Текст книги "Созвездие Видений"

Автор книги: Сергей Соловьев

Соавторы: Сергей Михеенков,Андрей Дмитрук,Елена Грушко,Юрий Медведев,Евгений Ленский,Александр Кочетков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

IV

А на исходе мая, после Николы вешнего, было так…

Гусь жареный, с искусно поднятыми на проволоке, оперенными крыльями и шеей, проследовал на чеканном блюде, высоко поднятый рукою слуги. За ним спешил несомый двоими довольно взрослый поросенок, обложенный белыми и кровяными колбасами. Несли в фарфоровой супнице чернину – суп из гусиной крови с уксусом; щуку фаршированную под хреном; гусиные шейки, начиненные телятиною, салом и грибами. Тащили в чугунной посудине любимый паном раскаленный бигос – тушеную с красным вином капусту, полную кусочков свинины…

Пани Зофья, чуть кривя губы, следила, как целая процессия слуг, точно крестный ход с образами и святыми реликвиями, важно проносит кувшины и бутылки, жбаны мёду, сметаны, киселя, пышные хлебы и сладкие пироги. Все это исчезло в личных покоях пана Казимежа, где и сама пани весьма редко появлялась. Затем двери были с лязгом заперты изнутри.

Слуги невозмутимо удалились… Впрочем, Зофья хорошо знала, как эти люди поведут себя за углом, что скажут о своем пане, каково засмеются или выбранятся. Нельзя здоровому, умом не рехнувшемуся человеку привыкнуть к трапезам Шенсного. Ведь не гостей принимает, не шумную шляхту окрестную, любящую гульнуть у богатого соседа, – сам-один пирует пан Казимеж при закрытых дверях! И управляется с таким столом, что и пятьдесят голодных лесорубов не осилили бы… Часа не пройдет, как те же слуги будут выносить из панской столовой кости, досуха обглоданные, растрощенные для извлечения мозга; пустые кувшины, жбаны, словно с песком вымытые…

Тихие, опасливые разговоры текут в людских и на кухне, на псарнях и конюшнях. О том, что кормит втихомолку пан ненасытного беса; нет, не беса вовсе, а змея, с неба в печную трубу влезающего; и не то, и не другое – таскаются к пану мертвецы, предками Щенсного невинно убиенные; питать их – такую епитимью наложил на него Бог!..

Презрительно усмехнулась пани, вспомнив о холопских бреднях, и, повернувшись на красных каблучках, ушла в свою полонину дома. Там, бегло поправив волосы перед венецианским зеркалом, села она за стол и принялась ожидать. Обеденное время касалось и пани Зофьи, потому парою горничных были внесены закуски, сахарная сдоба и графин с клюквенной наливкой. Когда девушка поставила рюмку, панн подняла белый палец: – Еще одну!

Пробили часы в гостиной, и вошел, опираясь на трость, старый горожанин в сером камзоле, коротких штанах, белых чулках и туфлях с пряжками. Не вдруг можно было признать в нем Учителя. В руке гость держал шляпу с высокой тульей, обвязанною лентою. Из кармана торчал сверток бумаг.

Небрежно поклонившись, Учитель сел в кресло, спросил разрешения закурить. Окутавшись дымом из странной резной трубки; чубук коей представлял оскаленный череп, налил он Зофье и себе; учтиво салютовав рюмкою, отпил.

– Сказывай новости, ваша милость! – вымолвила пани, давно уже нетерпеливо постукивавшая ножкою.

Собеседник смакуя допил наливку, отломил кусочек сыра… Зофья ждала, норовисто раздувая ноздри.

– Новости плохие, – сказал Учитель. – К нему не подступишься. Четвертый день пытаемся раскорчевать эту пущу, да без толку – все спутано, точно колтун, а намокшее дерево и топор не берет. Сунуться ближе того опасней, сплошная трясина…

– Но что же делать? – Румяна резче обозначились на побледневших щеках Зофьи. – Может быть, все-таки…

– Нет, – мягко, но властно прервал старик… – На это мы не получим благословения. Я говорил тебе о будущем, оно подобно сокрушительной буре. Потому – надо труд наш довести до конца… – Он похлопал по свертку бумаг в кармане. – Здесь мои замыслы, которым ты поможешь воплотиться!

Со двора донесся почти человеческий вопль зарезаемого барана – видно, пану не хватило готовых блюд. Подметив досадливую гримаску Зофьи, гость сказал с мрачным лукавством:

– У пана Казимежа опять веселая компания…

– Змей великий! – так и вскинулась пани, с ужасом глядя на Учителя. – Откуда ваша милость?..

– Ай, ай, ай! – шутливо нахмурился тот. – С каких это пор ты отказываешь своему старому наставнику в умении видеть?

Зофья опустила ресницы.

Старик неторопливо «налил себе еще рюмку, выложил бумаги на стол.

– К делу, красавица моя… – Он развернул план, изяществом подобный черной паутине. – Поскольку нельзя добраться до него посуху, изберем другой путь! – Холеный ноготь прочертил бумагу. – Выроем канал, начав от реки. Он постепенно вберет в себя и топи, и заросли… и само озеро! Проклятая вода растворится в днепровской… – Учитель залпом выпил наливку. – Но мало того: я продолжу канал еще на милю, и с Днепра к самому твоему дому смогут подходить корабли, как у больших европейских вельмож!..

– Но что скажет на это пан мой, даст ли Людей для столь обширных работ?

– Да неужто ослабели твои чары? – развел руками старик. – Вот уж не верится…

– Ты все такой же, ваша милость, как и двадцать лет назад. – Пани покачала головою, не то восхищенно, не то укоризненно. – Ничуть не стареешь… Помнишь, как увидел меня впервые в монастыре под Сандомиром? Да нет, куда там – у тебя, небось, воспитанниц таких по белу свету хоть косой коси… Настоятельница мать Стефания, подруга нашего семейства, вызвала меня к себе в келью: а там уже и ваша милость сидел, тихий да благостный, будто святой отшельник. Матушка сказала, что ты хоть и не духовное лицо, но вельми мудр и знающ в богоугодных науках – и хотел бы просветить и наставить одну из монастырских пансионерок. Она же для сей цели выбрала меня, как наиболее прилежную и добронравную… Это меня-то! – Зофья насмешливо фыркнула. – По-моему, ты сразу понял, с каким бесенком имеешь дело. Но ведь тебе такая и нужна была… вспоминаешь? Мы с тобою каждый день гуляли – по саду или в лугах за оградою. Искуситель – ты рассказывал мне то о муках первых христиан, то о сладострастных мистериях Изиды и Кибелы,[5]5
  Изида – одна из главных богинь древнего Египта; Кибела – богиня любви и плодородия у финикийцев. Обряды в их честь зачастую отличались извращенной чувственностью и жестокостью.


[Закрыть] то о мире тайных сил, недоступном для профанов… А потом, однажды, начал задавать вопросы.

– И одним из первых – живо подхватил Учитель – был вопрос, как понимаешь ты историю праведного Иова, искусно описанную в Библии. Не вмени слова мои в обиду но не понимала ты ровно ничего. Просто пересказала по-детски, как именующий себя Творцом Вселенной и Князь Тьмы побились об заклад, точно два борзятника о достоинствах кобеля: выдери-

жит ли праведник жестокие испытания – нищету, болезни, гибель своих детей; останется ли верен Отцу небесному?.. И, выслушав, шепнул я юной пансионерке: ежели сам Творец, Зосенька, усомнился в своем творении, не значит ли это, что силен Князь Тьмы куда более, чем учит церковь? Что не один, а два господина у Вселенной?..

– С того все и началось, – откликнулась пани Зофья. Глаза ее, с искоркой безумия, были словно устремлены внутрь, в сумрак воспоминаний. – Против речей твоих отравных и кто повзрослее не устоял бы. Должно быть, сама мать Стефания…

– Э-э, что ворошить старое!

Поднявшись, Учитель выбил догоревшую трубку в камин. Пружинисто обернулся к Зофье:

– Я начинаю дело. Пану Казимежу придется дать мне все рабочие руки, какие у него найдутся, ибо следует спешить… Ты же – будь осторожна. Я предвижу сильную волю, которая может встать на нашем пути. Паря в поднебесье, не забывай о коварстве червей земных!

Зофья надменно изогнула бархатную бровь.

– Не пренебрегай и малым, когда речь идет о судьбах народов! – Рукою в серой перчатке гость решительно нахлобучил шляпу. – Прощай!..

На следующий день после обеда пан Казимеж, как всегда – роскошный, в жупане, расшитом травами и лилиями, в жемчужно-сером с бобрами кунтуше, с бриллиантами на всех пальцах и золотым рынграфом[6]6
  Рынграф – нагрудная пластина с изображением герба или святого.


[Закрыть] на груди, с лицом, пересеченным до уха бороздою от сабли поручика Куроня, – пан Казимеж во главе свиты лесною дорогою поскакал к Днепру.

Сдержали коней своих на краю песчаной ряби, наметенной ветром под корни сосен. За полосою ивняка, по колено в воде, толпа мужиков орудовала лопатами, врезаясь в кромку берега. Иные, столь же понурые и молчаливые, отвозили мокрый песок на тачках; в стороне начинала расти рыхлая гора. Русло будущего канала было уже проведено до села; около опушки прохаживался, держа в руках лист бумаги, седой начальник работ – не то немец, не то голландец, занятный старикан, услаждающий порою за ужином слух пана россказнями о пирамидах и могуществе магических знаков – пантаклей…

Что творилось в поместье – хозяин допытываться не спешил. Зоська знает, что делает. Хочет снести с лица земли это чертово болото, о котором болтают простолюдины? Желает подъезжать на лодке к самому крыльцу? На здоровье… Щенсиый, под властью твердой духом жены спокойно наслаждавшийся пирами и охотой, скользил бездумным взглядом и по смешной, вроде печной трубы, шляпе иностранца, и по хмурым землекопам, и по бело-зеленой конной охране, не жалевшей ударов нагайки для медлительных.

Надвинув поглубже меховую шапку с павлиньим пером, вельможный пан поворотил обратно к дому. Поиграв в кости с ксендзом-духовником, надлежало часика два соснуть, а там и садиться за ужин…

V

На исходе месяца июля, когда подползла прожорливая пасть канала к самым приозерным зарослям, учуяв тревожное, засуетились служебники, днем и ночью стали рыскать по селам панским – и по тем» что на левом берегу вблизи от дока Щенсных, и по тому селу немалому, что за рекою лежало на горах.

Кто сказал им, что в округе объявился бунтарь-запорожец? Даже я не знаю, пишущий, эти строки… Но вынюхали-таки панские ищейки след Еврася!

…Глухо поворчав, забил цепью пегий Бровко – и вдруг зашелся злобным лаем: Степан положил ложку, обтер усы. Встрепенулась Настя. Топот и ругань обрушились со двора, пес жалобно взвизгнул и умолк.

Легче вспуганной птицы взвился с лавы Еврась. Схватив пистоль да саблю, казак, еще сохранявший остатки невиданной своей ловкости, махнул через окно под плетень, а затем и на улицу…

Отворенная ударом ноги, стукнула о притолоку дверь хаты. Гневная и красивая, как никогда, вскочила из-за стола Настя. Ввалились бело-зеленые челядинцы; вел их мастер на асе руки, панский ловчий – широкоротый, словно жаба, горбун. Меткие глазенки его разом охватили и Настнну высокую грудь под вышитой сорочкой, и невозмутимо сидевшего Степана, и посуду на скатерти…

– Эге! – завопил горбун, уставленным пальцем обводя стол. – А миски-то три, холера ясна! Кто тут с вами был третьим, пшекленте быдло?!

Не говоря худого слова, ухватила Настя горшок с остатками горячего борща и метнула его в башку ловчего. Рука у девушки была нелегкая, осколки так и свистнули по комнате; горбун, облитый борщом и собственной кровью, кувыркнулся под печь.

– Эх, Настюша! Сколько ж там мяса было!.. – сокрушенно вздохнул Степан.

С бранью навалившись, холуи скрутили и старого лекаря, и дочку его; заломив руки за спину, выволокли из хаты. Сзади несли потерявшего сознание горбуна.

…Ловчий с забинтованною башкою стал свирепее прежнего – не кричал даже, а сипел, брызгая слюною на подвешенного за руки Степана.

– Что, язык проглотил, да?! А, упрямый хлоп… Но я упрямее. Я день и ночь так буду делать, пока все не расскажешь, как перед своим собачьим попом! Вот так! Вот так!..

И разгорячившийся палач, как и его жертва, обнаженный до пояса, при каждом своем выкрике хлестал старика по ребрам, по впалому животу жгутом из скрученной проволоки. Молчал Степан, трудно дыша, лишь постанывая при каждом ударе. Из угла подвала, с грязного топчана рвалась к отцу Настя; двое подручных держали ее, немилосердно заламывая руки.

Истощив запас брани, устав и вспотев подобно молотобойцу, но так и не добившись, куда пропал гость из Степановой хаты, – горбун, дознавальщик опытный, попробовал другое. Оставив залитого кровью лекаря висеть на цепях, перед глазами его принялись за Настю. Подручные, лакомо шевеля усами, разорвали не девушке рубаху; белизною сверкнуло при дымном каганце молодое тело… Увидев это, задергался Степан, разбитыми губами замычал что-то. Горбун жестом велел холопам погодить с Настей:

– Что, старче, может, теперь поразговорчивей будем?..

Опустили ведуна. С затекших синих рук сняли цепи, на изорванную спину накинули серяк. Палач самолично дал старику напиться.

– Ну, давай, брат, давай! Что за птичка на твоем столе зернышки клевала?..

Степан медлил. Тогда горбун, наказав подручным хорошенько держать Настю, раскорякою побежал к топчану…

– Стой, идол! – нелюдским усилием сумел внятно вымолвить старик. – Все скажу!..

И, более не чинясь, назвал бедняга своего гостя – запорожского казака Георгия-Еврася, прозванием Чернец, одного из тех, кто недавно потрепал шляхетское воинство.

Голосом, полным слез, крикнула из угла Настя:

– Отец! Я все вытерплю! Лучше язык себе откуси, чем… – Пощечина прервала ее; здоровенный пьяный холоп лапищею зажал Настнн рот.

Ловчий отхлебнул сивухи из бутыли, стоявшей тут же, зажевал капустою.

– Вот теперь я тебя, брат, люблю душевно! Два слова еще, Степанушка, два словечка твоему лучшему другу… Где, где он сейчас, твой Еврась Чернец, головорез, враг Речи Посполитой?!

– Эх… – вздохнул Степан, поникнув сивой щетиною. – Кабы знал я, так сказал бы сразу – донял ты меня, зверюга… Но, видишь, не знаю! Казак что ветер: сегодня здесь, а завтра за тридевять земель! Хоть на куски разорви меня ли, Настю – если и скажем чего, так соврем от боли!..

Набычась, долго глядел палач на полуживого лекаря. Затем сказал неожиданно миролюбиво:

– А что? Верю. Откуда вам знать? Ну, да не беда… Поворкуйте покуда, голуби. А мы другим займемся. Хлопцы!..

Деловитой паучьей походкой выкатился из подвала горбун; за ним, сбросив кожаные передники, поплелись верзилы-подручные. Бухнула дверь, заворчал ключ в замке, и Настя с рыданием бросилась целовать отца.

Ловчий недаром сменил гнев на милость. В его битую голову пришла мысль, столь же коварная, сколь и опасная для чистой души Еврася. Выйдя из подвала, прямиком подался горбун к панскому писарю. Тем была составлена бумага, и вечером глашатай уже громогласно объявлял перед церковью угрюмому сельскому люду:

– …Если же означенный Георгий, прозванный Чернецом, до полудня завтрашнего дня не явится по доброй воле к ясновельможному пану, то сообщники оного бунтовщика, крестьяне Степан Мандрыка и дочь его Настасья, преданы будут лютой смерти!..

Два кола, толстых и заостренных, напоказ всем доложили наземь перед воротами усадьбы. Рядом, на оградец для грамотных, коих всегда было немало в земле нашей, был приколочен лист с панским указом.

Последнюю ночь осталось жить на свете старому ведуну и его пригожей дочке. Еще не зная, какая напасть ждет их завтра, без сна коротали время узники: саднили раны у старика, ласкою пыталась успокоить его девушка. Сыростью сочились углы, и к ногам обреченных, леденя, прикасались чуткие морды крыс…

Стемнело. Тучами было обложено небо. Робкая звезда, проклюнувшись в их разрыве, словно указала на кого-то немыслимо ловкого, по деревьям усадьбы, по крышам хлевов и сараев кравшегося к дому. Не скрипнула доска, собака не заворчала, никто из дозорных и головы не повернул…

Пришелец глядел вверх, туда, где прорубленное в бревнах, бледно светилось окно. Примерясь, воткнул над собою в стену кинжал; подтянулся, схватившись за него. Цепкие руки бросали тело все выше, выше…

Горничные раздевали ко сну пани Зофыо. Уже исчезли в сундуках да ларцах и платье, и шитая жемчугом рубаха, и все алмазы, которыми так любила украшать себя Щенсная. Облекшись в ночную тончайшую сорочку и отослав служанок, пани сама перед зеркалом при двух свечах начала расчесывать струившиеся до пят волосы.

Распахнулись ячеистые створки окна, и прыгнул в комнату Еврась. Круглыми немигающими глазами, встопорщенной щеточкою усов напоминал он сейчас лесного рассерженного кота.

– Ни с места, милостивая пани, и ни слова, если хочешь жить!

Он видел пока лишь каштановый водопад на белом, по которому ладьею пробегал золотой гребень. Но вот Зофья плавно обернулась, и казак, точно отброшенный ударом кулака, спиною налетел на подоконник… Озаренная свечами – уже не призраком в коротком блеске зарницы, а во всей роскоши своей плоти стояла перед ним женщина его снов. Безупречный овал нежного лица, дуги бархатных бровей… Та, кого он спас из Днепра, не то унесенную туда орлом-великаном, не то…

– Так. это ты? – нисколько не испугавшись, певуче сказала Зофья. – Спаситель мой пришел взять меня заложницею, чтобы выручить свою возлюбленную с ее отцом? Что ж, давай! При-старь мне нож к горлу: может быть, со страху прикажу я своим людям выпустить их?..

– Не знал я, видит Бог, кого встречу здесь! – тихо откликнулся Еврась и опустил занесённый кинжал. – Лгать не буду: затем и пришел, что ты сказала… И в другом не солгу: рука на тебя не поднимется! Днем и ночью думаю лишь о тебе…

Небывалое случилось – казак, доселе ни перед кем не унизивший себя, преклонил колено:

– Ради Христа, освободи невинные души!

– Хорошо. А сам – на муки за них пойдешь? За Настьку твою? – хищно щурясь, спросила Зофья.

Желваки заходили на лице Еврася, смугловатом для славянина… Хмуро сказал он, вбрасывая в ножны кинжал:

– Пойду, коли надо будет. Да только верить не хочу, что нет сердца в тебе, пани. Вели отпустить мучеников, зла никому в жизни не причинивших!..

Гибким движением пани Зофья накинула на себя узорную шаль; присела на край постели, указав гостю низкую лаву напротив.

– Садись, друг мой нежданный, поговорим…

Глаз не сводя с прекрасного лица хозяйки, Чернец опустился на лаву; пани взяла его за руку, и казак вздрогнул от огненной волны, прокатившейся сквозь кости и жилы.

– Хочешь говорить и слушать правду, ничего не тая? Добро, я согласна… Что сделал ты мне, чтобы я предала тебя на ужасную смерть? Ничего, ничего… – повторяла она, гладя пальцы оцепеневшего Еврася. – Я тоже о тебе вспоминала – часто, часто… Тебе хотят смерти другие, не я!

– Отпусти… их! – едва сумел вымолвить Чернец.

– Да разве ж я их держу, глупый? У меня и права-то такого нет – пан мой Казимеж крестьянам властелин и судья верховный… Хочешь, покажу тебе тайный ход? Сам спасешь друзей своих!

Вдруг склонясь, у самых губ казака шепнула Зофья:

– Она тебе нравится, да? Ты влюблен?..

– В кого?

– Да в Настьку, в кого же!

– Говорю, одна ты передо мною – извелся весь!.. Зофья с облегчением вздохнула и выпрямилась.

– А тебя не пойму я, пани! – любуясь ею, сказал Еврась. – Отчего помогаешь мне, против своих идешь? Неужто и ты меня, сиромаху…

Не посмел казак договорить до конца.

– Кто меня знает? – лихорадочно блестя очами, усмехнулась она. – Может, заласкать тебя хочу, а может, замучить… Или то и другое сразу!

Обещание чего-то колдовского, смертельно-сладкого прозвучало в этих словах. Смеясь и кусая губы, пани опустила с белых плеч шаль, выгнула спину… Не помня себя, схватил ее в объятия Еврась…

Вдруг Зофья с силой оттолкнула его. Обида затмила свет перед казаком… но резкие слова не успели сорваться с уст. Заметил Еврась, как напряглась и замерла, разом утратив краску в лице, страшно испуганная чем-то Зофья. Будто далекий оклик уловила, не слышимый более, никому…

– Ступай, – сказала она, переведя расширенные очи на парня и зябко кутаясь. – Нельзя тебе больше здесь быть, не то и посаженному на кол позавидуешь!..

Медленно встал Еврась, но с места не тронулся.

– А-а… – брезгливо скривилась пани. – Ты еще должен свою Настьку выручить! Что ж: сойди в сени, там в правом углу – спуск в подвал. Иди по лестнице до самого низу, пока не наткнешься на часового. А уж как ты с ним…

– Бог даст, договоримся! – сказал Еврась. – Не знаю, чем и отблагодарить тебя, пани, за доброту…

И, приложив руку к сердцу, низко склонил чубатую голову.

– Вовсе я не добра… Просто хочу быть свободной, принадлежать лишь себе – пока могу!.. – Зофья отвернулась, словно жалея, что многое о себе, открыла.

Теперь и казак слышал звуки под полом: кашель старческий, сухой и сварливый, мерный стук трости по ступеням… Ближе, ближе!

– Ну, чего ждешь?! – яростно зашептала она. – Делай, что я сказала, да не мешкай!..

– Увидимся ли еще? – спросил Чернец. – Смотрю на тебя, и ровно кипятком меня окатывает. Знаю, снова потянет сюда!

– Не смей! – Шляхтянка гневно ударила по столику, покатилась упавшая свеча. – Сама найду, позову, когда надо будет… когда можно!

Радость вспыхнула в янтарных глазах Еврася. Еще раз поклонился он – и был таков.

Дрожа всем телом, Зофья бросилась на постель.

VI

Распластавшись по стене, Еврась напряг слух. Здесь оканчивалась крутая, внизу отсыревшая лестница: налево от нее проход упирался в каменный тупик, направо был угол, и за ним в гулком пространстве, стуча каблуками, расхаживал незримый пока часовой.

Не отлипая спиною от скользких заплесневелых камней, казак прокрался до угла… Тут бы ему вылететь с кинжалом, ударить подобно молнии… но что-то сдержало порыв.

Странно ходил часовой. Точно гвозди в пол вбивая, приближался и удалялся с дивною размеренностью: семь ровных звонких шагов туда, семь обратно. Так, верно, шагали стальные люди-андроиды, коих (читал Еврась в латинских книгах) ещё в старину делывали хитроумные меканикусы. «Э, двум смертям не бывать!» – подбодрил себя Чернец и, одолевая росшее смятение, ринулся навстречу этим шагам.

Его уже ждали… Облитый пляшущим светом факела, воткнутого в кольцо на стене, стоял невысокий крепыш, держась за рукоять сабли. Не глядел он ни силачом, ни великаном, но при одном виде стражника озноб взял Еврася. Одетый в походный уланский мундир, с лицом рябым и плоским, со встрепанными серыми волосами, казался часовой сплошь пыльным, линялым, словно старая вертепная кукла. Белесые не мигающие глаза вперились в парня; серою рукою улан потянул из ножен саблю; и на Чернеца пахнуло неведомо откуда тошно-приторным запахом мертвецкой.

Чувствуя себя мухой, угодившей в кисель, метнулся Евраеь к факелу – и, схватив его левой рукою, грозно крикнул офицеру:

– Защищайся, пан, или разом клади оружие да сдавайся! Иначе живым не уйдешь – я и не таких, как ты, укладывал в домок из четырех досок…

– Оба мы не уйдем отсюда живыми! – гнусаво и невнятно, точно язык его– не умещался во рту, проговорил улан. Затем, выдернув саблю, неуловимо-быстро секнул наискось…

– Ну, вот и все! – Довольными морщинами взялось табачное лицо Учителя – он и вошел тайною лестницей среди ночи к панн Щенсной, и сидел теперь с трубкою, посмеиваясь, перед натопленною голландскою печью. – Кончается дружок твой, Зосенька… У поручика Куроня рука крутая!

– Куронь?! Разве там Куронь? Но ведь Казимеж его… – Зофья в ужасе чуть не выронила серебряный подносик с рюмками.

– Верно, верно. Твой пан сильнее оказался, впрок ему идет обильный стол. Но только сегодня и он не одолел бы поручика…

Озерные чары, хоть и слабевшие, продолжали действовать; потому не упал казак с рассеченным, черепом, ушел от клинка и в самые зрачки улана сунул факел. Но, не сморгнув, развернулся поединщик и полоснул сбоку, целя в Еврасеву поясницу…

Может, с минуту довелось метаться Чернецу, уходя от стремительной, со свистом поровшей воздух сабли, тыча смоляным пламенем в лицо улана. Люто устал казак и понимал, что долго не продержится. Часовой же казался и впрямь неутомимым, даже дыхания его не было слышно. Багрово-сизый рубец, как от топора на мясной туше, проходил по шее улана, ныряя под ворот, – и шрам этот; неострупленный, но бескровный, почему-то особо смущал Еврася, сбивал его с толку.

Улучив мгновение, швырнул казак во врага факел. И факел погас, упав: лишь мазок пенистой смолы продолжал чадно пылать на щеке улана. Видел Еврась, как обугливалась, пузырями шла его кожа. Но не дрогнул чудовищный стражник, все так же бездушно-размеренно орудуя клинком.

Сделав вид, что спотыкается и падает, мимо самых сапог офицера прокатился Еврась – по лужам глиняного щербатого пола, туда, где низкий сводчатый проход уводил, должно быть, к узилищу.

Мгла упала кромешная, лишь воспаленно тлело в ней пятно – смола, пометившая часового…

Вскочив и пятясь перед четкими наступавшими шагами, смекнул казак, что огнем и железом черта не проймешь. И догадался он, что надо сделать; и выудил из-за пазухи медную флягу…

Чернец не мог увидеть, как осыпают врага капли озерной воды – но по лязгу упавшей сабли понял, что выигран поединок. Мешком сунулось под стену сползшее тело, тупо ударилась голова.

На пол рухнула витая змееподобная трость – набалдашник ее украшала алмазная шестиконечная звезда. Жуток поднялся Учитель: пальцы по птичьи скрючены, глаза уже не сплошь черные, а пылают желтыми углями.

– Что с тобою, твоя милость? – всполошилась Зофья. – Не кликнуть ли слуг?..

Слова не ответив, взмахнув полами кафтана, совою вынесся из комнаты старый маг.

…Вдвоем с Настею они подняли с лежанки жалобно стонавшего Степана. Горела в углу грязная солома; ее поджег Еврась, чтобы разогнать тьму. Девушка собиралась с духом: покинув застенок, надлежало бы им пройти мимо пыльно-серой груды, из коей торчали сапоги со шпорами…

Но колебался еще, не трогался с места Чернец. Вернуться наверх, в панские покои – значило попасть в руки того, кто поднимался, стуча тростью, и был, видно, стократ страшнее мертвого улана. Искать дороги из подвала во двор? Полна усадьба холопов, день и ночь ходит вдоль ограды бело-зеленая стража. Один бы Еврась, пожалуй, и пробился – но с девушкой и стариком больным…

Вдруг Степан сказал разборчиво и ясно, показывая трясущеюся рукою:

– Камень горит!..

Еврась глянул… Не могло того быть! От костра соломенного на стене гуляли синие дымные светляки. Стало быть, не сплошного камня застенок?!

Не размышляя долго, с разбегу всем весом саданул Еврась… О счастье! То была потайная дверца, бурою краской замазанная под цвет кладки; ветхая уже совсем, треснула она после первого натиска, рассыпалась щепою.

Земляною сыростью дохнуло из черноты лаза. Догоревшая солома высветила кирпичные своды, где пройти пригнувшись; пол, многими ногами выбитый, с канавою для сточной воды. Куда вел этот ход, веявший стариною?..

– Слыхал я о нем! – бормотал Степан чуть подбодренный глотком из Еврасевой фляги – То в прежние годы монахи рыли от татар, что ли, прятаться…

– И куда ж по нему попасть можно, дед? В монастырь, что ли?..

– Ага, в Свято-Ильинский… Ох!

И лекарь, истерзанный нещадно, опять поник, сомлев, на плечо Насти..

– Что ж, – сказал, поразмыслив недолго, Еврась. – Монахи люди святые, не выдадут…

И, отойдя, подобрал упавший факел – тот, что недавно опалил рожу упыря.

Уже, осутулясь и освещая путь, вступил казак в устье хода… Но что это? Старческий кашель, сухой и сварливый, хихикающими отголосками наполнил подземелье; громами раскатился стук непомерной трости…

– Настя! – сказал торопливо Чернец, суя девушке факел. – Я с вами не пойду, одни бегите… Все силы собери, выведи отца!

– А-а… – растерянно округлила глаза Настя, но Чернец не дал ей договорить.

– После, после встретимся, все объясню… Бегите, да не оглядывайтесь!

И, захлопнув за собою железом окованную дверь застенка вернулся казак в подвал – встречать врага, лютейшего из всех, прикрывать собою старика с дочерью.

Дотлел давно факел; уже, казалось, не мышцы напрягая, а самое нутро, чуть жива, волокла Настя обеспамятовшего Степана – через лужи затхлые, по яминам да выбоинам, куда срывались ее избитые ноги, не чувствуя боли… Нежданно провалившись на шаге, еле удержалась девушка, пальцами ноги затем нащупав высокую ступень.

Бережно свела она Степана по разбитой лестнице… и, разом обретя ясность, ахнула. За поворотом парила стая теплых огоньков! Пред золоченым иконостасом маленькой подземной церкви качались язычки свечей.

Меж смутно белевших ликов святителей найдя Ту, Кого всегда любовью отличала среди всех Сил небесных, – прошептала Настя, что вспомнила из молитв: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную, Матерь Бога нашего…» Пуще затрепыхались огненные мотыльки, и выступило, как живое, лицо строгое и бесконечной доброты исполненное, под синим платом…

Ветер дул в монашьих путаных переходах! Направо – видела теперь Настя – обрушен был потолок, звездная свежая синева лилась в провал…

По грудам земли и кирпича битого вытащив Степана под вольное небо, так и полегла Настя на шелковую траву. Дыхания не стало, руки-ноги были сведены судорогою. Однако же, и теперь себя превозмогая, она прислушалась: как там отец? И вовсе колодою лежал старый знахарь, лишь по временам хрипел, будто сдавливали ему горло…

К рассвету оправилась Настя, ломкий холод и роса принудили ее сесть, охватив плечи. Утро близилось не спеша, и лес еще был полон зловещих ночных, звуков. Одушевленно перешептывались сосны, груша-дичка вздрагивала, будто трясли ее ствол; низовой ветерок ерошил седую материнку…

Подкрадывающиеся шаги чудились бедной Насте. И точно – хоть кричи! – высокая фигура в плаще до пят отделилась от стволов… за нею другая, третья…

Люди в долгих кобеняках уверенно обступили старика и съежившуюся девушку, один потрепал по холке лошадь. Настя видела в светлом сумраке, как под случайно распахнувшимися плащами мелькают то украшенный чеканкою пояс, то пороховница из черепаховой брони, то рукоять пистолета.

Подошедший первым склонился будто от самых розовых облаков. Из-под накинутого капюшона – видлоги – до середины груди свисали усища. Дружески, но с перчинкою скрытой угрозы сказал усач:

– Что-то я раньше вас тут не встречал, добрые люди!

– А Еврася… Георгия Чернеца встречать доводилось?! – неожиданно для себя нашлась перетрусившая Настя. – Ну, так мы от него!

– Эге… – В тени под видлогою угадывалась улыбка. Казак обернулся и позвал: – Охрим, Стецько! А ну, позаботьтесь о гостях дорогих!..