Текст книги "Созвездие Видений"

Автор книги: Сергей Соловьев

Соавторы: Сергей Михеенков,Андрей Дмитрук,Елена Грушко,Юрий Медведев,Евгений Ленский,Александр Кочетков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

«Меда!» – чуть не вскрикнул он радостно, да осекся: нет, не она. Другая девушка. Но тоже красавица!

Он смотрел на поднятое к нему прелестное личико с тонкими, словно ниточки, полукружьями бровей.

«Ух ты!», – подумал он с удовольствием.

Девица медленно улыбнулась ему, не опуская глаз.

Тем временем остальные мало-помалу пришли в себя, окружили Севера, шумели, толкались, Трогали его одежду, оружие, смотрели приветливо, без злобы и страха. И не потому, что от Севера не могло исходить опасности. Север чувствовал, что эти люди просто-напросто неколебимо уверены с своей силе, а потому бесстрашны. И у него захватило дух от этого бесстрашия, от этой внезапной, радостной доброжелательности. Они спрашивали его имя и наперебой выкрикивали свои имена, и в широких улыбках, имеющихся глазах, богатырском развороте плеч этих Ретива и Хота, Окупа и Суда, Лаюна и Буча он видел, ему казалось, что он видит и узнает далекие, баснословно далекие лица, которые мог помнить Старый Север, а ему знакомые лишь по имитограммам и архивным портретам в Музее Звездоплавания: лица Тора и Памира, Словена и Крона, Гомера и Невра, всех других – Первых Звеэдопроходцев из группы «Род-1», растворивших кровь свою в крови Земли.

И только на одном лице он заметил выражение опаски, вражды, почти ненависти – на лице чернобородого и черноволосого, чей цепкий взгляд сразу приковался почему-то к золотым стрелам на плечах Севера…

А суматоха не утихала. В конце концов старый-престарый дед, имя которого оказалось Баюныч, сообщил уже немного утомившемуся Северу, что он свершил великий подвиг: низвел с небес священный огонь богини Подати, подательницы всех земных благ, погибший было по нерадивости служительницы. Услуга, оказанная Севером, поистине бесценна, и люди жаждут вознаградить его как могут. Они предлагают ему остаться в селении, деля почести с племенными вождями, а чтобы не скучать, тут же, незамедлительно, выбрать в жены самую прекрасную из дев.

И молодые девушки, повинуясь знаку старика, предстали пред Севером, озаряя его светом серых, черных, зеленых, голубых, карих глаз.

От этого цветника милых лиц Север растерялся. Он вдруг с ужасом сообразил, что не помнит лица Меды… и даже если она тоже здесь, он не найдет ее. Мог бы узнать по голубому платью, да вдруг она переоделась?

Он ошалело водил взором по сторонам, и Баюныч, видя такое дело, пришел на помощь:

– А ты, гость дорогой, избери жену по-нашему, по-лесному. Вишь ты, все девки хороши, глаза разбегаются. А вот сейчас они побегут – и ты за ними. Которую словишь, та и станет твоею пред очами богов.

Старик взял крутой рог и резко дунул. Раздался высокий трубный звук – я по этому сигналу рой девиц, только что окружавший Севера, рассеялся в единый миг.

* * *

Ну, не до такой степени, конечно, был он ошарашен происходящим, чтобы не заметить, как враз помрачнели лики молодых охотников, стоило Баюнычу сказать про выбор невесты. Да и столь мгновенное исчезновение девиц многое значило. Женщину ведь не поймаешь, если она не захочет быть пойманной!

Но теперь большого выбора у Севера не было: в поле его зрения мелькала только одна фигурка, бежавшая очень легко и красиво, но более чем неторопливо.

Повинуясь неожиданно мощному толчку Баюнычевой длани, Север потрусил следом. Он бежал и обдумывал, как же теперь быть. Он вовсе не намерен стать почетным вождем племени, а тем более – брать себе жену. И хотя ему ничего не стоит догнать самую быстроногую из этих девчонок, тем более ту, которая и так еле движется, он не станет спешить. Пусть уж лучше прослывет здесь растяпой по женской части – найдется иной способ восстановить репутацию.

Пока вдали слышны были поощрительные крики, Север еще делал вид, что соблюдает правила игры, но скрывшись среди деревьев, постепенно перешел на шаг, вовсе не намереваясь кого бы то ни было догонять, и велико же было его изумление, когда из-за куста прямо на него выскочила какая-то девица и, запищав, проворно стала рядом, всем своим видом уверяя его, что он ее просто-таки загнал, сил убегать больше нет и она вся в его власти…

Увидев ее тоненькие брови, Север узнал ту, что первой приветствовала его.

– Меня зовут Зверина, – сказала она сладким голосом, – и я теперь твоя жена.

Север пожал плечами, думая, что в имени Зверина есть что-то неприятное и оно нравится ему куда меньше, чем имя Меда. А Зверина меж тем нетерпеливо поглядывала на него, то растягивая тесемки своего ворота, то теребя рукав его комбинезона.

– Я теперь твоя жена! – повторила она со значением, играя глазами, и Север начал догадываться, что от него требуют.

Он смущенно хмыкнул… и вдруг резкий порыв ветра ударил рядом с такой силой, что Зверину отбросило в сторону.

Все замелькало у него в глазах, и он не сразу сообразил, что между ним и Звериной очутилась девушка в голубом одеянии.

– Меда! радостно крикнул Север. Как он мог сомневаться, как мог принять за нее другую!

Но Меда на него и не глянула. Она холодно, пристально смотрела на Зверину, и та отвечала ей ненавидящим взором.

– Ишь, заявилась! – прошипела наконец Зверина. – Нечисть тебя из реки спасла? Хитрющая! В одно ушко влезет, в другое вылезет, замаячит, одурачит, из воды суха выйдет: и видишь, и знаешь, да ни в чем ее не поймешь.

При этом она метала взоры в Севера, и тот сообразил, что ему перечисляют какие-то недостатки Меды. Правда, он мало что понял, но, Очевидно, Меду все это задело, потому что, обиженно выкрикнув: «Слова твои что говор сороки!» – она вдруг метнулась вперед и закатила Зверине такую оплеуху, которая, по мнению Севера, непременно должна была сбить с ног нежную девушку.

Однако Зверина оказалась куда крепче. Она пошатнулась – и тут же вернула оплеуху Меде, при этом изо всех сил дернув ее за косу, в которую были небрежно заплетены длинные волосы цвета сухой травы.

И девушки закружились меж кустов и деревьев, то расходясь, то вдруг сближаясь и награждая друг дружку сильными ударами.

Север смотрел на них остолбенев, невольно отмечая, что это становится его привычным состоянием на Земле. Но какая нелепость – женщины дерутся из-за мужчины!.. Красавицы враз сделались ему одинаково неприятны. Жаль, что не отправил он сюда имита. Сейчас бы тот растаял бесследно к их вящей злобе!..

Но вскоре Северу показалось, что он здесь уже и ни при чем. Несомненно, у Меды и Зверины были какие-то свои, давние счеты – слишком уж ярки и красивы были обе, чтобы по-доброму ужиться друг с другом.

Причем, начавшись как неприглядная драка, их сражение постепенно сделалось похожим на дикий, яростный, страстный танец.

Север невольно загляделся. Ему даже почудилось, что девы в своих стремительных движениях на миг принимают обличья каких-то диковинных зверей… или вдруг делались они неотличимы одна от другой, сливались в единое, само себя рвущее в клочки существо!

Они взлетали над землей, переворачивались, кружились в воздухе и, казалось, даже деревья поджимают свои ветви, чтобы не мешать… И внезапно босая нога Меды в невероятном взмахе угодила прямо в хорошенькое личико Зверины!

И полет сразу прекратился. Зверина звучно шлепнулась на землю, зажимая окровавленный носик. Рядом медленно опускалась Меда, и тут Зверина бросила на нее, потом на Севера ненавидящий взгляд, выкрикнула что-то непонятное, вроде:

– Уж я тебе невстаниху-то сотворю до скончания веку! – и хлюпнув разбитым носом, бросилась прочь и скоро скрылась из виду.

Север догадался, что и он теперь удостоился ее ненависти. Но за что?!

Меда буйно расхохоталась вслед сопернице и обернулась к Северу. Ее лицо горело, храня, выражение необузданной гордости. Но стойло глазам Меды встретиться со взглядом Севера, как жар схлынул. Теперь она глядела смиренно и даже со смущением.

А Север молчал. Не то чтобы он был рассержен… ну, всякое бывает, ладно, чего судить чужие обычаи, у каждой пташки свои замашки. Нет, он просто не знал, что теперь делать. Меда чего-то ждала от него, а вот чего?

Она смотрела жалобно, исподлобья, словно хотела просить прощения, да не осмеливалась. Однако Север все молчал… и вдруг лицо Меды побелело, глаза сузились, и пламень прежней ярости полыхнул из-под ресниц – но теперь эта ярость была уже направлена против Севера! Холодок невольного ужаса пробежал по его спине…

– Иль она уже и впрямь ковы навела?! – презрительно выкрикнула Меда, а потом вдруг резко крутнулась на месте, громко свистнув при этом.

Голубым смерчем взвилось ее платье, завихрились ветки, листья, трава… и Севера тоже завертело, закружило, подхватило, понесло куда-то, швыряло, словно сухой листок на ветру… острые сучья впивались в тело, ветви больно били, он с трудом сообразил, что это деревья – деревья! – перебрасывают его с одного на другое, кидают безо всякого бережений, чуть ли не зло, а если впереди маячит прогалина, то его еще и раскачивают, и только потом, с насмешливым поухиванием, швыряют, причем, летя на огромной высоте над полянами, он вовсе не был уверен, что следующее дерево успеет его подхватить!

И почему-то одно лишь тупое недоумение терзало его во время безумного лета: что ж это посулила свершить Зверина?..

Он был весь исхлестан, измучен, когда последний в этом ряду мучителей – огромный дуб-крепковист – скинул его со своих узловатых ветвей на знакомой поляне, наградив на прощанье таким увесистым – и весьма унизительным! – шлепком, что Север полетел к «Инду», подобно сухой былинке.

Мелькнула мысль: а вдруг не откроется вход? его же размажет по бронированной двери! – но, к счастью, фотоэлементы сработали, и двери разошлись, впустив его.

Он успел перевернуться, сгруппироваться и приземлился достойно – на ноги: весь ободранный, облепленный паутиной, с листвой в волосах.

Трясущимися руками начал было обирать лесной мусор, не в силах собрать скачущие мысли, как вдруг услышал какое-то странное дребезжание.

Первой догадкой было: снова заработал маяк! – но нет… дребезжанье напоминало чей-то ехидный смех!

* * *

Так вот они каковы на самом деле, Уснувшие! Тоже, знать, лишь до поры спят, как звери и люди. А пробудившись, старую шкуру свою сбрасывают, словно змеиную выползину, и являются в облике приглядном, человечьем. Только вот метину – стрелы на плечах – скрыть не могут. И.пусть Уснувшие из Обиталища имеют стрелы серебряные, а этот, из избы на птичьих ногах, – золотые, все равно, нутром чует Нецый: одной они злой породы, людям губители!

Его трясло от злобы. Шут знает, почему черная желчь Подкатила к самому горлу, но возненавидел он этого нового Уснувшего и в прежнем страхолюдном обличий, а паче того – в молодецком, пригожем, – до потери дыхания. И дивился глупости прочих невров, что не обезоружили, не предали смерти этого «гостя», коего Нецый готов был завинить во всех мыслимых и немыслимых напастях.

За что. так вознелюбил его Неций, он не ведал. Чуял в чужедалышке такую мощь могутную, что и не снилась никакому владетельному вождю земному. Разве только боги такой силой обладают. И еще была в этом нежданно явившемся некая страшная тайна… столь же страшная, как темное пятно за спинами Уснувших в их обители.

Да полно! Там ли они еще! Или тоже, скинув свои шкуры, шастают по лесу?!

Прежде-то в хитроумстве Нецый никого себе в версту не ставил, но теперь не знал, чего ждать от пришельца. Ну что ж! Вернется тот в свою избу птиценогую – там уж его ждут-поджидают!..

А в Обители Уснувших все так же царили тишь да покой.

Нецый прокрался вдоль стены, пристально всматриваясь в непроницаемые лики этих существ. А что если сейчас разомкнутся оболочки – и явятся из них чужаки?!

– Нет, вроде бы эти Уснувшие в самом деле спят. Вот бы знать, что они никогда не проснутся! Вот бы их усыпить навеки!

Нецый ухмыльнулся. Есть средство, коего страшится живое и неживое. Оно может уничтожить все на свете! Это – огонь.

Вот бы подпалить эту нору! Оглянулся: лаз за спиной, уйти успею, а здесь пламя сожрет все, все!

Но где раздобыть огня?

Вернуться в селение? Долго, да и опасно: вдруг наткнешься на этого чужинца с золотыми стрелами на плечах…

Нецый растерянно озирался, но вот взгляд его упал на пояс одного из Уснувших. Там висела точь-в-точь такая же трубка, как та, которой Чужак возжег огонь Подаги!

Немалое прошло время, прежде чем» Нецый насмелился протянуть дрожащую руку и дотронуться Она легко снялась с пояса и оказалась очень удобной. Нецый сжал рукоять и, наставив раструб в угол, стал, гадать, как же извергать из нее огонь.

Похоже, придется нажать на одну из этих полосок, нарисованных на рукоятке. Черная… Красная… Что бы все это ни значило, можно не сомневаться: огонь – красный.

Надо попробовать. И он вдавил палец в красную полоску, зажмурясь от священного страха: а ну как грянет гром!

Нет, гром не грянул. Что-то глухо ухнуло – и в лицо Нецыю пахнуло нестерпимым жаром.

Он открыл глаза и увидел, что оружие Уснувших сделало свое дело: угол пещеры, в котором громоздились какие-то непонятные вещи, занялся.

Удалось. Удалось! Теперь надо бежать, скорее.

Нецый кинулся к выходу, как вдруг раздался громкий, тревожный звон – и тяжелая плита, вывалившись из потолка, заслонила спасительную щель. Точно такие же плиты заградили стены, отрезая, сминая то, что горело, и через мгновение Нецый оказался как бы в серой непроницаемой клетке.

Но и огонь был проворен. Он успел добраться до одноногой крутящейся лавки и теперь с наслаждением облизывал ее.

Снова раздался звон, и новая стена выпала из потолка, смяв полыхавшую лавку.

Нецый едва успел отскочить. Теперь он стоял вплотную к Уснувшим.

Да будь они неладны! Это все из-за них!

Он яростно замахнулся и… невзначай снова надавил красную полоску на рукоятке загадочного оружия, которое все еще не выпускал.

Огненная стрела вырвалась на серебристой трубки – и вонзилась в одного из Уснувших.

Потрясенный Нецый думал, что и тот сейчас вспыхнет костром, но нет; пламя словно бы исчезло, только вот очертания Уснувшего зыбко задрожали, поплыло марево над его вдруг почернелым туловом, а потом Нецыю почудилось, будто чьи-то жёсткие пальцы сжали горло!.

Он начал задыхаться. Тело Уснувшего ежилось, корчилось в невидимом огне, едкий дым витал над ним… Вот изогнутая судорогой длань его коснулась плеча другого Уснувшего – и шибче дым заструился!

Нецый кашлял, отплевывался, слезы выедали глаза. В голове стучало, тело отказывалось повиноваться. И жарко, ох до чего жарко!

Он метался туда-сюда по тесной клетушке, куда оказался заточен; но сквозь нерушимые стены не могло просочиться ни струйки живого воздуха.

Пекло все сильнее. Нецый кричал, выл, молил, проклинал… тщетно. Смерть уже заглянула в его глаза, заглянула – и больше не отходила.

И вдруг холодок коснулся спины. Нецый резко обернулся.

Двое Уснувших в корчах повалились на пол, и то темное пятно, то отверстие, которое они заслоняли спинами, теперь было открыто.

Нецый кинулся к нему – оттуда ощутимо тянуло холодом, – сунул голову в черноту, жадно глотнул – но тягучая, сосущая сила потянула, потянула его… отнимая дыхание, выворачивая нутро…

Достало лил отшатнуться, отпрянуть, и, в новом приступе ужаса, захлебываясь дымом, он с ненавистью ударил кулаком по голове того Уснувшего, которого еще не тронуло огнем.

И вдруг что-то защелкало – а потом Уснувший на глазах Нецыя разъялся на две половинки, словно скорлупа лесного ореха!

Внутри его была пустота.

Синий дым поднялся уже до колен, и не думая, ничего не соображая, влекомый одним желанием – хоть где-то укрыться, перевести дух! – Нецый шмыгнул в нутро Уснувшего и с силой попытался соединить две раскрывшиеся половинки.

Но сил его и не требовалось! Уснувший сам собою сомкнулся, словно его предназначение в том и состояло, чтобы укрывать собою, людей от опасности.

Короткая передышка… но вот Нецый через забрало – оно изнутри было совсем прозрачным, не то что снаружи! – увидел, что два расплавленных Уснувших в последних корчах вот-вот свалятся на спасшую его скорлупу! С воплем Нецый отшатнулся… ноги его потеряли опору… все замелькало, но он еще успел понять, что перевалился через край черной дыры!

И тьма приняла его.

* * *

Сердце девичье разгарчиво – да и отходчиво. Сама, сама ведь задорилась – никто другой. А все из-за этой Зверины, чтоб ей пусто было!

И что ж теперь? Куда податься? В селение вернуться? Глаза б ни на кого не глядели. Да и Зверина поди наябедничала… К деду? Но он что-нибудь как сказанет… А томно на, сердце, а тяжко на душе! Броситься бы туда, к заветной поляне, где поставил избу свою Лиховид, – да разве можно? Он теперь и не глянет без укора. Или вовсе не глянет…

Как бы тоску размыкать?

Зорянка брела по лесу, Шишко и Подкустовник зелеными косматыми клубками катились следом, чуя ее тугу и не осмеливаясь баловать.

Впереди забрезжила светлая зелень большого горохового поля, и Зорянка встрепенулась. Так вот куда принесли ее ноги!

Она вышла на опушку и ступила в густые перевивы Стеблей. Горох уже созревал. Луща стручки, Зорянка осторожно шла вперед, сторожко озираясь, как вдруг лешие, оставшиеся на краю поля, упреждающе засвистали.

Зорянка резко обернулась – и невольно расхохоталась, оказавшись лицом к лицу с зеленоволосой толстухой, увитой буйно цветущими гороховыми стеблями, с колотушкой в могу чих руках.

– Гороховища! – радостно вскричала Зорянка.

– Пришла, девонька! – возликовала и хозяйка, похлопывая по плечам гостьи так, что та поеживалась и посмеивалась. – Что ж, думаю, нейдет да нейдет! Мамонька твоя наказывала за тобою пригляд держать, а как его держать, коли девка глаз не кажет который день?!

– Ну как ты тут, Гороховища? Озорует детвора?

– На то она и детвора, чтоб озоровать. Да пускай лакомятся, жалко, что ли? Только бы плети не мяли да незрелого не ели, а так… Ну, маханешь иной раз колотушкой, рыкнешь-ухнешь…

Гороховища, сторожиха горохового поля, была стародавнею подругою Зоряикиной матери, которая и препоручила, умирая, свое дитятко ее пригляду – а заодно и пригляду Полудницы и Гумеяницы, Овинницы и Придорожницы, всех диконьких мужичков, омутников, водяников, русалок и лесовунок. Везде была в безопасности Зорянка (и уж если на то пошло, русалушки вынесли б ее из Обимура и без подмоги Лиховидовой, стоило лишь кликнуть!), и только среди людей она побаивалась долго оставаться, чуя свое нерушимое, может, и кровное родство с теми, кто жил в этих лесах, полях, реках и горах еще прежде того, как боги сотворили разноплеменных людей и пустили их заселять Землю.

Гороховища тут же принялась потчевать гостью. От ее прикосновений недозрелый горох тут же дозревал, а желтый, сморщенный наливался зеленым соком и сластью.

– Не сразу тебя учуяла, – ласково приговаривала, она, – стара, видать, стала. Наречницы там чего-то плели – я и заслушалась.

Зорянка вспыхнула. Наречницы!.. Вот кто ей надобен!

– Гороховища, свет-душа! – вскричала она. – Неужто они здесь? Сведи к ним, молю!

Гороховища покачала буйноволосой головою.

– Чего тебе их баснословие? На что? Знаешь ведь – негоже попусту судьбу пытать. Да и дряхлы они, каркают, что гавраны, и не разберешь…

Она бубнила свое, недовольное, а меж тем, не в силах противиться Зорянке, уже шла к другому краю горохового поля, где крылся ее низенький, неприметный шалашик.

Гороховища стала на колени и вползла туда, задевая крутыми боками края лаза и шепотом кляня все на свете. Следом скользнула Зорянка – и подивилась, как это в крошечном шалашике уместились она сама, толстая Гороховища – да ещё три ее гостьицы.

Впрочем, гостьицы те были столь малы росточком и худы, что занимали места не более, чем три сороки: Давно не видела Зорянка трех вещих сестер-Наречниц: помнила смутно, как матушка призывала их поворожить над малой, судьбу ей указать… Но с тех пор они еще пуще постарели да усохли.

– Усохнешь тут! – ответила на ее мысли одна из старушонок. – Кто об нас нынче помнит, кто ведает!

– Более не надобны мы роду людскому, – вздохнула вторая, и ее доброе лицо сморщилось от набежавших слез.

– Вишь, мотки наши поменьшали. – Третья Наречница показала Зорянке пряжу, которую они беспрестанно сучили да свивали. Из проворных узловатых пальцев бежали, струились дождем разноцветные нити. Пряжи и впрямь было не очень много. – Иных богов себе сыскали – им и вверили судьбы свои. А мы – не у дел.

Даже голоса наречниц были слабыми, словно дуновение усталого ветерка. Зорянкины глаза защипало от жалости.

«Неужто судьба всех богов такова? Неужто они живы, пока живы верующие в них? Вот сейчас забываются три Наречницы – некогда грозные, могучие прорицательницы, владычицы судеб. А там, гляди, забудут и Гороховищу, и Домовушку, и щекоту нов-леших, и Рода, и Тура-Ясно Солнышко… И тогда – то же тогда? Они тоже исчезнут? А как же мы, невры?..»

– Всех забудут, всех… – печально кивнула первая Наречница, вновь изведав ее мысли. – Все исчезнут, все!..

– Да полно вам, старьте каркуньи! – взъярилась Гороховища. Конечно, в стародавние времена она ни за что не посмела бы столь бесчестить великих прях, но теперь для Гороховищн они были не более чем всеми покинутые смотницы-сплетницы. – Девка к вам на что пришла? Вещее словцо ей надобно! А вы тут раскудахтались.

– Сейчас, сейчас, – засуетились Наречницы и торопливо начали перебирать нити судеб, выискивая Зорянкину.

Нить ее оказалась похожей на тот драгоценный шелк, что изредка привозили кочевники-торговцы из Желтой страны. Она то золотилась, то серебрилась, словно играли в ней попеременно то лунный свет, то солнечный.

Зорянка приковалась взором к сверкающим видениям… охнула…

– Что ж это? – сказала вдруг суровым голосом старшая сестра. – Вижу, полюбила ты?

Зорянка потупилась.

– Гляди, каково проницанье! ревниво вмешалась Гороховища. – Я и без ваших ниток про то догадалась. Коль девка просит судьбу попытать, сразу ясно: любовь у ней на сердце залегла.

– Любовь, да! – наконец-то призналась Зорянка. – Уж так-то я его полюбила, что и во сне, и наяву – все его вижу. Струится из сердца любовь, что березовица по весне.

– Любовь – что шелк, – изрекла средняя Наречница. – И живого одеть, и мертвого обернуть.

– Это ты к чему? – построжала Гороховища. – Иль занедужил добрый молодец?

Зорянка так и застыла: вот что? Вот в чем сердце проверилось!

– Захворал? – не отставала Гороховища. – Иль на лешачью тропу ступил? Иль девки-маньи заморочили?

– Ой-ё-ёй! – заголосила Зорянка. – Расшибся поди, пока летел! Я одна, одна я виноватая!

– Цыть ты! – вдруг прикрикнула на нее младшая Наречница. – Не мешай. Коршу надобно спросить – не его ль забавы?

И три вещуньи замерли, воздев лица, зажмурясь и настрожась, пытаясь услышать, что ответит им Корша, недобрый покровитель всяких хворей и недугов..

Минуло немалое время, но вот они отверзли очи, и старшая пожала плечами:

– Корша тут ни при чем. Не он руку приложил. И они растерянно и виновато уставились в землю.

– И-эх! Проку с вас, ворон! Только бы граяли! – проворчала Гороховища, вдруг тяжело опускаясь ничком и прижимаясь ухом к земле. – Может, Чуру то ведомо? Попытаю-ка его!

Зорянка и Наречницы испуганно переглянулись. Чур охранял межи, поля к пашни, а кроме того – скрещенья дорог, где издревле собиралась вся злая сила и нежить, потому он более всех других богов имел над нею власть.

Время тянулось, тянулось… наконец Гороховища, покряхтывая, поднялась.

– Так и есть. Лихорадки его поймали, – заявила она… и еле успела подхватить сомлевшую Зорянку. – Ну, чего, чего? – прикрикнула сурово. – Не в пору сейчас обмирать, коль хочешь суженого спасти. Гляди-ка сюда!

Зорянка открыла помутившиеся глаза. И увидела, что Гороховища достает из-под вороха сухих гороховых плетей; сваленных в углу шалаша и бывших ей постелью, большую, сковороду.

В старые времена, сказывали, Гороховище было назначено поджаривать на ней пятки тем озорникам, что повадились бегать в горох и мять плети. Но с тех пор она то ли подобрела, то ли обленилась – и сковороду забросила. Однако выковали ее боги-вотры в занебесной кузнице, а потому еще хранила сковорода волшебные свойства.

Гороховища стукнула в нее колотушкой – и дно сковороды зарделось, побагровело, засветилось раскаленно…7 Сторожиха смотрела пристально – и вдруг толкнула локтем Зоринку:

– Гляди-не зевай! Твой, что ли? Ну и сладил он себе жилуху!

Зорянка сунулась вперед и в светящемся круге на дне сковороды различила очертания Лиховидовой горницы. Однако что-то все время мельтешило, мелькало, мешало… и она не сразу разглядела, что хозяин на полу лежит, будто в сонной одури, а вокруг мечутся, приплясывая, кривляясь и гримасничая, какие-то простоволосые и уродливые, раскосмаченные, распоясанные старухи – бессарафанницы, безрубашницы, в лохмотьях, худые, беззубые…

– Так и есть! – охнула. Гороховища. – Пагубу на него навели! Лихоманьи кудесят!..

* * *

Всю-то зиму зимскую спят на высоких горах сестры Лихорадки. А по весне, лишь только пробудится земля ото сна, идут они на люд честной – тело мучить. Конечно, дай им волю – и зимою шастали бы лютые девки, да с кого об эту пору дань возьмешь, коли спят все невры под снегом? Ну а по весне, вместе с сырыми ветрами и талыми водами, и спускаются с гор злые старухи.

Первое дело – встретив человека, броситься ему на шею и ну целовать-миловать! Покуда сообразишь что к чему, покуда отмашешься-отобьешься от неумытых, слюнявых, косматых – жив-здрав не будешь! Остерегаются их люди. И вот с летним теплом оборачиваются Лихоманки мухами, ночными бабочками, ужами да жабами, таятся в тени» сырости, норовят неприметно уязвить прохожего-проезжего. А ночами толкутся средь всякой прочей злобной силы на дорожных перепутьях… там-то и насобирал Нецый полон мешок погани, чтоб чужинца извести!

…Много чего насоветовали Зорянке три Наречницы да Гороховища. И заячью траву велели давать болящему на тощее сердце, и иные другие, зелки для травоволхования, и белую муку с диким медом к язвам прилагать, и водою, в которой звезды ясные отражались, велели на двенадцати зорях умывать недужного, чтоб злую кровь утолить… Она только кивала покорно, а сама-то знала: не простой боляток у Лиховида, чтоб его обыкновенным врачевным балованием исцелить. Тут надобно от лихой силы отчуроваться! По всем, древним забытым премудростям, еще прабабками завещанным.

И, насилу выждав (а вдруг смертная дрема истомная уже возодолела Лиховида?!), когда поблекнет ночь, когда в лесу бухало утихнет да ночная выпелица замолкнет, но чуть прежде того мига, как солнце бросит первый взгляд с небес, она выбежала на поляну, где стояла избенка Лиховидова, и, скинув голубое подаренье, пустилась бежать вокруг избы с приговором:

– Встану я ранней зарей, умоюсь утренней росой, утрусь сырой землей!..

И чуть только выговорила это, как послышался вдали жалобный, испуганный вой.

– Сестры злые, лихие, лютые! – промолвила Зорянка. – Вы свою добычу оставьте, вы свою ярость уймите, а не то назову имена ваши поганые, тайные – все их сведают!

Она замолчала на мгновенье – и тишина воцарилась вокруг, словно все замерло в испуге. И тогда Зорянка возговорила громче:

– Нарецаю вас – ты, злая Трясовица, ты, неугомонная Колотья, ты, Свербежа, ты, Огневица, ты, Ломея, ты, Слепея, ты, Дергуша, ты, Моргуша, ты, Глухея, и ты, Немочь Черная!..

Ух, как завыло, застонало люто и страшно!

– Уймитесь! А не то прокляну я вас злобным заклятием, утомлю в воде-студенице, засмолю в смоле кипучей, сокрушу о камень, на мелкие дробезги разобью, в печи баной засушу, а тебя, Немочь Черная, заставлю воду толочь!

И тут изба Лиховидова затряслась так, словно в ней кто-то огромный метался, скакал и бил в стены.

Зорянка от страха сама готова была бежать куда глаза глядят, но не могла же она кинуть Лиховида! И укрылась за птичьей ногой, а в этот миг сверху, от двери, раздался грохот, а потом чуть ли не на голову Зорянке посыпались вдруг косматые, полуодетые старухи, издававшие дикие вопли.

Чуть коснувшись студеной росы, они обернулись мухами да жабами – и со стенаньями сгинули кто куда, будто их и не было!

Тогда Зорянка выбралась из-за спасительной лапы и, поглядев на небо, не видать ли еще солнышка, кубарем покатилась по поляне вокруг Лиховидовой избы, приговаривая про себя:

– Поставлю я вокруг избы железный тын-страх, чтоб чрез него ни лютый зверь не перескочил, ни гад не переполз, ни лихой человек не переступил, чтоб девки-маньи не заглядывали. А кто решится тын-страх отомкнуть, пусть будет подобен червяку в плоде лесном. Ничем мое слово не поколебать, ничем тын-страх не отворять. Будь по-моему!

И наконец она остановилась.

Тело горело от студеной росы да жестокой травы, и Зорянка подумала, что лето, на излете, вот-вот ветх осенний придет, а значит – сном тяжким забудется весь мир… но она прогнала эти мысли. Надо было поскорее одеться и как-то исхитриться взлезть наверх, попроведать Лиховида.

И вдруг словно бы кто-то погладил ее по плечам. Зорянка вскинула голову – да и ахнула.

Он стоял там, в дверях, высоко… и смотрел на нее – еще бледный, слабый, но живой!

– Ты что тут делаешь? – спросил сверху.

– Девок лихих гоняю, – тихо ответила Зорянка, вдруг заробев. – Теперь всякая хворь тебя минет.

– Я что, болен? – удивился Лиховид и провел рукою по лбу. – А что со мною было? Не помню… Слабость такая… А! – вдруг закивал он. – Наверное, та самая невстаниха, которой Зверина грозилась?

Зорянка онемела.

«Что говорит!!! Да и глупый же! Иль и впрямь боги небесные земного не ведают? Ох, обнять, бы его, зацеловать – уж понял бы, что к чему!»

– Что ж ты так рано? – спрашивал меж тем Лиховид. – Еще и солнце не вставало…

– Рано – чтоб солнце меня не видело, – ответила Зорянка, не понимая, что говорит.

Да, солнца не было в небе, а светло стало. «Ты, ты мое солнце, – чуть не крикнула Зоряика, – это ты мне светишь, И другого светила не надобно!»

Она вдруг ощутила, что ноги ее сделались легкими, легче пуху лебединого, и, как бывало в минуты великого счастья, она поднимается над землей и идет, идет по воздуху, летит туда, где он ждет, и взор его пылает… как вдруг Лиховид вздрогнул и с криком:

– Маяк! – бросился внутрь избы.

* * *

Домовушка всю ночь был неспокоен. То покряхтывал-постанывал за печью, то вдруг начинал шастать по избе, тяжко вздыхая и пришептывая, тычась в– углы, словно искал что. Так и разогнал дрему.

– Чего тебе, старый? – не выдержал наконец Атей, поднимаясь со своего жесткого ложа. Он хоть и сам был глубоким старцем, Домовушку почитал, а не только лишь пригревал как приживала, чуя его родственность со всей этой землей – более крепкую и глубокую, чем связь с нею людского рода, а уж тем более – чем его, Атея, собственная.

Глаза Домовушки желто блеснули, и Атей, который тоже равно видел что днем, что ночью, разглядел, что Домовушка склонился над посохом и не то хочет, не то опасается дотронуться до него.