и, засунув руки в карманы, прислонился к сосне, вызывающе заявил:

– Пусть он меня только тронет. Ты увидишь, что с ним будет. Ну выходи, москвич, стукнемся, чтоб земля задрожала!

Дружок Сережкин встал между нами.

– Да ладно вам. Подраться всегда успеете.

Семка зашел ко мне со спины и тихо сказал:

– Оставь его. Он с перочинным ножом. Я видел.

Вилен сказал дружку Бобрикова:

– Ну что вы увязались за нами? Идите себе своей дорогой.

Дружок его понятливый был и, по-моему, толковый. Он подошел к Сереге, обнял его и потянул в сторону.

– Пойдем, – сказал он, – пусть они козявок изучают. Чего мешать?

Сережка оттолкнул его.

– Отстань. Мне хочется подраться с москвичом. Из-за него я в тот раз рубаху разорвал.

Серега внимательно оглядел всех.

– Ну что уставились? Думаете, испугался? А вот… – И он вынул из кармана перочинный нож. Раскрыл лезвие и ловко полоснул им по ветке кустарника. Тонкая веточка торчком упала в траву.

Ножичек Серега вертел перед своим носом, словно любовался им. Глаза у Сереги заблестели. Чувствовалось, что у него пробуждался азарт подраться. Мне подумалось: «А ведь он все может. Недаром ребята прозвали его «Прощайте, голуби». Дружка своего он звал Хмель. Семка шепнул ему: «У Гришки фамилия такая – Хмель. Он в седьмом учится». Подбросив ножичек в воздух, Серега ловко поймал его и спрятал в карман. Обняв Гришку Хмеля, спросил:

– Ну как, боимся мы их?

Хмель ничего не ответил.

– Мы тоже не боимся, – сказал Вилен, – а шутки с ножичком плохо кончаются.

– Ничего мне не будет. Я несовершеннолетний. Не пугай. Ох когда-нибудь припомнятся вам все ваши штучки!

Серега взобрался на сук сосны и стал болтать ногами.

– Тебе тоже кое-что припомнится, – сказал я.

– Мне нечего припоминать.

– Голуби припомнятся и Полкан.

– А что Полкан? Полкан собака хорошая, его я обижаю, когда надо. А голуби… их столько развелось…

– Да человек ты или кто? – возмутился Семка.

– Ну, ну, вякни еще что-нибудь.

– Я не вякаю, а говорю.

Олеся поняла, что перебранка разгорается и ее надо как-то приостановить.

– Ребята, ребята, зачем вы задираетесь?

Серега продолжал болтать ногами и ехидно улыбался.

– Знаешь, скрипачка, не вмешивайся в мужские дела. Ты лучше скажи, чего это москвич вокруг тебя петухом ходит? Чего он в тебе нашел? Если ты думаешь, что ты раскрасавица, то это сплошная чепуха. Я бы в твою сторону даже не посмотрел. А то, что ты на скрипке пиликаешь, – подумаешь, я тоже свистеть могу, как соловей.

– Слезай с дерева! – дернул я его за ногу. – Слезай! Драться будем.

Серега спрыгнул вниз.

– Значит, драться хочешь? Ну ладно. Пошли вон на ту поляну.

Но тут ко мне подбежала Олеся.

– Не будете вы драться. А если будете, то ты, Андрей, тоже дурной.

На глазах у Олеси появились слезы. Она взяла меня за руку и потянула в сторону.

– Не надо драться, – просила Олеся.

Мне стало очень жаль ее, и я подчинился. Отошел от Сереги. Минут через десять Семка позвал нас всех.

– Ребята, посмотрите, что я увидел!

Мы подбежали. Семен уставился на корни толстого дуба.

– Видите? – спросил он.

У мшистых корней увидели мы паутину с крупными росинками на ней. Паутина была похожа на хрустальную люстру. Упал на нее солнечный свет, бусинки росы стали переливаться разноцветными красками. В каждой росинке была радуга.

Мы присели на корточки и стали разглядывать эту сказочную люстру. В самом углу, в тени, прижался небольшой паучишка. Он тоже смотрел на нас и, наверное, думал: «Ну как? Кто сумеет сделать такое?»

Сережка Бобриков не присел на корточки. Он стоя глядел.

– Нет там никакой радуги, – сказал Серега…

Семка предложил ему присесть, но в это время солнце, как назло, зашло за облако и радуга исчезла. Сережка обрадовался:

– Ну и никакой радуги нет!

Все стали уверять его, что радуга была.

– Была, да сплыла, – с ехидством сказал Серега.

Но тут снова вышло солнце из-за туч.

– Теперь-то видишь? – спросил Вилен.

– Не вижу.

– Да вот же радуга! – злился Семен. – Все видят, а ты слепой, что ли? Смотри, как сверкает!

– Не сверкает. – И тут Сережка как ткнет ногой в паутину, и все исчезло. Пропала радуга. Сбежал паучишка. А может быть, Сережка просто, раздавил его.

– Вот вам и радуга! Насмотрелись?

– Что ты наделал? – вскрикнула Олеся. Бобриков оттолкнул ее. Я ударил Сережку. Он попятился, зацепился ногами за корни дерева и упал. Я прыгнул на него и стал колотить. Сережка вывернулся и огрел меня по голове чем-то твердым. Когда нас растащили, мы уже еле дышали. Хмель помогал Сереге вытирать разбитый нос. Я на ощупь нашел на затылке у себя шишку размером с грецкий орех. Как мне теперь появиться домой с таким шишаком? Может быть, под волосами не заметят? Но у мамы есть привычка гладить меня по голове. Я, конечно, постараюсь увернуться от ее ласки. Только рано я успокоился. Олеся с близкого расстояния уже узрела мою шишку. Она тут же сломала тонкую ветку и начала хлестать Бобрикова и Хмеля, приговаривая: «Вот вам! Вот вам! Получите!» Хмель не разозлился, он увертывался и сквозь смех говорил: «А, меня за что?»

Сережка тоже отмахивался от ветки и, свирепея, говорил:

– Дура! Больно же! Перестань, говорят тебе!

Олеся отшвырнула хворостину и заплакала.

Сережка оправдывался:

– Вот чудачка, сама дерется и сама ревет. Вы же все видели, что она первая начала веткой нас лупить. Смотрите: даже осталась на руке полоса малиновая, а ревет, как будто ей досталось…

Серега и Хмель отошли в сторонку. Семка подошел к Сереге, усевшемуся на корявом, трухлявом пне и потиравшему ладонью разбитый нос. Гришка Хмель стоял поодаль у сосны, и ему было интересно узнать, о чем этот щуплый и, конечно, несильный Семка, думает, глядя на Сережку.

Семка молча покусывал верхнюю губу, часто моргая глазами, глядел на Серегу Бобрикова. Еще несколько минут назад Семка готов был наброситься на Серегу за погубленную радугу и раздавленного паучка, сейчас же он с болью и состраданием уставился на Бобрикова, не зная, чем помочь ему, чтобы утишить боль распухшего Серегиного носа. Постояв молча возле Бобрикова, Семка подошел к нему поближе, положил руку на его плечо, мягко и даже как-то по-дружески предложил:

– Серега, а ты ложись вот на ту полянку лицом вверх, кровь перестанет идти. Хочешь, я лопухов нарву, ты приложишь их к носу, и все пройдет.

– Уйди. – Серега резко отдернул плечо и сбросил Семкину руку. – Не приставай!

Гришка Хмель тоже приблизился. Ему жаль стало и Серегу и Семку.

– Чего ты на него? – спросил Гришка. – Он ведь без зла. Разве ты не видишь, что Семка чуть не плачет?

– Паука ему жалко, вот он и состроил печальную рожу, – буркнул Серега.

Мы находились рядом, и нам было видно все и кое-что слышно. Семка сел напротив Сереги на узловатые корни сосны, шишками торчащие на тропинке, и вновь уставился на Серегу. Олеся спросила у меня:

– Чего он у ног противника уселся?

Я не знал, что ей сказать. Об одном я подумал: «Не вздумал бы Семка мирить нас. От него, миролюбца, всего можно ожидать». Вдруг мы заметили, что Серега и Семка вскочили с мест и кинулись, как обезьяны, к двум огромным соснам и, цепляясь за сучки, быстро полезли вверх. Семка более ловко продвигался вперед (ну прямо как белка). Гришка Хмель наблюдал за ними снизу и хохотал.

– Чего это они? – спросила Олеся.

– С ума спятили, – сказал Вилен.

Мгновение – и Семка уже был на невероятной высоте. Серега забирался не с такой ловкостью и проворностью. Добравшись до вершины сосны, Семка торжествующе крикнул оттуда:

– Ну что, худосочный я, да?!

Серега находился чуть выше середины ствола сосны и, махнув безразлично рукой, стал спускаться вниз по сучкам. Но и тут Семка обогнал Серегу и спрыгнул на землю.

Хмель подошел к нему и пожал руку как победителю.

Серега, спустившись вниз, хмуро отошел в сторону.

Семка подскочил к нам, а Серега с Хмелем подались по дорожке к выходу из леса. Бобриков обернулся и показал нам кулак, тут же поддел ногой красную шляпку гриба мухомора и далеко ее зафутболил.

Семка, довольный своей победой лазания по деревьям, наспех рассказал нам, о чем они говорили с Бобриковым.

Сначала Семка упрекнул Сережку за радугу и паучишку, за что чуть было не схлопотал от него по шее, но дело кончилось тем, что Серега послал его подальше, обозвав «худосочным прихлебателем». И тогда Семка предложил скоростное лазание по деревьям и был доволен, что выиграл соревнование. Правда, в конце от Бобрикова он услышал несколько витиеватых слов, о которых Семка умолчал.

Настроение после столкновения с Бобриковым было у всех здорово подпорчено, и ни у кого уже не было желания бродить по лесу. Олеся предложила идти домой. Мы согласились с ней и тоже пошли на выход из леса. Только не той тропинкой, какой ушли Серега Бобриков и Гришка Хмель.

Все, ребята! Разве угадаешь, чем кончится день?

Если бы мы с папой не задержались с отъездом в Москву, глядишь – и схватки этой не произошло бы. Но ничего, фингальчик мой идет на убыль.

А. Костров.