Текст книги "Созвездие Видений"

Автор книги: Сергей Соловьев

Соавторы: Сергей Михеенков,Андрей Дмитрук,Елена Грушко,Юрий Медведев,Евгений Ленский,Александр Кочетков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Глава одиннадцатая. Последняя. О ТОМ, КАК ОНИ УХОДИЛИ

Митинговали до утренних петухов, до той самой поры, когда за горбов иной поля из-за густой хмурости неба просочилось бледное, как изможденный лик, далекое смутное зарево. Сразу обозначились крыши пречистопольских дворов, виднее стал большак, побелел, будто его подмели ночью или посыпали сухим речным песком. На Лебеде заблестела роса и стала скатываться по его покатым плечам вниз, оставляя темные, будто от слез, полосы, а свет лампочки стал тусклым и ненужным. И тогда нехотя разошлись. И о многом до света успели переговорить, выплеснуть из души наболевшее, что копилось все эти годы, как стоячая вода в запруде.

И не только сказать успели многое сельчане, но и решить.

Опять вытащили к столу предсовета Степана Петровича Дорошенкова и потребовали у него отчета перед всем людом о своей работе и обо всех делах, в которые он, как председатель исполкома, должен был вникать. Несколько раз покрывался душным потом Степан Петрович, выслушивая вопросы и упреки сельчан, несколько раз мокрела и высыхала на его дрожащей мелкой нервной дрожью спине новая, тесноватая под мышками рубашка. И не выдержал он в конце концов и попросил срывающимся, чужим голосом, чтобы, раз такое всеобщее недовольство, переизбрали его на ближайшей сессии. Мир заявление его хоть и выслушал терпеливо, но не поддержал.

– Не для того мы тебя, Петрович, браним, – сказал наставительно один из стариков; старики стояли в первых рядах и, пожалуй, больше всех принимали участие в прениях.

С Круговым же вышла заминка посерьезнее.

Председатель колхоза начал с того, что, бледнея лицом, попросил у народа прощения, а потом вдруг заявил, что работать в Пречистом Поле он больше не может и не желает, что давно понял: земля, мол, не его призвание и что лучшe будет, если они отпустят его из колхоза подобру-поздорову в сей же час. Этого никто из пречистопольцев не ожидал, прежние-то председатели за свою должность держались крепко. А тут вот на тебе: не его призвание…

Некоторое время оцепенело молчали. Потом вышел сказать терпеливо молчавший до сего момента Иван Шумовой. Он сказал, что раз такое дело, то и толковать тут не о чём, пусть уезжает, вольному, как говорят, воля, все равно, мол, такой ненадежный черенок в нашей скудноватой земле не приживется, и предложил через день-другой собрать общее собрание, чтобы пришли все и из других деревень, и решить вопрос с назначением нового председателя. – А кого? Кого, дядь Вань, предлагаешь? В председатели-то? – спросили его тут же.

– Чево? – притворился было Иван Шумовой и старательно приложил сложенную ковшиком ладонь к заросшему мохнатой Седоватой щетиной уху.

Вопрос повторили, не преминув посмеяться в кулаки, и терпеливо ждали, что же скажет старик, кого назовет. И старик сказал:

– Вы меня только правильно поймите. Я на этом свете житель уже престарелый. Многое повидать успел. Всех наших председателей помню. Знаю и последнего. Так что знаю, каково было, вижу и то, каково теперь. Председатель нам нужен свой. Хватит чужих. А то что ж это такое получается? Шлют и шлют. Люби их и жалуй. А они одни разорители. Им-то что? Их – на новое место. Глядишь, и с повышением еще. Как Ивана Николаевича Козлова. Довел наш колхоз до ручки, в долги ввел, а где он теперь и кто он есть? Большой начальник. А нам тут жить. Нам тут жить вечно. И есть такой человек у нас. Есть!

– Не томи, дядь Вань. Назови – кто таков? Иван Шумовой покашлял, усмехнулся в кулак и продолжил свою речь:

– Тут ведь что, тут нужен такой человек, чтобы у него, глядя на нашу убогую, совсем, надо сказать, заплошавщую землю, сердце дрожало: как же тебя, милую, выручить, чем же тебе, родимая, помочь… И ты, товарищ Кругов, правильно в данном случае поступил. Можно даже сказать, по-партийному. Потому как добровольно складываешь с себя нелюбимую ношу, а именно председательство. Не стал повышения дожидаться, как те прохвосты, которые до тебя тут сидели. А назвать я хочу Василия Ивановича Прасолёнкова, сына моего однополчанина Ивана Денисовича Прасолёнкова. Такая у меня постановка вопроса. Теперь пускай другие скажут. Раз начали, так говорите!

– Василия – в председатели! – зашумели сразу отовсюду.

– Это еще подумать надо.

– Вот и давайте подумаем.

– Чего там думать, давайте сюда Василия! Где Прасолёнков? Выходи, Василий!

– Верно, своего надо! Василий сможет.

– Этот нас по миру не пустит. У него дом вон какой крепкий. А раз дом блюдёт, то и колхоз не запустит!

– Давайте Василия!

Только к утру под Лебедем погасили лампочку. Только на рассвете успокоились и стали расходиться.

Иван и Григорий легли под липой на разостланные шинели. Иван попробовал закрыть глаза, но ничего из этого не получилось. Повернулся к Григорию: Григорий лежал на боку и смотрел туда, где в наплывах тумана белела, будто свежая печь, звонница. «Что, Гриша, не спится на родине?» – спросил, хотя можно было и не спрашивать, самому не спалось.

Долго лежали молча. Смотрели на звонницу. Думали. О чем они думали?

Светало быстро. Заря в полях поднималась выше и выше и вскоре стала видна уже над верхушками сонных ольх.

«Я все думаю, – сказать опять Иван, перевернувшись на живот и сорвав росяную былинку, – зря ты тогда, в лощине, за мной вернулся. Ты ж видел, что меня – сразу!.. Надо было тебе бежать. Может, и добежал бы». «Бежать… Многие ли добежали? – вздохнул Григорий, не отрывая взгляда от белой звонницы над холмом Всех Мучеников. – Бежать… Мы ж с тобой как договаривались? Зря вернулся… Это ж как бы получилось? Я бы тебя бросил, что ли? А?» – «Ну и бросил бы». – «Если бы я тебя бросил, то мы сейчас с тобой тут рядом не лежали бы. Не разговаривали бы вот так, как теперь». – «Ну, и не разговаривали бы. Зато б, может, ты добежал». – «Но ты ж меня не бросил. Километра, считай, два тащил. Помнишь то поле?» – «А, тогда было совсем другое дело. Ну а тут, ты ж видел, наповал. Не упрекнул бы я тебя. Не упрекнул». – «Ты бы, может, и не упрекнул…» – «Пушка та, стервоза… Если бы не пушка, может, и добежали бы мы с тобой до леса». – «Может. Кто-то ж добежал». – «Откуда ты знаешь? Может, никто не добежал. Там, по опушке, ты разве не заметил, ихние пулеметы были установлены. Они били нас, как на стрельбище».

Не одни они не спали в это последнее утро. Неподалеку лежали братья Степаненковы, Илья Захарюженков и Иван Прокопчин. Иван матерился и говорил больше всех и громче всех, видимо, от митинга еще не отошел. Григорий и Иван прислушивались, кого он там кроет.

«А то, – горячился Иван Прокопчин, возражая то ли Илье Захарюженкову, то ли, кому-то из братьев Степаненковых, – что за все два года я не помню, чтобы мы были на высотке, а они где-нибудь в лощине или в болоте». «Точно, – вмешался в разговор Илья Захарюженков, – всегда мы внизу, в болоте где-нибудь, в жижке тухлой, ёшь твою. А они по нашим головам – сверху, из пулеметов. Два-три пулемета, и батальон наш, глядишь, лежит». – «Вот я и говорю, что ко-ман-ди-ры все, мать их…» – «Что – командиры?» – «Да то, что совали нас под пули неумно». – «Умно, неумно… Кого-то ж надо было совать. Командиров тоже пули не облетали». – «Положили. Эх, положили они народу. А я так думаю, что за все за это кто-то должен ответить». – «За что?» – «За то, что крови столько пролилось». – «Э-э, брось ты. Когда, знаешь, на елку лезут, об штанах не горюют».

«Гриш», – позвал Иная, когда там примолкли. «Ну?» – «Сколько мы с тобою провоевали?» – «С окружением? Или как?» – «С окружением. Что ж, окружение не война, что ли?» – «Окружение – это окружение». – «Нет, это тоже война. Только когда у тебя ни жратвы, ни патронов, ни… Так сколько мы с тобою успели?..» – «Два года. Без трех месяцев два года. А что?» – «Да так. Мужики, слышь, говорят… А я тоже, Грищ, не помню, чтобы мы где-нибудь на бугре, на сухом, в готовых окопах, а они внизу. Всегда наоборот. И отступали когда, и когда уже наступать начали». – «Ладно, хватит об этом». – «А о чем же?» – «Эти разговоры нам все равно уже не переговорить. Войну наново не перевоюешь. Давай, на родине пока, лучше о чем-нибудь другом». – «А у нас, Гриша, кроме войны, считай, ничего и не было. Ничего такого, настоящего. Женились, а детей не наделали. Почему мы, Гриш, детей не наделали своим бабам? Вон бы какие были они нынче. И бабы у нас хорошие были. Красивых бы ребят нарожали. А ты говоришь, давай про другое… Вот вспомнишь свое прожитое, жизнь свою от начала до конца, подумаешь: ну что в ней было? В жизни твоей – что? А ничего. Одна война». – «Было. И кроме войны было». – «А…»

Снова загудел под соседней липой голос Ивана Прокопчяна. Иван опять материл командиров.

А поодаль спали, укрывшись шинелью, Иван Прасолёнков с внуком Митькой. Ушли они с митинга еще в полночь и не знали, что ихнего сына и отца Василия Ивановича Прасолёнкова выдвинули единогласно кандидатом в председатели колхоза и что на ближайшем собрании, день которого уже назначен, окончательно решится этот вопрос. Митька еще днем отпросился у матери, та не перечила. Когда шли сюда, боялся, пропустит ли часовой. Но часовой его даже не заметил, так ловко Митька проскочил мимо него, ухватившись в темноте за дедову шинель.

Дед и внук лежали, согревая друг друга дыханием и теплом своих тел, прижавшись щеками к колючему шинельному сукну, привычному для одного и не совсем, – для другого. Под головами у них лежал вещмешок. И глянуть на них сейчас, подумаешь: братья спят, так похожи. Одному чуть больше десяти, а другому лишь вдвое больше.

День прошел в сборах и других хлопотах, какие случаются обыкновенно перед дальней дорогой. Но хлопотали больше пречистопольцы. Солдаты же бродили по селу, по кладбищу, по окрестностям. Солдату собраться что – подпоясаться да ружье на плечо. Вот и все сборы у солдата.

Уходили они вечером, чуть только солнце коснулось дальнего леса и засквозило малиновым, с изжелта-яркими переливами, светом вдоль полей и дорог, отбрасывая длинные прохладные тени. Построились в колонну по три, соблюдая воинское звание и ранжир. Сделали перекличку. Митька Прасолёнков и Степанчиха, запыхавшиеся, с раскрасневшимися лицами, принесли из ближайшего колодца полное, сбрезь, ведро воды, напиться на дорожку. Солдаты напились. Передали ведро вдоль строя. Выпили все до дна. Митька и Степанчиха принесли другое. И его наполовину выпили, а остальное разлили по фляжкам. Родные принесли зашитые в белые мешочки щепотки родной земли, и солдаты тут же рассовали те мешочки по пазухам и вещмешкам. Григорий, вздохнув и еще раз окинув торопливым взглядом пречистопольские дворы, и пречистопольцев, собравшихся проводить их, подал команду. И запылила дорога, в который уж раз на своем долгом веку, под солдатскими ногами. Сразу заголосили бабы, запричитали, обмирая. Затряслись подбородки у мужиков и седые головы у стариков. А ребятишки воробьиными стаями облепили штакетники, прясла на околице и липу на выгоне, смотрели на солдатский строй, уходивший в сторону большака, махали, загорелыми торопливыми ручонками, кричали что-то на разные голоса. И когда взвод был уже на горбовине поля, когда колонна пошла вольнее, размашистее и вытянулась малость, настроившись на долгий путь, вдогонку им из середины Пречистого Поля, с холма Всех Мучеников, бухнул Лебедь. Бухнул и зарокотал небывало. Рокотание его проникало всюду; за сотни верст вокруг, должно быть, были слышны тяжкие, басовитые, размеренные удары. Село сразу замерло. Примолкли голосившие. А уходившие большаком один за другим останавливались, задние насовывались на передних, строй в конце концов смешался, все обернулись на родное село и сняли пилотки. Только Ивану Прасолёнкову нечего было снимать, он шел с непокрытой головой, пилотку оставил внуку. И долго стояли так пречистопольские солдаты, слушали стоны Лебедя и молчали.

Эх, стой не стой, вздыхай не вздыхай, а век так, на большаке, глядя на село родное, не простоишь. Солдаты стали понемногу приходить в себя, начали поправлять амуницию и ремни оттягивавших плечи винтовок, запокашливали и, не глядя друг другу в глаза, принялись поправлять расстроившуюся взводную колонну.

Они ушли по белой, будто мытым речным песком посыпанной дороге.

Ночь опустилась на Пречистое Поле скоро. И когда совсем стемнело, где-то в середине села, у запруды, в доме с погасшими окнами заплакал ребенок во сне.

И несколько слов напоследок

Странную историю рассказал я тебе, дорогой мой читатель. Но уж такая случилась. Не я слово выбирал…

Говорят, что всякая история имеет свое завершение. Наша не исключение.

Ровно через год пречистопольские молодухи да и бабы, которые уже в возрасте, зачали от своих мужиков и через определенный природою срок принесли миру сыновей. И было их, сыновей пречистопольских, числом двадцать семь. И троих из новорожденных нарекли Григорьями, троих же – Иванами, двоих – Федорами, двоих – Степанами. А еще были среди них Прохор, Егор, Алексей, Авдей, Петр, Аверьян, Андрей, Тихон, Сергей, Прокоп, Илья, Захар, Кузьма, Константин, Назар, Николай, Карп.

Последней родила старая дева Зинаида Михалищина. Когда рожает безмужняя, известно, в деревне переполох. Каждая баба начинает грешить на своего мужика, на такого-рассякого, который и всю-то молодость ее сгубил, и красоту потушил раньше времени да и теперь кровушку пить продолжает… Но тут отнеслись к факту свершившемуся молчаливо и даже сочувственно. Мужиков не бранили.

У Зинаиды это был первый ребенок и, видать, что последний уж. Потому как от роду ей уже под сорок подпирало. Мальчик родился слабый, думали, не выживет. Из роддома долго не выпускали, боялись. А когда позвонили наконец из Новоалександровской в Пречистое Поле, чтобы приезжали забирать, новый председатель колхоза Василий Иванович Прасолёнков послал легковую машину и строго-настрого наказал шоферу, чтобы вез аккуратно, и вообще, чтобы все как следует… Профком к тому времени закупил кое-чего из самого необходимого на первое время: пару одеял, теплое и простое, пеленок, распашонок, ползунков.

Постепенно обильное материнское молоко и нежная забота Зинаиды сделали свое дело: мальчик покричал еще с месяц-полтора, потом стал охотнее, злее брать грудь, порумянел, похорошел. И лишь иногда ночами просыпался и бился в качке, разбрасывал пеленки, судорожно хватался за мамкины руки. Тогда Зинаида брала малого на руки, прижимала к набухающей от прибывающего молока груди и шептала тревожно:

– Что ты, Гришенька. Что ты, миленький. Ну, не кричи, хороший мой. Я с тобой. С тобой твоя мамка. Никому я тебя не отдам, живулечка ты мой ненаглядный. Спи, спи, а-а-а, а-а-а…

Говорят еще, что все на земле повторяется. Да уж, видно, что и вправду так.

Станислав Соловьев
Смотри на меня!

Дверь магазина напоминала огромное серебристого цвета окно. Мотин сделал шаг влево. Дверь двинулась в ту же сторону. Мотин повернул направо– дверь последовала за ним. Мотин остановился, мрачно посмотрел на вывеску: «Кооператив № 2098. Все – только к нам!»

– Хорошее названьице, ничего не скажешь! – пробормотал Мотин. – А если я не хочу к вам, тогда как?

Серебристый прямоугольник повернулся вокруг оси, приглашая войти.

– Фиг вам! – Мотин повернулся к магазину спиной, намереваясь уйти.

Как бы не так! Тротуар под ногами наклонился. Мотин

скользнул по льду прямо в открытую дверь. Проехался носом и животом по предусмотрительно упругим ступеням и оказался в просторном пустом салоне: ослепительно белый пластиковый пол, черный, в крупные квадраты потолок, стены мерцают бледной радугой.

Появился продавец – невысокий плотный мужчина неопределенного возраста. Строгий черный смокинг, пестрая бабочка вместо галстука, на губах приветливая улыбка.

– Добро пожаловать в наш салон! Чего изволите? Желание клиента – для нас закон! – последовало из-за улыбки, словно пулеметная очередь.

Злой Мотин вскочил на ноги, окинул тяжелым взглядом безупречный костюм кооператора.

– Желаю из твоего пиджачка, мошенник, безрукавку сделать!

Продолжая улыбаться, продавец одним движением сбросил пиджак с себя на пол, наступил безжалостно на одежду ногой, после чего легко оторвал оба рукава. Выпрямился, выхватил прямо из воздуха какую-то бумажку, и важно протянул Мотину.

– Это что? – отстранился Мотин.

– Счет за услугу. Вы должны нам сто шесть рублей сорок копеек, такова стоимость, пиджака. Плюс десять рублей три копейки – оплата отрыва рукавов по прейскуранту, утвержденному исполкомом района и министерством торговли…

Мотин попытался сесть там, где стоял, но сзади оказался удобный мягкий стул. Несколько секунд Мотин удивленно хлопал глазами, затем опустил голову и заплакал, как мальчишка:

– Не могу больше! Не везет… не получается! В трех соснах блуждаю! Все хитрые! Все подсмеиваются… Хоть бы кто помог! Тошно! Жить не хочется! – каялся Мотин сквозь слезы.

Кооператор ласково похлопал его по плечу:

– Успокойтесь, дружок. У нас имеется именно то, в чем вы нуждаетесь. Правда, стоит это несколько дороже, чем пиджак, но мы предоставим вам кредит… частично.

Мотин вытер платком глаза и нос, недоверчиво посмотрел продавцу в лицо.

– Что вы имеете в виду?

– Сейчас поймете… Как вы думаете, что делает человек, когда сталкивается с очередной трудноразрешимой проблемой?

Мотин задумался и, как обычно, задрал глаза кверху. И увидел на черном квадрате потолка надпись красными буквами.

– Смотрит в потолок, – прочитал Мотин вслух.

– Правильно! – Кооператор улыбнулся еще шире. – Вся ваша жизнь состоит из различных проблем, не так ли? Следовательно, вам жизненно необходим…

Мотин снова задумался, и снова уставился на красную надпись вверху. С удивлением обнаружил, что слова изменились. «НУЖЕН ХОРОШИЙ ПОТОЛОК В КВАРТИРЕ!» – прочел Мотин про себя и перестал дышать от страха.

– Ну, что же вы?! Смелее, смелее! – подзадорил Мотина продавец. – Читайте вслух! Мы просто душевно тронуты вашей непосредственностью…

Мотин посмотрел на кооператора с подозрением. «Оно и видно, что тронуты… – подумал он. – Во влип! Что же мне теперь делать-то?» И он в очередной раз обратил взгляд к небу. А на черном квадрате прыгали от нетерпения огромные красные буквы: «КУПИ МЕНЯ! КУПИ!»

Спустя минуту Мотин сдался…

Монтажники аккуратно убрали весь мусор, вежливо попрощались и ушли. Мотин остался в своей пустой небогатой квартирке один на один с новым потолком. И без денег. Мотин лег на старую, древесно-стружечной работы кровать, стал смотреть в потолок и думать, как прожить на два последних рубля полторы недели до получки. На сердце скребли кошки, которые постепенно превратились в саблезубых тигров, потому что Мотин понял, как сильно его в очередной раз надули.

«СКОЛЬКО ДЕНЕГ ОСТАЛОСЬ?» – неожиданно спросил потолок красным по черному.

– Два рубля с мелочью, – буркнул Мотин, уже ничему не удивляясь.

«ЧТО НАМЕРЕН ПРЕДПРИНЯТЬ?» – поинтересовался потолок.

– Повешусь… – произнес Мотин с мрачной решимостью. – Или отравлюсь газом!

– Почему?

– Потому что ты разорил меня, скотина! – Мотин спрятал голову под подушку и заплакал. Но плакать было противно, и тогда Мотин уставился неподвижными глазами в темнеющее к вечеру комнатное пространство, изображая остывающая труп. Вдруг заметил красное свечение. Выглянул из-под подушки.

– Опять ты? – спросил с угрозой.

– Я! Завтра Новый год! – Ну и что!

– Деньги нужны?

– Ну!

– Иди в магазин, купи тонкой бумаги и маленькие дешевые свечи.

– На последние деньги?! – взвился Мотин.

– Именно! Пока они у тебя есть!

– Фиг тебе! Больше меня не проведешь!

– Иди, иди! Сорок минут до закрытия осталось.

Мотин показал потолку дулю, потом еще одну, двойную – коронный номер, так сказать. А потом посидел, подумал и, махнув рукой, пошёл одеваться.

Из магазина вернулся голодный, замерзший и злой. Но с рулончиком бумаги и коробкой свечей для торта.

– Молодец! – похвалил потолок. – Включи свет. Мотин снял пальто и включил.

– Возьми ножницы, разрежь коробку от свечей так, чтобы получился шаблон. Вот так!.. Нижние лепестки обрежь; они не нужны.

Мотин рычал от ненависти, но делал, что велят.

– Сосчитай, сколько свечей! – не унимался потолок. Мотин сосчитал:

– Двадцать шесть.

– Мало! Разрежь ножом каждую свечку пополам… Вот, вот! Теперь их у нас пятьдесят и еще две. Отлично! Разворачивай бумагу, прикладывай шаблон и рисуй. Нужно пятьдесят два рисунка. Вырезай то, что нарисовал. Теперь нужен клей, черная тушь и катушка ниток. Есть тушь?

– Есть! – заорал очумевший от приказов Мотни. Он был убежден что его дурачат, но остановиться не мог. – Она-то тебе зачем?!

– Иероглифы писать будем! – веселился потолок. – Какие иероглифы?! – Мотин схватился за голову. – Китайские. По два на каждую выкройку, я покажу! Во втором часу ночи обессилевший Мотин сидел за своим старым треугольным, некогда празднично-журнальным столом, заставленным маленькими китайскими фонариками. Каждый на нитке, с двумя замысловатыми иероглифами по бокам и кусочком свечи внутри.

– Нравится? – спросил потолок.

– Есть хочу… – прошептал чуть слышно Мотин.

– А что в холодильнике?

Мотин побрел на кухню, посмотрел.

– Одна банка морской капусты, полпакета макарон и кусочек копченого сала. По-моему несъедобный…

– Деревня! Кто же макароны в холодильнике держит! Тумбочка зачем?

– Тараканы там… целое общежитие, – слабо возразил несчастный. Мотин. Ему казалось, что смерть от усталости и голода совсем близка.

– Ладно, доставай все и сыпь в одну кастрюлю!

– И сало?

– И сало. Только нарежь его мелкими кусочками.

– Зачем?

– Будем готовить восточное блюдо фа. Включи плиту…

– Не стану я отраву жрать! Лучше с голоду сдохну! – рассвирепел Мотин.

– Сдохнешь, сдохнешь! Но это уже в другой раз и без меня! А сейчас – марш к плите!

Поев, Мотин посмотрел на потолок с уважением. Впервые.

– Спасибо, – сказал он и икнул от сытости.

– На здоровье! А сейчас – спать! Утром у тебя начнется напряженный трудовой день!

– Какой труд?! Праздник завтра, выходной! – возмутился Мотин.

– Хороший праздник бывает только после напряженного труда! – парировал потолок.

Мотин собрался было ответить, но тут во входную дверь застучали тяжелым сапогом.

– Кто там? – поинтересовался потолок. Мотин схватился за голову и застонал:

– Зверь! Мучитель мой пришел!

– Это как понимать?

– А так! Семка пьяный, одноклассник мой бывший, когда напьется, жена его из дому в шею! В такие моменты он ко мне и приходит… Сейчас всю ночь гудеть будет! На мне отыграется!

– И часто приходит?

– Как когда – бывает через день…

– Часто! – возмутился потолок. – Не открывай!

– Да ты что?! – побледнел Мотин, – Ты же его не знаешь! У него рожа – что бульдозер. Дверь вышибет и глазом не моргнет!

– Тогда открывай и делай, что подскажу! – просигналил потолок.

Мотин обреченно пошел к двери. Через несколько секунд в комнату, бухая грязными сапожищами, ввалился детина в дубленке. Его здорово пошатывало. Оглядев квартиру мутным остановившимся взглядом, Семи бесцеремонно стряхнул со стола китайские фонарики и вытащил из кармана бутылку вина.

– Закусь! – потребовал властно. – И стопку. Можешь и себе, – добавил милостиво.

Мотин с обреченным видом стоял у порога и смотрел вверх.

– А я говорю: стопку! Кончай молиться! Не видишь, у человека душа болит?! – проорал Семен и, не раздеваясь, шлепнулся на стул.

Мотин пошевелился, намереваясь исполнять, однако потолок приказал:

– Смотри на меня!

И на черной плоскости замелькали в ускоряющемся темпе странные разноцветные фигурки, а потом еще зажглась надпись: «Ты акула!». От световых бликов у Мотина заслезились глаза. Он попытался моргнуть и с удивлением обнаружил, что не можете Век больше не было…

– Мотька! Ты еще здесь?! Да я тебя в бараний рог! – Семен стукнул кулаком по столу и… замер, испуганно глядя на бывшего одноклассника…

Мотин плыл в океане. Его серебристый плавник бесшумно вспарывал волну, и соленая вода струилась между плотными рядами острых как бритва зубов, приятно щекотала жабры. А потом он почувствовал еду. Огромный шевелящийся кусок мяса, не очень свежий, не слишком аппетитный, однако вполне съедобный. Мотин сбавил скорость и не спеша поплыл по кругу, постепенно сжимая кольцо вокруг жертвы…

Мотин очкулся от ужаса. В комнате царил разгром, Семен исчез. Зато во рту ощущался необычный привкус. Зубы побаливали. Мотин выплюнул из-за щеки большую пластмассовую пуговицу от пальто. Нагнулся, поднял – Сенина. Одновременно заметил большую красную лужу под стулом. Как раз там, где сидел ночной гость. Мотин задохнулся. Его даже затошнило от страшных подозрений.

– Сеня! Семен!.. – позвал 6н безнадежно и зачем-то пощупал свой здорово, как казалось, увеличившийся живот.

– Вот несчастье-то, – прошептал Мотин, мученически возвел глаза к небу.

– Да жив он! Жив! – подмигнул потолок. – Убежал твой пропойца! Бутылку со страху опрокинул – оттого и лужа! Теперь он не скоро к тебе заявится. Смеху-то было! Смеху! А ты, чудик, что подумал? Про гипноз не слышал, что ли? – Читал… – обиженно, но с облегчением буркнул Мотин. – Только людоеда из меня зачем же…

– Ладно, ладно! Не сердись… Ложись лучше спать. Днем у тебя много работы.

«Выходной! Выходной у меня завтра!» – мысленно возразил Мотки, но промолчал. Выключил свет, повалился в изнеможении на кровать. Спал, как обычно, без сновидений…

– В праздник на мороз… Да еще торговать среди множества людей. Без разрешения. Там же милиция!

– Милиция – тоже люди, – возразил потолок, – у них тоже праздник! Иди! Вот увидишь, все будет отлично. Цену держи, как договорились: рубль, с поджогом – два…

– Спятил?! Никуда я не пойду! – заорал Мотин. – Ты же ненормальный! Кто же будет просить зажечь фонарик, коля за это лишний рубль доплатить придется?!

– Иди и делай, что велено! А не то… Ослом побыть хочешь? Или бараном? – На потолке появились знакомые цветные фигурки.

Бормоча проклятия, Мотни схватил шапку, мешок с фонариками и выскочил из квартиры вон.

На проспекте Мотин встал под колоннами, мешок с поделками уронил в снег. Посмотрел со страхом на сплошной, бесконечный поток людей, мечущихся по городу в поисках подарков. Озабоченные замкнутые лица. Маски… Мотин понял, что скорее замерзнет насмерть, чем решится привлечь внимание этих беспокойных людей… А может, побросать всё в мусорницу, да и домой? «Скажу ему, – подумал, с надеждой, – продал!.. Так он мне и поверит! Подарки где? – спросит, – закуски, шампанское к праздничному столу где… Боже, откуда раздобыть денег!» – Мотин привычно посмотрел вверх, в пустое серое небо и чертыхнулся.

Стоял долго. Начало темнеть, когда кто-то дотронулся до плеча окоченевшего, похожего на сосульку Мотин а.

– Где брал? – спросил парень в надутой синей куртке, указывая на фонарики.

Мотин от неожиданности захлопал ресницами и лишился дара речи.

– 3-здесь, – выдавил наконец, заикаясь.

– Где здесь? – не понял парень. – Продаешь, что ли?

– Ну-у… – Мотин стал смотреть под ноги.

– Так давай один мне! Сколько?

– Р-рубль! – посиневший от холода Мотин постепенно краснел и не верил собственным ушам.

Парень заплатил и взял фонарик.

– Подожги, – попросил, оглядываясь назад. Там у следующей колонны его ждала девушка, пряча щеки в витки длинного шарфа.

– Д-два! – простонал Мотин, доставая зажигалку. – Чего?

– Два рубля с поджогом, – нагло повторил Мотин.

– Хитер! – восхитился парень. – Да ладно! За смекалку и изобретательность можно. Вот, возьми.

Парень со светящимся фонариком подошел к девушке. Мотин непослушными пальцами пощупал рубли в кармане и с завистью смотрел, как обрадовалась девушка подарку. И тут началось!..

– Мама! Мама! Фонарики! Ой, какая прелесть! Давай купим! Китайские.

– Гражданин, вы крайний? Я за вами!

– Товарищ продавец, отпускайте только по одному в одни руки!

– Вы это бросьте! Это вам не магазин – нормы устанавливать! А если у меня двойня?

Очередь вырастала на глазах. Мотин ошалело торговал.

Почти все просили зажечь фонарик. Вдруг из темноты вынырнула фуражка с красным околышком. Оттаявший было Мотин внутренне похолодел, – бежать! Поздно…

– Граждане! – сказал сержант. – Извините, что без очереди! С дежурства я. Дома – доченька больная дожидается… Друг, дай мне, пожалуйста, один, с поджогом… Мне тут недалеко.

Милиционер сунул Мотиву деньги и ушел назад в темноту, бережно неся н вытянутой руке мерцающий фонарик.

Быстро продав последние фонарики, радостный Мотин вытряхнул пустой мешок на снег. Почувствовав чей-то взгляд. Поднял голову. Перед ним стояла соседка по лестничной площадке – молоденькая грустная девушка. Имени ее не знал, но сколько раз заглядывался украдкой на исчезающую в дверях красивую фигурку.

– А-а больше нет? – тихо спросила девушка.

Мотин, всегда мечтающий о поводе для знакомства, растерялся и с глупым видом молча развел руками.

Девушка огорченно вздохнула и отвернулась. Людской поток тут же унес ее прочь. Несколько минут Мотин простоял неподвижно, проклиная свою нерешительность. Потом горечь от ощущения собственной неполноценности стала невыносимой, и он поспешил в магазин.

Дома Мотину легче не стало. Целый час потолок учил его, как сервировать праздничный стол на двоих. Затем заставил прибраться в квартире. Все-таки Новый год!

– Так елки ж нет! – вяло отбрыкивался Мотин.

– А что это у тебя на подоконнике?

– Да фикус какой-то. После матушки остался… – ответил Мотин и неожиданно уронил слезу, глядя на маленький, похожий на баобаб кустик.

– Отлично! Бонсай! Убери ножом две нижние ветки… Так! Елочные шары имеются?

Мотин открыл шкаф, достал коробку с тремя разноцветными шариками. Задумался: сколько детской радости заключалось некогда в этих нехитрых украшениях!

«Фикус» оказался в центре праздничного стола. Шарики блестели на толстых коротких веточках.

– Ну?! С наступающим? – спросил потолок.

– С ним, с ним, а как же… – Мотин покорно открыл бутылку вина, налил себе фужер. Взобрался на стул, ткнул бокалом в потолок, после чего выпил до дна. Сел на кровать и загрустил.

– Эй! Ты чего?! – поинтересовался потолок.

– Да, девушка, понимаешь, соседка… Ну, фонарика ей не досталось. А я тоже хорош: тюфяк-тюфяком…

– Она тебе нравится?

– …

– Так и пригласил бы ее на праздник!

Мотин посмотрел в потолок и вдруг, то ли вино в голову ударило, то ли чудеса новогодние начались… включил приемник, нашел музыку. Снял со стола импровизированную елку и пошел… приглашать. Когда нажимал кнопку звонка и с замершим сердцем ждал, пока откроется дверь, в голове было пусто и озорно.

Открыла сама. Одна-одинешенька. Детдомовская – от других жильцов слышал. На лице удивление, в глазах восторг.

– С Новым годом! – сказал Мотин и вручил ей «елку».

– Спасибо…

– Давайте праздник вдвоем отмечать! У меня стол готов… Пожалуйста! – И все. Запас чудесной энергии иссяк. Мотин осознал, что говорит глупости и сник.