Текст книги "Созвездие Видений"

Автор книги: Сергей Соловьев

Соавторы: Сергей Михеенков,Андрей Дмитрук,Елена Грушко,Юрий Медведев,Евгений Ленский,Александр Кочетков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

VII

На молодость не глядя, пережил к той поре Еврась немало лихих набегов, боев ярых – и один поход, стоивший всех прочих казацких подвигов, со сражениями на Черном море и осадою могучей турецкой крепости. Но не штурм бастионов подоблачных, не сабельное крошево перед крепостною мечетью – более всего навела страху на Еврася внезапная земная дрожь. Таким уязвимым, смертным ощутил он себя, когда литые утесы Крыма зашатались… То же претерпевал и ныне, в недрах панского дома. Волнами ходил, трескаясь, глиняный пол, и стены выпячивались, тесня, и потолок провисал все ниже, будто полог, напитанный водою…

Сжимаясь и сокращаясь, точно глотка чудовища, подвал гнал казака к лестнице, – а та вилась-изворачивалась деревянным кряхтящим драконом, топорща чешуи ступней, выгнутым концом норовя с маху прихлопнуть. По круто крепившемуся откосу пола карабкался Еврась прочь, прочь… но навстречу уже спешили, грозно топоча, взбесившиеся табуреты, тащилась со скрежетом какая-то закоптелая, должно быть, пыточная, утварь; лязгали, виясь ржавые цепи, и здоровенный горшок, подкатившись, бомбою взорвался, чтобы осыпать Еврася острыми осколками…

Чудом удалось казаку вцепиться в ерзающие перила, оседлать лестницу; разъяренный змей, скрипя оглушительно-надсадно, высоко вознес слепую голову, и прыгнул с нее Еврась на дубовые половицы сеней. Тут же, разъяв пригнанные края, вздыбились плахи… но вдруг все застыло, обрело привычный вид, будто застал разгулявшихся духов врасплох маг-усмиритель.

Варварски пышными в доме Щенсных были сени: бревенчатая плоть стен скрывалась под шкурами рысьими и медвежьими, на коврах блистали доспехи из разных стран, щиты, двуручные мечи в окружении более мелкого, но сплошь залитого золотом и каменьями оружия. В большой клетке, напоказ гостям, сидели на насестах охотничьи соколы и кречеты. А за клеткою ступени поднимались наверх, к покоям пана и пани.

Когда обрели неподвижность вещи, услыхал Еврась со двора шаги и говор. Опрометью взбежал он в верхнее жилье; к Зофье вернуться не решился, – еще трусом сочтет, за юбку ее прячущимся! – а потому влетел в комнату напротив. Даст Бог, сумеет он через окно на крышу выбраться…

Тем временем внизу, предшествующий холопами, провожаемый бело-зеленой стражею, вступил в свое жилище пан Щенсный. Видать, бражничал где-то у соседей, да перед рассветом и заявился внезапно…

Казак затравленно озирался. Окно большой душноватой горницы, куда попал он, поверх обычных стеклянных кругляшей в медной решетке было забрано еще и стальною сетью, и плотными шторами. Что здесь хранилось, не панская ли казна?..

Лари скованные, в полосах зеленых и красных; просторная кровать под коврами и мехами; поставцы с затейливыми подсвечниками, шкатулками… Среди комнаты утвержден почернелый столище, испещренный язвами от углей из трубки, каплями воска и следами бессчетных бокалов.

Зашаркало множество подошв… Поняв, что деваться некуда, шмыгнул Еврась за сундук, уставленный напоказ чеканною посудою, и, притаясь, глянул меж тонкогорлых кувшинов.

Расторопные челядинцы внесли новые свечи, за холопами вошел сам хозяин. Впервые видел Чернец так близко властителя поместья, лесов и сел на обоих берегах! И вправду, знаменитый объедала вовсе не был толст – скорее, коротким поджарым телом и острым личиком с кисточками усов напоминал хоря. Заурядный человечек, – цепляли внимание лишь румянец. воспаленный на скулах да потерянные, уныло-беспокойные глаза…

Нетерпеливо уселся Казнмеж в кресло, расстегнул крючки жупана. Откуда мог знать Еврась, что ужин Немчика из Пепельной лишь раздразнил утробу Щенсного?..

Теперь смотрел, почти не дыша, ошеломленный казак, как вносят и ставят перед шляхтичем хлебы и кувшины, миски ухи раковой и вареников; блюда с мясом, груды жареных перепелов, пироги с тележное колесо…

Загромоздив стол дымящимися, пахучими яствами (бедняга Еврась лишь слюну глотал), слуги с поклонами выпятились прочь; Казимеж, резво вскочив, на три замка запер за ними двери.

«В крайнем случае придушу», – решил казак, готовясь выбраться из укрытия. Но застыл, потрясенный как никогда в жизни, ибо Щенсный начал есть.

Если б наблюдали это Настя или кто из мужиков, слухи о пане-обжоре распускавших, – не усомнились бы, что в злосчастном Каземиже поселился весь ад. Сначала просто насыщался пан, с жадностью опустошая блюда, костедробильно жуя, наворачивая за обе щеки сразу полдюжины закусок, запивая дикою смесью вин и настоек, сливаемых в огромном кубке. Но затем…

Даже после всего пережитого в этом чертовом гнезде показалось казаку, что он болен трясовицею и жестоко бредит… Лицо Щенсного мгновенно и ужасно преобразилось: впали ямами щеки, череп смялся, вытянулся пятнистою дынею, брызнули из-за ушей струи седых волос – сидел за столом, пеньками зубов терзая крыло фазана, лысый, изможденный старец. Но вот – дух не успел перевести Еврась – стариковская голова, точно глина под невидимой рукою, сплющилась, раздалась в челюстях… Зверовидный короткошеий мужлан с низким лбом смачно уминал блины в сметане… кой черт – едоков уже было двое!!! Прогнувшись по темному шву, разделился череп. Две пары глаз устремились в тарелку, два зубастых рта громко зачавкали; руки едва успевали затыкать их пищею…

Переливы внешности пана были стремительны: то мужские, то женские головы являлись, перетекая одна в другую, на его узких плечах. Молодые и дряхлые, иные в шрамах, слепые, покрытые коростой; по две; по три разом на одной шее, будто грибы-поганки на пне; и все так и жрали, перемалывали еду не останавливаясь, словно тело оставалось ненасытно голодным.

Таясь за ларем, Еврась вытерпел долгую череду превращений, даже попривык Немного и гадал, когда сминалась новая гроздь личин – что теперь вспузырится?.. Много ли, мало ли времени прошло – стол очищен был от снеди, вина высосаны досуха, мослы точно в пасти у весеннего медведя побывали. Последняя двоица голов передралась между собою за последний же кусок дичины. Изрыгая брань, едоки норовили куснуть друг друга, плевались, а рука с вилкою нервно тыкалась попеременно в оба рта…

Наконец, кончилось и это испытание. Живые маски скукожились, слились воедино подобно каплям ртути и снова предстало украшенное старым шрамом, хорье, с блудящими глазами личико пана Казимежа. Словно от сна пробудясь, тревожно обозрел шляхтич поле объедков: «Да неужто я такое натворил?.» Вздохнув, поднялся и пошел отпирать. Один замок, второй, третий…

Нелегко далось Еврасю прикосновение к оборотню, да куда денешься! Махнув через сундук, бросился казак к дверям, отшвырнул пискнувшего пана.

Он бежал, словно в гнетущем сне, когда по сто пудов весят ноги, и пересыхает гортань, и силы утекают с каждым шагом – а темный преследователь настигает, его дыхание на затылке. Оканчивался лес, и сквозила меж порослью ртутная рассветная гладь. Ум подсказывал: не спрячет сейчас и родной Днепр, над миром речным тоже властна бесовня: пока не взошло солнце. И все же ноги сами несли к воде.

Порою за время этого бега – время, первою сединою подернувшее виски Еврася, – мерещилось ему, что тысячи врагов несутся позади, смыкая концы подковы, перекликаясь волчьим подвыванием: а то лишь одинокий топоток близился, но такая лютость опаляла спину… Оглядываться было нельзя, это казак знал непреложно.

О Боже! В чем это он вязнет? Клейкая паутина меж стволами, толщиною в рыбачью сеть, – каков же должен быть паук?! Бессмысленно рваться, барахтаться: все новые нити опутывают, противно обжигая ногу… Сверху меж крон, из колодца бледного неба, спускается изменчивая тень… Хозяин паутины? Без опоры вниз головою парит над Еврасем женщина, волосы размётаны, лица не видно… Не успел разобрать Чернец, враг ли, друг перед ним, – с силою слесарных тисков схватили его за руку нежные пальцы, потянули прочь из западни… Лопались липкие тяжи. Наконец, разжалась мертвая хватка; на моховую, грибами пахнувшую подстилку упал казак. Ощутив себя свободным, снова помчался к Днепру; ныл на ладони вдавленный след от граненого камня в ее перстне…

Прямо по гнилостному мелкому заливу бежал Еврась, когда его схватили за ворот. Суматошным рывком освободившись, разорвав рубаху, не удержался Чернец на ногах, пал ничком в зловонную лужу… Голыми, без кожи, костяными пальцами пытались ему завернуть голову – но знал Еврась, что тогда насильно распялят ему веки и, заглянув в глаза, убьют Душу, и не давался, решив лучше умереть, захлебнувшись илом и тиною…

 
…Гей, ви мені не пани,
А я вам не хлопець, —
Догадайтесь, вражі сини,
Що я запорожець!
 

Что это?! С шипеньем досады его отпустили; он может подняться и глянуть вокруг себя. Мурлыча песню, едет всадник вдоль кустов лозы: кобеняк на нем долог, люлька попыхивает под краем накинутого капюшона. За ним еще верховые – шагом, шагом, по колено, по брюхо в раннем речном тумане плывут кони, качаются на них молодцеватые всадники.

– А кого это Бог принес? – негромко, сипловато и так щемяще-знакомо спрашивает головной. – Пугу, пугу!..

– Казак с Лугу! – задыхаясь, еле выговаривает Еврась.

– Эге, да то Чернец! Друзяка!..

Конники окружают его; вожак соскакивает и в объятия принимает мокрого, шатающегося Чернеца. Родные, пропахшие табаком и порохом усы ниже подбородка… – Кто это тебя так, э? Разве сам сатана может навести на казака такого переполоху!

Подвели Еврасю коня, подсадили, накинули плащ, а он все озирался на яснеющие кроны опушки, на ползущие из лесу, незряче-жадные завитки тумана.

 
…Ой, їв же я сласно
Та ще їсти буду —
Таки ляшкам, синам вражим,
Поки жив, не забуду!
 

VIII

Ранней порою старый Учитель почти шепотом, но с беспощадною язвительностью выговаривал пане Зофье. И пусть маг стоял почтнтельно, а шляхтянка полулежала в кресле, сразу видно было, кто здесь наставник, а кто нерадивая воспитанница.

– Ах, любовь, любовь! – издевательски восклицал «немецкий мастер». – Что делает она с людьми? Преступный плебей ставит под удар все наше дело; ты же встречаешь его, как возлюбленного, и лишь мой случайный… (маг выделил это слово) случайный приход помешал грехопадению, за которым, быть может, произошло бы непоправимое… Или уже произошло? Ведь ты продолжаешь выручать его на каждому шагу… Помни: став рабою жалкого раба, предашь ты и меня и того, кто стоит за мною! А такое – не прощают…

Потупя взор, спросила Зофья с напускною наивностью:

– Да неужто и ты, чародей великий, и тот, кто за тобою, так боитесь жалкого раба?..

– Оставь! – презрительно скривил рот Учитель. – Не мальчишка опасен – дар, коим нечаянно надел ила его судьба и может наделить червей, ему подобных… Всякий, кто к озеру имел касательство, должен быть истреблен безусловно!

– Но ведь и я в том озере Купалась, и воду пила из него – что ж твоя милость гнев на меня не обращает?..

– Не равняй! Сила, данная тебе, будет направлена на иные, высшие цели. Для того ты и воспитана, и посвящена в тайное…

– Ты в этом уверен? Хорошо! – Шляхетский гонор проснулся в Зофье; воспитанница уже не слушала поучение, а бросала вызов: – Коли не в самих чарах озерных зло, а в том; что могут завладеть ими непосвященные, – к чему канал твой?! Собери тех, кому доверяешь; мы погрузимся в купель силы и выйдем оттуда, подобные демонам! Кто против нас? Любую рать рассеем играючи…

– Да, вы рассеете, – устало садясь и опираясь на трость, сказал Учитель. – Но ведь у каждого из демонов будет ходить в милости какой-нибудь смертный: няня старая, кравчий, что ловко прислуживает за столом, особо верный телохранитель… Ну как не дать в награду слуге кружечку чудо-воды? А бывает еще, что простолюдин мужем входит в панский дом, или девка крестьянская – госпожой…

– Я поняла тебя, – надменно оборвала пани. – Ну и что же? Пусть пьют… из наших рук! Пусть вымаливают капельку… Все равно мы и богаче, и образованнее, да и к власти привычнее. Паны панами останутся! А холопы крепкие, быстрые, с чутьем собачьим, с глазом рысьим нам сгодятся…

– Умна ты, Зося, да вот о главном забываешь! Не одну мощь телесную, остроту чувств множит эта купель… Рождает она дух мятежа! Чем беднее, униженнее человек, тем яростнее он распрямится, злее отомстит.

– Да откуда ж дух такой возьмется?! – Щеки пани разгорелись от желания взять в споре вверх над наставником – Не от видений ли подводных – сарматов, печенегов или же язычников, что мертвецам налепляли глиняные маски?.. Смешно! Если так это было, то какая-нибудь история Геродотова[7]7
  Геродот – «отец истории», знаменитый древнегреческий историк (V в. до н. э.)


[Закрыть] делала бы людей мятежниками похуже Наливайко…

– История и делает знающих ее гордыми, а значит, непокорными… – Учитель будто вовсе ослабел, надтреснутый голос стал проникновенно тих, – Но самое важное, Зося, летописцам неведомо… Некогда, прежде всех времен, двое заспорили о судьбе рода людского… понимаешь, дочь моя, кто спорил? Сказал Князь Мира, что ни одно из племен не устоит перед соблазнами плоти, и рано или поздно все сыны человеческие предпочтут достаток и сытость – совершенству духовному. Тот же, Другой, ответил: «Решим так. Всех людей сотворю Я сходными, со свободною волей, способных отличать добро от зла и выбрать себе путь. Но притом выделю землю некую, словно поле, где хлебороб испытывает колосья, отбирая самые лучшие. В этой земле можешь соблазнять невозбранно – но и Я дам жителям ее особую твердость духа, да устоят и посрамят твое новаторство!» – «А если не устоят?» – спросил Князь. «Тогда владей всею подсолнечной и всеми коленами людскими, небеса же всплакнут об их уделе…» Поле, на котором два спорщика неустанно испытывают души, – то голодом, то сытостью, то святостью, то безбожием, – край восточных славян, Зося. Русь. Украина… В Библии – помнишь беседы наши в монастырском саду? – все это записано тайно, под видом жития многострадального Иова. – Не по-стариковски загремела, металлом налилась речь мага. – Если земля эта не уподобится всем прочим, где торжествует корысть, проиграл великий архангел. Ибо отсюда, после всех мытарств, после крови неслыханной, – отсюда начнется попрание власти Сатаны!

– И значит… – так и, подалась вперед пани.

– И значит, каждое поколение здесь должно быть как бы первым, оторванным от всего, чем жили предки, от мудрости их. И тогда – одно из поколений можно будет взять и вырастить таким, какое надобно нам. Ему… Чтобы жило оно лишь ради покоя, и сытости, и похотей телесных – а прочее почитало бы блажью… И окончится тогда безумное воспарение духа, страданиями изощренного. И весь мир земной станет однородно-бездуховным; и тогда Другой отступится от этого мира.

– Наконец-то я поняла тебя до конца, Учитель! – с протяжностью., заставившей мага насторожиться, заговорила Зофья. – Наконец… – Внезапно, не сдержавшись, она ударила кулачком по гнутому подлокотнику. – Что ж! Связана я страшною клятвой перед Его лицом – выполнять Твои приказы. Вырвал ты ее у меня, девчонки, на гадком шабаше, когда все мы плясали вокруг черного козла! Но не принуждай меня убивать юношу храброго и честного, никому не причинившего зла!

– До сих пор были у меня сомнения, – тихо, почти кротко ответил маг. И вдруг вскинул желтые угли очей: – Но теперь знаю: расправишься с ним именно ты!..

…В низенькой, сплошь закопченной хате смолокура, где спрятали до времени казаки Степана с дочерью, над печью-каменкою склонились очарованно Настя и Еврась.

Бессонною для молодых людей была та ночь. На подстеленном тулупе корчился и стонал ведун, снова провалившийся в горячку. Хотя до сих пор переживала за него Настя, но и тут не выдержала, покрасовалась своей осведомленностью:

– Кабы раны были свежие, можно было б унять их листом подорожника или же калины, или сок цветов коровяка в них закапать. А тут лучше взять отвара липовой коры на молоке, или настоя ромашки, или, скажем, смолы-живицы с воском и салом…

– Взять, взять! – почесывая затылок, прервал ее Чернец. – Поди возьми все это в лесу ночью! Нет у нас никаких лекарств, кроме воды той. Да и ее кот наплакал…

Оба задумались… Но скоро встрепенулась Настя:

– Слушай! Отец говорил; ее кипятить надо, тогда сила самая большая!

Настя поставила на печь котелок, и Еврась влил в него все, что еще оставалось во фляге. Досуха. До последней капли.

Скоро в совсем ином месте, а не в курной хатенке обрели себя казак и девушка, будто бы стояли тени на краю высокого обрыва над спокойной синей рекою. Справа круча давно осыпалась, и вела к воде утоптанная дорога. За спиною на равнине колосился спелый хлеб; смуглые темно-кудрявые люди, почти голые, лишь в повязках вокруг бедер, усердно жали его серпами. Замыкая поля, большим кольцом стояли расписные, в два жилья домики; второй, объемлющий круг столь же нарядных хат сквозил за первым. Простор между кругами наполняли сады… Миром и простосердечием дышало это громадное село… куда там – город, город кольцевых улиц, ласкающий взор чистыми красками узоров на стенах: кирпично-красною, песочно-желтою, черною!.. Еврась с Настей видели каждую мелочь; и бронзовый серп, лежащий на тропе в поле, и черепки глиняной посуды в яме, куда, надо думать, чистюли-хозяйки сносили мусор. А поглядеть вниз… Мерещилось, воздух с распахнутых речных далей щедро вливается в грудь! Дорога оканчивалась у простого, из горбылей сколоченного причала. Цепочка смуглокожих горожан, подобно муравьиному шествию, несла и складывала на помосте мешки с зерном. С реки же подходил боком корабль.

Необычным было это судно: большое, словно турецкая галера, имело оно лишь один прямой парус, зато шевелило по бортам десятками длинных весел. На вытянутом вперед, ныряющем носу намалеван был раскосый глаз; корма несла огромные вызолоченные бычьи рога.

– Гляди-ка, – шепнула, опомнившись, Настя. – Ни валов, ни забора нет у города, и жители не вооружены… Значит, не всегда воевали в нашем краю. Может, когда-нибудь снова так будет?..

Пальцы девушки робко прикоснулись к руке Еврася – но тот не ответил, ненасытно разглядывая тускневшее видение. Чуял казак – глубочайшая, неизмеримая древность явлена ему… Помедлив и вздохнув, Настя отняла руку.

Громкий возглас отвлек их… Как ни в чём не бывало, сидел на лежанке знахарь, и, покачивая завороженно головою, глядел, должно быть, на причаливший бычьерогий корабль.

IX

Утром того же дня хмурилось небо, обещало ненастье… Даром стреляли кнутами, орали истошной грозили карою надсмотрщики вокруг недостроенного, канала. Работа замерла…

Уже не менее чем на полверсты вглубь расчищен широкой полосою, безжалостно раскорчеван был древний лес. Меж бесплодных песков да пней пролегал громадина-ров, дно его подплывало влагою.

Доселе не переставая корчевали, рубили, копали мужики Щенсного, до цыганского поту гоняли груженые тачки. Но на подходах к озеру лопаты запнулись о сплошной камень, столь прочный, что и лом на нем тупился, не оставляя царапин.

Самые злобные и драчливые служебники скоро поняли, что ни битьем, ни бранью делу не поможешь Побросав инструмент, сели землекопы в тени высоченных отвалов. Смеялись, балагурили, неспешно жевали хлеб; кто и винцом запивал, будто на отдых выбрался…

Воды Днепра, залившие прорытое русло, мерно плескались у каменной тверди, словно от века здесь текли. С насыпи уже виднелось за непролазной чащобой, за ядовито-зеленым болотом озеро памяти – то, что не сегодня-завтра должно было вытечь в реку, раствориться, исчезнуть без следа, позволив гостям Щенсного на разубранных ладьях подплывать к крыльцу.

Забренчало, задребезжало на дороге, и подъехал к берегу канала воз, влекомый парою сопящих битюгов. Высокое дощатое строение шаталось на нем; злыми красноглазыми вороными правил сухощавый, в табачном кафтане и шляпе с печную трубу мастер-иноземец. Являлся он здесь нечасто: никогда не кричал, не осыпал людей бранью, не замахивался тростью с алмазною звездой. Лишь ходил чуть хромающей походкою, водя ногтем по чертежу, и тихим голосом отдавал приказания подручным. Но точно холод кладбищенский наползал вслед ему, и боялись мужики смирного мастера пуще любых рукосуев. Вот и сейчас: наскоро завернув остатки еды, снимая брыли, повставали с земли землекопы; служебники приосанились, заломили шапки, желая отличиться перед «немцем»…

Но мастер, ни на кого не глядя, остановил свою колымагу над краем рва; прихрамывая, обошел воз, повозился с замком или засовом… И неуклюже спустился наземь круглоспинный медведнстый человек, сплошь завернутый в мешковину. За ним из кибитки выбрался другой такой же безликий увалень… третий… Люди-мешки с тяжеловесным проворством скатывались на дно канала; встав, уверенно шлепали к гранитной стене. Иные из крестьян, забыв про панские канчуки, норовили уже деру дать лесом; служебники заворачивали их, но и сами шептали что-то, похожее на молитву…

– Да какой он, к ляду, Щенсный! – часто переводя дыхание, говорил Степан. Пар от озерной воды изрядно подбодрил его: козырем сидел теперь ведун на смолокуровой лежанке и пил собственноручно заваренный травяной чай. – Какой он Казнмеж, прости Господи! Он Кузьма Щур, и батька его сам плотничал у пана. Беднейшая была семья, миска пустой каши на девять ртов… Из наших мест он сбежал, пошел в Варшаву побираться. Там как-то, черт его разберет, пристроился к королевскому двору, угодил самому крулю… чуть ли не плясал там нагишом на каких-то попойках, или еще чего похуже! В общем, вернулся уже паном Казимижем Щенсным, богатым, как старый ростовщик, и с молодою женою хорошего рода…

– Эх, черт, как оно бывает! – смущенно засмеялся Еврась. – Тут тебе плотник в ясновельможные выбивается, в… Ну, вы теперь свои-родные, вам без утайки сказаться можно! Мать мою татары набегом прихватили, продали в Стамбул. А там она за красу не к кому-нибудь в сераль попала – к самому падишаху! Султану стало быть…

– Ну?! – вытаращилась потрясенная Настя.

– Вот тебе и ну… Может, одной на тысячу – удалось матушке сбежать из дворца Топ-Капы, да еще из города выбраться на корабле итальянском, – в уплату сняла все драгоценности, – да до родного села дойти пешком на сносях…

– Это как же?

– А так, Настюха… Носила тогда матушка меня грешного – и, слава Богу милосердному, успела, под родительской крышей выронила!..

– Так ты что?.. – задохнувшись не то от смеха, не то от изумленного вскрика, ладонью Настя зажала себе рот.

– Ага, – невинно вздохнул Еврась. – Сын султана. Можно сказать, турецкий королевич. Ежели помрет мой папаша в Высокой Порте,[8]8
  Высокая Порта – иносказательное название султанского дворца.


[Закрыть] а прямых наследников не окажется – пойду отвоевывать себе османский престол…

– Так вот почему ты темный такой! – догадалась Настя. – И брови, что крылья ласточки… Ты хоть по-турецки-то умеешь, королевич?

Еврась помолчал, вспоминая, а затем вдруг рявкнул, выпучивая глаза:

– Падишахам чок яша! Каар олсун кяфирляр!

– Это что значит?

– Слава падишаху, – пояснил Чернец. – И, понятное дело, смерть неверным…

– Получается, аж страшно!..

– Ладно вам, дети! – урезонил их Степан. – Кто чей сын, невелика важность! был бы человек добрый, это главное… К тому же, предки твои султанские хоть пили-ели сытно, так что и напасти у тебя не будет такой, как у Щура, то бишь у пана Щенсного!..

– Ты о чем, отец? – не сразу понял казак.

– Да о том, что видел ты ночью в панском доме… Уж такое наказание Господь послал Казимежу за то, что все людское попрал, шляхетство свое липовое добывая. Чуть пан за стол, все деды-прадеды нищие, голодные в его теле просыпаются и еды себе требуют…

Забарабанили копыта, и чей-то голос за стеною позвал:

– Пугу, пугу!

– Все, пора мне! – вскочил Еврась, пистолет заткнул за пояс, подвесил саблю.

Настя так и подалась к нему, руки несмело протянула; Чернец мимоходом обнял, чмокнул в макушку, будто старший брат:

– Отца береги!

Укатился копытный цокот, и Настя с громким плачем бросилась на грудь Степана…

Из-под мешковины достали серые молодцы по странному инструменту: сбоку была на нем рукоять, а спереди торчало немалое стальное сверло. Завертев пухлыми лапищами рукоятки; с пронзительным скрежетом вгрызались безликие сверлами в скалу… Минуты не прошло, явились в гранитной скале круглые, глубокие, точно исполином-дятлом выбитые, проемы. И заложили медлительно-уверенные работяги внутрь отверстий матерчатые колбасы с веревочными хвостами, а хвосты эти подожгли…

Крестьяне и надсмотрщики, с боязливым любопытством усеяв насыпи, ожидали, что будет… Безликие ухватисто взобрались на берег, присели.

Гром сотряс землю, в густой разбухающей туче пыли закувыркались обломки гранита… Шарахнулся народ, охваченный ужасом. Седой мастер стоял у своей кибитки, скрестив руки на груди; волною воздуха сорвало с него шляпу, но он не пошевелился, не сморгнули глаза без белков.

От первого взрыва не рухнул каменный кряж – но заколебалось, крупною рябью пошло озеро, парусами вздыбило листья кувшинок…

Повалил от воды не то пар, не то туман; струями, прядями виясь прихотливо, просочился между соснами, коснулся людей. И – чудо! – в белом мареве проступили очертания страны непостижимой, бескрайней. Будто бы уже не десятки, не сотни, а целое море людей, оборванных, изможденных и грязных, кирками да лопатами долбит мерзлую неоглядную равнину, толкает одноколесные тачки. Вьюга хлещет их колючими снегом; надсмотрщики в добротных одеждах с меховым воротом подгоняют рабов пинками и ударами ружейных прикладов. Вот кто-то на краю снегового поля, где стынет неподалеку угрюмый бор, срывается бежать – но рвут его, валят наземь большие остроухие собаки. В другого беглеца закутанный охранник выпускает череду пуль, словно из казацкой органки…

Вечер настает, знойный закат под снегами. Немые рабы подбирают замерзших насмерть, звонко-твердых, как бревна, и наваливают их на повозку с высокими бортами. Сотрясается повозка, в кою не впряжены волы или кони, рыча зажигает два огненных глаза – и сама трогается с места. Сумерки падают на равнину в истоптанном снегу, на бредущие многотысячные колонны; на ложе великого, прямого, словно луч, канала…

Нахлынуло от Днепра дуновение, проясняя мозги, разгоняя думку; успокоилось озеро, обычная рябь сморщила его.

И увидели все: ни взором, ни слухом не лриемля пророчества, опять у скалы возятся серые увальни, скрежещут нестерпимо сверлами; а мастер наверху помахивает руками в перчатках и бормочет нараспев неведомую молвью.

Но медным горном заржал конь, и вынеслась из лесу казацкая ватага, сабли над шапками, во главе с неистово скакавшим длинноусым.

Встретясь с врагом заклятым, но привычным, бесовщиною не пахнущим, оживились серо-зеленые, бичи сменили на верные клинки и, взлетев в седла, с гиком повалили наперерез. Первый зловещий лязг разнесся, над вырубкою, первые багряные брызги оросили песок; плюхнулся, раскинув руки и ноги, обезглавленный панский горбун… Часть нападавших, обойдя месиво схватки, устремилась прямиком к мастеру. Но тот как стоял, так и сгинул… Пара всадников сгоряча сорвалась в канал; другие, остановив коней, попрыгали сами, желая добраться до безликих.

Ни на миг не прекращая работы, не оборачиваясь, те вкладывали новые пороховые колбасы, готовились поджигать… Сабля полоснула одного из них по темени; серый оплыл комом теста, запрокинулся. Сползла мешковина – и, зачуравшись, отпрянул ударивший казак. Вправду не было лица у бесового работника, ни волос, ни глаз, ни ушей – бесцветный обмылок человека, даже без крови в сабельном разрубе… Цепенея от жути и отвращения, стараясь не глядеть, перекололи казаки нелюдей. И те, словно вправду мыло, расползлись в воде, пошли дурной пеною, лишь серое тряпье колыхалось.

Из ничего, из воздуха пустого раздался голос чародея, истошным воплем – тарабарское заклинание. И осадил коня молодой смуглый всадник; и грозно занес клинок.

Большекрылая тень, пронесясь над верхушками сосен, скользнула прямо к Еврасию. Завертелся, крупом забил жеребец; еле сумел сдержать его Чернец, но сам вздрогнул и опустил саблю, разглядев, кто падает на него.

Не птица из арабских сказаний, что слона может унести, – во всем сиянии своей красы, раскинув широкий плащ, летела пани Зофья. Навстречу ей светлел улыбкою влюбленный казак: понял теперь он, кого под Троицу спас, намочившую в Днепре платье; кто прошедшею ночью вырвал его из демонской паутины… Вот сейчас обнимет он милую летунью, и кончится проклятое наваждение!

Но с лицом недвижным и рыбьи бескровным близилась Зофья. Не моргая, вперились в Чернеца прозрачно-серые, лишенные чувства очи. В руке, возможно, от полета сохраняя жар, морковно светился железный штырь.

Еврась замешкался, ошеломленный; горячая железина коснулась его, пропалив рукав жупана и едкий ожог оставив у локтя… Увлеченная своей быстротою, по дуге Зофья взмыла ввысь, аж над берегом реки дугу описала и вновь устремилась к Еврасю. Лопотала ткань, облегая живот ее и сжатые ноги. Ощетинились вокруг Чернеца сабли да пики; кое-кто из товарищей, крестом себя осенив, уже щурился, наводя пистолет или ружье-янычарку… Но крикнул Еврась:

– Оставьте ее! Не вольна эта женщина… Коль суждено мне силою души рассеять ее колдовской сон, спасу ее и себя; а нет – значит, судьба такая…

Надвинулось меловое лицо, вихрь каштановых волос, жутко алые на белом губы. Пламенное острие было устремлено в грудь Еврася.

– Зося, очнись! – закричал он, в отчаянии бросая саблю. Она будто заколебалась, промедлила… Вдруг оскал исказил черты шляхтянки; свечою взвилась Зофья прочь от поля боя, к низким тучам…

…И здесь мой сон – не сон, видение – не видение начинает блекнуть, развеиваться. Однако еще вижу, как пани Зофья, завороженная старым магом, прочерчивает свинцовое небо. А навстречу ей белой лебедью, с распущенными светлыми волосами, мчится в поднебесье синеглазая девушка. И в ее руке пламя… Настя! Чудо полета открыла ей озерная вода.

Две птицы, темная и светлая, сталкиваются высоко над землею при первом ворчании грозы; два клинка-молнии скрещиваются, роняя искры.

А глубоко под ними, у недорытого канала, кипит злая сеча, падают зарубленные всадники. Навалились бело-зеленые, из усадьбы прискакала толпа их под водительством самого пана. «А, лайдаки, быдло!..» – хрипит Щур-Щенсный, и лицо его текуче меняется под шапкою с павлиньим пером. Дорогу ему заступает, во всем кипении смешанных кровей султанов сын, Еврась Чернец. Персидские клинки порхают, нанюхивая вражью кровь. Поединок!..

Блекнет странная грёза. Погоди! Еще мгновение, еще!.. Старый Степан, исцеленный водою памяти, пришел и стоит теперь, опираясь на сук, из-под лохматых бровей глядя через канал на сухонького мастера в немецком кафтане. Тот же исступленно шепчет заклинания, узнав главного соперника. Вьется черная змея-трость… За плечами Степана словно оживает искалеченный лес, шиповник тянет обагренные лапы, дикие пчёлы роями вылетают из дупел; вспыхивают желтым огнем, не хуже, чем у мага, зрачки крадущихся зверей. Ливень, полновесный, очищающий, обновляющий землю, в грубых гласах грома рушится, валя и срывая обрывы канала… Но встает за Учителем шелестящая, шепчущая мгла, реют в ней перепончатые крылья, бродят белесые фантомы.