Текст книги "На задворках "России""

Автор книги: Сергей Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Предложенная схема работы мне не слишком понравилась. Возможно, я в ту пору переоценивал товарищеские чувства коллег, сохранившиеся у многих, как я думал, с прежних пор, их способность к конструктивному сотрудничеству. И недооценивал идеологическое безумие. Так или иначе, вмешиваться пришлось сразу, и притом – напрямую.

На стол ко мне лег оригинал-макет первого номера за 1995 год, совершенно готовый к отправке в типографию. От меня требовалось лишь подписать его в печать. Впрочем, это мог сделать и Василевский, как делал не однажды в отсутствие заместителей. В подготовке этого номера я не участвовал, какие-то серьезные изменения в оригинал-макет внести было невозможно – поджимали сроки. Однако на последней полосе в списке редколлегии уже стояла моя фамилия с указанием должности. А прочитанные к тому времени последние вышедшие номера журнала вызывали у меня досаду, не хотелось оказаться причастным к новым промахам, и я решил хотя бы перелистать будущий выпуск...

Долго листать не пришлось. Журнал был юбилейным и открывался "программным" заявлением. Впервые привожу его полностью в том первоначальном виде, в каком предполагалось отправить в печать.

«НОВОМУ МИРУ» – 70 ЛЕТ

Эти семь десятилетий, почти совпавшие с существованием СССР, были прожиты журналом не в безвоздушном пространстве – вместе со страной и эпохой. Журнал был основан коммунистическими властями. В первом номере «Нового мира» центральное место занимала статья Ульянова-Ленина о диктатуре пролетариата. В разные годы печатались и официальный доклад Молотова 1939 года о разгроме Польши, и брежневские мемуары, и суровые инвективы в адрес проклятых троцкистов, вредителей и проч. Одни авторы журнала стали жертвой террора, другие запачкались в чужой крови, в судьбе третьих совместилось и то и другое.

Печатали Есенина и Луначарского, Безыменского и Пастернака, М.Калинина и Платонова, А.Толстого и Пильняка, Шолохова и Солженицына, Фурманова и Ахматову, Горького и Бродского, Пришвина и Демьяна Бедного, Гладкова и Цветаеву, Леонова и Мандельштама, Софронова и Федора Абрамова, Михалкова и Трифонова... Стоит ли продолжать? История нашей словесности ХХ века – со всей ее славой и позором – так или иначе запечатлена на страницах "Нового мира".

Имя нашего журнала прочно связано с именем А. Т. Твардовского. О тех годах, той редакции, ее судьбе написано уже много, в том числе и на страницах "Нового мира"; на Твардовского постоянно оглядываешься. Но и это уже история. Ее можно изучать, чтить, обсуждать. Но нельзя перенести в настоящее.

Сегодня мы действительно другой журнал – не тот, что был в 20-е годы, в 40—50-е, не тот, что в "Твардовские" 60-е, и не тот, что в застойные 70-е, даже не тот, что был в начале "перестройки и гласности"... Меняется Россия, меняются авторы, сотрудники и читатели. Мы сегодня далеко не всем любезны, но у нас есть свой читатель.Что же такое "Новый мир" сегодня? В самом общем смысле он журнал демократический, то есть не красный и не коричневый. Каким он получается, пусть судят читатели. А каким мы сами хотели бы его видеть – можно сформулировать так: мы журнал либеральный. Не в смысле аморфно-безответственном, а в смысле последовательного отстаивания либеральных ценностей – незыблемости частной собственности, свободы предпринимательства, невмешательства государства в частную жизнь и т. д. Мы журнал безусловно светский и тем не менее христианский, в том отношении, что именно христианские ценности видятся нам необходимым фундаментом ценностей либеральных. Мы журнал российский, поскольку нас в первую очередь волнует жизнь нашей страны, ее культура, благополучие, свобода, безопасность. Мы журнал независимый, то есть не являемся, как раньше говорили, органом какой-либо партии, даже если она нам близка, какого-либо творческого союза или церкви, к которой многие из нас принадлежат. Да и в плане юридическом мы предприятие совершенно частное.

Мы считаем необходимым давать читателям как можно более адекватную и разнообразную картину того, что происходит сегодня в российской словесности. Далеко не все происходящее в ней нас радует. Но мы, журнальные работники, не можем придумать какую-то другую литературу, иную, чем она есть в действительности. Не всегда то, что журнал (и сама литература) может предложить читателям, совпадает с нашими личными вкусами, хотя мы стараемся, чтобы наша позиция играла роль при отборе материала. Ведь свобода слова, печати состоит не в том, чтобы каждый журнал, например "Новый мир", предоставлял свои страницы для всех, без исключения, точек зрения и для любых литературных экспериментов, но в том, чтобы в обществе свободно действовал полный спектр периодических изданий, отражающих разные точки зрения и стилистические течения.

К нашей самоаттестации следует, наверное, добавить еше два понятия: консерватизм и историзм. Сохранение памяти о прошлом сказывается во внешнем облике журнала, почти неизменном на протяжении десятилетий, в устойчивом подборе и расположении журнальных рубрик. Что касается содержания, то обращение к предыстории, к корням каждого злободневного общественного явления и литературного факта составляет, как мы надеемся, отличительную черту публикуемого и придает ему проблемность. Поэтому и впредь наши страницы будут широко предоставляться архивным публикациям и историческим разысканиям. Некоторый налет академичности, неизбежный и даже желательный при таких задачах, надеемся, не отпугнет закаленного новомирского читателя.

К сожалению, "Новый мир", как и многие другие журналы, убыточен. Деньги, полученные от подписчиков, играют не такую уж существенную роль в нашем бюджете. Наша подписная цена заведомо ниже себестоимости журнала, да наши подписчики, зачастую люди скромного достатка, и не смогли бы оплатить реальную стоимость изготовления журнала. Мы существуем во многом благодаря поддержке российского частного предпринимательства. На него наша надежда.

Будучи журналом ежемесячным, с долгим производственным циклом, мы, в отличие от газетчиков, не всегда можем поспеть за быстротекущим днем. Но мы к этому и не стремимся, предпочитая освещать скорее вопросы общие, чем частные. Факты устаревают, проблемы остаются.

"Новый мир" существовал до нас. Живет при нас. Будет он и после нас – хочется верить, не под новым тоталитарным гнетом, а в России свободной и богатой, без коммунистов и фашистов.

Надеюсь, терпеливый читатель превозмог скуку и сумел все это одолеть. Мне же в новой моей роли было, как можно догадаться, отнюдь не скучно.

– Кто это написал? – спросил я сидевшую в приемной Розу Всеволодовну.

– Андрюша. Сначала Сергей Павлович сам взялся за юбилейную статью, но у него получилось такое, что все забраковали...

До меня дошел важный факт, впоследствии не раз подтверждавшийся: когда позиция и мысли Залыгина чем-то не устраивали воинствующих идеологов, они дружно старались убедить его (и не безуспешно), что он просто слишком стар и разучился писать. Та же информация в еще более грубой форме распространялась за пределами редакции, так что чуть не вся литературная Москва была к тому времени убеждена, что престарелый Залыгин только мешает в журнале.

Пришлось позвать Василевского.

– Это ваша работа?

– М-м... Один абзац вписала Ирина Бенционовна.

– Андрей, – сказал я. – Есть такой талантливый пародист Иванов (тогда Александр Иванов был еще среди живых). В последнее время он зачем-то ударился в политику, причем вполне искренне. И первое, с чего он начинает перед любой аудиторией, – клянет "красно-коричневых", Вы знаете – аудитория смеется! Потому что нормальные люди давно уже не воспринимают эти слова всерьез и полагают, что Иванов кого-то пародирует.

– Мы только что печатали статьи, посвященные красно-коричневой угрозе, – возразил Василевский, отрешенно глядя в пространство.

– Об этом и речь. Журнал пытается перед кем-то выслужиться и бесконечно отстает в своей "теории" от реальности. Выслуживаться – не дело независимого "Нового мира". И потом, ваш так называемый либерализм... Вы знаете, я никогда не состоял в КПСС и всю сознательную жизнь отчаянно с ней враждовал. Но свобода без коммунистов, например, – это уже не свобода. Об этом догадываются даже ярые антикоммунисты в благополучных странах. У нас же антикоммунизм может восторжествовать только в результате самого страшного террора, если уничтожить девять десятых населения. Вы к этому призываете? Вы не боитесь остаться без читателей, которые сегодня в результате действий "реформаторов" стремительно левеют?

– Здесь все – правые! – отреагировал Василевский сквозь зубы.

– Я не правый. Сергей Павлович не правый. Во всяком случае, не состоим ни в каких правых партиях. И не посещаем церковь. Если бы под статьей стояла чья-то подпись – ваша, к примеру, или Ирины Бенционовны, – тогда дело другое. Но вы берете на себя смелость говорить от всей редакции, от "Нового мира" в целом. Так не годится. Давайте вместе подумаем, как малой кровью смягчить ваши небесспорные формулировки...

– Не трогайте статью, – вдруг зашипел Василевский, выйдя из себя. – Ким тоже начинал с этого. Я вас предупреждаю.

Анатолий Ким еще числился сотрудником редакции, а я уже слышал третью (и скорее всего, не последнюю) версию его изгнания. К такому нужна привычка!

Позже я узнал, что все мной прочитанное авторы и им сочувствующие называли либеральным (а еще просвещенным) консерватизмом. Это должно бьшо звучать как программа «Нового мира» на годы и годы вперед. О том, насколько льстил Василевскому такой «имидж», можно судить по его простодушному высказыванию в «Новом мире» ровно через три года. Сообщив читателям, что Павел Басинекий где-то назвал его, Василевского, «просвещенным консерватором», автор горделиво комментирует: «это приятно». От Роднянской я не раз слышал в разговоре о – ни больше ни меньше – «консервативной революции»! (Правда, Роднянекая делала оговорку об условности этого термина; человек начитанный, она не могла не чувствовать, что консерватизм и революция стоят, вообще-то, на разных полюсах.) Буквально восприняв идеологию пореволюционного сборника «Вехи», новоявленные консерваторы объявили себя продолжателями дела веховцев. Мне уже доводилось писать, что подлинный консерватизм русских мыслителей начала века, пытавшихся уберечь Россию от кровавого разгула и развала, не имел ничего общего с догматическим повторением их постулатов в совершенно иных условиях; окажись веховцы сегодня с нами, они первыми отреклись бы от якобы «консервативных», антинародных и антигуманных теорий своих бездумных приверженцев. Если уж искать в нашем времени реально консервативную программу – ближе всего к ней стояли, думаю, Е. М. Примаков и некоторые члены его правительства, выполнившего в 1998—1999 годах важную охранительную и врачующую работу...

Были ли у Василевского действительно выношенные консервативные (по его самооценке) убеждения? Полагаю, что нет. Мальчик из хорошо обеспеченной семьи, сын писателя-партийца, он в студенческие годы свысока глядел на сверстников, под одеялом читающих выпрошенную на одну ночь бледную ксерокопию солженицынекого "Архипелага" или хоть Набокова. Голодраное "инакомыслие" вызывало у него разве что снисходительную ухмылку. Если и заглядывал в те книжки, то походя и брезгливо. Его ждали совсем иные вершины. Защитная поза всеведения, принятая в ту пору в кругах сытой советской "элиты" (чтобы и в чистеньких ходить, и на крючок не попадаться), маскировала полное незнание жизни. Из таких-то инфантильных и трусоватых "внуков Арбата", уже примерявших на века пошитые отцовские мундиры, и выпе– стовались впоследствии адепты "консерватизма" и "буржуазности": теперь они выглядели дельными и практичными, оплевывали дела отцов бестрепетно, не утруждая свою совесть, но внутри оставались все теми же бесхребетными конформистами. Предложи им завтра иную возможность гарантированной карьеры, иную освященную властью идеологию (откровенный фашизм, допустим, или же снова атеистический коммунизм) – что останется от их "просвещенного консерватизма"?..

Выйдя от меня, Василевский кинулся по кабинетам – "поднимать народ". Я вынужден был сообщить о конфликте Залыгину и передал ему текст с моими карандашными пометками.

Вскоре он позвал меня в кабинет.

– С этой статьей я согласиться не могу. И не только в тех местах, которые вы указали. Не то-олько! Что они такое пишут про перестройку? Мы журнал перестроечный! Мы не можем от этого отрекаться! Какие такие особые надежды у Василевского на частного предпринимателя? Спросите у него, сколько сам он от этого предпринимателя денег в журнал принес? Я тут набрасываю, потом покажу вам... Надо многое менять!

У дверей залыгинского кабинета уже маячила Роднянекая со своим напарником по отделу критики Сергеем Костырко – прибыли на подмогу Василевскому.

В буфете ко мне подсел Сергей Иванович Ларин, с которым мы немало лет проработали бок о бок в отделе публицистики.

– Напрасно вы так. Андрей долго над этой статьей трудился, со всеми нами согласовывал...

– А вот Залыгин ее, оказывается, даже не видел! Можно ли втайне от главного редактора публиковать программную статью?

– Ну, этот Сергей Павлович... Вам не кажется, что он тянет журнал назад? Нет, правда?.. Ему многое приходится объяснять. Год назад, когда Ельцин разгромил Верховный Совет, Сергей Павлович вернулся из какой-то поездки и стал возмущаться на редколлегии: какое безобразие, палили из пушек в центре Москвы! Но мы растолковали ему, в чем дело, и он вынужден был в конце концов согласиться...

Бедный Залыгин! Ситуация в журнале требовала от него, как я начинал догадываться, мобилизации всего накопленного за долгие годы опыта выживания. Бедный я!

– А в чем, интересно, тогда было дело? – спросил я Ларина. – Разве вам не жалко нищих стариков и старух, которые бросаются по привычке под красные флаги в последней надежде хоть как-то донести свое бедственное положение до власти? До якобы власти, которая нынче по определению ни за что не отвечает...

– Да вы поглядите на ряшки этих митингующих, кто там бедствует!

Авторитет Сергея Ивановича был в моих глазах очень высок. Моложавый, деликатный и застенчивый, как юноша (в свое время я был страшно поражен, узнав, что он успел повоевать на Отечественной и по возрасту годится мне в отцы), когда-то именно он первым встретил меня в журнале и всячески опекал. Работать рядом с ним было одно удовольствие. Прирожденная интеллигентность, ум, начитанность и всеохватная осведомленность (в литературном мире он, кажется, лично знал каждого), терпимость, всегдашняя готовность к бескорыстной помощи, какое-то даже самопожертвование в характере – все это создавало необыкновенно приятную, легкую атмосферу общения, какой я не ощущал больше никогда и ни с кем из сослуживцев.

Я всегда отвечал ему взаимностью. Во всяком случае, старался.

"Дорогому Сергею Ананьевичу в память о наших совместных страданиях в стенах "Нового мира"" – прочувствованно писал он мне на подаренной при первом расставании книжке своего перевода с польского.

Неужели даже Ларин мог так измениться за минувшие годы? Ослепнуть, оглохнуть и зачерстветь?..

Залыгин, почеркав юбилейную статью, вставил в нее свой кусок:

"В первые годы перестройки, когда еще свирепствовала цензура, мы вступили с нею в решающую схватку.

Общая, или гражданская, цензура всеми силами противилась публикации солженицын– ского "ГУЛАГа”.

"ГУЛАГ” у нас прошел.

Цензура военная задерживала "Стройбат” Сергея Каледина . "Стройбат” у нас прошел.

Нам противостояла цензура "атомная”. При поддержке А. Д. Сахарова мы едва ли не через год мытарств напечатали ,,Чернобыльскую тетрадь” Григория Медведева и целую серию статей, посвященных проблемам экологическим. В частности, приостановили проект переброски стока северных рек на юг.

Уже тогда мы печатали до той поры закрытые для прессы произведения Пастернака, Набокова, Домбровского, Хайека, Доры Штурман... – не перечислить тех, кто благодаря ”Новому миру” предстал в поле зрения тогдашнего, еще советского читателя.

Статьи таких авторов, как Селюнин, Шмелев, Клямкин, без преувеличения явились тогда учебными пособиями не только для деятелей рыночной экономики, но и для широкого читателя.

По мере сил мы и сегодня стараемся поддерживать этот уровень".

– Ну, ладно ... – снисходительно цедил, читая это, бритоголовый великорослый Костырко. – Хотя стилевой разнобой, конечно, жуткий!

Роднянская же при одном упоминании о Сахарове морщилась, будто хватила уксуса. Текст ходил по кругу, "дорабатывали" его в несколько приемов, собираясь иногда у Залыгина: я, Роднянская, Костырко, кто-нибудь еще. Василевский не участвовал. Залыгин убрал, конечно, "мы предприятие совершенно частное" и все про надежды на предпринимателей. Мне удалось настоять на вычеркивании загадочных "партии", которая кому-то "близка", и "церкви", к которой "многие принадлежат". Убрали "без коммунистов и фашистов" в конце. Снял я и претенциозные шрифтовые акценты на "либеральности", "христианстве", "консерватизме" и прочем. Но в отношении "красно-коричневых" Роднянская стояла насмерть:

– Вы просто не понимаете, что нас постоянно в этом винят. Мы должны публично объясниться!

(Это был, конечно, камешек в огород Залыгина. Ее-то, еврейку и "демократку", как можно было в таком заподозрить?)

Залыгин предпочел уступить. Родилось уклончивое: "и если надо напоминать, что ж, напомним: мы не красные и не коричневые".

Роднянская, однако, вошла в раж и продолжала это место совершенствовать; ей показалось, что будет лучше сказать: "мы не коммунисты, не фашисты и не антисемиты". Тут уж мне было все равно, но Залыгин вдруг вспылил:

– Давайте еще напишем, что мы не воры и не убийцы! Почему нам надо во всем оправдываться?

Еще Роднянская вычеркнула своей рукой залыгинское: "Мы по-прежнему журнал перестроечный" – и зачем-то вписала на этом месте (у меня сохранился оригинал ее правки) сакраментальную фразу: ""Новый мир" всегда должен быть новым", – ставшую впоследствии законным объектом насмешек. Читая язвительные печатные отзывы на получившуюся в результате галиматью, я думал: за что бился, какую культуру пытался тут отстоять? Все ведь просвечивает...

Стоил ли результат затраченных на него усилий? Об этом пусть судят другие. Для меня в ту пору выбора не существовало. Я был воспитан годами жестокой войны за гласность, знал цену каждому слову и каждой запятой, для того и начинал в 90 году свой журнал, чтобы очистить наконец поле работы от двоемыслия. Порочной наследственности нашей журналистики, продажности самого тона печатных высказываний, не зависящего от их содержания, я сам посвятил немало статей. И в любом случае взял себе как автор и редактор за правило: не участвовать в том, с чем не согласен. Существует много способов заявить о несогласии. Например, сотрудничая в конце 80-х в одном из официозных "перестроечных" изданий, я при каждом серьезном расхождении с редакцией немедленно заявлял об этом в свободной – тогда еще самиздатской – прессе. Эти мои реплики имели, пожалуй, резонанс больший, чем позиция самого издания. Однако повторить тот опыт было едва ли возможно: спорить с журналом, в который добровольно пришел в качестве одного из первых руководителей, да еще в условиях свободы печати, – в этом есть что-то шизофреническое. Да и самолюбие Залыгина приходилось щадить. Поэтому за все годы, что я работал с Сергеем Павловичем, я ни разу не заявил о разногласиях в редакции на страницах других изданий, ни разу не вынес наружу острейшую борьбу, которую приходилось иной раз вести в одиночку. Отголоски этой борьбы можно найти только на страницах "Нового мира".

В происшедшем для меня было существенно одно: Залыгин со мной согласился, мы совпадаем в принципиальных оценках, с ним можно и нужно работать. Что же до старых знакомцев – их апология государственного разбоя и государственной невменяемости являлась тем пунктом, который все равно не обойти и не объехать, как ни лавируй, так что чем скорее заявить о размежевании, тем лучше...

Когда все согласования по программной статье уже были, казалось, завершены, редакция продолжала гудеть, как потревоженный улей. А добравшись поздним вечером в свою глухомань, я еще со двора услышал надрывавшийся телефон.

Звонил Залыгин.

– Сергей Ананьевич, вас уже вписали в состав редколлегии?

– Как вы и распорядились.

– Ну так уберите свою фамилию. Пусть журнал пока выходит без вас.

ДЕДКОВ

В моем архиве есть копии двух разных оригинал-макетов последней полосы того номера: с моей фамилией и без. Почему-то казалось важным это сохранить. Как единственное, может быть, свидетельство, что я побыл пару недель заместителем главного редактора «Нового мира».

В тот вечер я перебирал в уме, к кому можно обратиться за поддержкой. Невыносимо было думать, что все разрушилось в один день. В общих чертах я уже понимал, что происходит в "Новом мире", и мне хотелось постоять не только за себя, но и за журнал, давно ставший мне близким. На Залыгина оказывается колоссальное давление, трудно вообразить даже, что ему сейчас про меня наговаривают, а ведь он мне не кум и не брат, он вовсе не обязан и не будет защищать меня от всей редакции. Ему самому, чтобы удержаться, приходится лавировать. Нужен хотя бы один мощный и уверенный голос "за" – мнение хорошо знающего меня и авторитетного в этом мире человека, к которому Залыгин прислушается. Кто-то из редколлегии? Может быть, Мариэтта Чудакова?.. Смешно и надеяться. Наши добрые отношения оборвались в 93-м. Теперь она не скрывала партийной ангажированности и определенно тяготела к стану моих недоброжелателей. Насколько долговременны такие альянсы, время покажет (не мог я все-таки поставить знак равенства между ней и Роднянской), но защищать меня Чудакова в любом случае не станет. Не исключено, что Роднянская даже втянула ее во враждебную мне пропагандистскую орбиту. Битов? Андрей Георгиевич знал меня с 1977 года, когда принял в свой семинар прозы в Литературном институте, и с тех пор всегда относился ко мне дружелюбно; он охотно вошел, между прочим, в редколлегию "Странника". Но ходатайства подобного рода – не его жанр. Да и не умеет он "давить", его амбивалентное слово на упрямца Залыгина не подействует...

Игорь Александрович Дедков! Человек, которого Залыгин дважды зазывал к себе в заместители, в надежде, видимо, что со временем он встанет у руля. Мой давний, по костромским годам еще, знакомый, чьи взгляды на жизнь и литературу становились мне все более близкими.

Здесь опять требуется историческое отступление. В первые залыгинекие годы Дедков числился в редколлегии "Нового мира". В публицистике тогда все шли материалы, которые, как я уже упоминал, "выстреливали", и среди них – действительно блестящий очерк покойного ныне Василия Селюнина "Истоки". Материал для того времени – на грани возможного. Отчасти подстраховываясь, а отчасти желая заставить внештатных членов редколлегии работать, Залыгин иногда рассылал им для оценки самые острые статьи; отправил и "Истоки". В мои редакторские руки попали два отзыва: один от Гранина – целиком положительный, а другой как раз Дедкова. Восторгов в нем не было; не отвергая возможности публикации статьи, Дедков строго, по пунктам, отмечал, в чем автор заблуждается или грешит против исторической правды, поддавшись понятным полемическим перехлестам. Меня этот отзыв сильно разочаровал: я тогда был полон решимости бороться с большевизмом и Советекой властью до конца (напомню, дело было в самом начале 1988 года, силы были еще слишком неравны), а от взвешенного, рассудительного тона Дедкова веяло примирением... Селюнин тоже был раздосадован, ничего менять не захотел, я (редактор) выступил с ним заодно, начальство посмотрело на это сквозь пальцы, и статья вышла, как была. А дедковский отзыв лег в архив.

Мне очень жаль, что я не сохранил его для себя. Уверен, правда возражений Дедкова звучала бы сегодня убийственно. Это мы сами, как всегда торопящаяся и крайне неосмотрительная в выборе средств российская интеллигенция, вырыли себе помойную яму, в которой беспомощно барахтаемся вот уже много лет.

Одна из последних моих встреч с Игорем Александровичем состоялась весной 1993 года, когда мы оба смотрели на происходящее в стране уже одинаково – говорю об ощущениях, но не об уровне мысли и нравственном мужестве Дедкова, здесь перед ним можно только преклоняться. Я зашел тогда к нему в "Свободную мысль" – блистательный общественно-политический журнал, в считанные месяцы созданный волей и талантом Дедкова (в союзе, конечно, с главным редактором Н. Б. Биккениным) из бывшего “Коммуниста". Занес ему свой журнал; посетовал на бедность и пустоту жизни, усугубляемые, как в худшие застойные годы, невозможностью как-то влиять на абсурдные и катастрофические процессы в стране. Соглашаясь с последним, Дедков, как всегда, предпочитал напоминать о внутренних задачах и важности простых человеческих обязанностей; его душевный подъем в разговоре, сам его звенящий голос лучше всего об этом свидетельствовали. Ему иравилась моя, написанная еще в 70-х и только что впервые увидевшая свет, повесть "Река", он собирался выставлять ее на премию Букера. Положив руку на стопку "Странника", горячо убеждал:

– Вам уже столько удалось сделать!

Он тоже знал тоску и опустошенность, об этом можно сегодня прочесть в его посмертно изданных дневниках. Не уверен, под силу ли мне, вообще, осознать меру его отчаяния в тот период, о котором рассказываю, – говорят, именно эти-то годы его, всю жизнь желавшего перемен и звавшего их, и убили. Но даже последними остатками своих сил он делился с другими, стремясь к тому, чтобы жизнь, как бы там ни было, продолжалась. Такой уж заряд был вложен в него природой.

Потом я слышал, что он болел, и осенью опять зашел в редакцию – проведать. Дедков был все так же приветлив и бодр, только чуть больше, казалось, погружен в себя.

– Вы лежали в больнице? Что-нибудь плохое? – неумно спросил я, подразумевая какие-то возрастные недомогания.

– Сергей, что хорошего может быть в больнице? – неожиданно сумрачно ответил он вопросом на вопрос, и я понял, что разговаривать на эту тему ему не хочется.

Потом он слег надолго. Потом опять вернулся к работе. Временами справляясь о его здоровье (чем болел, мне так и не говорилось), я узнавал, что он то появляется в журнале, то лечится дома, то в больнице...

Его-то номер я и решился набрать в тот горький вечер после звонка Залыгина.

Не помню, кто взял трубку. Наверное, Тамара Федоровна, жена, и, наверное, предупредила, что Игорь Александрович очень слаб, и все-таки соединила нас.

Он почти не мог говорить, задыхался. Сказал, что лежит, нет сил работать, а очень бы надо откликнуться на то, как безобразно встретили в Думе выступление Солженицына, и особенно на постыдную реплику об этом Нуйкина в "Литературке". Сам спросил о моих делах. Я коротко рассказал, что принял неожиданное предложение Залыгина, но теперь, кажется, придется уходить. Что редакция яростно ополчилась против, там такие же Нуйкины и хуже. Что вместе со мной "слетит" в журнале, видимо, и мой новый роман – современный и почти документальный, как раз о том, что сейчас с нами происходит.

– Я ничего не знал, – медленно, с усилием сказал Игорь Александрович. – Я ведь давно никуда не выхожу, все связи оборвались.

– С Залыгиным тоже?

– Ну, конечно, Сергей!..

Он думал. Перебирал вслух имена сотрудников. А что такой-то? А этот? А Сережа Костырко? Он как будто человек здравомыслящий?..

(Я тоже одно время так думал. Работая в подчинении у Роднянской, Костырко удалось создать себе репутацию оппозиционера, противостоящего ее религиозно-консервативным взглядам. Это было выгодно, как я убедился позже, обоим – когда, например, они, "такие разные", отказывали какому-нибудь автору. К сожалению, более близкое знакомство с Костырко открыло мне и другие малопривлекательные его черты.)

– А если предложить им напечатать роман в обмен на вашу добровольную отставку?

Мне хотелось провалиться с моими жалкими проблемами сквозь землю, и я постарался поскорее скомкать мной же навязанный разговор, еще не зная, что он окажется последним.

– Вот кому бы сидеть здесь, а не мне! – в сердцах сказал я про Дедкова Розе Всеволодовне, придя утром на работу. – Только такой человек способен нынче удержать "Новый мир, на должной высоте.

– Сережа, так в чем дело? Почему бы вам не стать таким человеком?

Она ничего не говорила просто так. Жертвоприношение, похоже, откладывалось. Прибыл из типографии сигнальный номер журнала – последний в 1994 году и последний, вышедший без моего догляда. Отталкивала уже первая страница с содержанием: тут вам и Exsilium, тут вам и Urbs et orbis (все названия статей современных авторов, да одно за другим, да под рубриками: "Времена и нравы", "Публицистика"! Да еще трогательные сноски с переводами этих "ученых" слов) . ..

– Серенький у нас журнальчик, – неосторожно проговорился я, не выдержав, в присутствии Аллы Марченко.

Василевский в этом номере боролся "против социализма" и цитировал Дору Штурман:

" ...к противникам типа Ленина и его партии следует относиться с профилактической подозрительностью. С людьми и организациями, для которых правил игры не существует, надо сражаться по правилам детективной, а не спортивной борьбы, ибо сами они не спортсмены и не солдаты". Последнюю фразу Василевский предлагал выбить в камне. Михаил Леонтьев (тот самый, который нынче в телевизоре) считал необходимым "временное приостановление некоторых демократических процедур ... и переход к прямому президентскому правлению", поскольку "институт президентства на сегодняшний день – единственный действенный и легитимный государственный гарант соблюдения правопорядка и равно политической свободы в стране". Он заявлял, что на фоне института президентства очень бледно смотрится такой институт, как Госдума": "Людям непонятно, зачем нужен какой-то парламент, когда есть президент ..."

(Много позже мне пришло в голову, что для таких вот Леонтьевых, а имя им в то время было легион – Ельцин за годы своего разрушительного властвования и сыграл, возможно, демократизирующую роль, опосредованно разоблачив образ "отца нации", сам принцип "президентского правления" в России, подобно тому как Жириновский в эти же годы претворял в смех агрессивно-шовинистические настроения и тем самым отдалял перспективу фашистекой диктатуры.)

Им чудилось, что все беды в "совках", что последний шаг к "прямому президентскому правлению" (под которым они откровенно подразумевали правую диктатуру) не за горами. В ту осень, через год после расстрела из пушек здания Верховного Совета, в газетах снова появились коллективные подстрекательские напутствия Ельцину, где в конце списка уже известных читателю мэтров "демократии" замаячил какой-то "Союз 4 октября": М. Леонтьев, А. Быстрицкий, Д. Шушарин – все эти имена я с изумлением находил в последних номерах "Нового мира" – и там же С. Николаев, работавший вместе с Лариным в отделе публицистики...