Текст книги "Созвездие Видений"

Автор книги: Сергей Соловьев

Соавторы: Сергей Михеенков,Андрей Дмитрук,Елена Грушко,Юрий Медведев,Евгений Ленский,Александр Кочетков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

– И ты уйдешь?

– Слово чести…

Она лишь слегка заколебалась – брезгливою дрожью гордячки… Губ Еврася коснулись сухие, раскаленные губы. Словно укус или удар незримого бича встряхнул его с головы до пят…

Что-то сверкнуло в вышине за спиною казака – зарница ночная или метеор, каких много летом. Озарилось безлунье, и он увидел от себя вплотную точно бы яйцо с нежно-белой, сияющей изнутри скорлупою – безупречный овал лица… Громадны были ее глаза, с диким и скорбным блеском; капризно и твердо вырезан прекрасный рот.

– Иди, – сказала она в упавшем мраке. – Или слово казака ничего уже не значит?

…По теплому шляху торопился он в гору: и все чудилось парню, что сейчас настигнет его бич, перетряхивающий нутро, или зашумят над ним гигантские крылья.

II

Месяца за полтора до того, на Бориса и Глеба, велев двоим холопам окатить себя ушатом воды со льда и выдув кувшин пива, – придя в себя, но еще шатаясь и мутно глядя на Божий свет, поздним утром вышел из дому ясновельможный пан Казимеж Щенсный. Несмотря на зной, накинул шляхтич поверх узорного жупана долгополый кунтуш, надел шапку меховую с павлиньим пером, прикрепленным рубиновою застежкою.

Гости, после целоночного застолья осовевшие пуще хозяина, по одному сходили во двор, где их ожидали казаки-служебники, конюхи с оседланными конями, псари со сворами визгливых пестрых гончих – уйма народу, многие в бело-зеленых цветах дома Щенсных. Поддерживаемы раболепными руками, хмельные паны едва попадали носками сапог в стремена; уже сидя верхом, выпивали немалый кубок «на коня» и бросали серебряную посудину оземь.

Но вот, хлеща нагайкою низкорослого бахмата,[2]2
  Бахмат – татарский конь.


[Закрыть] вынесся вперед горбун – панский ловчий; гикнул оглушительно, и вся орущая, ржущая, лающая толпа потоком ринулась вон из усадьбы, точь-в-точь дикая бесовская охота, о коей рассказывают старики и которую не дай Бог увидеть хоть одним глазом…

Тем временем в горнице своей наверху одевалась хозяйка поместья, пани Зофья. Стая девушек хлопотала вокруг нее, передавая друг другу и бережно надевая на пани: чулки льняиые, рубаху тончайшего полотна с кружевными прошвами, нижнюю юбку, атласный лиф со шнуровкою, платье бархатное цвета гнилой вишни… Украшая себя, Зофья долго перебирала в кипарисовом ларце осколки ледяного сияния – диадемы, подвески, броши ценою в стадо коров… Наконец, надела двойное алмазное ожерелье, серьги парижской работы. Длинные каштановые волосы, небрежно закрутив, на темени сколола булавкою с гербом Щенсных.

Горничные были отпущены. Точно ожидая кого-то, прохаживалась пани Зофья по комнатам, равнодушно-приметливым взглядом окидывала себя в зеркалах. Хмурый бревенчатый домина с узкими окнами-бойницами лишь снаружи был похож на крепость, внутри же блистал немалою роскошью. Были в покоях пани и диваны с подушками атласными, и эбенового дерева комоды. Рассеянно тронула хозяйка слоновую кость клавесина, смахнула пылинку с шахматного, квадратами нефрита и яшмы выложенного столика.

Впорхнула девушка; присев, распялила юбку – недоумение звучало в ее голосе:

– Пани, к вам…

– Знаю. Проси, проси сюда скорее!..

Диво ли, что терялась балованная домовая холопка, подобно всей дворне более самих панов презиравшая черный люд, и носик морщила брезгливо, пропуская вперед пришедшего? Не шляхтич из соседей, с утра багровый от винища, с «вонсами закренцонными»,[3]3
  Вонса закренцоне – закрученные усы (польск.)


[Закрыть] хриплый и громогласный, бухал сапожищами по дубовой лестнице – неслышным шагом поднимался пожилой крестьянин. Седые, до плеч его волосы были ровно подрезаны надо лбом, лицо пергаментно сухо, веки скромно опущены. Домотканная рубаха цвета земли, шерстяная свита до колен, войлочный капелюк в руке – кто из мужиков Щенсного в будни одевается иначе?..

Но странно встретила старика гордая пани Зофья. Нетерпеливым окриком услав вон горничную, вдруг низко, словно перед королем, присела и поцеловала мужичью руку, нежданно холеную, змеистым пальцам которой так пошли бы перстни…

Благосклонно посмеиваясь, гость коснулся губами ее лба. В глазах его стояла сплошная тьма – ни белка, ни радужки, два смоляных озерца.

– Тебе бы поберечься, Учитель! – сказала Зофья, усадив старика и сама садясь на краешек кресла, будто девчонка перед строгим воспитателей. – Казимеж поехал на охоту, попасться ему навстречу – беда… Тем более, с ним поручик Куронь – я тебе говорила об этом шутнике.

– Вчера взял я пробы воды с разной глубины, Зося, – точно не услышав предупреждения, сказал гость. Речь его, книжно складная, никак не отвечала обличью. – Следствия поразительны, особенно если вскипятить и наблюдать пар… Но, увы, все прекращается через несколько минут – похоже, что свойства неотделимы от общей массы… а может быть, от каких-нибудь донных родников, источников? Надо бы изучить досконально, прежде чем…

Не договорив, старик сомкнул бесцветные губы.

– Одного я не понимаю до сих пор, Учитель! – подпершись кулачком, задумчиво сказала Зофья. – К чему… к чему вся твоя затея, труд столь долгий и тяжкий? Не проще ли было бы обнести его крепкою оградою, глубоким рвом? Или насадить лес столь густой, без дорог, чтобы и мышь не пробралась?..

Гость покачал головою.

– Надо смотреть далеко, далеко вперед, дочь моя. Можешь ли ты поручиться, что внук твой или правнук, будучи иных мыслей, чем мы с тобой, не снесет эту ограду, не раскорчует лес?

– Но зачем же тогда сила того… что за твоею спиною? Зачем все его тайные помощника и слуги? Разве нельзя вовремя остановить зарвавшегося шляхтича?!

– Шляхтича – можно. Десяток, сотню шляхтичей. Но… знаешь ли ты, что такое холопьи бунты? Всем еще памятен проклятый Наливайко[4]4
  Наливайко Северин – предводитель казацко-крестьянского восстания 1594–1596 гг. на Украине и в Белоруссии. Выдан казачьими старшинами польской шляхте, казнен в Варшаве в 1597 году.


[Закрыть] – а ведь, право, скоро предстоят мятежи куда грознее и шире! Их никому не остановить…

Хозяйка вздрогнула от мрачного пророчества.

– Стало быть, иного пути нет?

– Нет, – сказал Учитель, поднимаясь. – Только уничтожить, завалить землею. Я останусь здесь и сам буду начальствовать над работами. Пану Казимежу и прочим представишь меня как немецкого земляных работ мастера… или же голландского, ежели немцы не по нраву! Языками, ты знаешь, я владею всеми…

– Конечно, ты остановишься у меня, пан мастер! – также вставая, тоном утверждения, а не вопроса, сказала Зофья. – Муж будет счастлив, если расскажешь ты нам за трапезою о своих странствиях в Египте, Индии или в царстве краснокожих за океаном!..

– Приглашение твое принимаю с благодарностью, Зося, – хотя и убить меня может богатырское гостеприимство вельможного пана… Однако ж позволь мне сначала привести и поставить в каком-нибудь сарае воз с необходимой поклажей.

– Изволь, пан мой! Здесь все отныне принадлежит тебе…

По просеке, проложенной среди древнего замшелого леса, мчались гончие, вслед им валила конная лава, настигая одинокую, вконец перепуганную косулю. Алые и лазоревые кунтуши панства, серые свитки егерей, бело-зеленые жупаны казаков-служебников – и надо всем этим колонны мачтовых сосен, за недвижными кронами теплая майская синева… Уланский поручик Куронь, коренастый малый с изрытым оспою лицом с белесыми бешеными глазами, летел вперед всех, распластывая взмыленного коня:

Внезапно свора, висевшая на копытах у косули, застопорила и отпрянула, точно от вепря-секача; несколько собак с визгом покатились через голову… Семеня и тыча перед собой посохом, переходил просеку старик-крестьянин с седою гривою, в свите по колени. Косуля, учуяв заминку в погоне, радостно скакнула в сторону и пошла ломить молодняк, только ветки трещали.

– А-а, пся кров, пся вяра!..

Подскакав, всадники наотмашь хлестали и скуливших от непонятного ужаса собак, и псарей, и пытавшихся вновь науськать свору на след. Куронь с бранью занес плеть над «старым лайдаком». Числилось за поручиком уже с десяток запоротых насмерть, истоптанных копытами, порубленных саблею мужиков и баба – пока все с рук сходило улану, родичу великого магната… Но тут, Бог весть почему вышла прискорбная осечка. Рванул под Куронем соловый жеребец, ударил задом; наездник отменнейший, удержался в седле улан, бранясь яростнее прежнего – однако, не ожидая преграды, на всем скаку налетел сзади жеребец Щенсного.

Словно тараном сшибленный с коня, поручик грохнулся за обочиною; лоб его и щека были жестоко ободраны корою сосны.

Тем временем, как бы не видя суматохи, вызванной скромною его персоною, старик неспешно миновал просеку и, похрамывая, исчез в чаще. Почему-то даже самые молодые и рьяные не решились последовать за ним…

Пан Казимеж, поняв, что не усидит на пляшущем от страха коне, бросил холопам повода и спустился наземь. Спуск же свой, не слишком ловкий и весьма скорый для столь важной особы, Щенсний оправдал тем, что торопится оказать помощь поручику.

Куроня, впрочем, сразу подняли и держали под руки егеря; кровь обильно капала на его мундир. Протянув руку офицеру, пан Казимеж дружески воскликнул:

– Э, пан Стась, такому рубаке, как твоя милость, лишняя царапина не помеха, только дамам любезнее будешь! Я же берусь не далее как сегодня в обед залечить твои раны наилучшим лекарством – бочонком рейнского!..

Не приняв руки, улан жутко сверкнул глазами на окровавленном лице и прорычал, хватаясь за саблю:

– Клянусь Божьей, Матерью Ченстоховской, пан, ты, видать, уже выдул этот бочонок с утра, иначе не налетел бы на меня, как лихой татарин!

– Да разве ж я виноват, твоя милость, что твой конь вдруг заартачился?! – еще мирно, но уже загораясь по скулам боевым румянцем, вопросил Щенсний. – Не в силах человеческих было свернуть…

– Знать ничего не хочу! – истошно завопил Куронь, выхватывая клинок. – На. земле твоей милости, твой мужик, хам, напускает чертовщины на уродзонных шляхтичей и уходит безнаказанный!!! Защищайся, милостивый пан, или…

– А, это дело другое!

Худого слова не говоря, вырвал пан Казимеж из драгоценных ножен турецкую саблю, стихами Корана чудно исписанную. Клинки скрестились, брызнули искры… Гости, слуги, казаки привычно расступились, образовав кольцо вокруг дерущихся. Азартно рубились паны, кружась и взметая накаленный солнцем песок…

Вечером того же дня тихо при свете факелов отворились тяжелые ворота усадьбы. Сама пани проследила, чтобы без помех въехала во двор запряженная волами большая кибитка. Возница на козлах укутан был в мешковину, сидел серою бабою. Один из стражников втихомолку перекрестился…

III

– Куда тебя черти несут? – шепотом спросил Степан, увидев Еврася на пороге хаты.

– Зря полуночничаешь, отец, – столь же тихо ответил казак – оба боялись разбудить Настю. – Я уже здоров и сумею постоять за себя.

– А я не ради тебя поднялся… – Хозяин усмехнулся с обычной своей хитрецой, будто знал нечто тайное о собеседнике, да не хотел сказать. – Снадобья есть такие, что только ночью варятся..

Еврась глянул – на Степановой половине перебегали по потолку клюквенные отсветы из печи.

– А туда… подумав ли, собрался? – Небось Настя уже напела в оба уха…

– Сам ты, видать с чертями дружен! – испуганно-восхищенно мотнул головою казак.

– Нехитро догадаться… Про заставы – знаешь ли?

– Слухом земля полнится. Знаю давно, и без твоей дочки.

– Ну, иди! – махнул рукою хозяин. – Тебя ж все равно не удержишь – не сегодня, так завтра сбежишь… Флягу-то взял?

– А как же…

Поклонясь благодарно деду, шагнул вон из хаты Еврась– и растаял в пепельной мгле июльского ущербного месяца.

Кто видел его, кто слышал? Босиком промчавшись по улицам спящего села, казак невольно замер у днепровского склона: не зашумят ли мягкие широкие крылья?.. До сих пор стояло перед Еврасием лицо спасенной, белизною странно светившееся; в сполохе зарницы – грозные, беспомощные темные очи… Так живо виделось все это казаку, что заслоняло даже цветущую молодость Насти. Ну, ладная девка, хороший товарищ – чего же еще?.. И поцелуй тот, огненным ударом встряхнувший все тело, не выходил из памяти Еврася…

На сей раз не протоптанною дорогою казак спустился к реке, но подался кустами дрока по гребню кручи. Четко были видны за рекою, над сплошною овчиною сбора, и хмурая, огнями помеченная масса панского дома, и – далеко в стороне – белые мазанки села, а там и стены монастырские, и шатер церкви святого Ильи… Найдя узкую козью тропу и сбежав по ней, увидел казак над светлою дрожью вод словно старуху-великаншу, черную, и сгорбленную. То была ива, молнию выжженная изнутри. Под ее корнями отвязал Еврась приготовленный челнок, бесшумно погрузил в воду весло…

Боясь быть замеченным, он греб во весь дух, но столь же осторожно, чтобы не плеснуть. За рекою на плоском берегу, уводя к опушке, двумя рядами горели костры. Меж ними точно на широкой странной улице без домов, толкались людские тени, и все яснее слышался оттуда смутный непрестанный шум. Погромыхивало, поскрипывало, и будто сотня тупых клювов долбила грунт.

Далее обогнул Еврась то зловещее место… Ниже по течению, за мысом, челнок вспорол сплошные листья кувшинок. Здесь должен был впадать в реку, ручей – единственная надежная дорога сквозь лес, под густыми кронами, куда не проливались слабые лунные лучи.

Беспечное журчание зазвенело доброй вестью… Умело правя веслом, Чернец ввел челнок в устье ручья.

Он двинулся, ступая по прохладным щекочущим струям. Будто тысячею растопыренных рук, лес заслонил небо над казаком – и сомкнулся за его спиною… Зрение больше не действовало, Кругом то скрипели ветви, то шарахался по траве кто-то быстрый, то вскрикивала и начинала биться разбуженная птаха. Казак не слишком опасался зверя, славно владел он кривым турецким кинжалом; настораживала лишь возможная встреча с нежитью лесною, что, по слухам, здесь часто шалила… Висел, правда, на гайтане крест с частицею чудотворных мощей киево-пёчерского схимника – святыню эту еще мать Еврася из родной хаты вынесла, когда девкою в полон ее брали, и сумела сохранить во все годы неволи. Но кто знает, каковы уловки чертова отродья? Говорили старики, порою так обойдется вражья сила, что сам и крест снимешь…

Не раз мерещились Еврасю то зеленого круглого глаза сверкание сквозь кустарник, то легкие шажки и хихиканье кого-то, бегущего рядом вдоль ручья. Вдруг споткнулся он босою ногою о мокрый корень, вспышка боли озарила и затмила все… Почудилось, трупно-холодные пальцы уже вцепляются в затылок. Удержался, не вскрикнул и не упал. Привалившись спиною к дубу и разминая ушибленную ступню, понял Еврась, что он – видит! Больше не была сплошною тьма. Моргали неподалеку за стволами неверные, трепетные рыжие отсветы.

Там жгли костер… И разом стало это пламя, такое уютное и родное в лешачьей глуши, страшнее казаку, чем все бесы и упыри. Еврась пригнулся и пополз руслом, опираясь на руки и колени…

Коварный друг, ручей подводил к самой заставе служебников. Казаку хорошо слышались храп коней, людской говор и грубый смех. Вот звякнула бутыль о край чарки… Он разбирал уже и шапки сидевших кругом у огня, и бело-зеленые жупаны. Чудо, лежавшее посреди земель пана Щенсного, охраняли крепко…

Ловкий и гибкий, точно лесной кот, обошел бы Еврась заставу, – да вдруг поднялась ближе всех к нему голова с парою острых ушей. Брехнул угрожающе пес, почуяв чу;-жого… Но хитростям боевым достойно учила Сечь. Перед походом натерся Еврась черным земляным маслом. И теперь, гадкого ему запаха не выдержав, лишь потанцевал громадина-пес на упругих лапах, поворчал, но в погоню не бросился…

Зато, к досаде своей, увидел Чернец впереди вырубку, поросшую травою и высоким бурьяном. Отсветы костра вольно ложились на пустошь, а в сотне шагов под тополем горел другой костер, а там тоже караулили панские люди.

… – Не знаю, братик, что там спрятано, в том озере, или, может, вода какая наговоренная! Не знаю… Но только есть такой сказ, что еще князья древнекиевские присылали по эту воду – и оттого, мол, всех врагов побеждали. Одно время за татарами было то озеро, караул они держали возле него и меха с водою возили своим ханам. Да тем вроде не помогало, а наоборот… Потом литвины, что, ли, забором огораживали. Ну, а теперь вот пан Казимеж стережет пуще своей казны…

Так говорила Еврасю взволнованная Настя в один из вечеров, когда казак, слабый еще от незаживших ран, сидел с девушкой под старою яблоней в саду Степана.

– Я тебе флягу той воды принесу, сама разберешься, какое в ней колдовство! – обещал тогда Чернец. И сидел у Степана, хотя был почти здоров, поскольку хотел добраться до озера. А еще – не уходила из памяти та зарница над Днепром, удвоенная зеркалами тоскующих глаз… Хоть бы еще раз повидаться!

Теперь, оставив русло, полз Еврась через вырубку, как учили его старые запорожцы – змеясь боками, чтобы ни спина, ни зад не выпирали…

Пики воткнулись в куст крапивы рядом с его шеей. Игра теней от большого огня сбила руку бело-зеленого, но замахнулся он снова, разинув рот под усищами й зовя своих:

– Гей, хлопцы, сю…

Не закричал. Еврась опрокинул его, дернув за сапоги, – и, наваливаясь всём весом, хотел оглушить добрым ударом кулака. Только дюж и обычлив в рукопашной был служебник: сдавил он толову Еврася и попытался ее запрокинуть, чтобы хрустнули шейные позвонки.

Уже и нездешние сполохи проплыли перед Чернецом, и жуткою болью перехватило дыхание… Видно, само тело, рассудком не управляемое, нашло как поступить. Коленом Еврась ударил служебника между ног, а когда хватка на миг ослабла, вывернулся и обнажил кинжал…

Кривое лезвие вошло в ямку под горлом: захрипел бело-зеленый, заклокотал странно. Будто впустую извергался, утекал в землю драгоценный источник… Не впервые доводилось казаку в честном бою приканчивать врага, но каждый раз после того свинцовый вкус оставался на языке. Горько было отнимать чужую жизнь…

На посту заволновались, кто-то побежал к коням. Больше не было времени ползти. Вскочив, пригнувшись, Еврась одним духом одолел вырубку – и пропал. Вслед ему дятловым клювом пробуравила сосну пуля…

Кольцом разместил пан Щенсный заставы вокруг озера – а у самого берега стражи не выставил. Да и к чему была она тут?.. Само себя сберегало озеро лучше, чем крепостною стеною. Цепкое мелколесье, завалы гнилья; кусты, сплошь пере-

путанные ежевикою и хмелью – а дальше, точно войско с пиками, тесный рогоз, тростники до неба; редкие окошки воды, ряской затянутые, прикрывали трясину… Лишь посередине заросшей впадины, куда не достигала тень от сомкнутых шатром сосновых лап, лежал чистый правильный круг, ныне отражавший кривое лезвие луны.

Ручей, вновь обретенный Еврасем за вырубкою, довел казака до цели и скромно исчез, в камышах… Слыхивал Чернец, что есть на свете края, зимы и снега не видавшие, и растет в них густой, страшенный лес. Человек, шагов сто в таких дебрях, пройдя, может уже и не вернуться: в плющах разных запутается, колючками изодран будет, муравьями да комарами изжален, болотом всосан… Здесь припомнились Еврасю те рассказы. Вслепую рубил он и кромсал перед собою кинжалом, опасаясь, как бы не расступилось под ногами вязкое дно.

Мнилось, всю жизнь воевал казак с податливо-несокрушимою чашей: Но вот, сделав бешеный рывок, проломился сквозь последний заслон я ухнул в свободную, прогретую за день воду.

И… ничего не случилось с Еврасем. Легко держался он на плаву, только намокшие шаровары мешали.

Решил уже Чернец отвинтить медную флягу да наполнить – старый Степан найдет, в чем тайна воды этой, столь обычной для осязания. Но лишь посмотрел вглубь, заметил под собою теплое, окруженное ореолом свечение. Словно большая масляная лампада горела там, на дне, или дотлевала упавшая с неба звезда.

Влекомый таинственным светом, казак нырнул – и разом сноп лучей, подобных солнечным, ослепляя хлынул ему в лицо!

…Нет. Вправду поднималось солнце над звонкою, сухою осеннею степью, дымила щетина выгоревшей стерни, пленка инея лежала на сизых комьях.

В сухом прохладном воздухе гулко разносится каждый звук. Кругом ходят под бледным небом терпеливые коршуны. Ждут… Нарастает копытный грохот, рвут слух истошные, нарочито устрашающие вопли и. завывания. Скачет полчище всадников на стелющихся коротконогих лошадёнках. Татары? И похожи, и отличны. Многие наездники по пояс наги, но все в шапках волчьего меха либо железных колпаках; на лицах – сатанинские хари из железа же, из высушенной кожи.

Что впереди у неистовой конницы? Перерезает поле крутобокая насыпь: перед валом выкопан ров, к нему путь прегражден щетиною заостренных кольев. Добрая оборона! Падают, кувырком летят через голову кони, и один уже бьется с надрывным ржаньем, распоров себе брюхо об острия.

Вот главная сила докатилась до рва: кто перемахнул, кто провалился… Крики и топот стали нестерпимы. Точно стоя поблизости, видел Еврась, как выброшенный из седла молодец в овчине грянулся оземь, попытался встать – но копыта задних прошли по нему, хрустко ломая ребра…

Спешенные кочевники уже споро лезли по валу. Один, схватившись за горло, опрокинулся в ров; другой будто лбом захотел провертеть дыру в откосе…

Лежа за нарочно устроенным валком, лучники в упор сшибали нападавших. Кучка степняков все же добралась до верха, бородатые воины в кольчугах, выбежав навстречу, дружно взмахнули мечами…

Жестоко сдавило грудь; снова ощутил себя казак нырнувшим, барахтающимся в тяжелых объятиях вод. Разом затосковав по вольному воздуху, рванулся он наверх. И привиделось ему в короткие мгновения» покуда пробкой не вылетел под звезды, – привиделось, что картину степи и кипящего в ней боя наискось перекрывает другая живая картина, прозрачная, как слюда, но также четкая до мелочей.

По серому курному шляху, глухо шаркая, тащилась тысячная толпа. Люди всякого возраста и состояния были перемешаны, точно разноцветные овцы: босые селяне в холщовых портах и рубахах, нарядные молодицы с грудными, истерзанные бритоголовые казаки; и панна какая-то в голубом плаще, с золотым очельем на волосах, и кузнец, не успевший снять дубленого фартука… По бокам верховые – в коже с нашитыми бляхами, льняные волосы до плеч, на шлемах рога турьи – перекликаются смеясь, угощают гонимых ударами длинных бичей… А вот хуже того: мужичина дебелый, с соломенною бородою вокруг кирпичных щек, накидав на телегу меха да блестящую утварь, сам взгромоздился сверху и хохочет, а в упряжке у него не быки, не лошади – жены плачущие в сорочках рваных.

С минуту Еврась отдыхал на воде, раскинув руки и ноги. Ну и озеро! Теперь есть с чем вернуться к Степану и Насте, о чем рассказать, о чем спросить всеведущего старика… Боже правый! Заглядевшись на подводные чудеса, забыл он наполнить флягу.

Хотел было Еврась черпнуть с поверхности, да что-то удержало его. Хорошенько отдышавшись, достал он медную флягу, вывинтил пробку из нее, заткнул горлышко пальцем – и снова ринулся вниз, где маняще сиял солнечный сгусток…

Нет, уже не солнечный – гнойно-малиновый, хмурый! Пожалуй, сейчас казак нырнул куда глубже, чем в первый раз; и виденья были иные, сумрачно громадные, внушающие дрожь. Пылали холмы, стиснувшие долину; бурное пламя гуляло по траве, приливало к дубовой роще, и деревья трескуче вспыхивали. Солнце вишнею качалось в слоистом дыму – съежившееся, жалкое…

А по середине долины на тяжелоногом коне под роскошной попоною медленно ехал краснобородый приземистый человек. Брови его были нахмурены, лицо испачкано жирной чернотою. Весь он лучился кровавым золотом одежд. Вокруг человека отворачиваясь, чтобы ненароком не глянуть в его тигриные глаза, скакали витязи, сплошь закованные в металл, с леопардовыми шкурами через плечо. Всадников обтекали бегущие пешие воины со щитами чуть не выше своего роста. Передовые рьяно затаптывали огонь, чтобы владыка со свитой проехал по безопасному пеплу…

Различал Еврась и других людей, кравшихся по вершинам гряды вслед за чужеземным войском. Буйногривые, ловко одетые в бурые куртки и облегающие штаны, они перебегали, неся мощные луки.

Один из конной свиты, исполин собою, заметил преследователей и, подняв меч, сквозь пламя поскакал на склон. Но свистнул аркан из-за несгоревших кустов шиповника – и, падая спиною на конский круп, латник задрал подобную царской, хною крашенную бороду…

Сбросив наваждение, казак выдернул палец из фляги, подождал, покуда она наполнится, и сильно загреб ладонями, идя на подъем. Что-то еще вспыхивало, обдавало буйными красками; выплывали то орущие, то беззаботные лица, широкие виды битв, переселений, диковинных городов и сел – Еврась спешил вздохнуть…

Засев в тростниках на мели, глядел Чернец, как мечутся в лесу хвосты факелов, слушал грубые голоса панских вояк. Вплотную обложили озеро… Что ж, осталось надеяться на удачу. Вместе с новью растет надежда…

Внезапно понял Еврась, что видит почти так же хорошо как днем. Нет, не факелы помотали. Некое другое, непостижимое зрение будто световой линией обводило каждый ствол, и листок, и фигуры бродивших служебников. Но мало того: Чернец и тех чуял, кто хоронился за деревьями; и даже маленькую зябкую звериную душу, должно быть, зайца, сбежавшего от ночной кутерьмы в папоротниковую гущу и вволю дрожавшего там.

Не успев толком удивиться своему новому постижению мира, Еврась двинулся к берегу… Господи! Откуда знал он, что здесь именно, в непролазном месиве коряг, трав и лоз, начинается твердый грунт?! И днем не разобрать бы той черты… Уверенно расплескав затхлую воду прибрежья, казак устремился было вперёд, но тут же встал столбом. Мог бы он поклясться, что под блинами-листьями стережёт окно трясины, куда либо молча уйдешь – либо, если поднимешь крик, выволокут тебя прямо на виселицу бело-зеленые.

Что за дар внезапный, волшебный вел в ту ночь молодого казака, что помогало ему играючи обходить и сук торчащий, и алчные шипы, и ямину от вывернутого комля? Ручей-поводырь покинут был за ненадобностью… Да еще как бежал Еврась, без единого шороха, нечеловечьи скоро, стелясь вровень с подлеском, – сущий оборотень-вовкулак! Смешны были ему теперь неуклюжие слепые ищейки, бродившие вокруг: хруст их сапог отдавался Чернецу громом, за тридцать шагов бил. в ноздри запах корешков из чьей-то люльки, хлестал винный перегар…

Совсем было прорезал он лес до реки, теперь для Еврася молочно-мерцавшей, – но тут понеслась навстречу тень существа, столь же быстрого и чуткого, как он сам. Лохматый, с капканными челюстями пес, натасканный ловить беглых холопов, без лая кинулся на парня, лапищами толкнул в плечи… Прежний Еврась, каким жил он до похода к озеру, был бы сейчас опрокинут наземь и взят дюймовыми клыками за глотку – не до смерти, но надежно, пока не явятся хозяева. Сегодняшний – ускользнул винтом так, что собачища споткнулась и мордою пропахала песок.

Не дал ей встать Еврась – Бог весь откуда взятыми, никогда не виданными ухватками безоружного боя ткнул за ухом, ребром ладони добавил по шее… Пес, волка бы шутя одолевший, хлопнулся набок с храпом биясь и корчась.

Не теряя времени и даже не ища своего челнока, Еврась вонзился с берега в реку. Долго-долго не появлялась его голова, словно и под водою мог теперь дышать счастливец…